Мы начинаем рассказ о чеховской поэтике с тех ее особенностей, на которых особенно чувствуется отсвет личности писателя. Уже с детских и отроческих лет Чехов смешил родных и товарищей по гимназии своим веселым, легким нравом. Из воспоминаний разных людей, знавших его таганрогское детство, мы знаем не только то, что он мерз в лавке, заменяя отсутствующего отца, но — больше всего — то, что он был неистощим на смешные выдумки. Как-то надел на себя лохмотья и под видом нищего выпросил у сердобольного дядюшки Митрофана Егоровича милостыню. Или заставлял собравшихся смеяться над «профессорской» лекцией о сотворении мира (которую вспомнили потом в Москве родные, прочитав в журнале «Стрекоза» рассказ «Письмо к ученому соседу»). Или, взяв себе в помощники старшего брата, Александра, потешал домашних сценкой в духе будущей «Хирургии».
По письмам молодого Чехова видно, как постепенно развивается и зреет в нем чувство юмора. Какое наслаждение читать эти письма! Легкое, светлое течение мысли, непосредственность, естественно рождающаяся шутка. Он смеется над собой в качестве врача: «Я жив и здоров, что Пальмин объясняет тем, что я себя не лечу» (I, 196). Шуткой освещает прозу домашнего быта, часто нелегкого: «Какие-то ослы женятся и стучат ногами, как лошади...» — это сказано о доме, где жил Чехов в 1885—1886 годах: второй этаж хозяева сдавали под свадьбы и поминки — обстановка, требовавшая от пишущего огромной выдержки и терпения. И как изящна бывает чеховская улыбка в незначащей подчас фразе. «Живу я, милый российский Сарду, — пишет он в 1889 году писателю, автору комедий В.А. Тихонову, — не в Париже и не в Константинополе, а, как Вы верно изволили заметить на конверте Вашего письма, в г. Сумах, в усадьбе г-жи Линтваревой» (III, 219).
Обычно терпимый к недостаткам людей, Чехов как-то сурово высказался: «...не понимает человек шутки — пиши пропало! <...> И знаете: это уж не настоящий ум, будь человек хоть семи пядей во лбу».
Сам же он мог смеяться даже над собственным литературным стилем — свойство, доступное немногим. Т.Л. Щепкина-Куперник вспоминала, как в Мелихове Чехов предлагал ей написать вместе пьесу-шутку под заглавием «День писательницы», героиня которой, устав от города, решила уехать в деревню. И вот «программа» описания деревни, предложенная Чеховым: «Чтобы был снег... тишина... вдали собаки лают и кто-то на гармошке играет — а ля какой-нибудь Чехов...»1. Благодаря уменью взглянуть на себя со стороны он угадал опасность «чеховского штампа» задолго до того, как она стала реальной в творчестве его подражателей и в утрированных деталях режиссуры Московского Художественного театра, передававших тишину на сцене скрипением сверчка, тиканьем часов, кваканьем лягушек и т. д.
В этом примере уже сказывается нечто отличающееся от юмора — склонность к самоиронии и к иронии вообще. Если юмор с его веселым подходом к жизни блестяще воплотился в ранних рассказах Чехова, то ирония характерна для более позднего творчества писателя (начиная приблизительно с середины 1880-х годов), хотя она несомненно присутствует и в ранних рассказах.
О склонности Чехова к иронии, с ее более глубоким критическим взглядом на жизненные проблемы (и потому более грустным), вспоминают те, кто узнал его уже в годы писательства. Как правило, все примеры иронических реплик Чехова в быту, в том числе литературном, мемуаристы связывают с его нелюбовью к выражению своих сокровенных чувств или мыслей о «высоких предметах». «Враг сантиментов и выспренних увлечений, он, казалось, держал себя в мундштуке холодной иронии...» — вспоминал художник И.Е. Репин, встретившийся с ним в 1890-е годы2.
Здесь, может быть, резковато звучит определение иронии Чехова как «холодной», но сдержанность эмоций ему несомненно свойственна.
Д.С. Мережковский вспоминал о своих встречах с Чеховым тоже в 1890-е годы: «Я был молод; мне все хотелось поскорее разрешить вопросы о смысле бытия, о Боге, о вечности. И я предлагал их Чехову, как учителю жизни. А он сводил на анекдоты да на шутки.
Говорю ему, бывало, о «слезинке замученного ребенка», которой нельзя простить, а он вдруг обернется ко мне, посмотрит на меня своими ясными, не насмешливыми, но немного холодными, «докторскими» глазами и промолвит:
— А кстати, голубчик, что я вам хотел сказать: как будете в Москве, ступайте-ка к Тестову, закажите селянку — превосходно готовят — да не забудьте, что к ней большая водка нужна»3.
Пройдут годы, и Чехов использует свою убийственную реакцию на суждения Мережковского a là Достоевский в диалоге Гурова с чиновником, оборвавшим лирическое признание героя о знакомстве «с очаровательной женщиной в Ялте» грубым мотивом «осетрины с душком». Кто знает, чего стоит художнику такое использование собственной нелюбви к «сантиментам»?
Все это примеры иронии, выраженной словесно. В художественных произведениях Чехова ирония большей частью выражена иначе — помимо непосредственного смысла слов, не обнаруживаясь в тоне. К этому непростому вопросу мы и обратимся.
Примечания
1. Щепкина-Куперник. О Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 244.
2. Ренин И.Е. О встречах с Чеховым // Там же. С. 85.
3. Мережковский Д.С. Асфодели и ромашка // Мережковский Д.С. В тихом омуте. М., 1991. С. 49.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |