Понятие «игра» давно и прочно вошло в научный обиход дисциплин, занимающихся исследованием различных форм взаимодействия человека с окружающим миром. Традиционной является трактовка игры как вида непродуктивной творческой деятельности, мотив которой заключается не в ее результатах, а в самом процессе.
Целый ряд сфер человеческой деятельности включает в себя игру «как значимый конструктивный элемент: онто- и филогенез, политика, педагогика, экономическое поведение индивидов, социализация личности, художественная культура и т. п.» [Апинян 2003: 13]. Игра как вид деятельности исследуется в различных научных парадигмах: психологической, философской, культурологической, собственно лингвистической и др.
Фундаментальное исследование основополагающих черт игры в качестве психологического феномена предпринимает С.Л. Рубинштейн, который характеризует игру как «совокупность осмысленных действий, объединенных единством мотива». «Суть человеческой игры, — указывает исследователь, — в способности, отображая, преображать действительность» [Рубинштейн 1989: 64—65]. Рассмотрение игры как целенаправленной деятельности позволяет С.Л. Рубинштейну выделить две ее специфических черты: первая состоит в том, что «мотивы игры заключаются не в утилитарном эффекте и вещном результате, но и не в самой деятельности безотносительно к ее результату [как это принято считать обычно. — Р.Ш.], а в многообразных переживаниях значимых для играющего сторон действительности» (курсив наш. — Р.Ш.) [Рубинштейн 1989: 66]. Данное свойство игры составляет эмоциональную основу игровой деятельности: игровые действия при этом являются «скорей выразительными и семантическими актами, чем оперативными приемами» [Там же: 6].
Второй специфической чертой игры, по С.Л. Рубинштейну, является то, что игровое действие реализует мотивы человеческой деятельности, не будучи связанным теми средствами или способами действия, которыми эти действия осуществляются в неигровом практическом плане. Таким образом, подчеркивается абсолютно свободный и условный характер игровой деятельности.
Выразительность и свобода игрового поведения индивида позволяет С.Л. Рубинштейну сравнивать игру с творчеством: «В игре совершаются лишь действия, цели которых значимы для индивида по их собственному внутреннему содержанию. В этом основная особенность игровой деятельности и в этом ее основное очарование и лишь с очарованием высших форм творчества сравнимая прелесть» [Рубинштейн 1989: 67].
В целом для отечественной психологической традиции характерна трактовка игры как деятельностного процесса творческого преображения и отображения действительности, мотивом которого является создание «пространства внутренней свободы», где играющий ощущает себя хозяином ситуации и может действовать в соответствии с заданными правилами.
Основатель психоаналитической концепции игры, З. Фрейд (1991, 1997) подчеркивает, в частности, такое ее свойство, как подражательность: «Вся игра находится под влиянием доминирующего в это время [в детстве — Р.Ш.] желания, а именно: быть большим и делать то, что делают большие». Для З. Фрейда игра — это психологический способ преодолеть подсознательные барьеры, которые сопровождают человека с раннего детства на пути реализации его враждебных устремлений. Основную функцию игры, воплощенную в человеческой деятельности в виде остроумия, З. Фрейд видит в снятии запретов, удовлетворении не удовлетворенных в реальности желаний и потребностей: «Острота позволяет нам использовать в нашем враге все то смешное, которого мы не смеем отметить вслух или сознательно; таким образом, острота обходит ограничения и открывает ставшие недоступными источники удоволствия» [Фрейд 1997: 103].
Социально-интеракционная трактовка игры как одного из проявлений межличностного взаимодействия принадлежит Э. Берну [Берн 1988]. Он определяет игру как «последовательность трансакций, основанных <...> на индивидуальном планировании» [Берн 1988: 12]. Описывая алгоритмы человеческого общения, исследователь выделяет ряд форм его организации («способов структурирования времени», по Э. Берну): ритуалы, времяпрепровождение, игры, близость, деятельность. При этом игра понимается как важный способ установления социального контакта, а также идентификации социальной роли, используемой индивидом в конкретной ситуации речевого взаимодействия.
Одним из наиболее значительных зарубежных исследований игры как феномена социальной «кооперации» является работа М.Д. Девиса ([Davis 1970], русский перевод: [Девис 2003]). Теория игры рассматривается в аспекте социально-экономического поведения индивидов, когда «любой человек стремится увеличить количество благоприобретенного — доходов, прибыли или морального удовлетворения» [Девис 2003: 170], поступая при этом вполне рационально. Однако в условиях рыночных отношений такие стратегии поведения индивидов переплетаются, что может привести к негативным (иррациональным) последствиям, когда каждый из участников коммуникации стремится к достижению собственной выгоды, не учитывая интересы других. Теория игры, в этом смысле, призвана, во-первых, исследовать взаимодействие экономических целей субъектов рынка и, во-вторых, предложить способы рационального решения проблем «некооперативного» поведения.
Среди современных философских трактовок природы игровой деятельности отметим исследование Л.Т. Ретюнских (2002), в котором игра понимается как сложный многоуровневый феномен, онтологически укорененный в антропологической реальности и наделенный характеристикой субъективности. Игра как универсальная категория бытия находит свое воплощение в трех уровнях игровой реальности: эмпирическом, экзистенциальном и коммуникативном. В первом случае игра воплощена в виде относительно константных социокультурных образований, моделируемых специальным или спонтанным образом. В основном, под данное определение подпадают игровые явления деятельностного порядка, для которых характерны определенные правила, место, время, субъекты и средства игры и т. д.
Экзистенциальное бытие игры, по мнению Л.Т. Ретюнских, соотносится с комплексом мыслей, чувств, переживаний человека, оценивающего определенный момент бытия как игру. При восприятии игры как одной из форм проявления экзистенции субъект игры сознательно удваивает мир вокруг себя и признает игровые проявления деятельности вторым планом реальности. Такое восприятие игры «сопровождается элементом фантазии при моделировании виртуального пространства игры, а также высокой степенью эмоциональности и ощущением самодостаточности и самонацеленности игровых процессов, когда происходит поиск смысла игры в самой игре» [Ретюнских 2002: 6].
Коммуникативное бытие игры реализуется в виде интерактивного субъект-субъектного взаимодействия индивидов. При этом субъект понимается исследователем не как конкретный представитель определенной культуры, а скорее как интеллектуально-волевая целостность, способная самостоятельно продуцировать ценности и регулятивы собственного поведения и мировосприятия [Ретюнских 2002: 7].
Рассмотрение игры в трех ипостасях позволяет определить ее как «самообъективацию субъекта через искусственно конструируемую реальность, осуществляемую в обязательном режиме дополнительности по отношению к реальности подлинной» [Ретюнских 2002: 12].
Логико-философскую интерпретацию игры как деятельности мы находим в трудах Л. Витгенштейна. На протяжении всей своей жизни философ рассматривал игру как основной и универсальный принцип человеческой коммуникации и реализации различных аспектов языковой практики.
В своей работе «Логико-философский трактат» (1921 г.) условность и многослойность языковой практики интерпретируется Л. Витгенштейном как «переодевание»: «Язык переодевает мысли. И притом так, что по внешней форме этой одежды нельзя заключить о форме переодетой мысли, ибо внешняя форма одежды образуется совсем не для того, чтобы обнаруживать форму тела» [Витгенштейн 1958: 44]. Очевидно, что уже здесь закладываются основы будущих представлений Л. Витгенштейна об относительности и конвенциональности лингвистической семантики, а также человеческой интерпретации окружающего мира через язык. Ср.: «Границы моего языка означают границы моего мира» [Витгенштейн 1958: 80].
В «Замечаниях по основаниям математики» Л. Витгенштейн обращается к рассмотрению специфики существования в системе человеческих понятий утвердительных предложений, подтверждающих истинность чего-либо. Такого рода подтверждение — оборотная сторона игры в «функцию истинности», «ибо утверждение это не что-то присоединяемое к предложению, а существенный ход в игре, в которую мы с ним играем» [Витгенштейн 1994: 53].
В дальнейшем философ делает существенное допущение, уравнивая понятия языка и языковой игры, в связи с чем его концепция становится максимально широкой трактовкой проблемы языковой репрезентации игровой природы человеческой коммуникации. Ср.: «Вопрос состоит в следующем: Как употребляется утверждение предложения в языковой игре?» [Витгенштейн 1994: 54].
Для лучшей иллюстрации своих мыслей Л. Витгенштейн прибегает к сравнению языковой игры с игрой в шахматы. Условность и договорной характер деятельности человека здесь очевидны: «Это сопоставимо, например, с той особенностью шахматной игры, что в ней есть выигрыш и проигрыш и что выигрывает тот, кто «съест» у другого короля. Правда, можно было бы преобразовать шахматную игру в иную, в определенном смысле очень близкую шахматам, с шахматными ходами, но без выигрыша и проигрыша или же с другими условиями выигрыша» [Витгенштейн 1994: 53].
Л. Витгенштейн описывает ряд свойств языковой игры. Во-первых, языковая игра может выступать в роли «никчемного занятия» по моделированию противоречивых и потому непригодных к употреблению высказываний (вроде «Я лгу. Следовательно, я не лгу. Следовательно, я лгу» и т. д.) В этом заключается релаксационное свойство языковой игры.
Во-вторых, языковая игра определяется набором правил и алгоритмов ее развертывания. Ср.: «Языковая игра лишилась бы характера языковой игры, если бы вместо четырех приказаний строители издавали все новые и новые звуки» [Витгенштейн 1994: 111].
В-третьих, языковая игра может обладать тренинговой направленностью. «Я учу тебя выполнять задание: «Назови мне игры первого типа!» Однако сходным же образом можно было бы поставить задачу: «Придумай игру, в которой есть король» [Витгенштейн 1994: 67].
В-четвертых, соблюдение правил реализации языковой игры является незыблемым и основополагающим условием ее моделирования в действительности. Это положение Л. Витгенштейн иллюстрирует описанием условной ситуации «раскрытия секрета» игры. «Предположим, однако, что игра такова, что тот, кто начинает, всегда может выиграть с помощью определенного простого трюка. Но это не дошло до сознания — тогда это некая игра. И вот кто-то обращает на это наше внимание, и это перестает быть игрой. <...> Мы теперь понимаем, кое-что по иному и не можем дальше играть так же наивно» [Витгенштейн 1994: 107]. Отсюда следует трактовка языковой игры как «действия в соответствии с определенными правилами» [Витгенштейн 1994: 140].
Диалектический подход Л. Витгенштейна к интерпретации игры проявляется в ее рассмотрении как процесса бесконечной смены алгоритмов реализации игровой интенции в языке. Обыгрывание какого-либо параметра действительности закономерно приводит к его изменению и порождению нового алгоритма, что провоцирует очередную игровую стратегию и так до бесконечности. Логическим продолжением этого становится представление об усложнении вариантов употребления языковых единиц. «Так воссоздается «лесенка» усложнений языка, моделируется нарастание его возможностей» [Козлова 1996: 9].
Пятым важным принципом языковой игры, по Л. Витгенштейну, является ее непредсказуемость. В своей философской работе «О достоверности» он так говорит об этом: «Вы должны задуматься над тем, что конкретная языковая игра есть нечто непредсказуемое. Она не обосновывается. Она не является разумной (или неразумной). Она тут — как наша жизнь» [Витгенштейн 1994: 93]. Это свойство языковой игры обусловливает большой диапазон возможных интерпретаций ее направленности и потенциальной активности по отношению к слову и, в частности, имени собственному.
В целом Л. Витгенштейна характерен коммуникативно-функциональный подход к пониманию языковой игры как определенного кода: «Мы рассматриваем языковые игры как языки, полные сами по себе, как полные системы человеческого общения» [Витгенштейн 1999: 11]. При этом процедура наименования, по Л. Витгенштейну, заключается в указании на объект и произнесении имени.
Несомненной заслугой Л. Витгенштейна стало отстаивание представления о языке и функционирующем в его пределах на правах особой номинативной единицы собственном имени как о «расплывчатой массе, окруженной дискретными или более или менее ясно выделенными языковыми играми и техническими языками» [Витгенштейн 1999: 12].
Эта принципиальная невозможность вписать живой язык в рамки логизированного системно-структурного каркаса стала предпосылкой рассмотрения его как вечно становящейся стихии, оцениваемой человеком с позиции интерпретатора и исследователя.
Таким образом, понятие языковой игры у Л. Витгенштейна демонстрирует относительность языковой практики, языкового знания и языкового мышления человека и апеллирует к динамичному, стихийному процессу высвобождения человеческого духа через бесконечную цепь смоделированных речевых практик и способов коммуникации.
В целом необходимо отметить, что для современного этапа развития представлений об игре и ее частной разновидности — ЯИ в рамках философско-феноменологической парадигмы характерно восприятие данных явлений в русле процессуально-деятельностного подхода. Важно, что субъектом такой по определению нестатичной деятельности является человек — носитель и генератор самообновляющейся культурной информации.
Исследование игры как культурного феномена в наиболее полном виде представлено в работе И. Хейзинги «Homo ludens». Понимая игру как основание и фактор культуры в целом, он выделяет ряд важнейших свойств игры. Во-первых, ее свободный характер: «Игра есть прежде всего и в первую голову свободная деятельность». Это свойство является онтологическим и обусловливает формирование всех остальных качеств игры. Во-вторых, незаинтересованный ее характер: «Не будучи обыденной жизнью, она [игра — Р.Ш.] лежит за рамками процесса непосредственного удовлетворения нужд и страстей. В качестве третьего свойства игры И. Хейзинга указывает на тот факт, что коммуникативная направленность игрового поведения человека заключается в «удовлетворении идеалов коммуникации и общежития». И четвертым важным свойством игры является «склонность быть красивой», апеллирующее к эстетическому потенциалу, содержащемуся в ней [Хейзинга 2001: 20—24].
Исследователь дает интегральное определение игры, понимая под этим «свободную деятельность, которая осознается как «невзаправду» и вне повседневной жизни выполняемое задание, однако она может целиком овладевать играющим, не преследует при этом никакого прямого интереса, не ищет пользы, — свободной деятельностью, которая совершается внутри намеренного ограниченного пространства и времени, протекает упорядоченно, по определенным правилам» [Хейзинга 2001: 29].
В качестве основного объекта своего исследования Й. Хейзинга избрал социальный тип игр, которые он называет «высшими формами игры». Именно социальные игры становятся родоначальниками культуры как феномена: «Культура возникает в форме игры, культура первоначально разыгрывается» [Хейзинга 2001: 83]. При этом основополагающим свойством игры, является «интерес», который «не есть материальный результат игрового действия, но есть факт идеального порядка, что игра удалась либо сыграна» [Хейзинга 2001: 89]. Данный подход онтологизирует игру, переводя ее в ранг таких категорий бытия, как пространство, время, материя, движение и т. д. Кроме того, утверждение, что «культура зачинается не как игра и не из игры, а в игре» [Хейзинга 2001: 128], ведет нас к восприятию игры как своеобразного первоначала, свойственного человеку как биосоциальному существу. Именно поэтому Й. Хейзинга утверждает, что «антитетический и агонистический базис культуры лежит в игре, которая старше и первичнее любой культуры» [Хейзинга 2001: 128].
Одной из разновидностей игрового поведения человека является игра с языковой материей. Й. Хейзинга исследует эту разновидность игрового освоения окружающего мира человеком в аспекте тех способов, которые существуют в различных культурах и языковых сообществах для обозначения единого понятия «игра», носящего, в данном случае, характер концепта. Исследователь предпринимает историко-этимологические изыскания, сопоставляя данные греческого, санскрита, китайского, японского, семитских, романских, германских языков и языка североамериканских индейцев блэкфут. Вывод, к которому приходит ученый, заключается в утверждении первичности формирования в языковом сознании народов понятия «игра» по сравнению с антонимичным ему понятием «серьезное». Тем самым постулируется приоритетное положение игры среди других институтов человеческой культуры. С точки зрения Й. Хейзинга, «появление термина «серьезное» означает, что игра полностью осознана как самостоятельная всеобщая категория» [Хейзинга 2001: 81]. При этом важно, что в системе человеческих представлений «понятие «игра» как таковое более высокого порядка, нежели «серьезное». Ибо «серьезное» стремится исключить «игру», «игра» же вполне способна включить в себя «серьезное» [Хейзинга 2001: 81].
Суммируя характеристики игры, выделяемые при ее рассмотрении в разных областях научного знания, можно отметить некоторые общие для всех проявлений данного вида деятельности параметры. Игра определяется как деятельностный процесс творческого преображения и отображения действительности, мотивом которого является создание «пространства внутренней свободы», где играющий может действовать в соответствии с заданными правилами. Условность (одновременное понимание истинного и «нереального» положения дел), творческая инициатива, эвристичность играющего («изобретательность в рамках правил»), эмоциональная разрядка, снятие психологических барьеров в процессе игры, «определенность» игрового пространства и времени, развлекательная, тренинговая и социализирующая направленность игры, генетическое сходство игры с искусством — таковы непременные «составляющие» игры и игрового поведения.
В научном аппарате современного литературоведения и эстетики понятие игры занимает немаловажное место. Одним из направлений исследования игры здесь является рассмотрение комического как общеэстетической категории ([Борев 1957], [Дземидок 1974] и др.). Так, В.Я. Пропп выделяет два вида смеха в повседневном человеческом общении и художественном творчестве: смех насмешливый и смех жизнерадостный. Первый основан на механизме сравнения и сопоставления: «При насмешливом смехе человек невольно сравнивает того, над кем смеется, с самим собой и у себя этих недостатков не предполагает» [Пропп 1999: 181]. Второй вид смеха — смех жизнерадостный — представляет собой «физиологическую реакцию на повышенное чувство радости своего бытия» [Пропп 1999: 183].
Особой формой проявления комического является также ритуальный смех, характерный для мифологического восприятия действительности. Соположение сакрального и профанного, высокого и сниженного, серьезного и несерьезного — базовые характеристики мифа как пропедевтической фазы развития человеческого мышления [Апинян 2003], [Ретюнских 2002]. Ритуальный смех обладает, в этом смысле, онтологическими для мифа функциями защитной и жизнеутверждающей направленности, с одной стороны, а также функцией разрушения/дискредитации всего не значимого для мифологической модели действительности ([Пропп 1999], [Лотман 1992]).
Бытование смеха в народной культуре восходит в своих основных чертах к мифологической стадии человеческого мировосприятия ([Бахтин 1990], [Карасев 1991], [Лихачев 1984, 1987], [Фрейденберг 1998] и др.).
Проблема игрового начала в литературе рассматривается и с точки зрения теории постмодернистской поэтики (структурализма и постструктурализма) [Барт 2001а], [Барт 20016], [Деррида 2000], [Зубова 2000], [Кристева 2004] и др. Анализ процесса исторического развития литературы как формы отражения действительности приводит исследователей к идее о том, что противоречие между формой и содержанием художественного произведения, являющееся отражением противостояния языка (системы предписаний автору текста со стороны культурной традиции) и свободного творческого начала (стремления автора вовлечь в поле текста бесконечное число субъективно представляемых реалий внетекстовой действительности), закономерно приводит к разрушению установки на воплощение в произведении эстетически значимой связи между формой и содержанием. Результатом этого процесса становится исчезновение («деконструкция») базовых эстетических категорий: содержательности формы литературного произведения, связи индивидуального творчества писателя с культурной традицией, жизнеутверждающего начала творчества и т. п.
Исходя из этих представлений о стремлении литературы к «нулевой степени письма» (Р. Барт), следует отметить, что постмодернистская игра автора с читателем, воплощающаяся, например, в формах псевдоавторства, литературной маски, смешения жанровых, сюжетно-композиционных и хронотопических рамок текста и в других приемах, является, по сути, логическим продолжением тенденции к деконструкции текста как целостного эстетического феномена. Поэтому игра в трактовке структуралистов и постструктуралистов — одно из проявлений деконструкции как эстетической установки на выявление относительности тех конечных истин бытия, которые искусство вообще и литература в частности всегда стремились провозглашать.
Таким образом, игра с формой — это попытка преодоления литературного тупика, связанного с онтологической несоотносительностью формы и содержания любого художественного произведения. «Письмо ставит писателя в безвыходно противоречивое положение; одно из двух: либо его произведение наивно нацелено на соблюдение всех условностей формы — и в этом случае литература остается глухой к нашей живой Истории; либо писатель ощущает всю полноту и свежесть нашего мира, но, чтобы выразить их, располагает хотя и ослепительным в своем великолепии, но зато омертвевшим языком» [Барт 2001а: 369].
Существование многочисленных подходов к исследованию феномена игры (психологических, философских, культурологических, социально-интеракционных, литературоведческих) является следствием сложности и разноаспектности данного объекта научного познания. Однако языковая феноменология игры представляет собой, может быть, одно из совершенных проявлений креативной направленности личности, так как язык — это не только форма фиксации знания о мире и человеке, но и генератор новых направлений развития человеческого духа.
Обратимся к собственно лингвистической интерпретации феномена игры и игровой активности человека.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |