Некоторые и даже многие биографы А.П. Чехова (см. ссылки в капитальном исследовании А.П. Кузичевой «Чехов. Жизнь «отдельного человека»», опубликованном в серии «ЖЗЛ»1) склонны обвинять практически всех членов семьи писателя в эгоизме, меркантилизме и прочих грехах. Эту линию обвинения семьи, а заодно и почти всех знакомых Чехова, особенно женщин, продолжает и Д. Рейфилд, книга которого «Жизнь Антона Чехова» вышла в Англии в 1997 году, а перевод ее в нашей стране, будучи чрезвычайно популярным, выдержал уже два издания (2005 и 2011 гг.)2. Д. Рейфилд постоянно сосредотачивает свое и читательское внимание на малозначимых, интимных подробностях биографии писателя. «Как, например, соотносится с документальностью и достоверностью нескрываемая антипатия автора к некоторым лицам из окружения Чехова, значимым для самого Чехова (к Лике Мизиновой, Потапенко, О.Л. Книппер и другим, включая родителей Чехова), навязываемая стилистикой собственных суждений?» — задается законным вопросом И.Е. Гитович, подвергая подробной, всесторонней и весьма справедливой критике этот труд британского чеховеда3.
Думается, что с обвинениями в адрес своих родственников в первую очередь не согласился бы сам А.П. Чехов. Разумеется, он всю жизнь шел на серьезные жертвы ради близких, но служение семье, ответственность за которую он взял на себя очень рано, было его свободным, осознанным выбором. Антон Павлович был на редкость сильной, волевой, цельной натурой, а семья, главой которой он фактически стал еще гимназистом, была для него высшей ценностью.
По существу, все творчество Чехова — о семье. Пожалуй, нет ни одного произведения, где так или иначе не звучала бы «мысль семейная». Неудивительно поэтому частое упоминание альбомов с семейными фотографиями и фамильных портретов в раннем творчестве писателя, например, в шутливом «святочном рассказе» «Кривое зеркало» (1883), рассказах «Приданое» (1883) и «Альбом» (1884). В дальнейшем тема «семейного альбома» продолжается в повести «Три года» (1895) и в «Доме с мезонином» (1896).
Семейный альбом играет немаловажную роль в повести «Дуэль» (1891): фон Корен «молча садился в гостиной и, взявши со стола альбом, начинал внимательно рассматривать потускневшие фотографии каких-то неизвестных мужчин в широких панталонах и цилиндрах и дам в кринолинах и в чепцах» (С VII, 367). Возможно, эта повесть — одна из самых «семейных» в творчестве Чехова: образцово содержит семью Марья Константиновна, по своей семье скучает дьякон Победов, доктор Самойленко нечаянно и стыдливо проговаривается о тайной мечте — чтобы судьба послала ему в жены хоть «кривобокую старушку», Лаевский тоскует о своей матери, а пройдя через тяжелые душевные испытания, венчается, создает семью.
В этой связи интересно, что в повесть «Дуэль» Чехов ввел имена своих братьев, причем по старшинству. Старший герой, Александр Самойленко, носит имя старшего брата Чехова. Затем следует Николай фон Корен, возможно, он на год-другой старше Ивана Лаевского. И, наконец, самый младший, двадцатидвухлетний дьякон Победов, вполне может носить имя младшего Чехова — Михаил. Ведь он, подобно архангелу Михаилу, предотвратив убийство, побеждает зло, хотя, как и подобает священнослужителю, целиком отдает свою победу Богу, а потом восхищается «победой» фон Корена. Заключительная сцена «Дуэли» — это прощание близких друзей, почти братьев.
Примерная жена и мать Марья Константиновна Битюгова носит имя единственной сестры Чехова, а ее тяжеловесная, «лошадиная» фамилия ассоциируется с тяжким каждодневным трудом, направленным на устройство и поддержание быта семьи. В момент написания «Дуэли» Марии Павловне было 28 лет, по меркам того времени — старая дева. Героиня «Дуэли», служившая гувернанткой, неожиданно для себя выходит замуж в 32 года — и необыкновенно счастлива! Наверное, Чехов желал своей сестре подобной судьбы, хотя, конечно, и имя Мария, и имена всех его братьев — самые распространенные в России конца XIX века. Поэтому вслед за А.Н. Подорольским, рассказавшим о совместной работе братьев Чеховых в московском журнале «Зритель» в 1881 и в 1883 годах («Николай рисовал шаржи, жанровые сценки, а Антон их подписывал»4), можно предположить, что «включать в качестве действующих лиц своих знакомых и родственников раннему Чехову могло казаться просто забавным, но могло и помогать в освоении придуманного сюжета подобно тому, как он сам в качестве натурщика <...> помогал Николаю изображать персонажей его сюжетов»5. В дальнейшем Чехов отказался от этого приема, но, по-видимому, продолжал интуитивно, по привычке наделять персонажей именами некоторых своих родственников. Впрочем, Чехов, по-видимому, намеренно (в силу своей непобедимой скромности) не дал ни одному из героев не только своего собственного имени, но даже отчества или вполне распространенной фамилии «Антонов», если не считать Антонио из пародии «Тысяча одна страсть, или Страшная ночь» (1880). В то же время, в документальном «Острове Сахалине» и Антоны, и Антоновичи (Антоновны), и Антоновы встречаются достаточно часто6.
«Семейный альбом», явленный в «Дуэли», присутствует и во всех крупных пьесах Чехова, кроме последней, «Вишневого сада» (1903). Именной состав пьесы «Три сестры» (1901) во многом перекликается с «Дуэлью». Тот же список семейных имен, выстроенный «по старшинству» (за исключением Ивана, нарушающего этот ряд, впрочем, Иваном звали не только младшего брата Чехова, но и дядю по матери, Ивана Яковлевича Морозова): Александр (Вершинин), Николай (Тузенбах), Иван (Чебутыкин), Ольга и Маша. Появление Ольги, любимого женского имени Чехова, в «семейном альбоме» теперь «узаконено»: с 1901 года Ольга Леонардовна Книппер — жена писателя.
В «Безотцовщине» (1878) также поименованы братья Чеховы: Иван (Трилецкий-старший), Николай (Трилецкий-младший), Михаил (Платонов). Имя старшего брата отдано женщине, Александре Ивановне (Саше), жене Платонова и дочери Трилецкого. По меткому наблюдению В.Б. Катаева, «Чехов нередко применял своеобразную гендерную инверсию: наделял героинь чертами прототипов-мужчин и наоборот»7. Немаловажно, что все эти герои «Безотцовщины» — члены одной семьи.
Имя своей сестры Чехов подарил Марье Ефимовне Грековой, девице с претензиями, а имя отца — малосимпатичному Павлу Петровичу Щербуку. Кстати, может быть, не случайно, что покойный отец Сергея Павловича Войницына — тезка Щербука. В пространстве всеобщей «безотцовщины» два «отца» — покойный и живой — носят имя отца Чехова. Имя деда Чехова также присутствует в пьесе в качестве отчества Софьи Егоровны, в соответствии с «гендерной инверсией», что и неудивительно: в детстве писатель постоянно слышал обращения к отцу и дяде, Павлу и Митрофану Егоровичам. В раннем творчестве Чехова отчество «Егоровна» носят многие, как правило, подобные Павлу Егоровичу, властные, деспотичные героини: Елена Егоровна («Барыня», 1882), Лидия Егоровна («Герой-барыня», 1883), Марья Егоровна («Зеленая Коса», 1882; «Добродетельный кабатчик», 1883), Олимпиада Егоровна («Последняя могиканша», 1885).
Как не раз уже было отмечено исследователями, в юношеской пьесе Чехова, условно названной «Безотцовщиной», сконцентрировано многое, что проявится впоследствии и в драматургии, и в прозе писателя. Можно сказать, что здесь же берет начало и традиция «семейного альбома», продолженная в последующих больших чеховских пьесах. Действительно, в «Иванове» Анна Петровна («урожденная Сарра Абрамсон») наследует одновременно Анне Петровне Войницыной и «богатому еврею» Абраму Абрамовичу Венгерову. В пьесе по-прежнему бытуют «фамильные» имена Чеховых: Николай (Иванов), Павел (Лебедев), его дочь Саша (Александра Павловна — гендерная инверсия имени и отчества старшего брата Чехова), Михаил (Боркин). Инверсный вариант имени матери Евгения получил доктор Евгений Львов. Здесь имеются также Марфа Егоровна и Егорушка (нахлебник Лебедевых), причем Марфа — также семейное имя: Марфа Лобода — жена дяди по матери, Ивана Яковлевича Морозова. Отсутствие в составе персонажей имени Иван восполняется фамилией главного героя. Интересно, что в «Иванове» произошла некая «рокировка» имен. Если в «Безотцовщине» главного героя Платонова зовут Михаилом (и пьеса заканчивается его гибелью), а Николай Трилецкий играет роль шута, то в «Иванове», наоборот, Николай — фигура трагическая и заканчивает жизнь самоубийством, а Мишенька Боркин — шут гороховый.
В «Лешем» (1889) также развернут «семейный альбом»: Александр (Войницкий), Иван (Орловский). Михаил (Хрущов). За вычетом Николая (Николай Чехов умер летом 1889 года), имена братьев, как в будущих «Дуэли» и «Трех сестрах», следуют «по старшинству». Еще два героя с «фамильными» чеховскими именами — Марья (Войницкая) и ее сын Егор — отсылают и к «Безотцовщине», и к «Иванову». Ведь Марья Васильевна Войницкая — это состарившаяся Марья Ефимовна Грекова, вышедшая замуж, но не переставшая «читать брошюры» и по-прежнему «имеющая убеждения». В отличие от Егорушки из «Иванова» (нахлебник Лебедевых произносит в пьесе три слова: «пас» и «два бубны» — С XII, 24, 25), Егор Петрович Войницкий невероятно много говорит. Если Егорушку просто не замечают, то Егор Петрович, наоборот, всем мешает и всех раздражает. Однако о разорении имения после его ухода как управляющего речи, вроде бы, не идет; более того, всего лишь на пятнадцатый день после самоубийства «дяди Жоржа» общество собирается на пикник, «чтоб развлечься». В результате к финалу добродетельная Елена Андреевна возвращается к мужу, образуются две новые счастливые пары будущих супругов. Справедливо считается, что «среди всех чеховских пьес «Леший» выделяется своим светлым, умиротворяющим концом»8. По иронии судьбы, всеобщее умиротворение и даже счастье наступают вследствие трагической смерти одного из членов семьи. Таким образом, Егор Войницкий, отказавшись ради своего кумира Серебрякова и от карьеры, и от наследства, добровольно низводит себя до положения морального нахлебника при профессоре, до поры этого не понимая; становится приживалом у самой жизни, несмотря на то, что много трудится. Как справедливо отметил П.Н. Долженков, «Если в «Иванове» никто не понял трагедию главного героя, то в «Лешем» трагедию Войницкого никто не заметил»9.
По-видимому, эта странность и несправедливость по отношению к «дяде Жоржу» не удовлетворяла Чехова, может быть, также и в силу одной особенности биографии писателя: Антон Павлович был весьма привязан к дяде Митрофану Егоровичу, добрейшему, отзывчивому, бескорыстному человеку. В его таганрогском доме, который по праву считается родовым гнездом Чеховых, Антон чувствовал себя лучше, чем у родителей10.
Симпатичный, добрый дядюшка непременно присутствует и играет значительную роль во всех больших пьесах Чехова, кроме «Безотцовщины», подразумевающей отсутствие не только отца, но и дяди. Впрочем, Иван Иванович Трилецкий уже несет в себе черты будущих «дядей». В «Иванове» — это Шабельский, в «Чайке» — Сорин, в «Вишневом саде» — Гаев: все трое «дяди по матери». В «Трех сестрах» эту роль выполняет «милый Иван Романыч» Чебутыкин, доктор, любивший покойную мать младших Прозоровых. Все эти дяди, подобно Митрофану Егоровичу Чехову, мягки, даже слабохарактерны. Вспомним также из рассказа «Задача» (1887) «дядю по матери, добрейшего Ивана Марковича», действующего мягко, но весьма настойчиво и спасшего от тюрьмы племянника Сашу, который «учел фальшивый вексель».
То, что под чеховским пером Митрофан Егорович, реальный дядя по отцу, претворился во многих дядей по матери с общими чертами характера, вероятно, также было следствием творческой инверсии. Впрочем, Е.М. Гушанская не без оснований полагает, что прототипом дяди Вани в одноименной пьесе стал не М.Е. Чехов, а именно «дядя по матери» самого А.П. Чехова — Иван Яковлевич Морозов. Брат матери А.П. Чехова, И.Я. Морозов был талантливым человеком: «знал несколько языков, играл на скрипке, трубе, флейте и барабане, рисовал и писал красками, починял часы, делал халву, пек пироги, из которых вылетали живые птицы, собирал модели судов, мастерил макеты театральных декораций...»11 По мнению Е.М. Гушанской, «самую исчерпывающую характеристику» дяде Ивану Яковлевичу дал его старший племянник Александр, изобразив его в повести «Неудачник» как неисправимого чудака. ««Я стал чудаком, нянька...», — с горечью признавался Астров и потом объяснял Войницкому — дяде Ване, скорее всего, получившему имя в память доброго, кроткого таганрогского дядьки: «Теперь я такого мнения, что нормальное состояние человека — это быть чудаком»»12. Однако Чехов крайне редко действовал столь прямолинейно, и дядя Ваня, скорее всего, представляет собой некий синтез обоих дядюшек.
В прозе и в драматургии Чехова слабые, на первый взгляд, дядюшки скрепляют, как умеют, до поры удерживают своей любовью разрушающиеся, расползающиеся семьи. Не потому ли покушавшийся на убийство и самоубийство дядя Ваня не совершил ни того, ни другого? В отличие от Егора Войницкого из «Лешего», дядя Ваня — главный герой, он жизненно необходим и своей племяннице, и родному дому, хотя поначалу тоже кажется ненужным, лишним...
Уже в «Лешем» можно заметить трех внутренне связанных персонажей: «всеобщий крестненький» (то есть крестный отец или нечто вроде неродного дядюшки) Иван Иванович Орловский, дядя Жорж с единственной племянницей Соней и Илья Ильич по фамилии Дядин. Дядина, который трудится на мельнице Лешего, считают нахлебником и приживалом, поскольку он, как и Войницкий, не имеет родного гнезда. В «Дяде Ване» имя Орловского получает Войницкий и становится главным героем пьесы. В связи с новым названием пьесы фамилию Ильи Ильича «Дядин» приходится заменить на «Телегин», он становится крестным Сони, трудится в чужом доме («везет чужую телегу») и с горечью сознает себя «приживалом». Елена Андреевна по ошибке называет его Иваном Ивановичем — это намек и на «крестненького» Ивана Ивановича из «Лешего», и на постоянно находящегося рядом, надоедающего признаниями в любви и, несмотря на это, незаметного (черта приживала!) Ивана Петровича Войницкого.
Тема «нахлебника» или «приживала» как человека трудящегося, но не имеющего родного дома, представляется в контексте обеих пьес («Леший» и «Дядя Ваня») чрезвычайно важной. Большинство исследователей считает единственной проблемой и Егора Петровича, и дяди Вани создание кумира из профессора, а потом разочарование. При этом исследователи дружно порицают и Егора, и Ивана Войницкого, а Серебрякова склонны оправдывать: профессор никого не обманывал, он — «такой, какой он есть», старый, больной, нуждающийся в элементарном сочувствии, обычный человек. Войницкий же сам виноват в «непрожитой жизни», сам себя обманывал, свой труд и жертвы «готов был приносить популярному, известному, всем нужному человеку — то есть имени»13. Тем самым дядю Ваню уподобляют едва ли не гоняющейся за знаменитостями «попрыгунье». Отчасти с этим можно согласиться, но ведь недовольство собой и разочарование Серебряковым дядя Ваня поначалу высказывал вполне буднично, мирно, сетуя главным образом на себя самого; вспышка ненависти со стрельбой произошла лишь после того, как Серебряков покусился на святое — имение, дом Войницких! Только тогда дядя Ваня понял, что он стал приживалом не только у Бога, как «все мы», но именно у ненавистного профессора, коль он позволяет себе распоряжаться его, Войницкого, семейным гнездом! Хотя и не унаследованное, а купленное, оно, несомненно, стало родным за 25 трудовых лет, пока дядя Ваня выплачивал долг. Поэтому мы полагаем, что дело не только в том, что Войницкому некуда будет деваться со старухой матерью и племянницей. Предложение «снять в городе квартиру» звучит для Войницкого страшным оскорблением. До этого дядя Ваня не случайно вспоминал о происхождении Серебрякова. Бурсак, сын дьячка, всю жизнь проведший в номерах и съемных квартирах, профессор не способен понять, что продать имение, хранимое как память о его покойной жене, сестре Войницкого и матери Сони, ради улучшения финансового состояния (пусть даже реального, а не мнимого) — кощунственно.
На часто возникающие вопросы, почему «место действия пьес Чехова — дворянские усадьбы», «чем обусловлен интерес писателя-разночинца к «дворянским гнездам»»14 и, наконец, почему Чехов, внук крепостного, сочувствует помещикам, эти гнезда теряющим, отчасти отвечает Т.М. Любомищенко в статье, посвященной «Вишневому саду»: «Сам Чехов <...> испытывал <...> некоторую брезгливость в отношении дачной идиллии. Купив в 1892 году подмосковное Мелихово, он стремился обустроить его именно как типичную усадьбу <...> Не только право собственности на землю, но и особый ландшафтный размах рассматриваются Чеховым как главные отличия усадьбы-имения от дачи. Дачная жизнь предполагает скученность и тесноту...»15.
Прекрасно знавший, что такое «скученность и теснота» съемных углов, квартир и дач, Чехов, в отличие от профессора Серебрякова, понимал и что такое родовое гнездо, может быть, единственно благодаря гостеприимному таганрогскому дому дяди Митрофана Егоровича. Не потому ли пьеса, в которой старых и малых поят липовым чаем и в которой было уютно самому Льву Толстому (обсуждая «Дядю Ваню» с Вл.И. Немировичем-Данченко, Л.Н. Толстой будто бы заметил: «Да помилуйте, гитара, сверчок — все это так хорошо, что зачем искать от этого чего-то другого?»16), названа «Дядя Ваня» — в честь дядей Митрофана Егоровича и Ивана Яковлевича и, возможно, брата Ивана, замечательного педагога, скромного человека и такого же неутомимого труженика, как и сам Антон Павлович.
Д.В. Философов в статье «Липовый чай» (1909) писал, что Чехов «с особенным искусством умел поить нас липовым чаем»17, и призывал современников не поддаваться «соблазну чеховщины»: «Липовый чай хорош для больных, для тех, у кого ножки гудут. В минуты уныния и усталости отчего ж и не попить липового чаю. Но жизненное дело творится людьми здоровыми, крепко стоящими на ногах»18. В наши бесприютные «лихие девяностые» А.М. Турков возразил: липовый чай необходим и целителен также и для здоровых людей19. Название этой пьесы Чехова, подобно «Вишневому саду» и «Чайке», стало символическим: «Дядя Ваня» — символ домашнего уюта, семейного и душевного родства, неустанного труда во имя дома и семьи — высших ценностей, которые не продаются и ради которых, безусловно, стоит трудиться, жить и страдать.
Грустная пьеса «Дядя Ваня» — гимн семье, любой семье, не только веселой и многодетной как у Чеховых, но и такой печальной и странной, как семейство Войницких. Может быть, именно в этом смысл перехода от «Лешего» к «Дяде Ване», трансформация главного героя пьесы из «лешего» в «домового»? Потому-то медлит, не хочет уезжать из дома в «двадцать шесть громадных комнат» тоскующий «леший» доктор Астров, и остается, навсегда остается в «семейном альбоме» рядом с другом своим, хранителем домашнего очага Иваном Петровичем, племянницей его Соней, ее «крестненьким» Ильей Ильичом, бабушкой Марьей Васильевной, нянькой Мариной...
Литература
Афанасьев Э.С. «Дворянское гнездо» в пьесах Чехова (от «Иванова» к «Дяде Ване») // Афанасьев Э.С. Феномен художественности: от Пушкина до Чехова: Сб. статей. М.: Изд-во МГУ, 2010. С. 243—253.
Волчкевич М.А. «Дядя Ваня». Сцены из непрожитой жизни. М.: ПРОБЕЛ-2000, 2010. 88 с. Гитович И. Made in, или Снова о биографии. Заметки читателя [Анри Труайя. Чехов. Доналд Рейфилд. Жизнь Антона Чехова] // Чеховский вестник. М., 2005. № 17. С. 21—36.
Гушанская Е.М. «Брат вышеупомянутого...» // Гушанская Е.М. За честь культуры фехтовальщик: Ст. и заметки. СПб.: Нестор-История, 2016. С. 121—242.
Долженков П.Н. Нелюбимое детище Чехова: о пьесе «Леший» // Наследие А.П. Скафтымова и поэтика чеховской драматургии: Мат-лы Первых международн. Скафтымовских чтений (Саратов, 16—18 октября 2013 г.). М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2014. С. 47—51.
Дом Митрофана Егоровича Чехова. Улица Розы Люксембург, 75. URL: http://apchekhov.ru/books/item/f00/s00/z0000029/st008.shtml (дата обращения: 20.01.2016).
Катаев В.Б. Чеховские транссексуалы, или «Техника «перенесений»: Тезисы доклада // VI World Congress for Central and East European Studies, Tampere (University of Tampere), 2000, pp. 196—197.
Катаев В.Б. «Дядя Ваня». Сцены из деревенской жизни // А.П. Чехов. Энциклопедия / Сост. и науч. ред. В.Б. Катаев. М.: Просвещение, 2011. С. 222—227.
Кузичева А.П. Чехов. Жизнь «отдельного человека». 2-е изд. М.: Мол. гвардия, 2012. 847 с.
Кукушкина О.В., Суровцева Е.В., Рюдигер Д.Ю., Лапонина Л.В. / Под общей ред. Поликарпова А.А. Частотный грамматико-синтаксический словарь языка художественных произведений А.П. Чехова (с электронным приложением). М.: МАКС Пресс, 2012. 571 с.
Любомищенко Т.М. Усадьба, дача, дом-вокзал в прозе А.П. Чехова 1890-х гг. и в пьесе «Вишневый сад» // Последняя пьеса Чехова в искусстве XX—XXI веков: Коллект. монография. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2015. С. 76—81.
Подорольский А.Н. Художник Николай Чехов в творчестве А.П. Чехова» // Чеховиана. Из века XX в XXI: Итоги и ожидания. М.: Наука, 2007. С. 117—138.
Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова / Пер. с англ. О. Макаровой. М.: Издательство Независимая Газета, 2005. 864 с.
Турков А.М. Чеховский звук // «Дядя Ваня». Литературный альманах Чеховского общества / Гл. ред. В. Шугаев. М.: Чеховское общество, 1994. С. 179—184.
Философов Д.В. Липовый чай (к пятилетней годовщине со дня смерти А.П. Чехова // А.П. Чехов: pro et contra. Творчество А.П. Чехова в русской мысли конца XIX — начала XX в. (1887—1914): антология. СПб.: РХГИ, 2002. С. 852—856.
Примечания
1. Кузичева А.П. Чехов. Жизнь «отдельного человека». 2-е изд. М.: Мол. гвардия, 2012. 847 с.
2. Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова / Пер. с англ. О. Макаровой. М.: Издательство Независимая Газета, 2005. 864 с.
3. Гитович И. Made in, или Снова о биографии. Заметки читателя [Анри Труайя. Чехов. Доналд Рейфилд. Жизнь Антона Чехова] // Чеховский вестник. М., 2005. № 17. С. 24.
4. Подорольский А.Н. Художник Николай Чехов в творчестве А.П. Чехова // Чеховиана. Из века XX в XXI: Итоги и ожидания. М.: Наука, 2007. С. 118.
5. Там же. С. 121.
6. Кукушкина О.В., Суровцева Е.В., Рюдигер Д.Ю., Лапонина Л.В. / Под общей ред. Поликарпова А.А. Частотный грамматико-синтаксический словарь языка художественных произведений А.П. Чехова (с электронным приложением). М.: МАКС Пресс, 2012.
7. Катаев В.Б. Чеховские транссексуалы, или Техника «перенесений»: Тезисы доклада // VI World Congress for Central and East European Studies, Tampere (University of Tampere), 2000, pp. 196—197.
8. Катаев В.Б. Творческий путь А.П. Чехова // А.П. Чехов. Энциклопедия / Сост. и науч. ред. В.Б. Катаев. М.: Просвещение, 2011. С. 48.
9. Долженков П.Н. Нелюбимое детище Чехова: о пьесе «Леший» // Наследие А.П. Скафтымова и поэтика чеховской драматургии: Мат-лы Первых международн. Скафтымовских чтений (Саратов, 16—18 октября 2013 г.). М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2014. С. 48.
10. Дом Митрофана Егоровича Чехова. Улица Розы Люксембург, 75. URL: http://apchekhov.ru/books/item/f00/s00/z0000029/st008.shtml (дата обращения: 20.01.2016).
11. Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. Указ. изд. С. 26.
12. Гушанская Е.М. «Брат вышеупомянутого...» // Гушанская Е.М. За честь культуры фехтовальщик: Ст. и заметки. СПб.: Нестор-История, 2016. С. 125.
13. Волчкевич М.А. «Дядя Ваня». Сцены из непрожитой жизни. М.: ПРОБЕЛ-2000, 2010. С. 32, 33.
14. Афанасьев Э.С. «Дворянское гнездо» в пьесах Чехова (от «Иванова» к «Дяде Ване») // Афанасьев Э.С. Феномен художественности: от Пушкина до Чехова: Сб. статей. М.: Изд-во МГУ, 2010. С. 243.
15. Любомищенко Т.М. Усадьба, дача, дом-вокзал в прозе А.П. Чехова 1890-х гг. и в пьесе «Вишневый сад» // Последняя пьеса Чехова в искусстве XX—XXI веков: Коллект. монография. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2015. С. 76.
16. Катаев В.Б. «Дядя Ваня». Сцены из деревенской жизни // А.П. Чехов. Энциклопедия / Сост. и науч. ред. В.Б. Катаев. М.: Просвещение, 2011. С. 222.
17. Философов Д.В. Липовый чай (к пятилетней годовщине со дня смерти А.П. Чехова // А.П. Чехов: pro et contra. Творчество А.П. Чехова в русской мысли конца XIX — начала XX в. (1887—1914): антология. СПб.: РХГИ, 2002. С. 853.
18. Там же. С. 855.
19. Турков А.М. Чеховский звук // «Дядя Ваня». Литературный альманах Чеховского общества / Гл. ред. В. Шугаев. М.: Чеховское общество, 1994. С. 180.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |