Прежде чем рассматривать бытование святочного рассказа в начале XIX в., нужно обратиться к его жанровым истокам, относящимся к XVIII в., и выяснить, как культурные традиции эпохи повлияли на формирование отличительных черт и особенностей жанра.
Зарождение привычных нам святочных забав неразрывно связано с именем императора Петра I, который вслед за царем Алексеем Михайловичем принимал живейшее участие в так называемых святочных потехах. Так, Петр I учредил Всешутейший собор (1690—1720-е гг.), церемониал которого представлял собой пародию на иерархию и обрядовую сторону православной церкви. Участники собора устраивали ежегодные святочные мероприятия, одним из которых было «славление»: «члены Всешутейшего собора ездили по городу, приезжали в богатые дома, там пели и требовали себе угощения»1. «Славление» начиналось с Рождества и продолжалось вплоть до Масленицы. В это время царь с членами Всешутейшего собора могли в любую минуту приехать в гости к боярам и знатным купцам, обедать у них, петь шутовские и застольные песни, требовать себе подарки.
Императрица Анна Иоанновна также была не прочь повеселиться на святки. Об этом свидетельствует роман И.И. Лажечникова «Ледяной дом» (1835), в котором святочная тема лейтмотивом проходит через все повествование (достаточно вспомнить постройку Ледяного дома зимой 1740 г., где сыграли свадьбу два придворных шута императрицы, или случай с мужиком Сидоркой, который на святки в метель бранился на свою судьбу, свою жену и ребенка, чем навлек на себя встречу с нечистым духом)2. Преемницы Анны Иоанновны — императрицы Елизавета Петровна и Екатерина II — проводили маскарады и святочные балы, причем любили переодеваться в мужчин и тем самым шокировать высшую знать.
Литература, разумеется, не могла полностью игнорировать явление святок и их культурное значение. Святочные сюжеты, в частности, представлены в демократической сатире XVII века. Так, завязка в знаменитой «Повести о Фроле Скобееве» неизвестного автора, дошедшая до нас в списках XVIII в., происходит во время святочных увеселительных вечеров. Именно благодаря святочным курьезам дворянину Фролу Скобееву удается жениться на дочери стольника Нардина-Нащокина Анне и разбогатеть. Фрол Скобеев переодевается девицей, чтобы с согласия нянюшки Анны соблазнить девушку3. В повести, разворачивающейся как продолжение святочного действа, функция переодевания приравнивается к функции ряженья. Ее автор одним из первых обратил внимание на святочную действительность, которая, как выяснилось в дальнейшем, смогла значительно расширить круг бытования оригинальных сюжетов.
Процесс зарождения русской журналистики в первой трети XVIII в. приводит к появлению демократических изданий. Еженедельник М.Д. Чулкова «И то и сио» выстроен согласно календарному принципу. Первый номер журнала увидел свет 13 января 1769 г. Всего вышло 52 выпуска4.
«И то и сио» выделяется на фоне других сатирических журналов того времени публикацией этнографического и фольклорного материала и его календарным распределением. Так, были номера, в которых основное место отводилось описанию обрядов и традиций на Масленицу, на Троицыну неделю, на Пасху и другие праздники. Редактор-издатель также не мог оставить без внимания один из самых популярных и любимых в народе праздников — святки.
Чулков посвящает святкам несколько выпусков своего издания. Автор журнала уделяет этому празднику повышенное внимание еще и по той причине, что наблюдает тенденцию к стиранию из памяти горожан святочных традиций, некогда распространенных повсеместно. Поэтому на страницах «И то и сио» литератор помещает описание тридцати обрядов, к которым прибегают девушки, желая узнать свою судьбу. Среди них встречаются как довольно известные — например, ворожба на картах, распевание подблюдных песен, поход с зеркалом на перекресток, — так и те, о которых неподготовленный читатель, скорее всего, слышит впервые: снятие кур с насеста, завязывание глаз лошади, хождение в сарай, где стоят свиные туши, и т. д. Помимо обрядов, Д.М. Чулков знакомит читателей с образцами подблюдных песен, с многочисленными пословицами и поговорками, которые относятся к святочному времени, например: «Не прав медведь, что корову съел, не права корова, что в лес забрела»; «Лакома овца к соли, коза к воле, а девушка к новой любви»5. Семантика фразеологизмов отсылает читателей (в основном представительниц прекрасного пола) к святочным гаданиям, целью которых было выведывание у высших сил своей судьбы, внешности жениха, стороны, в которую невеста уедет после замужества.
Наконец, литератор рассказывает читателям о курьезах, происходивших во время святок. Помещенные в журнале истории увлекательны и необычны: достаточно вспомнить эпизод, когда к дочери подьячего вместо жениха в зеркале явился сам дьявол, после чего бедняжка два месяца не могла разговаривать6. Такие исследователи, как Е.В. Душечкина, Л.Г. Александров и М.И. Бондаренко полагают, что именно М.Д. Чулкова следует считать популяризатором жанра святочного рассказа7.
Можно предположить, что истоки подобных «увеселительных историй» М.Д. Чулкова лежат в устных свидетельствах. Он живо интересовался фольклором и был известным этнографом, поэтому мог беседовать с крестьянами, которые рассказывали былички и бывальщины на святочных вечерах. Автор детально описывает способы гаданий и святочных развлечений, неизвестные городскому читателю. Так, например, в истории про катание с чертями в повествование вклинивается подробнейшее описание самого процесса катания: «Берут девушки воловью кожу, таскают ее к проруби и там, сев на нее, очерчиваются огарком, нарочно к тому изготовленным, а оный огарок великую имеет силу, понеже горит он в такой день, который называется у девушек особливым для открытия их участи. Из проруби же выходят водяные демоны и возят их столько, сколько им угодно, и во время оное гадают девушки не о чем ином, как только о своих женихах»8.
Приведенные в журнале «И то и сио» истории тесно переплетаются со святочными быличками и бывальщинами. Они сходны по сюжету, структуре и мотивам: в них описываются гадания или святочные увеселения, которые заканчиваются столкновением гадающих с инфернальными силами, а также момент потрясения от встречи с «нечистым», последствия этой встречи. Однако ввиду того что журнал «И то и сио» имел юмористическую направленность, напечатанные в нем истории преследовали целью в первую очередь позабавить читателя, а не напугать его. Поэтому Чулков не публиковал «страшных» святочных быличек с трагическим финалом. Своими хлесткими и остроумными замечаниями, тонким юмором и постоянно сменяющими друг друга сценами автор предлагает читающей публике посмеяться игре случая. В его понимании юмор должен победить страх перед нечистой силой, поэтому в начале первого выпуска, посвященного святкам, редактор замечает: «<...> тут будет много страшного, но если вправду выговорить, то больше будет смешного, и когда мы с тобой расхохочемся, то конечно позабудем страшиться»9.
Итак, можно утверждать, что М.Д. Чулков в своем моножурнале «И то и сио» впервые обратился к жанру святочного рассказа, который станет столь распространенным в последней трети XIX в., получив импульс к развитию в недрах русского романтизма.
Русский романтизм складывался в русле общеевропейского направления, однако обладал национально-исторической спецификой10. Чтобы понять, почему русские романтики активно обращались к жанру святочного рассказа, нужно вспомнить эстетические положения метода.
Начиная с XIV в. почти во всех европейских странах пробуждается интерес к народной поэзии. Зарождается процесс собирания, записи и публикации старинных народных песен, романсов, пословиц, сказок и легенд. Даже классицисты, которые отказывались признавать ценность национальных источников, все-таки предпринимают несколько попыток «облагозвучить произведения «варварской поэзии», сделать их приятным и нравоучительным чтением»11. с первой четверти XVIII в. в западноевропейских странах древняя национальная поэзия получает вторую жизнь, ее эстетическая ценность больше не оспаривается. В этот период высшим достоинством литературного произведения признается народность, поэтому искусство стремится к выражению жизни в тех формах, которые наиболее понятны обывателям. Появляются различные переработки мифов и легенд, по мотивам народных сказок пишутся новые произведения. В России в это время также наблюдается интерес к национально-песенным истокам — об эстетической ценности народной поэзии рассуждали В.К. Тредиаковский, А.П. Сумароков, М.Д. Чулков. Историки литературы А.С. Курилов, К.В. Пигарев, С.В. Тураев, У.Р. Фохт, С.Е. Шаталов и др. замечают, что в 1780—1790-е гг. «начинается буквально повальное увлечение жанром «народная песня», которое переходит в XIX в.: кто в те годы не писал «народных песен»!»12. Писатели-романтики в поисках специфики духовного развития нации обращаются к таким жанрам, как баллада, элегия, сказка. Русские романтики, разумеется, не могли оставить без внимания самобытного жанра святочного рассказа.
Однако ошибочно связывать романтизм исключительно с «народной» направленностью. Определенные исторические предпосылки (в Европе — буржуазные революции, начало процесса урбанизации, наполеоновские войны 1800—1815 гг., угасание классицизма; в России — антифеодальная направленность, Отечественная война 1812 г., восстание декабристов в 1825 г.) породили в национальных обществах иные настроения. Романтическое мировоззрение претерпело некоторые изменения. Напомним типологические черты романтизма конца XVIII — первой трети XIX вв.:
1) отрицание всесилия разума, утверждение интуитивистской гносеологии, в антропологии — главенство эмоциональности в существе человека;
2) романтическое двоемирие, разрыв идеала и действительности;
3) ощущение непрочности и трагичности бытия;
4) ведущий мотив — разочарование в окружающей действительности;
5) стремление укрыться в природном мире, удалиться от общества, найти пристанище в уединении;
6) тяга к экзотике;
7) признание свободы творческой личности, естественных (отрицающих социальные ограничения) отношений высшими ценностями жизни;
8) выраженное «чувство личности» — человек перестает вписываться в общественный контекст, его положение в мире определяется либо активным (герой-бунтарь), либо пассивным (скиталец) неприятием общественного и бытийного порядка.
Помимо типологических черт общеевропейского романтизма русский романтизм начала XIX в. приобретает следующие идеологические и эстетические особенности:
— гражданская патетика и пафос;
— просветительская идеология как часть общеромантической утопии;
— ослабленный, по сравнению с европейским вариантом, мистицизм.
Писателей-романтиков привлекала сфера загадочного и мистического и, конечно, послеклассицистская реабилитация национальных мифов и сюжетов — все это они находили в святочном рассказе. Участники святочного действа представлялись русским романтикам людьми гармоничными, милосердными, чуждыми корысти и лжи. Нередко представители романтического направления обращались к мотиву сна (см., например: К.С. Баранцевич «Гусарская сабля» (1901), А.А. Бестужев «Страшное гадание» (1831), Н.А. Полевой «Дурочка» (1839)). Действительность представлялась им пустой и неистинной, сон же представал как волшебная греза, опутавшая разум героя. Во сне герой был свободен и не зависел от общественных порядков, он поступал сообразно своим чувствам и моральным установкам. Настоящее, подлинное бытие, по мнению романтиков, познать невозможно, поскольку оно лежит за пределами видимого. Святочный рассказ вполне органично вошел в жанровый пантеон русских романтиков, заняв в нем прочное место в качестве своеобразного прозаического варианта баллады.
Обратимся к жанровым особенностям святочного рассказа в литературе русского романтизма первой трети XIX в. с одной стороны, святочный рассказ сохранил основные черты святочных быличек и бывальщин (см. предыдущий параграф), а с другой — приобрел новые структурные элементы, легализующие этот жанр в качестве литературного. На наш взгляд, именно эти черты присущи «каноническому» святочному рассказу.
1. Пространная экспозиция для создания нужной «атмосферы», удлинение сюжета, воспроизведение «святочной беседы».
В святочных быличках и бывальщинах отсутствует завязка, слушатели максимально приближены к повествуемой истории: они взаимодействуют с рассказчиком, задают ему вопросы и т. п. Святочный рассказ, напротив, нуждается в экспозиции: автору нужно ввести читателя в искусственно созданную атмосферу святочного вечера: «Давным-давно, лет сорок пять тому назад, а может быть, и более, мы вчетвером в рождественский вечер сидели около камина и слушали рассказ добрейшего старичка Петра Нефедьича Труткова»13. В рассказе К.С. Баранцевича «Гусарская сабля» рассказ о необъяснимых святочных чудесах начинается с описания вечера в одном из светских салонов, хозяйка которого просит гостя поведать им занимательную историю, которая «будет лучше всяких гаданий»14.
2. Описание бытовых или этнографических подробностей. Формирование познавательной функции жанра.
Писатели-романтики старались как можно подробнее изобразить проведение святочных обрядов и ритуалов с целью заинтересовать читателя, объяснить ему цель и содержание обрядово-ритуального действа.
«В пять часов среди шумного веселия беззаботной молодости начались игры, гадания, песни, пляски. Девушки разделились на купы. Одни составили кружок, взяли блюдо с хлебом и солью, углем и глиною из печи, положили на него по кольцу, перстню и серьге и начали петь святочные песни. После каждой песни вынималась с блюда, закрытого полотенцем, какая-нибудь вещь, и по содержанию песни судили о судьбе той, кому принадлежало вынутое»15.
3. Ориентация на психологическую прозу — подробное описание психологическое состояния героя и обоснование его поступков теми или иными психологическими побуждениями.
Писатели стремились максимально ярко и динамично воссоздать внутреннее самоощущение героя, чтобы удерживать напряженное внимание читателя: «Ему было мало одного зрелища нечистой силы, он желал встречи с ней лицом к лицу. Он даже не шел, его точно тащило жаждой ужасов. Ему нужно было испить чашу до дна»16.
4. Реальное объяснение сверхъестественных событий.
Практически во всех святочных рассказах элемент фантастики разоблачается, получая бытовое объяснение. «— Значит, леший-то ловко подшутил! — улыбнулся писарь. — Какой там черт, леший! — почти вскрикнул Парфен Кузьмич. — Просто-напросто мужики поколотили на постоялом дворе за то, что я впросонках бабу за ноги хватил, а баба-то была жена дворника <...> а я-то, разумеется, пьян был... Дворник-то и взъелся»17.
5. Благополучный исход, святочное «чудо».
Если в святочных быличках и бывальщинах нечистая сила нередко убивает героя, то в святочном рассказе первой трети XIX в. все оканчивается благополучно. Так, в рассказе В. Л-ва «Зеленый сюртучок» двое друзей, рассказывавших друг другу страшные истории, подумали, что за ними пришел «нечистый», когда на самом деле тень, наделавшая столько переполоху, принадлежала молодому солдату18.
В то же самое время нужно говорить о том, что святочный рассказ хорошо усвоил святочные сюжеты, бытовавшие в фольклорной традиции (гадания с зеркалом, поездки с чертом на санях в сумерки и ночью, вещие сны и т. д.), а также некоторые другие черты фольклорного жанра, например, установку на достоверность. Е.В. Душечкина замечает, что «такие рассказы, уже являясь литературой, но продолжая при этом выполнять функцию фольклора, состоящую в воздействии на читателя всей атмосферой своего художественного мира, построенного на основе мифологических представлений, занимают промежуточное положение между устной и письменной традициями»19. В подтверждение этого тезиса отсылаем к анализу святочных рассказов русских романтиков 1820—1830-х гг., приведенному в Приложении (табл. П1).
Таким образом, мы проследили этапы становления святочного рассказа начиная с XVIII в. и заканчивая первой третью XIX в. В табл. П1 представлен анализ святочных сочинений писателей-романтиков начала XIX в., позволяющий выявить связь русского романтизма с фольклором и сделать вывод о том, что святочные былички и бывальщины и литературный святочный рассказ сосуществовали в симбиозе — последний заимствовал многие черты, присущие устным календарным жанрам. После 1830-х гг. жанр святочного рассказа начал существенно видоизменяться, постепенно отвердевая и утрачивая свои отличительные особенности.
Примечания
1. Трахтенберг Л.А. Сумасброднейший, Всешутейший и Всепьянейший собор // Одиссей: человек в истории. М.: Наука, 2005. С. 91.
2. Лажечников И.И. Ледяной дом. М.: Худ. лит-ра, 1970. 381 с.
3. Библиотека литературы Древней Руси: в 20 т. СПб.: Наука, 1997—2020. Т. 15. 2006. С. 67—75.
4. Татаринова Л.Е. История русской литературы и журналистики XVIII. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1975. 334 с.
5. Чулков М.Д. Лекарство от задумчивости, или Сочинения Михаила Дмитриевича Чулкова вступ. ст., коммент., сост. М. Плюхановой. М.: Книга, 1989. С. 181—182.
6. Там же. С. 193—196.
7. Душечкина Е.В. Указ. соч.; Александров Л.Г. Мистические суеверия и гадания в журнальном святочном рассказе (вторая половина XVIII — первая половина XIX веков) // Вестн. ЧГПУ. 2009. № 22. С. 10—14; Бондаренко М.И. Традиции «Рождественских повестей» Диккенса в русском святочном рассказе 1840—1890-х годов: дис. ... канд. филол. наук: 10.01.01 / М.И. Бондаренко. Коломна, 2006. 190 с.
8. Чулков М.Д. Указ. соч. С. 205.
9. Там же. С. 174.
10. Ванслов В.В. Эстетика романтизма. М.: Искусство, 1966. 397 с.; Канунова Ф.З. Эстетика русской романтической повести: (А.А. Бестужев-Марлинский и романтики-беллетристы 20—30-х гг. XIX в.). Томск: Изд-во Томского ун-та, 1973. 307 с.; Маймин Е.А. О русском романтизме. М.: Просвещение, 1975. 240 с.; Манн Ю.В. Динамика русского романтизма. М.: Аспект-пресс, 1995. 380 с.
11. История романтизма в русской литературе: в 2 т. / С.Е. Шаталов, С.В. Тураев, В.И. Сахаров и др. М.: Наука, 1979. Т. 1: Возникновение и утв. романтизма в рус. лит. (1790—1825). С. 18.
12. Там же. С. 28.
13. Петербургский святочный рассказ. СПб.: Петрополь, 1991. С. 46.
14. Чудо рождественской ночи / сост. Х. Баран и Е. Душечкина. М.: Эксмо, 2008. С. 395.
15. Погодин М.П. Повести, драма. М.: Советская Россия, 1984. С. 213.
16. Чудо рождественской ночи... С. 255.
17. Там же. С. 114.
18. Там же. С. 87.
19. Душечкина Е.В. Указ. соч. С. 42.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |