В 1840-е гг. интерес к календарной прозе, в том числе к жанру святочного рассказа, несколько уменьшается — причины этого кроются, прежде всего, в усилении цензурного надзора, стремившегося подавить возникающие вольнолюбивые настроения и новые идейные течения в обществе и культурной жизни. Несмотря на то что литературный «ландшафт» 1840—1850-х гг. отличался чрезвычайной пестротой и разнообразием (достаточно упомянуть перевод «Одиссеи» (1842—1849) В.А Жуковским и цикл его сказок; романтические поэмы М.Ю. Лермонтова «Демон» (1829—1839) и «Мцыри» (1840); поэтическую активность Ф.И. Тютчева; непрекращающиеся идейно-философские споры между славянофилами и западниками), — в центре русского литературного движения стояла натуральная школа1.
В период 1840—1850-х гг. литература стремится к обновлению, ориентируясь преимущественно на выдвинутые писателями натуральной школы принципы социально-психологической типизации. Святочный рассказ, так же, как и другие прозаические жанры, претерпевает соответствующие требованиям социального критицизма содержательные и структурно-композиционные изменения. «Социальный пафос обусловил возможность введения в святочный рассказ поэтических приемов, не характерных для этого жанра, изменения функций традиционных святочных канонов; распространялось свободное отношение к сложившимся жанровым стереотипам, реалистическое обоснование чудесного в рассказе»2. Примером могут послужить святочные рассказы, помещенные в 1850-х гг. в «учено-литературном» журнале «Москвитянин» (издатель М.П. Погодин, 1841—1856).
Так, в святочном рассказе П. Сумарокова «Неудачный маскарад» (1850) повествуется о курьезном случае явления «мертвецов» — решивших повеселиться армейских офицеров, переодетых в страшные маски и белые саваны. Гости заявились в святочный вечер в дом к бедной девушке Любе Мироновой. Одним из «мертвецов» оказался богатый, порядочный и необычайно одаренный офицер Владимир, впоследствии решивший жениться на бесприданнице. Формально развязка рассказа благополучна: простая девушка из глуши вследствие удачного стечения обстоятельств счастливо вышла замуж и уехала в Москву. Однако на деле оказалось, что ее муж предался честолюбивым мечтам «воспитать ее собственно для себя»3. После женитьбы Владимир разочаровался в своей избраннице и обнаружил, что Люба — глупая и избалованная «фитюлька», которая желала не учиться, а только щеголять в новых нарядах: «Тут только увидел Владимир, что он сделал страшную глупость, т. е. что он женился чуть-чуть не на пошлой дурочке, и притом на дурочке упрямой и своевольной, характер которой безвозвратно был испорчен непомерным баловством матери...»4.
Рассказ определяется как святочный, поскольку в нем выявляется праздничный хронотоп и другие канонические признаки жанра: элементы праздничной фантастики (ожившие «мертвецы», связь с ирреальным миром: Люба стояла под амбаром — «чужое» пространство, — пытаясь угадать, как будут звать ее жениха и в какую сторону от родного дома увезет ее суженый), святочная атрибутика (свечи и зеркало) и традиционные святочные символы (метель, гул ветра, стужа). Отметим также мотив домашнего очага, перекликающийся с рождественской мотивикой, противопоставление «мертвого», подлунного мира, враждебного людям, — живому и др. Кроме того, место, где разворачиваются основные события, — «старый, ветхий деревенский домик, вполовину занесенный снежными сугробами», персонаж-помощник — сваха-соседка, похожая на мумию — хтоническое существо, — непременные компоненты поэтики святочного жанра5.
В то же время «канонические» святочные мотивы приобретают реалистическую окраску. Например, вместо потустороннего существа (действующее лицо, посредством которого реализуется мотив встречи с нечистой силой) девушка на самом деле сталкивается с обряженными в страшные маски и белые одежды молодыми офицерами. Ее попытки узнать свою судьбу вызывают здоровое отторжение у матери: она склоняет служанку Палашку к обману и велит ей полаять вместо собаки, чтобы ее дочь, наконец, вернулась домой и согрелась. Мотив святочного чуда вытесняется мотивом ложного чуда: замужество героини оказывается несчастливым, муж оставляет ее. Финал рассказа драматичен — связь с фольклорной святочной традицией, предписывающей счастливое соединение судеб, окончательно разрывается.
Отличие тематического завершения анализируемого рассказа от сложившихся в первой трети XIX в. жанровых образцов заключается в реалистическом обосновании несчастливой судьбы женского персонажа. Так, автор вставляет в повествование эпизоды из детства Любы, которые объясняют ее дурной характер и неудачный брак неправильным воспитанием. Лень девушки, ее нежелание учиться и духовно развиваться — результат влияния среды и педагогического бездействия матери-наседки. Типологически ее характер родствен характеру госпожи Простаковой, олицетворяющей в комедии Д.И. Фонвизина власть невежества, семейного деспотизма и крайней нравственной распущенности.
Социальная мотивировка присуща и характеру главного героя — Владимира. Его поступки и суждения позволяют судить о нем как о культурно-историческом типе человека 1840-х гг. Он обладает зрелым взглядом на мир, отказывается от карьеры ради нравственного и умственного воспитания своей супруги, отрицает сословное и социальное неравенство. Как и большинство «людей сороковых годов», Владимир, скорее всего, знаком с учением Гегеля, признавая мышление ««субъектом», т. е. творцом всего духовного богатства»6. Так сюжет рассказа движется от святочной событийности к исследованию культурных и социальных проблем эпохи.
В следующем святочном рассказе — «Прохожий» Д.В. Григоровича (1851) — конфликт носит социально-бытовой характер: юноше Алексею не позволяют жениться на дочке старосты, Параше, поскольку он беден. В деревне Алексея называют каженником7 за то, что он сторонится сверстников, не принимает участия в увеселениях молодых людей8. Однако финал рассказа благоприятствует герою: случается святочное «чудо» — спасенный юношей и его матерью от непогоды прохожий, умирая, называет Алексею место, где он зарыл кубышку со всеми своими накоплениями за двадцать лет. Благодаря неожиданному богатству герой женится на избраннице и строит новую крепкую избу, вызывающую зависть соседей.
В поэтике рассказа Григоровича в большей степени, чем в рассказе П. Сумарокова, наблюдается влияние святочной фольклорной традиции:
1) календарная приуроченность: действие разворачивается в Васильев вечер9;
2) зимние атрибуты: за окном была «страшная ночь! Старики говорили правду: такая ночь могла выпасть только на долю Васильеву вечеру. И в самом деле, всем и каждому казалось что-то недоброе в суровом, непреклонном голосе бури»10. Описание свирепой бури, «посреди которой слышались дикие голоса и стоны», усиливает эффект непосредственной близости потустороннего мира и усугубляет зловещий смысл непогоды11;
3) связь с фольклорными источниками: для правдоподобия описываемых событий автор прибегает к приемам бывальщины: «Да, старики говорили правду, когда, прислушиваясь чутким ухом к реву метели, утверждали они, что буря буре рознь, и что шишига, или ведьма, или нечистая сила (что все одно) играла теперь свадьбу, возвращаясь с гулянок»12;
4) инфернальные силы: в качестве мнимой потусторонней силы выступают два персонажа: злая старостиха, чьи ритуальные действия в метель и поведение в целом наводят на мысль о том, что она ведьма, а также замерзающий путник, стучащийся в окна селян, которого все принимают за «нечистика»;
5) праздничная фантастика: старостиха пугается ряженых, принимая их за нечистую силу; людям на вечерке кажется, что к ним в окно просится злая потусторонняя сила — они убеждены, что граница между мирами в святочное время очень тонка;
6) особые святочные подарки: кубышка, которую умирающий путник завещал Алексею, стала для него неким «волшебным» предметом, который помог ему осуществить желаемое;
7) святочное «чудо»: помощь прохожего помогла Алексею жениться на возлюбленной и упрочить свое материальное положение.
Подобно святочным рассказам первой трети XIX в., анализируемые нами произведения, как и подавляющее большинство святочных рассказов второй половины XIX в.13, содержат пространную экспозицию и ориентируются на психологическую прозу. Появляется психологически достоверное объяснение действий персонажей в той или иной ситуации, их характеры индивидуализируются и нередко получают биографическую мотивировку. Фантастические, «страшные» события оказываются надуманными, а символическая святочная атрибутика (как-то: зеркало, свечи, сабля) теряет свое сакральное значение.
По нашим наблюдениям, начиная с 1840-х гг. святочные рассказы приобретают определенный социальный пафос, который с течением времени будет проявляться все отчетливее. Так, авторы праздничной словесности стараются не просто развлечь читателя забавной историей, но и научить нравственно поступать, активно помогать попавшим в беду. Из рассказов «Неудачный маскарад» (1850) и «Прохожий» (1851) следует, что человек должен стремиться делать добро другим людям и отвечать за свои поступки, осмысливать свои действия и свое положение в этом мире и не гнушаться наук и саморазвития.
В святочных рассказах второй половины XIX в. наблюдается многообразие сюжетных линий и второстепенных персонажей, усиление детализации и оригинальные святочные коллизии, которые позволили дополнить и углубить «тематический потенциал святочной словесности»14. Одновременно с этим следует говорить об отмирании фольклорных составляющих, отстранении авторов рассказов от праздничной святочной мифологии. В периодических изданиях описание празднования святок «лишается того идиллического и ностальгического налета, который характерен для работ предыдущих десятилетий»15. Более того, из святочных рассказов исключается или же существенно видоизменяется жанро- и сюжетообразующий фактор — святочное «чудо», которое если и случается, то всегда получает реалистическое объяснение. Ввиду этого широко распространяется рассказ в рассказе, зародившийся в святочном жанре еще в период романтизма. Рассказчик передает историю, случившуюся на святки, не только непосредственно в «святые» и «страшные» зимние вечера, как это делали нарраторы быличек и бывальщин, но и в любой другой день. Например, автор-повествователь в святочном рассказе «Неудачный маскарад» рассказывает свою историю безотносительно к празднику, по случаю выхода в одном из журналов «Рассказов о житейской глупости». Разрастание и забытовление жанрового содержания, с одной стороны, и переход жанра в форму газетно-журнальной безделки — с другой — приводит к его размыванию, а затем и отмиранию. В последней трети XIX в. возникает огромное количество пародий на святочный рассказ в юмористических журналах16. «Мода» на жанр, по справедливому замечанию Н.Н. Старыгиной, «вела к обесцениванию и опошливанию рассказов, к превращению их в примитивное чтение. Под пером писателей бесталанных и не очень разборчивых святочный рассказ становился либо излишне сентиментальным, либо откровенно дидактичным, либо натуралистически страшным»17.
Содержательно и формально «обновить» жанр удалось Н.С. Лескову, который с 1873 по 1893 г. создал двадцать пять святочных рассказов («Зверь» (1883), «Маленькая ошибка» (1883), «На краю света» (1875), «Пугало» (1885), «Штопальщик» (1882) и др.). С.И. Зенкевич уточняет, что писатель отказывается от разделения внутрижанровой типологии святочного и рождественского рассказа, предложив читателю «авторское видение жанра»18. Н.С. Лесков сформулировал принципы нормативной поэтики святочного рассказа: «От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера — от Рождества до Крещения, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хотя в роде опровержения вредного предрассудка, и наконец, — чтобы он оканчивался непременно весело»19.
Писатель стремился донести до демократического читателя нравственные и христианские идеалы, а жанровые особенности святочного рассказа как нельзя лучше отвечали его просветительским целям: «Толстых журналов мужикам не набраться, а газетный лист до них доводят»20. Изучением функционирования и трансформации жанра святочного рассказа в творчестве Н.С. Лескова занимались многие исследователи21, поэтому мы не останавливаемся на лесковском варианте святочного рассказа подробно.
Однако не только Н.С. Лескова можно считать «теоретиком» святочного рассказа — другим писателем, оживившим затвердевшую жанровую форму, был А.П. Чехов. Чехов в определенной степени наследовал лесковскому творчеству, что отмечали многие исследователи22. Чехов называл Лескова любимым писателем23, Лесков же угадал в молодом литераторе присутствие незаурядного таланта. Писатели часто встречались в редакции журнала «Новое время» и с участием относились к литературным успехам друг друга. Позднее А.П. Чехов приложит немало усилий для сохранения творческого наследия Н.С. Лескова и даже сбережет (а позднее отправит в публичную библиотеку Таганрога) шестой том собрания сочинений писателя, запрещенный цензурой. «<...> Их знакомство определило писательскую участь Чехова — ему было суждено продолжить лесковские традиции»24.
Учитывая, что между писателями существует преемственная связь «не только на проблемно-тематическом уровне, но и в области поэтики: в использовании приемов комического, несобственно-прямой речи для передачи душевного состояния героев, в жанровом новаторстве и т. д.»25, необходимо также отметить вклад Н.С. Лескова в бытование и развитие жанра рождественского рассказа, который мы понимаем как видовой вариант родового жанра — святочного рассказа.
Примечания
1. Манн Ю.В. Натуральная школа: русская литература первой половины XIX в. // История всем. лит-ры: в 8 т. / АН СССР; Ин-т мировой лит. им. А.М. Горького. М.: Наука, 1983—1994. Т. 6. 1989. С. 389.
2. Старыгина Н.Н. Святочный рассказ как жанр // Проблемы исторической поэтики. Петрозаводск: Изд-во ПГУ, 1992. № 2. С. 137.
3. Сумароков П. Неудачный маскарад // Москвитянин. 1850. Т. 6. С. 338.
4. Там же. С. 345.
5. Там же. С. 313.
6. Философский энциклопедический словарь / под ред. Л.Ф. Ильичева, П.Н. Федосеева, С.М. Ковалева, В.Г. Панова. М.: Советская энциклопедия, 1983. С. 103.
7. Каженник — испорченый человек, сглаженый или озеваный, на кого напущена злым знахарем порча, сумасшествие, припадки. См.: Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. М.: ИД «РИПОЛ классик», 2006. Т. 2. С. 76.
8. Григорович В.Д. Зимний вечер. Повесть на Новый год // Москвитянин. 1855. № 1—2. С. 55.
9. Васильев вечер — русский народный праздник, отмечавшийся в ночь с 31 декабря на 1 января (по ст. ст.).
10. Григорович В.Д. Указ. соч. С. 39.
11. Там же.
12. Там же. С. 40.
13. См., например: Бекетова Е.А. В старом доме // Рассказы / сост. Е.А. Краснова. [Электронный ресурс]. СПб.: Тип. Братьев Пантелеевых, 1896. Режим доступа: https://books.google.ru/books?id=H2hIAAAAYAAJ&lr=&redir_esc=y; Гнедич П.Н. Кольцо. Святочный рассказ М-ой // Нива. 1879. № 52. С. 1042—1047; Домовой. Кузнец Степаныч (святочный рассказ) // Новое время. 1899. № 8204. С. 5—6; Святки (из очерков В.И. Немировича-Данченко) // Нива. 1874. № 52. С. 822—823 и др.
14. Душечкина Е.В. Указ. соч. С. 165.
15. Там же. С. 164.
16. Замогильный амур, или кровавое голенище (святочный рассказ) // Шут. 1892. № 52. С. 7; Каран д'Аш. Миллионы черного корсара (святочный рассказ) // Новое время. 1897. № 7846. С. 6—7; Г-ко. Святочный сон рецензента // Новое время. 1899. № 8562. С. 10 и др.
17. Старыгина Н.Н. Указ. соч. С. 117—118.
18. Зенкевич С.И. Жанр святочного рассказа в творчестве Лескова: автореф. дис. ... канд. филол. наук: 10.01.01 / С.И. Зенкевич. СПб., 2005. 24 с.
19. Лесков Н.С. Собр. соч.: в 11 т. под общ. ред. В.Г. Базанова [и др.]. М.: ГИХЛ, 19561958. Т. 7. 1958. С. 433.
20. Там же. Т. 10. 1958. С. 389.
21. Зенкевич С.И. Указ. соч.; Кретова А.А. «Будьте совершенны...»: (религиозно-нравственные искания в святочном творчестве Н.С. Лескова и его современников). М.; Орел: Орловский гос. ун-т, 1999. 304 с.; Троицкий В.Ю. Лесков — художник. М.: Наука, 1974. 216 с.; Шкапа, Е. С. Интертекстуальные связи в святочных рассказах Н.С. Лескова: дис. ... канд. наук: 10.01.01 / Е.С. Шкапа. М., 2017. 271 с. и др.
22. Гроссман Л.П. Н.С. Лесков. Жизнь — творчество — поэтика. М.: Гослитиздат, 1945. 320 с.; Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. М.: Азбука-Аттикус; Колибри, 2015. 896 с.; Турков А.М. Чехов и его время. 3-е изд., доп. и испр. М.: Geleos, 2003. 461 с.; Эйхенбаум Б.Н. О Чехове // О прозе: сб. статей / сост. и подгот. текста И. Ямпольского; вст. статья Г. Бялого. Л.: Худ. лит. Ленингр. отд-ние, 1969. С. 357—370 и др.
23. Рейфилд Д. Указ. соч.
24. Там же. С. 147.
25. Шелаева А.А. Н.С. Лесков в жизни и творчестве А.П. Чехова // Русская журналистика и лит-ра в движении и времени. 2016. № 1. С. 208.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |