Помимо обращения к святочному рассказу, А.П. Чехов, вплоть до поездки на Сахалин (1890 г.), активно осваивал рождественский жанр. Так, писателем было написано в период с 1883 по 1900 гг. двенадцать рассказов, которые мы относим к этому жанру: «В рождественскую ночь» (1883), «Бабье царство» (1884), «Сон», «Восклицательный знак» (оба — 1885), «Ванька», «На пути» (оба — 1886), «Мальчики», «Каштанка», «Рассказ госпожи N» (три рассказа — 1887), «Сапожник и нечистая сила» (1888), «Гусев» (1890), «На святках» (1900). Перечисленные произведения обладают жанровыми признаками рождественского рассказа: праздничный хронотоп, особый тип героя, рождественские мотивы и т. д.
В 1890 г. был опубликован рассказ «Гусев», в некоторой степени отразивший впечатления автора от путешествия на Дальний Восток. Его внутренняя связь с рождественским хронотопом, проявляющаяся только в сновидении героя, а также размещение рассказа в рождественском выпуске «Нового времени», позволяет отнести произведение к рождественскому жанру. Позднее, в 1900 г., А.П. Чехов публикует рассказ «На святках», тематически связанный со ставшим хрестоматийным рождественским рассказом «Ванька» и также, несмотря на заглавие, рассматриваемый нами в рамках рождественской словесности.
Самый ранний рождественский рассказ А.П. Чехова «В рождественскую ночь» (1883), первоначально имевший название «Беда за бедой», был опубликован в праздничном выпуске сатирического журнала «Будильник». Однако несмотря на обличительно-карикатурный характер еженедельника и подпись «А. Чехонте», используемую писателем на раннем этапе творчества, это произведение отличается от святочных сценок и юмористических «мелочишек» смысловой неоднозначностью. Некоторые современники выявляли в произведении особое «художественное чутье» и «естественность» развязки, другие же находили в нем изрядную долю мелодраматизма и романтическую патетику (см. коммент.: С., т. 2. С. 535—536).
Неопытный читатель нередко не обращает внимания на гротескные приемы, употребляемые Чехонте, которые наличествуют в этом рассказе и определяют его пародийную природу. А.В. Кубасов и вовсе считает этот рассказ удачной стилизацией романа В. Гюго «Труженики моря» (1866)1.
Действительно, в тексте встречаются псевдромантические описания непогоды и близящегося шторма, а также утрированное воссоздание, в неистово-романтическом духе, надвигающейся беды. Так, буквально с первых строк читатель сталкивается с «непроницаемым мраком», сильным дождем, которому «конца не было», завыванием злого ветра — пародийным изображением бури в канун Рождества (С., т. 2. С. 286—287).
Герои и персонажи рассказа весьма экзальтированны: они не стесняются в выражении своих чувств («молодая женщина не была в силах удержать этот вопль», «по лицу разлилась горькая улыбка», «Старуха взвизгнула», «Денис крякнул. Он всегда крякал, когда ему хотелось плакать») и в делах руководствуются, прежде всего, импульсивными порывами, а не доводами рассудка (Там же. С. 289—291). Самоубийство Литвинова не поддается разумному объяснению. Неужели он раньше не понимал, какие чувства испытывает к нему молодая жена (сначала он счастливо смеется, когда видит жену, а потом осознает, что она пришла к морю, потому что желала убедиться в его смерти)? Ему не жаль оставлять только что родившегося ребенка? Зачем Наталья, не до конца оправившись после родов, пришла во время разыгравшейся непогоды на берег, подвергая свое здоровье опасности? Как Литвинов, по-видимому, верующий человек (он обращает внимание на церковный благовест, призывающий на рождественскую утреню), решается на грех добровольного лишения себя жизни? Почему он, «высокий, статный мужчина», наверняка обладающий недюжинной силой, не сумел справиться с болезным юродивым Петрушей и не повернул лодку назад к берегу? Автор и не стремится разрешить эти очевидные для читателя вопросы — вместо этого он «весело хохочет над преувеличениями романтизма <...> в описаниях бурных страстей и смертельных исходов <...>»2. Писатель, таким образом, прибегает к романтической стилизации и пародии, разрушая принципы построения «канонического» рождественского рассказа: рождественское «чудо» не реализуется, герои не испытывают благостного примирения друг с другом, рассказ оканчивается трагически.
Однако в то же время в рассказе «В рождественскую ночь» соединяются фольклорные и религиозно-христианские мотивы, наличествует особый рождественский хронотоп, что позволяет интерпретировать его в ином ключе3.
Во-первых, поездка Литвинова с артелью на подледную рыбалку под Рождество вовсе не случайна. Рыба — христианский символ, отсылающий к явлению Богочеловека, «потому что в бездне настоящей смертности, как бы в глубине вод, Он мог оставаться живым, т. е. безгрешным»4. В преломлении христианской семантики смерть помещика трактуется как духовный подвиг, попытка примириться с женой и обрести желаемое семейное единение. Кроме того, употребление в пищу рыбных блюд в канун святого праздника (Литвинов стремился доставить рыбу до Рождества) является обрядовым действом, подразумевающим «символ рождения и новой жизни»5.
Во-вторых, жена Литвинова, Наталья, обращается к Николаю Чудотворцу, спускаясь по ветхой лестнице, в которой насчитывалось ровно девяносто ступеней, — фольклорная мифологема, предполагающая связь земного мира с хтоническим. Последний представлен в таких «нечистых» местах, как овраг, обрыв, крутой спуск и является частотным в поэтике А.П. Чехова (например, «Воры» (1890), «В родном углу» (1897), «В овраге» (1900) и др.). Погружаясь в иной мир, молодая женщина чувствует страх и ищет защиты у святого, соприкасаясь с другим пространством, из которого на нее «пахнуло сыростью» (С., т. 2. С. 286). Именно с личностью героини связано рождественское «чудо» — ее духовное преображение в результате глубокого потрясения и раскаяния (подробнее об этом далее).
В-третьих, символично имя калеки — Петруша. Петруша повредился умом из-за сильных болей в ноге. Имя отсылает к апостолу Петру, держателю ключей от Рая и покровителю рыбаков. Литвинова зовут Андрей — как Андрея Первозванного, брата Петра. Вместе они плывут навстречу гибели — громадной льдине, призванной освободить Петрушу от нестерпимых мучений, а Литвинова — от жизни без любви. М.Ч. Ларионова подчеркивает фольклорно-мифологические свойства этого персонажа, наделяя его функциями перевозчика душ умерших — Харона6. Кроме того, юродство Петруши согласно христианской традиции можно расценивать как подвиг во имя Христа, отказ от мирских радостей и принятия на себя страданий за грехи человечества.
Рождественские евангельские мотивы (мотив человеческого единения, жертвенности во благо искупления содеянного, возрождения и вечной жизни и др.), названные выше, тесно переплетаются с фольклорными мотивами, на первый взгляд скрытыми от читателя. Так, основное действие рассказа разворачивается в непогоду: упоминается недавняя метель — святочный мотив нечистой силы, которая стремится навредить человеку. Поступки героев очевидно напоминают о таком обряде, как ряжение: Наталья притворяется, что любит своего мужа; Литвинов, в свою очередь, обманывается верой в ее любовь и мнимое семейное счастье. К мотиву оборотничества А.П. Чехов обращался неоднократно, о чем уже сообщалось в настоящей работе.
Наконец, можно говорить о рождественском «чуде», которое, однако, в рассказе Чехова видоизменяет свою природу. Так, первое «чудо» — спасение артели Литвинова — объясняется упорством и желанием ее членов и самого помещика вернуться домой к своим семьям. Здесь чудесное зависит не от Божьего промысла, а от стойкости рыбаков (Литвинов, например, стремится к молодой жене и новорожденному сыну). Второе «чудо» — внезапное душевное воскресение молодой женщины и пробудившаяся любовь к умершему мужу вследствие испытанных ею нравственных испытаний (греховное желание смерти супругу, постылая жизнь с нелюбимым человеком) — поддается христианской трактовке, свойственной рождественскому жанру. Наконец, третье «чудо» — освобождение Петруши и Андрея Литвинова от физических и нравственных страданий — в смерти — также интерпретируется в христианском ключе: после смерти несчастных ждет вечная жизнь.
Таким образом, уже «ранний» Чехов, соединив фольклорные и религиозно-христианские мотивы, равно как и пародийные элементы, придает «обветшавшему» жанру рождественского рассказа явную новизну. В другом календарном рассказе писателя — «Сон» (1885) — также допускается сочетание фольклорных и христианских мотивов. Несмотря на подзаголовок «святочный», рассказ обладает характерными чертами рождественского жанра.
Сюжет произведения основан на курьезном случае, произошедшем с оценщиком в ссудной лавке. В ночь под Рождество он остался сторожить вещи бедняков в ссудной кассе. Однако ночное бдение с револьвером не приносит оценщику желанного отдыха — вместо этого он вспоминает, что «сам был бедняк и знал, что значит голод и холод», чувствует угрызения совести за то, что материальное довольство заставило его «ради куска хлеба презирать горе и слезы» (С., т. 3. С. 153).
Затем все-таки заснувшему герою и вовсе начинает чудиться, будто бы заложенные вещи оживают и просят «отпустить их домой», а в окна непрестанно заглядывают старухи, нищие и другие «маргинальные» персонажи, ожидая милости от оценщика. Чехов прибегает к приему одушевления в изображении предметного мира: чужие вещи в рассказе «оживают», говорят разными голосами, заставляют испытывать героя страх и стыд за свою службу, заключающуюся в обирании неимущих — здесь обнаруживается праздничная фантастика. Если героя рождественской повести Ч. Диккенса «Рождественская песнь в прозе» (1843) сочувствовать беднякам заставили духи, то у Чехова «побудительную» роль выполняют вещи несчастных. А.П. Чудаков подчеркивает, что «мир духа в чеховской прозе в каждый момент изображенной жизни не отделен от своей материальной оболочки, слит с нею. В самые сложные и острые моменты жизни духа внимание повествователя равно распределено между внутренним и внешним. Внутреннее не может быть отвлечено от внешне-предметного, причем от вещей в их непредвиденном разнообразии и сиюминутном состоянии»7. В поэтике Чехова предметный мир, с одной стороны, призван обеспечить бытовое правдоподобие и детализацию, к которым так стремился писатель, а с другой — носит персональный характер и соотносится с разными лицами, раскрывая их нравственные качества. «Предметность» в поэтике Чехова способствует более глубокому пониманию авторской позиции.
Финал рассказа нарушает границы рождественского жанра: героя определяют в арестантские роты за то, что он роздал все вещи из кладовой ссудной кассы бедным. Однако оценщик не согласен с вынесенным приговором, оправдываясь «онирическим» характером своего деяния: «Я уверял судей, что то был сон, что несправедливо судить человека за кошмар. Судите сами, мог ли я отдать ни с того ни с сего чужие вещи ворам и негодяям? Да и где это видано, чтоб отдавать вещи, не получив выкупа? Но суд принял сон за действительность и осудил меня» (С., т. 3. С. 155). Рождественское «чудо» в действительности не реализуется: милосердие, сопереживание и доброта больше не ценятся в мире, где царит несправедливость и господствует власть денег и чинов. Автор-повествователь подчеркивает, что альтруизм в современном обществе невозможен, что зло таится в самих людях и даже святой праздник, который должен способствовать душевному единению всех людей, оборачивается простой формальностью (главный персонаж даже пропускает праздничную обедню, чтобы ни на минуту не расставаться с нажитым «добром»).
Упоминаемые в тексте священные объекты (лампадный огонек, образ, колокольный звон) все же способствуют пробуждению в герое высоких нравственных чувств. Но духовное возрождение становится возможным только во сне! В настоящей жизни герой искренне считает себя невиновным и не может даже допустить мысли, что мог вернуть доверенное ему чужое имущество даром, без залога. Чехов прибегает к сарказму, описывая пробуждение совести в оценщике как нечто фантастическое и ирреальное: «Совесть в ссудных кассах имеется только под закладом. Здесь она понимается, как предмет продажи и купли, других же функций за ней не признается... Удивительно, откуда она могла у меня взяться?» (Там же. С. 152).
Стоит упомянуть, что внезапная для такого героя «нравственная» мотивировка поступка не удовлетворила Н.А. Лейкина — именно его юмористическому журналу изначально предназначался рассказ. Он находил «Сон» слишком длинным: «Мне кажется, надо переделать весь конец и выяснить для читателя, почему оценщик попал в арестантские роты, почему он свое преступление считает сном, а не действительностью. Сделайте оценщика больным человеком что ли, страдающим галлюцинациями, лунатизмом что ли, хотя последняя болезнь и отрицается. Возьмите Гризингера, почитайте и найдите оценщику какую-нибудь подходящую болезнь, в припадке которой могло бы быть им совершено бессознательное расхищение вещей и отдача их нищим и настоящим ворам, которые фигурируют в рассказе» (см. коммент.: Там же. С. 571). Мы солидарны с мнением А.С. Собенникова, который считает, что реально-бытовая мотивировка, предлагаемая издателем, «делала бы художественный образ мира плоским, однолинейным, а самому рассказу придавала бы черты медицинского случая. Чеховское же повествование балансирует на грани смешного и серьезного, пафоса и иронии, анекдота и притчи»8.
В 1885 г. в декабрьском номере «Осколков» выходит рождественский рассказ писателя «Восклицательный знак». В нем А.П. Чехов мастерски высмеивает невежественность коллежского секретаря Ефима Фомича Перекладина, который за сорок лет своей службы ни разу не употребил восклицательного знака. Осознание этого факта и неприятная беседа с юношей, пенявшим ему на отсутствие должного образования («Но привычка совсем не то, что образование. Мало того, что вы знаки препинания правильно ставите... мало-с! Нужно сознательно ставить!»), раздосадовали Перекладина и стали причиной фантасмагорического сна героя (С., т. 5. С. 266). Во сне Ефим Фомич «вспоминал» правила употребления знаков препинания, но ему никак не удавалось понять, в каких случаях следует писать восклицательный знак! А.П. Чехов, пародируя узость мышления «маленького человека», прибегает к праздничной фантастике, включая в повествование эпизод с появившимся в ночи привидением (элемент чудесного), которое упрекало героя в его бездушии, душевной трусости, отказе от чувств: «Деревяшка бесчувственная!» (Там же. С. 270). Проблема деградации «маленького человека», как культурного сословия, будет углублена Чеховым в позднейших рассказах (см., например: «Верочка» (1887), «Ионыч» (1898), «Человек в футляре» (1898) и др.).
В анализируемом нами рассказе, календарно приуроченном к святочному времени, можно найти отсылки к фольклорным элементам. В тексте неоднократно употребляется слово «черт» и его производное «чертобесие». Жену герой называет «нечистой силой», а во сне восклицательные знаки кажутся ему «огненными», словно вышедшими из геенны огненной, самого Ада. В персонаже проявляется бесовское начало, с которым он не расстается вплоть до развязки, трактуемой двояко. С одной стороны, герой, наконец, за сорок лет эмоционально откликнулся на «вызов» жизни, доказал, что его нельзя называть «машиной», а с другой — пробудившиеся в его душе чувства были отнюдь не благостными: «И, ставя эти три знака, он восторгался, негодовал, радовался, кипел гневом» (Там же). Рассказ оканчивается благополучно: после того, как коллежский секретарь вывел на бумаге несколько восклицательных знаков, преследовавший его морок исчез, т. е. рождественское «чудо» свершилось — герой остался удовлетворенным своим положением. Однако нравственного перерождения не случилось: Перекладин так и не освободился от доминирования стихийных чувств, не смог совладать со своей гордыней и спасти душу от чертобесия (напомним: слово, употребляемое автором в рассказе).
Заметим, что А.П. Чехов стремился к обновлению жанра рождественского рассказа не только посредством пародийного высмеивания обветшавших к концу века романтических штампов и самоограничения в персонажах всяческого проявления свободомыслия. Писатель также не приемлет лжи и «обыденщины», зашоренности, которые буквально отравляют жизнь человека, способствуя его разобщению с другими людьми. Темой освобождения от социальных предрассудков и поиска личной свободы проникнуты три рождественских произведения Чехова: рассказы «На пути» (1886) и «Рассказ госпожи NN» (1887), повесть «Бабье царство» (1894). В них рождественское «чудо» и типичные рождественские мотивы не реализуются, что позволяет Е.В. Душечкиной назвать их «антирождественскими» текстами9.
«На пути» можно принять за типичный рождественский рассказ, образцы которого представлены в ранних юмористических произведениях А.П. Чехова («Сон», «Восклицательный знак» (оба — 1885) «Ночь на кладбище» (1886) и др.). Так, в нем соблюдены формальные признаки жанра: календарная приуроченность (действие разворачивается в канун Рождества), таинственное появление нового постояльца в станционной избе посреди бушующей метели, колядование «со звездой», надежда на счастливый финал (мотив рождественского «чуда»). Однако в этом рассказе жанровое содержание прозаизируется.
Так, таинственным гостем оказывается не сверхъестественное существо, а живая барышня — Мария Михайловна Иловайская, вынужденная остановиться на ночлег в спальной комнате трактира из-за непогоды. Колядки ряженых тематически отличаются от веселых рождественских песнопений с пожеланиями здоровья, удачи и счастья в рассказе (героиня из всей песни слышит только куплет об убийстве жида). Хромой мальчик, в ночи принесший самовар путникам до обедни, подталкивает их к нарушению поста и греховному разговению, тем самым приобретая сходство с искусителем. В произведении большое внимание уделено непогоде и инфернальному началу. Злобная вьюга, чьи звуки сливались в «нечеловеческую музыку», напоминает об игрищах бесов (аллюзия с «Бесами» А.С. Пушкина) (С., т. 5. С. 463). В трактире, на первый взгляд кажущемся единственным спасительным островком от разыгравшейся стихии, в которой «слышались и злобствующая тоска, и неудовлетворенная ненависть, и оскорбленное бессилие того, кто когда-то привык к победам...», оказывается невозможно укрыться от бесовского начала (Там же). Так, например, Иловайской, по наблюдению С.Я. Сендеровича, присущи змеиные черты: она такая же юркая, острая и имеет портретное сходство со змеей (мотив оборотничества)10.
Коренное отличие сюжета рассказа от сюжетной схемы рождественского жанра заключается в утрате надежды на светлое будущее — если к середине произведения читатель верит, что жизнь героев может сложиться по-другому благодаря возникающему любовному чувству, — то в финале выясняется, что их дороги расходятся и надежды на счастье (по крайней мере, для главного героя) нет. Мотив «чуда», один из главных в рождественском календарном комплексе, и вовсе не воплощается: в потемках героине мир только кажется «фантастичным, полным чудес и чарующих сил». Наутро же впечатление, произведенное попутчиком, как и сказочность, таинственность мирозданья, рассеиваются (оппозиция «казалось — оказалось» (В.Б. Катаев), выявляемая во многих произведениях писателя, ср., например, «Тапер» (1885), «Житейская мелочь» (1886), «Дуэль» (1890—1891), «Бабье царство» (1894) и др.) (С., т. 5. С. 474).
Чехов обманывает жанровые ожидания читателя, обновляя жанр рождественского рассказа, что позволяет ему «бросить взгляд в самый корень» (С.Я. Сендерович), т. е. затронуть важный аспект духовной жизни русского человека11. Автор вводит в рассказ «литературоцентричную» исповедь главного героя — Григория Петровича Лихарева, пытающегося приблизиться к разгадке тайны смысла жизни: в его жизнеописании повторяется и рудинский мотив энтузиазма без прочного дела, и печоринский (шире — романтический) мотив скитальчества...
Лихарев объясняет случайной попутчице, что в его душу «природа вложила необыкновенную способность верить. Полжизни я состоял, не к ночи будь сказано, в штате атеистов и нигилистов, но не было в моей жизни ни одного часа, когда бы я не веровал» (С., т. 5. С. 468). Новым предметом страстного увлечения героя были женщины, он пытался понять их роль и предназначение, смысл жизни, который, по его мнению, заключался «именно в этом безропотном мученичестве, в слезах, которые размягчают камень, в безграничной, всепрощающей любви, которая вносит в хаос жизни свет и теплоту...» (Там же. С. 472).
Иловайскую, горячо верующую девушку, поразила страстность и убежденность речи Лихарева: «Жестикулируя, сверкая глазами, он казался ей безумным, исступленным, но в огне его глаз, в речи, в движениях всего большого тела чувствовалось столько красоты, что она, сама того не замечая, стояла перед ним как вкопанная и восторженно глядела ему в лицо» (Там же. С. 473). Героиня поняла, что Лихарев — натура беспокойная и деятельная. Он способен любить, жертвовать собой и горячо веровать. Заметим, что этих «вер» у него много: он попеременно верит в науку, позитивизм, нигилизм, славянофильство и т. д. Однако никогда вера героя в то или иное учение не успевает закостенеть и остыть. Лихарев не просто верит в то, что проповедует сам, но и ведет за собой других (в развязке рассказа искушению последовать за ним, как это делали жена и другие женщины, «не спрашивая, не рассуждая», едва ли не поддалась разумная и осторожная Иловайская) (Там же. С. 477).
В 1889 г. в письме к А.Н. Плещееву А.П. Чехов наметил свою гуманистическую программу: «Буду держаться той рамки, которая ближе к сердцу и уже испытана людьми посильнее и умнее меня. Рамка эта — абсолютная свобода человека, свобода от насилия, от предрассудков, невежества, чёрта, свобода от страстей и проч.» (П., т. 6. С. 186). Но Лихарев, повторим, не свободен от своих убеждений: «Каждая моя вера гнула меня в дугу, рвала на части мое тело» (С., т. 5. С. 470). Он не живет полной жизнью: его мировоззрение сформировано привнесенными извне идеями, которые кратко переживаются героем как свои собственные, а затем отвергаются. Такие идеи овладевают человеком «насильно» и не могут дать истинного знания.
Мария Михайловна Иловайская также не обретает счастья в финале рассказа. Начав убеждать героя отказаться от поездки на тяжелую работу, она, подобно Анне Акимовне из повести «Бабье царство», смалодушничала, испугалась ответственности за судьбу «пропащего, заброшенного человека» (Там же. С. 476). Чтобы как-то облегчить участь духовного скитальца, она даже хотела «откупиться» от него (сравним: Анна Акимовна также хочет предложить крупную сумму денег Пименову), но в последний момент, засмущавшись, сунула четвертную бумажку себе в карман. Поступки героини свидетельствуют о невозможности для нее самопожертвования, о ее неспособности поддаться лучшим порывам души и спасти от духовной гибели другого человека.
А.П. Чехов сознательно разрушает сложившуюся сюжетную схему рождественского рассказа, отказываясь от благополучного финала и надежды на светлое будущее для героев. Рождество и праздничный хронотоп (в предрассветном забытье Иловайской мир казался «фантастичным, полным чудес и чарующих сил. Все только что слышанное звучало в ее ушах, и жизнь человеческая представлялась ей прекрасной, поэтической сказкой, в которой нет конца») не спасают героев от собственного безволия и общепринятых социальных правил, чужих «кружковых» идей и убеждений. Писатель пытается обосновать концепцию невозможности духовной целостности и гармонии с собой в отрыве от свободы во всех ее проявлениях. Комплекс проблем, среди которых выделяются проблемы выбора, веры в идеал, отказа от быта, жертвы и самоотречения, определяет ведущую проблематику тем зрелого творчества Чехова.
Тема несвершившегося «чуда» воплощается также в рождественском рассказе «Рассказ госпожи NN», впервые опубликованном в «Петербургской газете» 25 декабря 1887 г. Изначально рассказ назывался «Зимние слезы» — заглавие отвечало чувствам героини, которая не смогла преодолеть социальный барьер и стать счастливой. И даже праздничный хронотоп не помог прийти к ожидаемой сюжетной развязке.
Фабула рассказа проста: молодая, знатная и богатая девушка Наталья Владимировна и судебный следователь Петр Сергеич полюбили друг друга в пору сенокоса, в деревне. По возвращении в город герои вдруг почувствовали, что не могут быть вместе ввиду их социальной и классовой принадлежности: «В городе мы сильнее чувствовали стену, которая была между нами: я знатна и богата, а он беден, он не дворянин даже, сын дьякона, он исправляющий должность судебного следователя и только; оба мы — я по молодости лет, а он Бог знает почему — считали эту стену очень высокой и толстой, и он, бывая у нас в городе, натянуто улыбался и критиковал высший свет, и угрюмо молчал, когда при нем был кто-нибудь в гостиной» (С., т. 6. С. 452). Однажды в зимнюю пору, по прошествии более десяти лет, когда их отношения, едва начавшись, были окончены, Петр Сергеич нанес праздничный визит Наталье Владимировне. Встреча всколыхнула в героине былые чувства и надежды: она вспомнила, какое счастье испытала тем летом в деревне, но из-за нерешительности и боязни нарушить общественные условности все превратилось лишь в воспоминание: «Я видела по его глазам, что ему жаль меня; и мне тоже было жаль его и досадно на этого робкого неудачника, который не сумел устроить ни моей жизни, ни своей» (Там же. С. 453).
Автор отказывает героям в рождественском «чуде» из-за их «социальной осторожности» и недостатка воли изменить свою судьбу. Сословные предрассудки и мнение большинства оказываются для них важнее, чем личное счастье. В финале рассказа героиня смотрит на затухающие угли в камине и слышит сердитый вой ветра в печной трубе — символ нереализованного семейного очага, растраченной понапрасну жизни, которая потеряла смысл после добровольного отказа от истинной любви.
Повесть «Бабье царство» была опубликована в рождественском номере «Русской мысли» (1894). Завязка произведения (знакомство читателей с богатой фабрикантшей, наследовавшей дело отца, Анной Акимовной, ее поездка к бедному семейству Чаликовых, встреча с работником завода Пименовым) разворачивается накануне двунадесятого праздника. Основное действие выпадает непосредственно на Рождество: описываются фольклорно-этнографические особенности праздничного времени одновременно с включением в повествование религиозных рождественских мотивов, элементов светского этикета. Так, служанка Маша намерена гадать на суженого, в то время как весь дом собирается на утреннюю обедню (кроме Анны Акимовны — та проспала, и ее терзала мысль о греховности проступка; этот эпизод говорит об «укреплении» позиций особой формации людей, безразличных к церкви и фактически оторванных от веры). Анна Акимовна наряжается в новое платье, чтобы принимать визитеров и отдать дань давно изжившей себя традиции почитания власть предержащих бедными людьми. Несмотря на то что ей претит обычай нанесения визитов («В праздники хочется отдыхать, сидеть дома с родными, а бедные мальчики, учитель, служащие обязаны почему-то идти по морозу, потом поздравлять, выражать свое почтение, конфузиться...»), очевидно, что героиня не спешит его отменять, как и не стремится положить конец праздничным «денежным подачкам» посетителям, вызывающим в ней только стыд и неловкость. Все равно «все знакомые будут говорить за глаза и писать ей в анонимных письмах, что она миллионерша, эксплоататорша, что она заедает чужой век и сосет у рабочих кровь» (С., т. 8. С. 275, 258).
А.П. Чехов последовательно развенчивает штампы, присущие рождественской словесности. Так, Рождество предполагает целью смягчение души, всепрощение, воздаяние почестей Господу и всеобщее единение и смирение христиан перед грядущей судьбой. Однако прощение пропащего кучера Пантелеймона сопровождается отнюдь не благостными репликами тетушки: «Ну, вставай, боров! Пошел с глаз! Последний раз тебя прощаю, а случится опять грех — не проси милости!» (Там же. С. 272). Анна Акимовна не проявляет должного сострадания к двум девочкам-сиротам из приюта. Она, как настоящая барыня, позволяет им поцеловать свою руку и полюбоваться новым красивым платьем, не преминув отметить, что одна из девочек «косенькая» и ей будет трудно найти себе жениха (Там же. С. 271).
Приход певчих воспринимается как наказание, их пение пугает обитателей дома. Дьякон и вовсе не настроен на благочестивый лад: его занимают мирские дела, рассуждения о погоде, а не о мире горнем. Праздничная суета, по сути, буднична: «Пели, закусывали, уходили» (Там же. С. 272). Ни о каком духовном озарении речи не идет: перед глазами читателя проходит обширная галерея сменяющих друг друга персонажей, которые исправно исполняют предписанные социумом роли, ожидая милости от богатой хозяйки. Описание душевного состояния Анны Акимовны выстроено по нисходящей: если рано утром ее охватила радость, что на дворе Рождество и «стало легко, свободно и чисто на душе, как будто и душа умылась или окунулась в белый снег», то уже ближе к обеду «праздничное настроение стало уже прискучать», а вечером она рыдала «от стыда и скуки», от того, что ее сокровенному желанию — выйти замуж за честного человека, — не суждено сбыться (Там же. С. 269, 275—276, 296).
Мотив семейного очага и чудесного спасения от душевного одиночества не может реализоваться в условиях развращенного материальными благами общества. И хотя героиня осознает, что живет в мире ненастоящих ценностей, это прозрение оборачивается для нее только слезами — в будущем она продолжит бездействовать и мириться со свой участью, так как поправить положение уже нельзя: «Досаднее и глупее всего казалось ей то, что сегодняшние мечты насчет Пименова были честны, возвышенны, благородны, но в то же время она чувствовала, что Лысевич и даже Крылин для нее были ближе, чем Пименов и все рабочие, взятые вместе» (Там же. С. 296).
Спасение главной героини не состоится, потому что таков порядок жизни в ее социальных и моральных проявлениях. Рождественское «чудо» не реализуется, вопреки тому, что героиня внутренне готова к нему: она стремится к постижению смысла бытия, рассуждает о несправедливости жизни и способна к самоотдаче. Анна Акимовна осознает, что ведет неправильную жизнь, и задумывается над тем, чтобы изменить текущий порядок — выйти замуж за хорошего честного человека. В.Б. Катаев определял жанр таких произведений А.П. Чехова как «рассказ открытия», герои которого в результате некоего жизненного события «вдруг» задумываются над тем, как, собственно, они живут12. Однако для героини «Бабьего царства» «все уже погибло», ей слишком поздно «выдумать какую-нибудь новую, особенную жизнь», потому что в нужный момент (когда она было согласилась на сватанье за Пименова) она не смогла отказаться от сословных предрассудков (С., т. 8. С. 295—296).
Фигура героини драматична. С одной стороны, она осознает, что «ненастоящая» жизнь в узких социальных рамках ей больше не под силу, с другой — боится что-либо менять, слушает свою тетушку, которая велит ей выходить замуж исключительно за человека высшего круга. Несчастна в рассказе не только Анна Акимовна — ее служанка Маша также страдает от неразделенной любви и невозможности устроить свою судьбу. Нежелание самодовольного лакея жениться на бесприданнице-горничной, годившейся, по его мнению, только «для дурного поведения» потому, что однажды ее обнял какой-то бедный студент, доставляют искренне полюбившей этого персонажа Маше много страданий. Характерное авторское уточнение: «Кто знает, если бы ее обнял богатый студент или офицер, то последствия были бы другие...» — усиливает впечатление от развращенности нравов и порочности и «низшего», и «высшего» (статский генерал Крылин, присяжный поверенный Лысевич) общества (Там же. С. 277).
Анна Акимовна упускает шанс, уготованный ей ожиданием праздника, — стать счастливой и возвыситься над обыденностью и общей неустроенностью своей жизни. Чтобы изменить судьбу, нужно действовать — так писатель хочет продемонстрировать, что «человек, однажды сказавший: «Так жить нельзя», сделал тем самым еще очень немного»13.
Иной, элегической тональностью окрашены два других рождественских рассказа писателя: «Ванька» (1886) и «На святках» (1900). В них реализуется рождественское «чудо», которое становится возможным в «особенном», не художественном, а, скорее, бытийном пространстве. Е.В. Душечкина отказывает этим произведениям в вероятности свершения чудесного14, однако другие исследователи придерживаются противоположной точки зрения, которую разделяем и мы15.
«Ванька» едва ли не самый известный и узнаваемый рождественский рассказ А.П. Чехова. Л.Н. Толстой находил его одним из наиболее удачных чеховских рассказов, называя рассказом «первого сорта» (см. коммент: (С., т. 5. С. 677). Ставшее хрестоматийным произведение, однако, не утратило свежести прочтения; сохранился и социально-обличительный посыл, в рамках которого чаще всего и рассматривается содержание рассказа. Действительно, Чехов обратился к одной из наиболее остро звучащих тем не только своего, но и нашего времени: эксплуатации детского труда, жестокого обращения с детьми, которые не доедают, терпят многочисленные лишения и побои. Так и Ванька Жуков — мальчик-сирота, три месяца назад определенный в ученики к сапожнику Аляхину, — страдает от жестокости хозяина и хозяйки, которые за малейшую провинность устраивают мальчику «выволочку» и не обеспечивают должным провиантом (Там же. С. 479). В попытках спастись от ненавистных хозяев сирота в рождественскую ночь пишет письмо своему дедушке Константину Макарычу, который служит ночным сторожем, с просьбой забрать его обратно в деревню, потому что ему «нету никакой возможности, просто смерть одна» (Там же. С. 480).
Описание того, как именно Ванька собирается писать письмо (встает на колени перед скамейкой, достает хозяйские чернила и смятый листок, время от времени оглядывается на образ и вздыхает, опасаясь быть застигнутым врасплох), а также его содержание выполнены в сентиментальном модусе, редком в поэтике прозы писателя. Это объясняется, во-первых, обращением автора к «детскому вопросу» и соответствующему (сочувственному, сопереживающему) читательскому восприятию, а во-вторых, приемом воспроизведения наивности ребенка и его нетронутого социальными штампами сознания. Ванька как на духу описывает свои злоключения у сапожника и просится домой: «<...> я Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, али заместо Федьки в подпаски пойду» (Там же). В раскрытии темы детских страданий существенную роль играет рождественский хронотоп — мальчик принимается за письмо именно в ночь под Рождество: в его сознании сохраняется вера в «чудо», избавление от тягот и невзгод, которыми полна его жизнь. Кроме того, особое «сказочное» настроение создают атрибуты, присущие жанру рождественского рассказа: елка, золотой орех — желаемый подарок для мальчика, упоминание праздничных традиций и обрядов (пение на клиросе, хождение со звездой), «великолепная погода» с тихим и прозрачным воздухом, сугробами и ясно различимым Млечным путем в небе.
В бытовом плане «чудо» не реализуется, так как Ванька буквально посылает письмо «на деревню дедушке», не указывая ни точного адреса, ни адресата. Однако в рассказе сокрыт и другой пласт, приподнятый над обыденной реальностью, — бытийный, вписанный в контекст христианского праздника. И в нем рождественское «чудо» сбывается.
Так, принимаясь за письмо, Ванька вглядывается в темное оконное отражение, припоминая свои счастливые будни в деревне. Окно, как и двери, русская печь и дом в целом (в оппозиции дом — отсутствие дома) являются архетипическими образами, к которым нередко обращался писатель16. Это позволяет говорить о заложенных в некоторых его произведениях фольклорных кодах (см., например: «Спать хочется» (1888), «Убийство» (1895), «Человек в футляре» (1898), «Три сестры» (1900) и др.). В народе верили, что окно — это канал связи между посюсторонним и потусторонним мирами: в дни поминовения через окно подавали пищу «умершим родителям», а во время похорон открывали ставни, чтобы «облегчить» душе путь выхода из жилища; считали, что в окно нельзя выбрасывать сор, выливать воду, так как рядом может стоять небесный ангел, охраняющий вход в жилище; весть, полученная через окно, расценивалась как «весть с того света»17.
Ванька, глядя в заоконную тьму, вспоминает свое детство: деда «с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами», старую собаку Каштанку и хитрого, изворотливого кобеля Вьюна. Он зримо представляет, что сейчас делает дед: «балагурит с дворней», «заливается веселым смехом», а Вьюн и Каштанка непременно вертятся рядом (С., т. 5. С. 478—479). Ванька становится очевидцем воображаемых событий — прием верификации, характерный для бывальщин. Ему удается установить коммуникацию с близким ему человеком посредством иного, раскинувшегося за окном пространства: «Можно сказать, что взгляд внука, устремленный в темное окно, и взгляд деда, обращенный на «ярко-красные» окна деревенской церкви, в рождественскую ночь мистически встречаются18.
Сиротство Ваньки также указывает на близость к границе с потусторонним миром, ставя его в один ряд с «пограничными» существами, ощущающими присутствие чужеродной силы: стариками, тяжелыми больными, калеками.
Мальчик со светлой грустью вспоминает, как они с дедушкой ходили в лес «за елкой для господ» (С., т. 5. С. 480). Воспоминание из прошлого не случайно — сейчас Ванька оказывается оторванным не только от родного человека и своей малой родины, но и от народа, который в Рождество веселится, колядует, участвует в разнообразных праздничных обрядах. На самом деле мальчик остается в городском доме в одиночестве — его хозяева ушли к заутрене. Ему непонятен ход жизни в Москве, где нет овец и злых собак, где ребята не ходят со звездой и на клиросе детям петь запрещается. Ванька одинок в Рождество — мотивы семейного очага и единения с миром не реализуются в действительном мире. Однако в его памяти выстраиваются события праздничного времени: поход с дедом за елкой, украшение господами ритуального дерева, возможность получить вкусное угощение...
После отправки письма, обреченного никогда не дойти до адресата, Ванька видит счастливый сон: Вьюн вертит хвостом возле печи, на которой сидит дедушка и читает письмо внука кухаркам. Таким образом, в ирреальном мире «чудо» и все рождественские мотивы получают воплощение: Ванька больше не страдает от одиночества, он любит и любим, его не обижают и не бьют, он сыт и обут, даже любимый питомец оказывается рядом.
В рождественском рассказе «На святках» (25 декабря 1899 г.) также отчетливо прослеживается мотив рождественского «чуда», который развертывается в сюжетной ситуации прочтения довольно бессмысленного и абсурдного письма родителей-стариков дочерью Ефимьей, вышедшей замуж и уехавшей в город несколько лет назад. В характере и судьбе героини чеховского рассказа, по мнению директора Музея-заповедника А.П. Чехова в Мелихове, Ю.К. Авдеева, писатель отразил жизнь горничной Анюты, которая была выдана замуж против своей воли и вскоре умерла (см. коммент.: (С., т. 10. С. 450)).
Сюжетно рассказ, по верному замечанию А.В. Кубасова, может быть соотнесен с пушкинским «Станционным смотрителем» (1830)19. В обоих произведениях прочитывается архетипическое событие возвращения к Отцу, изложенное в притче о блудном сыне (Лк. 15:11—32). И пушкинская Дуня, и чеховская Ефимья оставляют своих родителей ввиду замужества, однако если у дочери станционного смотрителя Самсона Вырина судьба складывается счастливо — она любит и любима супругом, — то Ефимья отчаянно боится своего мужа — до такой степени, что «трепетала, приходила в ужас от его шагов, от его взгляда, не смела сказать при нем ни одного слова» (С., т. 10. С. 185). У обеих женщин есть дети; они искренне любят своих стариков-родителей, но по стечению обстоятельств не могут приехать и навестить их. А.В. Кубасов отмечает варьирование персонажной схемы в произведениях: если Дуня соотносится с Ефимьей, то Минский — с отставным солдатом, мужем Ефимьи Андреем Хрисанфычем, а «роль» Вырина поделена между родителями девушки — Василисой и Петром20. Исследователь отмечает и другие «общие места» двух произведений, последовательно доказывая сходство приемов стилизации в названных произведениях Чехова и Пушкина. Обращение к наследию великого поэта косвенно подтверждается и датой написания рассказа «На святках» — 1899 год был годом столетия со дня рождения великого поэта.
Письмо, которое старики Василиса и Петр за плату диктуют мордатому, здоровому, праздношатающемуся Егору «с красным затылком», в действительности оказывается лишь бессвязным и разрозненным набором поздравительно-праздничных формулировок с пожеланиями здоровья и родительского благословения, а также выражения раболепия и чинопочитания от бестолкового Егора, который без всякого стеснения вписывает в чужое письмо свои мысли о Бахусе — древнегреческом боге растительности, виноделия и вина. Недаром само письмо пишется в трактире — «нечистом» месте, обруганном Василисой — крестьянкой, всю жизнь много работавшей и поднимавшей семью, далекой от спокойной и сытой жизни, которой наслаждается Егор. «Писарь» погряз в пошлости и разврате. Крестьянская же семья чиста и доверчива, чувствительна и милосердна, искренне любит свою дочь и беспокоится о ней.
Иное дело — муж Ефимьи, Андрей Хрисанфыч, показанный в рассказе сухим бесстрастным человеком, настоящим солдафоном, стремящимся выслужиться перед начальством. Ему нет дела до чувств жены. Слезы Ефимьи не тронули черствого сердца бывшего солдата — лишь напомнили о его невыполненном обещании отослать письма жены старикам-родителям в деревню. Однако саму Ефимью еще «не заела» городская среда, противопоставленная в художественном мире рассказа среде деревенской, не коснулись греховные помыслы и настроения: она залилась слезами, едва только прочла первые строчки письма из деревни. В памяти молодой женщины, подобно памяти Ваньки из предыдущего анализируемого нами рассказа, воскресли, казалось бы, давно позабытые архетипичные картины счастливой «народной» жизни: «деревья белые-белые», «дедушка лысенький на печке», «собачка желтенькая», «и церквочка в селе, мужички на клиросе поют» (С., т. 10. С. 184—185). Она плакала от жалости к своей и родительской участи, желая, по воле Богородицы, унестись из чуждого ей опошлившегося и ненастоящего мира в деревню, где «душевно живут, Бога боятся...» (Там же. С. 185). Ее слезы и искреннее сопереживание родительским заботам свидетельствуют о том, что «неудачная» на первый взгляд коммуникация — одна из наиболее устойчивых тем в произведениях писателя — все-таки состоялась21. Можно говорить и о реализации рождественского «чуда»: Ефимье удалось уловить скрытый смысл послания, даже не дочитав письма до конца. В один из святочных вечеров семья вновь соединилась.
В следующих двух рассказах — «Мальчики» и «Каштанка» (оба — 1887), как и в рассказе «Ванька», автор воссоздает мир «детский» и «взрослый», сосредоточивая внимание на детском мироощущении и поведении. Со второй половины 1880-х гг. в контекст творчества писателя органично включаются рассказы о детях и животных (всего Чехов создал более тридцати произведений «детской» и «анималистской» тематики).
А.П. Чехов стремится вжиться в мир ребенка — «детский» мир далек от обыденного, «взрослого», нормированного и закостеневшего в своем развитии, не способного по-новому оценить то или иное событие. Дети непосредственны, верят в чудеса и волшебство, им свойственны эмоциональность восприятия и умение открывать для себя новые грани повседневных явлений. Для Чехова было очень важным стремление к естественности, развитию, отказ от ценностей «буржуазной цивилизации», желание напомнить о «простейших, непреходящих ценностях <...> — нравственном здоровье, гуманности, свободе о предрассудках, расчете, корысти — и выразить мечту о другом состоянии мира — о счастье, гармонии, единении людей»22. Неслучайно эти произведения были написаны в конце декабря и предназначались к печати именно в праздничных номерах, становясь как бы «рождественским подарком» для читателей — ведь в Рождество актуализируется социальная проблематика, усиливаются нравственные требования к человеку: необходимость проявлять милосердие, эмпатию, стремиться укрепить семейные связи, очиститься от бремени мелких прегрешений и вступить в грядущий год с благими намерениями и помыслами.
После публикации «Каштанки» в газете «Новое время» 25 декабря 1887 г. (впервые рассказ появился с заглавием «В ученом обществе»; позднее заглавие было изменено автором, вероятно, с целью упрощения его запоминания детьми) А.П. Чехов получил признание детской читательской аудиторией. В письме к брату М.П. Чехову (1888) он писал, что «...детишки не отрывают от меня глаз и ждут, что я скажу что-нибудь необыкновенно умное. А по их мнению, я гениален, так как написал повесть о Каштанке. У Сувориных одна собака называется Федором Тимофеичем, другая Теткой, третья Иваном Иванычем» (П., т. 2. С. 213). «Каштанка», тем не менее, является как «детским», так и «взрослым» произведением, которое затрагивает темы жизни городских низов, человеческих взаимоотношений, преданности и душевного покоя.
В повествовательной структуре рассказа пересекаются авторское описание действительности, окружающей простых людей, и ее восприятие основным персонажем — собакой. С одной стороны, читателям рассказывается о судьбе Каштанки — помеси таксы с рыжей дворняжкой, о том, как она потерялась и как ее приютил у себя добрый незнакомец, m-r Жорж, оказавшийся дрессировщиком. С другой стороны, в рассказе описываются переживания, чувства и настроения собаки. Так, ею, в зависимости от внешних обстоятельств, попеременно овладевали «отчаяние и ужас», она «плакала», «бегала взад и вперед», а после того, как забыла дорогу домой к хозяину-столяру, думала, что такая жизнь невыносима и «нужно застрелиться!» (С., т. 6. С. 430—432). Собака наделяется способностью переживать те же чувства, что и люди, мыслить, испытывать горечь потери и одиночество. Более того, Каштанка не знает лицемерия и ханжества, она верная и любящая, по-настоящему тоскует по своему прошлому хозяину Луке Александрычу и особенно по его сыну Федюшке, прощая им все обиды и лишения, — в этом прощении угадывается рождественский мотив примирения с врагами, мотив жертвенности и раскаянья за проступки. Во сне Каштанке даже кажется, что Федюшка, который мучил ее до такого состояния, что «зеленело в глазах и болело во всех суставах», вдруг превратился в пса и они вместе с Каштанкой «добродушно понюхали друг другу носы и побежали на улицу» — в душе собаки нет зла на мучавших ее хозяев (Там же. С. 434). Наоборот, своими нравственными качествами Каштанка даже превосходит человека, который называет верную собаку всего лишь «насекомым существом» и внушает ей, что «супротив человека ты все равно, что плотник супротив столяра» (Там же. С. 431).
Преданность Каштанки своим прошлым хозяевам потрясает. Несмотря на доброту и заботу, которой окружает ее новый хозяин, смену имени, дружеские отношения с другими питомцами дрессировщика, Каштанка постоянно грустит и нередко оказывается подвержена меланхолии. Она «помнит» запах близких когда-то ей людей: «...засыпая, она всякий раз чувствовала, что от этих фигурок пахнет клеем, стружками и лаком» (Там же. С. 440).
Настоящее рождественское «чудо» случается тогда, когда в цирке Каштанку узнают Лука Александрыч и Федюшка. В финале рассказа повествуется о том, что уже через полчаса после неожиданной встречи Каштанка шла за столяром и его сыном «и ей казалось, что она давно уже идет за ними и радуется, что жизнь ее не обрывалась ни на минуту» (Там же. С. 449). Очевидно, что автор сочувствует Каштанке, отождествляя ее эмоции и оценки с человеческими, заставляя читателей сопереживать, симпатизировать собаке и жалеть ее, пробуждая в своей душе самые возвышенные чувства. Таким образом, «чудо» случается дважды: для преданной собаки, которая, наконец, обретает потерянных хозяев, и для читателей, воспринимающих повествуемое сквозь призму простых и «домашних» переживаний доброты, радости и надежды.
Следующий рождественский рассказ «Мальчики» (1887) еще современники писателя рекомендовали для семейного чтения, отмечая безобидный юмор и мастерски воссозданную психологию детей (см. коммент.: (С., т. 6. С. 699—700)). Поэтому нет ничего удивительного в том, что и сегодня этот рассказ, подобно «Ваньке» и «Каштанке», входит в корпус детской литературы.
На первый взгляд «Мальчики» — это юмористический рассказ о двух приятелях-гимназистах — Володе Королеве и его приятеле Чечевицыне, которые, начитавшись популярных в то время (1880-е гг.) приключенческих романов Т.М. Рида и Ф. Купера, решились покинуть уютные домашние стены и отправиться на поиски сокровищ и незабываемых впечатлений в дальние страны.
Однако А.П. Чехов не ограничивается описанием забавного случая, произошедшего с двумя юными гимназистами на рождественских каникулах, — в рассказе затрагиваются серьезные темы. Так, И.А. Сыров, исследуя социально-исторический смысл произведения, приходит к выводу, что в лице отца Володи Королева, который не сразу заметил, что его сын бежал из дома, Чехов выявляет характерную черту русского дворянства, заключающуюся в «безразличии и невнимании к процессам, уже активно происходящим в России»23. По мнению автора статьи, именно такие, казалось бы, ничем не примечательные и даже несимпатичные люди, как Чечевицын, в будущем станут вершить историю. Этим пассионариям, в отличие от праздных дворян, хватит решительности и воли, чтобы «довести дело до конца». Недаром Чечевыцын сознательно выбирает себе героическое прозвище — Монтигомо Ястребиный Коготь, называя друга Володю всего лишь своим «бледнолицым братом» и таким образом демонстрируя доминирующую позицию в их дружеских отношениях. И.А. Сыров подчеркивает, что подобные клички-псевдонимы будут встречаться позднее у «большинства революционеров XX века: Сталин (Джугашвили), Молотов (Скрябин), Володарский (Гольдштейн) и др.»24. Автор работы, впрочем, указывает, что политическая установка в художественный замысел рассказа явно не входит.
Чехов, скорее, снова, как и во многих других своих произведениях, обращается к теме бегства из повседневности, мечты о незаурядной жизни и свободе. Откуда же у этих мальчиков, которые и так наслаждаются всеми прелестями беззаботного детства, подобные стремления? Почему их так влечет действительность, которую они вообразили себе, опираясь на литературные образцы? Дело в том, что эти мальчики, как и взрослые, несвободны — они оторваны от дома, от семьи, обучаясь в дальней гимназии. И в родительском выборе помещения своих отпрысков «в учебные заведения без всякого предварительного соображения с их способностями и силами, как бы на мучительство» и кроются, по мнению современника писателя, А. Басаргина, «аномалии воспитания, <...> физическое и нравственное уродование наших детей» (см. коммент.: (С., т. 6. С. 700)).
Некоторые эпизоды рассказа фиксируют разобщенность представленных в произведении двух миров — «взрослого» и «детского». Так, родители Володи при первой встрече не замечают его приятеля Чечевыцына во многом потому, что он некрасив, молчалив, угрюм и «по наружности его можно было бы принять за кухаркиного сына» — отсылка к неимущим классам (Там же. С. 425). Сама фамилия — Чечевицын — вызывает устойчивую ассоциацию у младшей сестры Володи и, конечно, у читателей — с бобовым растением и чечевичной похлебкой, которая была очень дешева и питательна, а потому и доступна низшим слоям населения. Если сам Володя (чья фамилия — Королев — словно подчеркивает аристократическое происхождение мальчика) не замечает классовых различий между собой и своим товарищем и ценит личностные качества друга, то его родители подсознательно, даже не отдавая себе в том отчета, противопоставляют двух мальчиков. Родителям Володи Чечевицын не нравится. Королев-старший даже позволяет себе произнести строгий обвинительный монолог о приятеле сына, потому что вид и его поведение представляются ему неблагонадежными. В глазах отца Володи Чечевицын безоговорочно становится зачинщиком побега. Сестры же Королева, наоборот, сумели разглядеть в этом неулыбчивом замкнутом ребенке необыкновенного, выдающегося и мужественного человека, настоящего героя со сложившимися убеждениями и принципами (С., т. 6. С. 428—429).
Действие в рассказе разворачивается под Рождество — мальчики сбегают из дома в сочельник. В повествование включено описание праздничной и зимней атрибутики: мороз, иней, оледеневшие сани, подготовка украшений для елки, радостное ожидание праздника. Принадлежность к жанру рождественского рассказа подтверждается также особым типом героев — детьми, которые проходят определенное испытание (побег) и возвращаются в лоно семьи — рождественская интерпретация мотива возвращения блудного сына и его единения с близкими людьми, мотива семейного очага и всепрощения.
Рассказ оканчивается благополучно — можно считать, что рождественское «чудо» состоялось (мальчики вернулись в домашние стены живые и здоровые). Однако «чудо» свершилось лишь в отношении Володи — он на самом деле раскаивается в своем поступке и начинает еще сильнее любить свою семью. Даже до побега мальчик колеблется, видя, как добры и отзывчивы к нему домочадцы; он заявляет Чечевицыну, что «хочется дома пожить» (Там же. С. 428). Володя часто плачет, предчувствуя скорую разлуку, целует своих сестер, молится за маму, и только уговоры товарища и данное слово заставляют юного искателя приключений покинуть родное гнездо.
Чечевицын же одинок. Он отчего-то не едет на праздники домой, ему чуждо ощущение семейного уюта, он исключен из мира семейных уз. В рассказе мать мальчика, приехавшая забрать ребенка, предстает как «случайное лицо», которое автор никак не характеризует. С одной стороны, Чечевицын вызывает симпатию читателя, с другой — на протяжении всего рассказа автор наделяет его негативно-антропологическими качествами: у него «щетинистые волосы», он «худ», глаза у него «узенькие», а губы — «толстые». Чечевицын, видя, как дороги Володе его близкие, тем не менее требует осуществления задуманных планов, по-настоящему становясь зачинщиком побега (изначально идея о путешествии в Америку принадлежала Володе). Он храбр и стоек, но в его душе не происходит перерождения, он не раскаивается в своем поступке, осознавая, сколько хлопот причинил близким своего товарища, — наоборот, он горд и самолюбив. При прощании с Володей лицо Чечевицына «было суровое, надменное» — у детей таких лиц не бывает (Там же. С. 429). Надменность персонажа исключает возможность видеть доброту и красоту в жизни, в природе и человеке — качество, неимение которого автор ставил в вину своим современникам25.
Таким образом, несмотря на целевую аудиторию рассказа — детей, можно говорить о включении писателем в повествование социально-исторических наблюдений, что позволяет ярче обозначить характеры героев. В рассказе получают развитие ключевые темы творчества А.П. Чехова: свобода личности, добровольный жизненный выбор, сочувственное отношение к детям.
Несколько особняком от предыдущей группы произведений в силу своей очевидной притчевой природы и явного дидактизма, мало свойственного писательской манере Чехова, стоит его рождественский рассказ «Сапожник и нечистая сила» (1888). Сюжет рассказа таков: в ночь под Рождество сапожник Федор Нилов вынужден шить сапоги заказчику, который показался ему мистической фигурой из-за своих странных занятий (при последней встрече заказчик что-то толок в ступке, содержимое которой «вдруг вспыхнуло и загорелось ярким, красным пламенем, завоняло серой и жжеными перьями») и стойкого запаха керосина, сопровождавшего этого человека (С., т. 7. С. 222). Готовые сапоги сапожник ночью понес заказчику и обнаружил, что перед ним сам черт. Обрадовавшись такой удаче и желая попытать счастья, Федор заключает с ним договор: злой дух делает его богатым, а сапожник подписывает соглашение о продаже своей души нечистой силе. Однако желанное благосостояние не приносит счастья сапожнику — он начинает бояться грабежа, ему становится скучно, и даже новая «статусная» жена быстро надоедает: «Ну, жизнь анафемская! — подумал Федор. — Живут люди! Ни тебе песню запеть, ни тебе на гармонии, ни тебе с бабой поиграть... Тьфу!» (Там же. С. 227). И когда черт приходит за своей платой за услугу и уносит разбогатевшего сапожника в ад, тот просыпается. Наутро, по пути в церковь, Федор, видя богатые экипажи и чинных вельмож, больше не завидует им: он осознает, что «богатым и бедным одинаково дурно. Одни имеют возможность ездить в карете, а другие — петь во все горло песни и играть на гармонике, а в общем всех ждет одно и то же, одна могила, и в жизни нет ничего такого, за что бы можно было отдать нечистому хотя бы малую часть своей души» (Там же. С. 228).
Мотив продажи души дьяволу — едва ли не самый распространенный в мировой литературе. А.В. Кубасов и С.Н. Тихомиров выявили некоторые литературные и культурные источники, к которым, вероятно, обращался при написании рассказа автор. Это «Фауст» И.В. Гете (1832), «Повесть о Савве Грудцыне» (XVII в.), а также усвоенные из фольклорной и христианской традиций приметы, присущие нечистой силе (запах серы и керосина, лошадиные копыта, хвост)26. Добавим, что на Чехова мог оказать влияние, в числе многочисленных источников, цикл повестей Н.В. Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки» (18291831), в котором черт выглядит как «совершенный немец» и именуется «проклятым немцем» (ср. у Чехова: «фамилия у него была немецкая, что и не выговоришь») (С., т. 7. С. 222).
Праздничная фантастика (встреча и заключение договора с чертом), рождественский хронотоп и включение в сюжетную мотивировку такого элемента, как сон, способствующий установлению связи между реальным и ирреальным мирами, позволяют рассматривать рассказ в рамках рождественского жанра. Однако Чехов в очередной раз сознательно разрушает канон — рождественское «чудо» в рассказе не реализуется. Вопреки установившимся нормам герой не испытывает радости в день рождения Бога — наоборот, ему тоскливо и одиноко. Более того, в финале рассказа сапожник задается экзистенциальными вопросами человеческого бытия и приходит к неутешительному выводу: все мы умрем; и богатые, и бедные будут лежать в одной черной земле, поэтому нет никакой разницы, как люди проживают свою жизнь. У героя обостряется ощущение бессмысленности бытия, пропадает надежда на гармоничное существование человека на земле.
Пессимистический финал не устроил даже самого автора: известно, что А.П. Чехов был недоволен рассказом и послал его в печать исключительно из-за денежной нужды. Он сообщал А.С. Суворину: «Сегодня я буду писать Худекову на такую жалкую тему, что совестно. Не писал бы, да сто рублей не хочется потерять» (П., т. 3. С. 93). Писатель продолжит исследование экзистенциальных ситуаций в своих поздних рассказах «Студент» (1894) и «Архиерей» (1902), однако в отличие от «Сапожника...» эти произведения наделены жизнеутверждающим пафосом.
Рождественский рассказ «Гусев», который написан А.П. Чеховым в 1890 г., фабульно связан с путешествием писателя на Сахалин. В денщике Гусеве Чехов воплотил черты знакомого каторжника Егора, с которым познакомился на острове (см. коммент.: (С., т. 7. С. 683)). Кроме того, рассказ вобрал в себя впечатления писателя от возвращения на родину через Индийский океан. За время долгого плавания А.П. Чехову довелось стать свидетелем столь поразившего его погребения на корабле, которое описывается в рассказе: «По пути в Сингапур бросили в море двух покойников. Когда глядишь, как мертвый человек, завороченный в парусину, летит, кувыркаясь, в воду, и когда вспоминаешь, что до дна несколько верст, то становится страшно и почему-то начинает казаться, что сам умрешь и будешь брошен в море» (П., т. 4. С. 140).
Сюжетно произведение не соотносится с жанром рождественского рассказа: в нем повествуется о мучительной болезни и смерти главного героя и его оппонента Павла Иваныча в корабельном лазарете по пути следования судна с Дальнего Востока в Россию. Время действия также не определено: в основном актуальные события рассказа разворачиваются в сумерках или в потемках. Место действия — одинокое судно в океане — «суггестивно подразумевает тему непрочности и зыбкости существования человека»27.
Тем не менее с Гусевым, как с чеховскими героями Ванькой и Ефимьей, случается рождественское «чудо»: ему удается в конце жизни отвернуться от мирского и уберечь себя от зла, ненависти и чувства несправедливости, которыми преисполнен его сотоварищ Павел Иваныч. В отличие от последнего, готового всячески обличать «двуногую мразь», простой денщик неоднократно обращается к воспоминаниям о своей родине и семье брата Алексея, его детях Ваньке и Акульке: «Рисуется ему громадный пруд, занесенный снегом... На одной стороне пруда фарфоровый завод кирпичного цвета, с высокой трубой и с облаками черного дыма; на другой стороне — деревня... Из двора, пятого с краю, едет в санях брат Алексей; позади него сидят сынишка Ванька, в больших валенках, и девчонка Акулька, тоже в валенках. Алексей выпивши, Ванька смеется, а Акулькина лица не видать — закуталась» (С., т. 7. С. 328). Герой мечтает очутиться в родной деревне, вспоминает морозы, большие сугробы и зимнее веселье: «А какое наслаждение, когда опрокидываются сани и летишь со всего размаху в сугроб, прямо лицом в снег, а потом встанешь весь белый, с сосульками на усах; ни шапки, ни рукавиц, пояс развязался... Люди хохочут, собаки лают...» (Там же. С. 335). Между Гусевым и его родной деревней, близкими людьми устанавливается невербальный коммуникативный канал, посредством которого они воссоединяются. Солдат обращается к воспоминаниям из прошлого, которые примиряют его с действительностью, помогая уйти в Царство Божие успокоенным, не одиноким человеком.
На протяжении всего повествования раскрывается тема размытости границы между жизнью и смертью, на которой балансируют герои. На первый взгляд кажется, что в рассказе преобладает установка на безысходность и тщетность борьбы со смертью — так обреченно герои уходят из бренного мира. Однако конфликт между жизнью и смертью дублируется в оппозиции верха (неба) и низа (моря). Выстраивается особый пространственно-временной план, который, по мнению Л.И. Донецких и Е.И. Лелис, позволяет раскрыть авторское осмысление диалектики жизни и смерти28. Так, в последнем эпизоде рассказа лирически воссоздан красочный, фантастический пейзаж: «А наверху в это время, в той стороне, где заходит солнце, скучиваются облака; одно облако похоже на триумфальную арку, другое на льва, третье на ножницы... Из-за облаков выходит широкий зеленый луч и протягивается до самой средины неба; немного погодя рядом с этим ложится фиолетовый, рядом с ним золотой, потом розовый... Небо становится нежно-сиреневым. Глядя на это великолепное, очаровательное небо, океан сначала хмурится, но скоро сам приобретает цвета ласковые, радостные, страстные, какие на человеческом языке и назвать трудно» (С., т. 7. С. 339). Несмотря на то что совсем недавно океан, не знающий «ни смысла, ни жалости», поглотил тело Гусева, бессрочно-отпускного солдата, глубоко связанного с крестьянским миром и «мужицкими» традициями и поэтому глубоко «природного», способного, в отличие от Павла Иваныча, осознать гармонию природы и человека, — он теряет свою враждебность. В финале торжествуют свет, красота, надежда на счастливое будущее, реализуется мотив всеобщего примирения и покоя, характерный для жанра рождественского рассказа. Мажорный финальный аккорд звучит как отрицание тоскливых мыслей и настроения безнадежности, которые определяли эмоциональную тональность основной части произведения.
Таким образом, в настоящей главе мы обратились к фольклорным истокам святочного рассказа. Выделили типологические особенности святочных быличек и бывальщин, проследили этапы становления святочного и рождественского рассказов, которые непосредственно связаны с фольклором.
Опираясь на материал сочинений русских писателей-романтиков начала XIX в., мы пришли к выводу о тесном симбиозе устных образцов жанра и святочных рассказов. Мы полагаем, что жанр святочного рассказа завершил свое становление уже в первой трети XIX в. с одной стороны, можно говорить об органическом усвоении становящимся жанром святочных сюжетов и мотивов, бытовавших в фольклорной традиции (вещие сны, встреча с инфернальными существами, полуночные гадания и проч.), а с другой — об определенной литературной обработке, черты которой во многом были заимствованы из романтизма (тяга к экзотике, мистика, одиночество героя и т. п.).
По прошествии первой трети XIX в. жанр святочного рассказа продолжил функционировать, но уже в иных вариантах: в 1840—1850-х гг. он претерпевает содержательные и структурно-композиционные изменения, связанные с распространением реалистической эстетики. С середины века жанр святочного рассказа широко входит в периодическую печать. Это способствует его шаблонизации, а также возникновению многочисленных пародий и появлению низкосортной календарной словесности. Переломить сложившуюся литературную ситуацию удалось в 1870-е гг. Н.С. Лескову, преемником которого выступил А.П. Чехов.
Рождественский рассказ становится известным в России гораздо позже литературного святочного рассказа: впервые рождественские тексты публикуются ближе к середине, а обретают популярность уже в последней трети XIX в. Однако к концу века этот жанр, подобно жанру святочного рассказа, также испытывает кризис и перерождается усилиями литературных поденщиков в весьма посредственную массовую литературу.
Заслуга А.П. Чехова состоит в том, что писатель сумел выработать оригинальные образцы святочной и рождественской словесности. Качественно обновляя жанр, Чехов не только выстроил обширную галерею персонажей всех классов и сословий, но и затронул глубокие социальные и философские вопросы.
В своих ранних святочных и рождественских рассказах писатель обличает развращенное общество, обогащает праздничную мотивику, прибегает к приему «двойной оптики». А.П. Чехов пародирует и снижает сюжетные элементы календарных жанров, превратившиеся к концу XIX в. в клише. Однако даже в небольших юморесках и сценках писателя обнаруживаются присущие его мировоззрению ценности: отрицание пошлости, утверждение свободы, вера в справедливое устройство общества.
В зрелых календарных произведениях А.П. Чехова отчетливо проявляются лиризм и психологизм. Писатель расширяет формальные признаки жанров, включает новые сюжеты и мотивы, нередко отказывается от благополучного финала и реализует святочное и рождественское «чудо» не прибегая к ирреальному, фантастическому миру. Чехов последовательно обосновывает идею невозможности обретения духовной целостности и гармонии с собой в отрыве от чувства свободы, обращается к экзистенциальной проблематике и отказывает героям в надежде на духовное возрождение, если им свойственно безволие и нежелание изменить свою жизнь.
Примечания
1. Кубасов А.В. Проза А.П. Чехова: искусство стилизации. Екатеринбург: Гос. пед. унт, 1998. С. 142—152.
2. Фортунатов Н.М. Указ. соч. С. 87.
3. Бердников Г.П. А.П. Чехов. Ростов-на-Дону: Феникс, 1997. 637 с.; Ларионова М.Ч. А.П. Чехов: литература... 2010; Семенюта С.О. Визуальные образы в рождественских рассказах А.П. Чехова // Вестн. ЧГПУ. 2017. № 1. С. 157—162; Терехова Е.А. Указ. соч. и др.
4. Блаженный Августин. Творения. О граде Божьем (книги I—XII). СПб.; Киев: Изд-во «Алетейя», 1998. С. 258.
5. Гура А.В. Символика животных в славянской народной традиции. М.: Индрик, 1997. С. 748.
6. Ларионова М.Ч. А.П. Чехов: литература... С. 117.
7. Чудаков А.П. Поэтика Чехова. Мир Чехова: возникновение и утверждение. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2016. С. 169.
8. Собенников А.С. Указ. соч. С. 104.
9. Душечкина Е.В. Русский святочный... С. 227.
10. Сендерович С.Я. Указ. соч. С. 40—41.
11. Там же. С. 43.
12. Катаев В.Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М.: Изд-во МГУ, 1979. С. 11—12.
13. Там же. С. 151.
14. Душечкина Е.В. Русский святочный... СПб., 1995.
15. Боровская Е.Р. Рождественский рассказ А.П. Чехова «Ванька» // Церковь и время. 2003. № 3 (24). С. 211—225; Есаулов И.А. О некоторых особенностях рассказа А.П. Чехова «Ванька» // Проблемы исторической поэтики. Т. 5. Петрозаводск: Изд-во ПГУ, 1998. С. 480—483; Собенников А.С. Указ. соч.
16. Доманский Ю.В. Смыслообразующая роль архетипических значений в литературном тексте: пособие по сцецкурсу. Тверь: Тверской гос. ун-т, 2001. 94 с.; Ларионова М.Ч. Миф, сказка и обряд в русской литературе XIX в. Ростов-на-Дону: Изд-во Ростовского ун-та, 2006. 256 с.; Мелетинский Е.М. О литературных архетипах // Чтения по истории и теории культуры. М.: РГГУ, 1994. Вып. 4. 136 с.
17. Русский гуманитарный энциклопедический словарь: в 3 т. / под ред. П.А. Клубкова, И.Я. Лапидус, С.Д. Мангутовой и др. СПб.: Владос, 2002. Т. 2. 719 с.
18. Есаулов И.А. Указ. соч. С. 482.
19. Кубасов А.В. Указ. соч. С. 373.
20. Там же. С. 375.
21. Степанов А.Д. Проблема коммуникации у Чехова. М.: Языки славянской культуры, 2005. 400 с.; Щеглов Ю.К. Избранные труды / сост. А.К. Жолковский, В.А. Щеглова. М.: РГГУ, 2013. 956 с.; Синякова Л.Н. Письмо как способ коммуникации: два рассказа А.П. Чехова с «эпистолярным» сюжетом («Письмо» и «На святках») // Вестн. НГУ. Серия: История, филология. 2017. Т. 16, № 2. С. 146—155.
22. Семанова М.Л. Чехов — художник. М.: Просвещение, 1976. С. 46.
23. Сыров И.А. Имплицитная смысловая структура художественного текста (на материале рассказа А.П. Чехова «Мальчики») // Филолог. класс. 2005. № 13. С. 33.
24. Там же.
25. История русской литературы... С. 203.
26. Кубасов А.В. Указ. соч.; Тихомиров С.Н. Образ дьявола в творчестве А.П. Чехова: «Сапожник и нечистая сила», «Чайка», «Случай из практики»: ст. в сб. мат-ов Междунар. науч.-практич. конф. / под науч. ред. Л.А. Трубиной, Е.Г. Чернышевой, Д.В. Абрашовой. 15—16 марта 2018. М.: МГПУ, 2018. С. 40—47.
27. Синякова Л.Н. Рассказы А.П. Чехова сахалинского периода... С. 154.
28. Донецких Л.И., Лелис Е.И. Грамматические средства формирования подтекстовых смыслов в рассказе А.П. Чехова «Гусев» // Вестн. Удмуртского ун-та. 2013. Вып. 4. С. 108.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |