Над повестью «Степь» Чехов работал в конце 1887 — январе 1888 гг. Она была опубликована в мартовском номере журнала «Северный вестник». Это произведение имеет в чеховедении неоспоримую репутацию особого, знакового текста в творчестве писателя. Причиной тому служит целый ряд обстоятельств, основательность которых не вызывает сомнения. Во-первых, повесть «Степь» — дебют Чехова в «серьезном» издании, толстом журнале, что знаменует его переход от «газетной» к «настоящей» литературе. Так относится к ней сам автор1 («Пишу повесть для толстого журнала» (И.Л. Леонтьеву (Щеглову), 10 января 1888; П 2, 171; курсив автора цитаты — И.В.), так эта повесть была воспринята и оценена прижизненной критикой, такую роль (начало «серьезного» Чехова) ей отводят и научные исследования.
Во-вторых, это непривычная и новая для Чехова работа в большом жанре. Жалобами на то, что писать длинно — трудно, наполнены все письма января 1888 г. (П 2, 170, 174, 178, 180, 181, 182, 184). Кроме того, обращение к большому жанру связано для Чехова и с сознательным экспериментом, поиском своего пути в литературе. После завершения работы над повестью Чехов напишет М.В. Киселевой: «Давно уже в толстых журналах не было таких повестей; выступаю я оригинально, но за оригинальность мне достанется так же, как за «Иванова». Разговоров будет много» (М.В. Киселевой, 3 февраля 1888; П 2, 186). И уже в плане позднейшей рецепции с точки зрения научной мысли 1888 г. будет оценен как переломный в творчестве Чехова. Важную роль в формировании такого взгляда играет именно повесть «Степь». Этот год «засвидетельствовал напряженные размышления Чехова над тем, как продолжать. Обращение в это время к большому жанру несомненно продиктовано стремлением отыскать новые формы, выйдя за пределы своего новеллистического опыта. Чехов работает над романом, пишет повесть «Степь», и в повести этой появляются действительно новые, доселе у него не встречавшиеся принципы строения повествования. Вместе с этим возникает и возможность выбора — повествование новых его рассказов могло пойти по прежней дороге, изведанной в 1885—1887 гг., или устремиться по новой, открытой в этой повести»2. По мнению А.П. Чудакова, произведения последнего периода (1895—1904) творчества Чехова основаны на открытиях «Степи»3.
В-третьих, после публикации этой повести литературная репутация Чехова — репутация талантливого писателя — окончательно установилась. Из разряда молодых, талантливых и подающих надежды он перешел в круг крупных современных писателей, а его первенство среди молодого поколения уже не вызывало сомнений.
Таким образом, в разных смыслах — социокультурном, интенциональном, рецептивном — выделенность данного произведения в эволюции чеховского творчества не вызывает сомнения. Однако если план социокультурный — это план в основном констатирующий, то вопросы авторской интенции и рецептивной оценки требуют более детального и активного рассмотрения.
Чехов, готовясь к дебюту в толстом журнале, постоянно в течение январе 1888 г. в письмах разным корреспондентам упоминает о своей работе над повестью. «Ни об одной своей прозаической вещи (и именно о ее форме, поэтике) он ни до, ни после не писал так много»4. За естественными в ситуации дебюта волнением, сомнениями, неуверенностью выступает настойчивое желание объяснить/пояснить/«ухватить» — и может, не столько для своего адресата, сколько для себя самого — главное и принципиальное в воплощаемом замысле. В течение месяца чувство неуверенности, неудовлетворенности и сомнения постепенно уступают место сознанию выполненной задачи. 1 января 1888 г. Чехов пишет И.Л. Леонтьеву (Щеглову): «Мысль, что я пишу для толстого журнала и что на мой пустяк взглянут серьезнее, чем следует, толкает меня под локоть, как черт монаха. Пишу степной рассказ. Пишу, но чувствую, что не пахнет сеном»5 (П 2, 166). Уже через неделю в письме В.Г. Короленко звучит иная тема — расчет прежде всего на понимание «собратьев по перу», т. е. апелляция к оценке профессиональной читательской аудитории: «С Вашего дружеского совета я начал маленькую повестушку для «Северн<ого> вестника». Для почина взялся описывать степь, степных людей и то, что я пережил в степи. Тема хорошая, пишется весело, но, к несчастью, от непривычки писать длинно, от страха написать лишнее я впадаю в крайность: каждая страница выходит компактной, как маленький рассказ, картины громоздятся, теснятся и, заслоняя друг друга, губят общее впечатление. В результате получается не картина, в которой все частности, как звезды на небе, слились в одно общее, а конспект, сухой перечень впечатлений. Пишущий, например, вы, поймет меня, читатель же соскучится и плюнет» (В.Г. Короленко, 9 января 1888; П 2, 169—170). В знаменитом, неоднократно цитированном в научной литературе письме Д.В. Григоровичу выделяется тот же мотив — объяснение своей писательской техники компетентному читателю: «Для дебюта в толстом журнале я взял степь, которую давно уже не описывали. Я изображаю равнину, лиловую даль, овцеводов, жидов, попов, ночные грозы, постоялые дворы, обозы, степных птиц и проч. Каждая отдельная глава составляет особый рассказ, и все главы связаны, как пять фигур в кадрили, близким родством. Я стараюсь, чтобы у них был общий запах и общий тон, что мне может удаться тем легче, что через все главы у меня проходит одно лицо. Я чувствую, что многое я поборол, что есть места, которые пахнут сеном, но в общем выходит у меня нечто странное и не в меру оригинальное. От непривычки писать длинно, из постоянного страха не написать лишнее я впадаю в крайность. Все страницы выходят у меня компактными, как бы прессованными; впечатления теснятся, громоздятся, выдавливают друг друга; картинки, или, как Вы называете, блестки, тесно жмутся друг к другу, идут непрерывной цепью и поэтому утомляют. В общем получается не картина, а сухой, подробный перечень впечатлений, что-то вроде конспекта; вместо художественного, цельного изображения степи я преподношу читателю «степную энциклопедию» (Д.В. Григоровичу, 12 января 1888; П 2, 173). Отчетливое ощущение оригинальности замысла вместе с обычной для Чехова самокритикой, прикрываемой маской иронии, появляется к середине месяца. И чем яснее вырисовывается экспериментальный характер повести, тем важнее для Чехова понимание со стороны профессионального сообщества. «В небольшой повести я изображаю степь, степных людей, птиц, ночи, грозы и проч. Писать весело, но боюсь, что от непривычки писать длинно я то и дело сбиваюсь с тона, утомляюсь, не договариваю и недостаточно серьезен. Есть много таких мест, к<ото>рые не поймутся ни критикой, ни публикой; — пишет он Я.П. Полонскому 18 января 1888, — той или другой они покажутся пустяшными, не заслуживающими внимания, но я заранее радуюсь, что эти-то самые места поймут и оценят два-три литературных гастронома, а этого с меня достаточно. В общем моя повестушка меня не удовлетворяет. Она мне кажется громоздкой, скучной и слишком специальной. Для современной читающей публики такой сюжет, как степь с ее природой и людьми, представляется специальным и малозначащим» (П 2, 178). «Описываю я степь. Сюжет поэтичный, и если я не сорвусь с того тона, каким начал, то кое-что выйдет у меня «из ряда вон выдающее». Чувствую, что есть в моей повестушке места, которыми я угожу вам, мой милый поэт, но в общем я едва ли потрафлю. <...> Писать большое очень скучно и гораздо труднее, чем писать мелочь. Вы прочтете и увидите, какую уйму трудностей пришлось пережить моему неопытному мозгу» (А.Н. Плещееву, 19 января 1888; П 2, 179—180). И чем ближе к концу, тем очевиднее проступает за маской самоиронии чувство удовлетворения: «Моя повесть появится в мартовской книжке «Сев<ерного> вест<ника>». Странная она какая-то, но есть отдельные места, которыми я доволен» (письмо И.Л. Леонтьеву (Щеглову), 22 января 1888; П 2, 182), «Робею и боюсь, что моя «Степь» выйдет незначительной. Пишу я ее не спеша, как гастрономы едят дупелей: с чувством, с толком, с расстановкой. Откровенно говоря, выжимаю из себя, натужусь и надуваюсь, но все-таки в общем она не удовлетворяет меня, хотя местами и попадаются в ней «стихи в прозе» (А.Н. Плещееву, 23 января 1888; П 2, 182).
В этом потоке критической самооценки выделяется два интересных момента. Чехов неоднократно высказывает сомнения относительно тех особенностей повести, которые затем станут поводом для упрека в глазах его критиков. Речь идет о повышенной компактности, тесноте изображения и ослабленности фабулы (ср., например: «Каждая отдельная глава составляет особый рассказ»). Но, предвосхищая в известной степени негативную оценку критики/читателя, Чехов тем не менее не отказывается от этого принципа организации материала и не пересматривает его. Одновременно чем ближе к концу работы, тем отчетливее звучит удовлетворение, особенно отдельными, «поэтическими», местами, «стихами в прозе», и тема «оригинальности» созданного. После завершения повести Чехов в письме А.С. Лазареву назовет ее «мой шедевр», и вряд ли эту оценку целиком можно отнести на долю шутливой самоиронии. В письме другу и писателю примерно одного с ним «литературного ранга», Чехов не боится прямо высказать и свои надежды, и чувство творческой гордости, и опасения: «На свою «Степь» я потратил много соку, энергии и фосфора, писал с напряжением, натужился, выжимал из себя и утомился до безобразия. Удалась она или нет, не знаю, но во всяком случае она мой шедевр, лучше сделать не умею, и посему Ваше утешение, что «иногда вещицы не задаются» (в случае неуспеха), утешить меня не может. Дебют, масса энергии, напряжение, хороший сюжет и проч. — тут уж едва ли подойдет Ваше «иногда». Если при данных условиях написал скверно, то при условиях менее благоприятных напишу, значит, еще хуже...» (А.С. Лазареву (Грузинскому), 4 февраля 1888; П 2, 187).
Повесть имела успех, и талант автора не отрицали даже скептически настроенные критики. «Степь» хвалили прежде всего за мастерские описания природы, тонкое и точное изображение различных душевных состояний, яркость и живость отдельных образов. Одновременно общий упрек, которого не могли избежать даже самые благосклонно настроенные к автору рецензенты, связан с ослабленностью фабульного строения, условностью образа Егорушки, излишней сжатостью образов6. Одним словом, речь идет о той же «тесноте», насыщенности и отрывочности, на которую указывал сам Чехов, или «компактности», по его собственному выражению. Тем самым «компактность», с одной стороны, и «поэтичность» — с другой, выступают в роли доминант не только на уровне чеховской самохарактеристики, но и на уровне рецепции текста. При этом для критического взгляда положительный и отрицательный модус оценки однозначно закрепляется за каждым из этих определений. «Компактность» может трактоваться как проявление «молодости» таланта (извиняющий модус) или как выражение свойственного автору безразличия (обвиняющий модус), но это, без сомнения, художественный недостаток повести. Тогда как поэтичность описаний и лирико-философских отступлений, так же несомненно, — ее достоинство. Таким образом, формируется своего рода отличительный признак «Степи» в восприятии профессиональных читателей — парадоксальное расхождение между мастерством описаний и «ученичеством» в постройке целого.
В рамках авторского замысла статус «компактности» выглядит иначе. Излишняя теснота, отрывочность, сухость, о которых говорит Чехов в письмах Короленко и Григоровичу, с одной стороны, указывает на то, чем, казалось бы, не доволен Чехов в своей повести. С другой стороны, описание этих «недостатков» подчеркнуто развернуто и отмечено фигурой градации: «картины громоздятся, теснятся и, заслоняя друг друга, губят общее впечатление» или «впечатления теснятся, громоздятся, выдавливают друг друга; картинки... тесно жмутся друг к другу, идут непрерывной цепью». Одновременно сравнение (хотя оно и составляет часть антитезы) «получается не картина, в которой все частности, как звезды на небе, слились в одно общее, а конспект» в письме Короленко или функционально близкое выражение «картинки, или, как Вы называете, блестки» в письме Григоровичу ассоциативно задают скорее позитивное впечатление грандиозности, масштабности, яркости изображения. Тем самым риторическая насыщенность самокритики создает впечатление избыточности последней. Что же касается образа Егорушки, условность и схематизм изображения которого также были отмечены критиками и участвовали в создании общего впечатления «компактности», то и в этом случае с достаточным основанием можно говорить о сознательном намерении автора. В письме Д.В. Григоровичу от 5 февраля 1888, написанном сразу после окончания работы над повестью, Чехов заметит: «Что касается мальчугана, то почему я изобразил его так, а не иначе, я расскажу Вам, когда вы прочтете «Степь» (П 2, 190). При этом главным принципом организации разнородного материала выступает для Чехова «общий тон», о котором он так же настойчиво упоминает в письмах.
Таким образом, можно предположить, что «компактность» и «поэтичность», с одной стороны, «общий тон» — с другой, в равной мере составляют ту «оригинальность» и «странность», о которой говорил Чехов в своих письмах, за которую он ждал предсказуемой критики, но с которой связывал и собственное «новое слово» в литературе. Так в чем же состоит художественный смысл этой «оригинальности»? Очевидно, что это не сама по себе «степная» тема, относительно которой Чехов сам указывает на приоритет Гоголя7. Вряд ли ее можно объяснить «поэтическими» картинами природы, точными человеческими типажами и даже «стихами в прозе» — каждым в отдельности. Представление о художественном новаторстве в связи со «Степью» прочно войдет в литературу о Чехове. И спектр предлагаемых объяснений его достаточно обширен: это и установка на изображение специфического «детского» восприятие, и задача широкого изображения действительности, и поиск нового типа повествования, и эксперимент по созданию «бесфабульного» рассказа8... Степень убедительности предлагаемых интерпретаций различна. Одни из них, как, например, установка на специфическое «детское» восприятие, были подвергнуты аргументированной критике, другие — поиск нового типа повествования — признаны в современном чеховедении. Так, А.П. Чудаков показал, что повествовательная система «Степи» получила развитие лишь в позднем творчестве Чехова. «В конце 80-х годов «Степь» осталась блестящим, но одиноким экспериментом. Ее поэтика в повествовании ближайших лет развития не получила. Опыт ее был в полной мере использован в поздней прозе Чехова»9. В этой концепции «общий тон», «оригинальность» повести предстает как новаторское использование слова повествователя. Но что же стоит за этим словом? В рамках системы позднего Чехова «повествователь выступает вместо героя — но в том же качестве конкретного воспринимающего лица»10. Тогда как можно охарактеризовать заданное в повести сознание «конкретного воспринимающего лица»? Почему Чехов не отказался от использования образа Егорушки, несмотря на всю условность этого персонажа? Как связаны специфическое слово повествователя и принцип «компактности»? Одним словом, в чем заключается не только формальная, но и смысловая сторона чеховского эксперимента?
Речь идет, разумеется, не о вопросах психологии творчества, но об общем смысле того сообщения, каким является любой художественный текст. «Художник, — писал Чехов, — наблюдает, выбирает, догадывается, компонует — уж одни эти действия предполагают в своем начале вопрос; если с самого начала не задал себе вопроса, то не о чем догадываться и нечего выбирать. Чтобы быть покороче, закончу психиатрией: если отрицать в творчестве вопрос и намерение, то нужно признать, что художник творит непреднамеренно, без умысла, под влиянием аффекта; поэтому, если бы какой-нибудь автор похвастал мне, что он написал повесть без заранее обдуманного намерения, а только по вдохновению, то я назвал бы его сумасшедшим» (XIV, 1949, 207). По характеру ответа можно представить себе характер вопроса. Так вот, если художественный текст — это ответ на вопрос, значит, по нему можно судить о том таинственном вопросе, который задавал себе и читателю Чехов, пересылая в то же время в каком-то смысле и сам вопрос этому в каждом случае конкретному и одновременно безграничному адресату. Тем самым интерпретация повести «Степь» имеет значение не только для поставленных выше вопросов, но и, как представляется, для понимания такого общего загадочного вопроса, ответом на который стала проза «серьезного» Чехова.
Примечания
1. После завершения работы над повестью и первых хвалебных отзывов Чехов напишет брату Александру: «Едва ли я уже вернусь в газеты! Прощай, прошлое! Буду изредка пописывать Суворину, а остальных, вероятно, похерю» (Ал.П.Чехову, 15 февраля 1888; П 2, 203).
2. Чудаков А.П. Поэтика Чехова. С. 61.
3. Там же. С. 107.
4. Там же. С. 123.
5. Ср. в письме А.Н. Плещееву, 3 февраля 1888: «Утомился, замучился от непривычки писать длинно, писал не без напряжения и чувствую, что наерундил немало. <...> Сюжет «Степи» незначителен; если она будет иметь хоть маленький успех, то я положу ее в основание большущей повести и буду продолжать. Вы увидите в ней не одну фигуру, заслуживающую внимания и более широкого изображения. Пока я писал, я чувствовал, что пахло около меня летом и степью» (П 2, 184—185).
6. См., например, отзыв А.Н. Плещеева: «Продолжайте, Христа ради, историю Егорушки. Я глубоко убежден, что вещь эту ожидает огромный успех. Пускай в ней нет того внешнего содержания — в смысле фабулы, которое так дорого толпе, но внутреннего содержания зато неисчерпаемый родник» (А.Н. Плещеев — А.П. Чехову, 9 февраля 1888; П 2, 452) или письмо П.Н. Островского: «Впечатление это оказалось достаточно сложным: к испытанному мною чувству живого удовольствия примешивалась также и нек<ото>рая досада <...> В рассказе нет внутренней организации, которая определяла бы всему надлежащее место и меру, — нет центра, к которому бы, располагаясь вокруг, тяготели второстепенные лица и мелкие подробности...» (письмо П.Н. Островского — А.П. Чехову, 4 марта 1888; П 2, 459).
7. Ср.: в письме Д.В. Григоровичу от 5 февраля 1888: «Я знаю, Гоголь на том свете на меня рассердится. В нашей литературе он степной царь» (П 2, 190).
8. См.: Елизарова М.Е. Творчество Чехова и вопросы реализма конца XIX века. М., 1958. С. 50; Бердников Г.П. А.П. Чехов. Идейные и творческие искания. М.—Л., 1961. С. 96; Сухих И.Н. «Степь»: константы художественного мира // Сухих И.Н. Проблемы поэтики А.П. Чехова. С. 68—80; Джексон Р.-Л. Время и путешествие: метафора для всех времен. «Степь. История одной поездки» // Чеховиана: Чехов в культуре XX века: Статьи, публикации, эссе. М.: Наука, 1993. С. 15—16.
9. Чудаков А.П. С. 124.
10. Чудаков А.П. С. 136.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |