Предисловие

Комедия «Вишневый сад» была и остается самой колдовской пьесой Чехова, как колдовское озеро в другой его драме, обладающее неизбывной, избыточной притягательностью. Вопросов в ней всегда больше, чем ответов — и чем дольше живет это произведение, тем таинственней и загадочней оно становится. Сценическая практика способствует, как может, поиску ответов, но и оставаясь на бумажных страницах (а теперь еще и в электронном виде), пьеса продолжает возбуждать все растущее к себе любопытство. Об этом, в частности, свидетельствует и данная конференция, которая специально была назначена на 22-е августа — день, когда имение Гаевых было выставлено на торги и продано и куплено внутри своего, так сказать, круга: хищный купец Дериганов не добрался до этой добычи, а великодушный Лопахин, увы, потерпел поражение, победив...

Десять лет назад вышел фундаментальный том Чеховианы, подготовленный в год «двойного» столетия: столетия памяти А.П. Чехова (1904—2004) и столетия последней его пьесы, век назад получившей первое сценическое воплощение на сцене МХТ. В этот том под названием «Звук лопнувшей струны» вошли труды многих теоретиков литературы и драмы, а также практиков — писателей, драматургов, режиссеров, актеров — тех, кто так или иначе прошел реальные Чеховские университеты. Нынешний сборник материалов одной локальной конференции по той же пьесе тоже является по-своему юбилейным: ведь он посвящен 111-й годовщине купли-продажи вишневого сада. В том, что поводом к юбилею стала уже не сама пьеса, а событие пьесы, определяющее и итожащее ее сюжет, есть, конечно же, некоторое «вольнодумство» со стороны организаторов конференции, которое легко оправдать хотя бы уже и тем, что речь все-таки идет о театре, где сам элемент импровизации привносит в происходящее ощущение новизны. С другой же стороны, совершенно конкретный фабульный ход позволяет, что называется, свежим глазом взглянуть на потаенные возможности пьесы, продолжающей свою жизнь в движении.

Существующий в динамике развития культуры текст пьесы продолжает обогащаться и видоизменяться за счет постоянно обновляющегося ее контекста — и в переводах на другие языки, и в периодически возникающих адаптациях и вариациях — от произведений отечественных авторов (в данном сборнике речь, в частности, идет о романе Андрея Геласимова «Год обмана», романе Виктора Пелевина «Жизнь насекомых» и его статье «Джон Фаулз и трагедия русского либерализма», повести Фридриха Горенштейна «Маленький вишневый садик», рассказе «Урюк» казахского автора Дукенбая Досжана, пьесах «Ложь» Александра Афиногенова и «Половчанские сады» Леонида Леонова, «Сад» Владимира Арро, «Русское варенье» Людмилы Улицкой, стихотворении Максима Амелина «Frankfurt am Main — [Baden-Baden] — Strasbourg» и др.) до произведений Дж. Голсуорси. Заметно эволюционирует и само отношение к героям этой пьесы, размываются границы между привычным их делением на первых и второстепенных. Все чаще заходит речь об отсутствии главных героев вообще или о замене одних главных на других, причем эта тенденция распространяется не только на теорию, но и, что не менее, если не более, важно — и на практику.

Сюжет «Вишневого сада» не столько всеохватен, сколько всепроникающ, т. е. он, прежде всего, вертикален, он содержит в себе ценнейшие породы где-то на очень большой глубине залегающих смыслов.

В «Вишневом саде», по мысли одного из авторов настоящего сборника А. Голомба, «имеется такая главенствующая тема: это тема «упущения» (недостижения, пропуска) чего-либо. <...> Важно отметить, что остальные темы при интерпретации могут рассматриваться как подчиненные этой всеохватной сверхтеме; недостигнутые цели и упущенные возможности встречаются повсеместно: потеря имения, гибель Гриши в предыстории, судьба Фирса в финале, утрата рецепта вишневого варенья, легкость, с которой приходят и уходят деньги (вспомним золотой, который дает Прохожему Раневская, или неожиданное открытие глины в имении Пищика, а также другие большие и малые «денежные» дела), поезд, который проспал в первом акте Лопахин; потеря галош Трофимова и находка чьих-то чужих галош; удар палкой, полученный Лопахиным, хотя и предназначавшийся Варей Епиходову; «двадцать два несчастья» этого последнего; несостоявшееся брачное предложение (Лопахин и Варя) и т. д., и т. п.» Эта множественность фабульных мотивов и сюжетных ситуаций экстраполируется, в частности, на положение и судьбы героев пьесы. Отсюда все растущее любопытство к отдельным персонажам и их поступкам, или к определенным группам персонажей (в данном случае, Лопахину, Варе, Пищику, Фирсу, Яше в отдельности и группе Грядущего хама вместе и др.), или, наконец, к персонажам внесценическим (давний обожатель Раневской и главный соперник Лопахина на торгах Дериганов, ярославская бабушка, Прохожий, сын Раневской Гриша, ее парижский «милый друг», дочь Пищика Дашенька), или к внесценическим событиям и происшествиям, возьмем хотя бы те же торги, в реальности происходящие поблизости в городе параллельно основному действию; или даже к отдельным вещам и предметам, например, «многоуважаемому шкафу» (Ю.В. Доманский), и обстоятельствам — функции холода в данной пьесе (Ж. Баню), «последняя минутка Раневской» (А.Г. Головачёва). Это и побуждает проводить подобные конференции в формате «Чехов крупным планом», где исследовательская энергия участников нацелена на детальное, можно сказать, пошаговое путешествие по сюжету. Это распространяется и на анализ отдельных постановок «Вишневого сада» — например, через призму Фирса (у Г.Е. Холодовой) или с учетом фактора этнических меньшинств в современной Германии (у В.И. Максимова и А.М. Варениковой), где тот же Фирс в берлинском спектакле оказывается... ученым из Стамбула, изгнанным из страны в 1980-е годы. «У Чехова, конечно, — как пишут авторы, — социальные группы в пьесе противостоят друг другу только на самом поверхностном уровне. У Чехова нет позитивистской идеи поведения человека в соответствии с его сословной принадлежностью. Каждый герой Чехова не продукт среды, а контраст ей» и т. д. и т. п.

Поиск в произведениях Чехова современных мотивов был и остается тяжелейшим и труднейшим для любого театрального режиссера занятием; внешняя атрибутика связей с реальностью (сегодняшние костюмы, прически, слова, мелодии и проч. и проч.) могут приблизить нас к Чехову в той же степени, в какой и отдалить. Творческую победу дарует остроумное или хотя бы просто умное обнаружение смыслов. Как говорится в другой пьесе Чехова:

«Маша. Все-таки смысл?

Тузенбах. Смысл... Вот снег идет. Какой смысл?» [С XIII, 147]

Современная сценическая практика с исчерпывающей, можно сказать, наглядностью демонстрирует плюсы и минусы взаимодействия авторов многочисленных спектаклей с автором пьесы, где у первых далеко не всегда обнаруживаются художественные резоны для внесения серьезных изменений в букву и дух первоисточника. Подобные поступки невольно ассоциируются с покушением Лопахина с топором на вишневый сад.

В эпоху глобализации всего, в том числе и мировой культуры, видоизменяется и, можно сказать, тоже укрупняется место Чехова в ней. Делается еще более очевидной его всемирность, выявляется с еще большей убедительностью универсальность его сценического языка, оказавшего огромное влияние на развитие драмы XX века.

Проблема времени буквально «живет» в устах героев «Вишневого сада», пишет А.Д. Жилина, обратившая внимание на зацикленность чеховских персонажей на прошлом времени: лишившись прошлого, все они становятся «недотепами». Зацикленность эта, вообще свойственная многим героям и других пьес (от Марины с Вафлей — до сестер Прозоровых), здесь, в «Вишневом саде», проявляется с особенной настойчивостью, они, можно сказать, буквально вцепляются в него. Оно, прошлое, много необходимей и желанней других времен всем обитателям Сада — уже чем они точно и безоговорочно владеют, так это своим прошлым временем, и трагически пасуют перед будущим. Об этом уже много написано и сказано, но хочется вновь напомнить известные, ключевые, слова режиссера А. Эфроса: «В чём, так сказать, основная проблема «Вишнёвого сада»? В том, что жизнь — как вихрь. А люди не успевают за этим вихрем. Вихрь сбивает людей, уносит их. Вихрь всегда над нами. Мы следы этого вихря, которому название: время. Время безжалостно, стремительно, беспощадно. Оно меняется и меняет нас, также как вулкан меняет рельеф земли. И люди всегда перед вулканом, в общем, бессильны. Вулкан перестраивает рельеф земли. Чехов почувствовал в те годы, что рельеф земли изменяется. И написал об этом пьесу. В этой пьесе прошлое России, настоящее России того времени — и будущее. И всё это связано»¹.

На трагедийное звучание последних минут пребывания персонажей пьесы в саду, в частности, на «еще одну минутку» Раневской, обращает внимание А.Г. Головачёва: «Последняя минутка Раневской застывает, растягивается и перерастает в Вечность. Отсюда уже один шаг от понятия время до понятия Времена». Надо ли говорить, что в сценической реальности эта самая «минутка» может длиться много дольше реальной, как и посчитанные ранее Е.М. Гушанской «12 минут» физического пребывания героев в 4-м акте²: время здесь предельно укрупняется, рапидно замедляет неумолимый свой ход — и сам факт физического замедления, застывания тоже становится элементом трагедии, настигшей и поразившей героев, попавших под дамоклов меч неумолимо меняющегося Времени. Именно с самим неостановимым ходом времени, а не друг с другом, конфликтуют здесь чеховские герои, пишет А.А. Кириллов, указывая на сновидческую природу пьесы. Для Чехова, резюмирует он, «в реальном времени Фирс уже давно умер, задолго до начала действия пьесы. То, что его забыли, — еще одно доказательство «вывихнутого века», времени, которое с продажей вишневого сада окончательно утратило иллюзорность».

Феномен ускоренного времени, «времени с двойным измерением, в котором пребывает чеховский персонаж — в обычном и природно-циклическом» (Л.В. Карасёв), в «Вишневом саде» усиливается еще и за счет «подозрительно быстрого» старения персонажей, включая даже древнего 87-летнего Фирса. Возникает своего рода конфликт двух этих измерений, где время выигрывает время у... Времени. «Перед нами прием, к которому, по мнению исследователя, Чехов более нигде не прибегает, и это показывает, какое значение Чехов придавал теме преодоления смерти».

С Фирсом, как с главным героем времени с двойным измерением, связано и рассмотрение его в свете народной культуры, где возникает возможность сравнения его с домовым (И.В. Бобякова). С этой точки зрения, смерть героя как раз и воспринимается «циклически»: «с уходом Фирса погибает и то прошлое, которое он символизирует, однако будущее непременно наступит». Будущее-то, конечно, наступит, но, увы, уже в другом, следующем цикле жизни, а не здесь, где несчастного Фирса попросту забыли в заколоченном доме «те самые люди, которые размышляли о гордом человеке и плакали о вишневом саде, — пишет, говоря о самоидентификации героев пьесы, М.А. Волчкевич. — Надо признать, что в таком искаженном масштабе зрения, когда все уже потеряно (или, наоборот, будет приобретено, как в случае с Лопахиным), среди разговоров о великанах, чудесном мире, нежном прекрасном саде и новой жизни, действительно, трудно разглядеть другого человека как такового».

Трагизм положения героев, по мнению Н.М. Щаренской, связан не только с утратой Сада, но что не менее важно, с утратой Дома: бездомным персонажам уготовано пребывать в беспрерывном движении — по сути, бродяжничать, подобно свалившемуся на их бедные головы Прохожему, «человеку без дома». Дом выступает в пьесе Чехова не просто как часть дворянской усадьбы, но и как «пространство бытия человека», считает В.В. Кондратьева, исследующая в своей статье компоненты этого топоса — дом и сад — с точки зрения мифопоэтики: «за пределами дома находится промежуточное пространство, которое существует на границе миров. Оно еще свое, но уже не полностью. Вспомним, что в традиции народной культуры враждебность мира по отношению к человеку нарастает по мере удаления от жилой части дома. Двойственность, переходность, пограничность характерны для сада». Дом сопоставим с Садом, но не равновелик ему. Символика Дома уступает символике Сада. Наверное поэтому этот Сад полон призраков. «Вишнёвый сад, по мнению О.В. Спачиль, — это отчий дом, укрытие, убежище, место раздумий и романтических встреч, место последнего пристанища на земле — кладбище, неразрывно связанное с идеей о возрождении, браке, воскресении в новом качестве. Вишнёвый сад — зримое напоминание об утраченном рае, его прообраз». Кроме того, Сад — не только метафора рая, идиллический локус, — как указывает М.Ч. Ларионова, — «в силу амбивалентности архаического мышления сад — это и «иной» мир, откуда вышел человек и куда он вернется. При этом в древних культурах в саду обитают не только праведники, но и все умершие. Это «тот свет» в широком смысле...» Но этот Сад, по мысли автора, существует в циклическом времени традиционной культуры, где «смерти нет, есть круговорот жизни. И вишневый сад жив, пока жива хоть одна вишневая косточка».

Растущая по мере развития действия угроза утраты Дома так или иначе связана с мотивом рассеянности, свойственной, по наблюдению В.В. Прозорова, ряду персонажей: «Рассеянность — это и немотивированная разбросанность, меланхоличная житейская зыбкость и неустойчивость, нелепое ротозейство и привычная (часто трогательная) «недотёпистость». А ещё это и рассеянный образ нескладной, распылённой, неустроенной жизни...» Одним из важнейших свойств этой рассеянности являются диалоги Лопахина и Раневской, которая чаще всего остается в позиции «некой вненаходимости», то есть присутствуя — отсутствует, что лишь подчеркивает их параллельное существование «на разных этажах мирочувствования».

Открытым продолжает оставаться вопрос вопросов, заданный Н.И. Ищук-Фадеевой: «что считать катастрофой «Вишневого сада»? Если точкой отсчета брать спасение имения, то есть экономическую категорию (долги), то это, безусловно, катастрофа. Если же точкой отсчета брать спасение души, то есть нравственную категорию (Долг), то катастрофой было бы сохранение сада. Такова трагикомическая ирония чеховской пьесы». Ждет своих новых ответов и еще один масштабный вопрос, поднятый в нашей статье: кто, в конце концов, уничтожает вишневый сад?.. Материалы конференции, публикуемые в данном сборнике, показывают, что очередные ответы будут порождать все новые вопросы. Так, например, остается не до конца разгаданной, по мнению Ю.Н. Борисова, загадка несбывшейся любви Лопахина и Вари. Все большее внимание к себе начинает привлекать счастливый несчастливец Пищик с его склонной к философствованию дочерью Дашенькой (статья В.Я. Звиняцковского). Нуждается в дальнейшем изучении тема бездетности чеховских героев, поднятая в еще одном эссе Ж. Баню. А сколько сюжетов и тем остались за пределами внимания — от лирической клоунессы Шарлотты до фигуры таинственного Прохожего и его функции в сюжете этой трагикомедии. Исследователи, думается, чаще будут обращаться и к фигуре Лопахина, зачисленного еще самим автором в главные герои. Вариации и адаптации пьесы, такие, например, как пародийно-абсурдистский «Вишневый ад» Вагрича Бахчаняна (2005) или совершенно экзотическое для нас сочинение Джанет Сазман «Свободное государство, или Южно-африканский взгляд на чеховский «Вишневый сад»» (2000), тоже по-своему помогают постигать тайны первоисточника, расширяют наши представления о нем. И т. д. и т. п. Одним словом, продолжение следует. На этом и зиждется бессмертие последней пьесы Чехова — пьесы-завещания, пьесы-загадки, пьесы-отчаяния и пьесы-надежды.

В.В. Гульченко

* * *

Произведения А.П. Чехова цитируются по Полному собранию сочинений и писем в 30 т. (М.: Наука, 1974—1983). В тексте в квадратных скобках буквой «С» обозначены сочинения, «П» — письма, римской цифрой — том, арабской — страница.

Примечания

1. Анатолий Эфрос. О Чехове и о нашей профессии // Чеховиана: к 100-летию пьесы «Вишневый сад». «Звук лопнувшей струны». М., 2005. С. 301—302.

2. Гушанская Е.М. «Вишневый сад» — место и время // Наследие А.П. Чехова и поэтика чеховской драматургии: Мат-лы Первых международных Скафтымовских чтений (Саратов, 16—18 октября 2013 г.). М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2014. С. 83—84.