Глава вторая. «А вы не верите в бессмертие души?»

Что мог чувствовать человек, говоривший «я умираю» и через несколько минут скончавший дни свои? Возможно, мы узнаем эту великую тайну в час нашей кончины, если смерть наша будет столь же тихой и ясной, как у Антона Павловича Чехова. Ольга Леонардовна Книппер-Чехова свидетельствует: «Смерть чудесная была, без агонии, без страданий. Весь день лежал в номере (гостиницы в г. Баденвейлере. — А.Ч.), удивительно красивый. Ночью перенесли в часовню. Вчера приезжал батюшка из Карлсруэ, чудесно служил, было много народу».

Воистину, все в этом человеке «было прекрасно» — и за чертой земной жизни.

Говорят, со смертью кончается загадка человека: «...и коегождо деянья обнажатся». Чехов знал, как тщетны попытки такого разгадывания. Ну, что такое морковка? — говаривал он. — Морковка есть морковка. Вот и все. Что же говорить о тайне человека! А о тайне творчества?

«Чехова до сих пор по-настоящему не знают»... Многоточие, поставленное Иваном Буниным после этой, в отдельную главу выделенной строчки его воспоминаний, можно продолжать до бесконечности. Что значит: «знать Чехова»? Из всех, писавших о нем, наиболее близок к ответу протоиерей Сергий Булгаков. В год смерти Чехова он, тогда еще профессор-экономист, осенью читал публичную лекцию в Ялте и в Петербурге. Название лекции «Чехов как мыслитель» предлагало тему в неожиданном ракурсе. Булгаков считает, что «загадка о человеке в чеховской постановке может получить или религиозное разрешение, или... никакого». И далее: над всей литературной деятельностью Чехова «господствует одна общая идея, тот Бог, которого не нашел в себе... старый профессор из «Скучной истории».

Литературная и жизненная позиция Чехова всегда были единосущны. Несение Креста было для Антона Павловича непреложным обязательством перед всеми, с кем соединяла его жизнь.

Можно видеть некое знамение в том, что храм на Плющихе, в котором венчались Антон Чехов и Ольга Книппер, посвящен Святому Животворящему Кресту Господню. И новый храм в Мелихове, недавно выстроенный молодым священником Вадимом Овсянниковым, был освящен архиепископом Григорием в честь Креста Господня. В этом априорно нарочитом «совпадении» усматривается прижизненный и посмертный смысл явления Антона Чехова в мир.

Смысл этот — в несении Креста, не только личного, семейного, но Креста — всего русского народа, который терял христианскую веру или добровольно отрекался от нее. Если Рай, по первозамыслу Творца, пребывает в душе каждого человека, то творчество писателя Чехова — плач и сокрушение о том, как русский человек сам изгоняет себя из Рая. Антон Павлович никогда не спорил с житейскими обстоятельствами. Нужно было для блага семьи, уехавшей в Москву, остаться в Таганроге на целых три года одному, совсем еще юному, — он остался и сам изыскивал средства к существованию. Нужно было в Москве стать главой большой родительской семьи и, учась на медицинском отделении, одновременно «добывать деньги во что бы то ни стало», как вспоминает брат Антона Павловича Михаил, — и он «добывал». Изнурительным, не знающим передышки литературным трудом. И при этом был добросовестным студентом, а медики знают, что значит: стать хорошим врачом, будучи еще на студенческой скамье.

Тогда? — не выдержал напряжения молодой организм и расплатой была чахотка? Но и она не изменила «долговых обязательств» Чехова. Положить душу свою за други своя — было естественным способом его жизни. Он не кичился этим, не гордился, не сетовал, не жаловался, ибо был человеком порядочным во всей полноте этого понятия. Разве что единожды в письме к младшему, любимому, талантливому, но беспутному брату Николаю, предлагая ему модель «воспитанных людей», Чехов вскользь упоминает о своей работе на семью, и то не называя себя.

«Пункт 2. Они (воспитанные люди) сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом... Они ночей не спят, чтобы помогать П. ... платить за братьев-студентов, одевать мать...» Автору этих строк было двадцать шесть лет. Сострадательность определяла мысли, поступки — судьбу Чехова всю его жизнь. Потому и принял он Крест русского народа на свои плечи, вовсе об этом не думая и тем более — никому не демонстрируя. Не тот, победный, что поднял Святой Равноапостольный князь Владимир над Днепром.

Была ли в Чехове прямолинейная, непреложная уверенность крестоносца? Следует подойти к этому вопросу, не подгоняя ответ под условия задачи.

Главное, что определяет веру христианина, — его отношение к бессмертию души, изложенное в Евангельском учении. Диапазон мыслей А.П. Чехова по этому поводу — «от края до края». В воспоминаниях И.А. Бунина расстояние между этими несовместимыми «краями» бесконечно мало: «Много раз старательно говорил, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме — сущий вздор... Но потом несколько раз еще тверже говорил противоположное: «Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие — факт».

Кроме эмоциональных, бездоказательных «нет» — «да», высказанных в горячем, возможно, споре, у Антона Павловича есть рассуждения на эту тему наедине с собой и записной книжкой. «Ни одна наша смертная мерка не годится для суждения о небытии, о том, что не есть человек». «Умирает в человеке лишь то, что поддается нашим пяти чувствам, а что вне этих чувств, что, вероятно, громадно, невообразимо, высоко и находится вне наших чувств, остается жить».

Такова была у Чехова смертная мерка бессмертия. Необозримый масштаб вертикали: в основании космическая пылинка — человек с его пятью чувствами, а выше, по смерти, — недоступное нашему разуму, уходящее в бесконечную вечность. «Сказанному — верь, умолчанного — не испытывай». И не испытывал, глубоко понимая тщетность подобных экзаменов.

Первое скоропалительное суждение: «нет бессмертия», что приводит И.А. Бунин, возможно, итог «облучения» Чехова Л.Н. Толстым. Антон Павлович какое-то время восторженно восхищался Толстым: «умственно не только гениальный, сверхгениальный» — после свидания с больным Львом Николаевичем в Гаспре. Но знакомство их началось значительно раньше. В августе 1895 года Чехов посетил Толстого в Яснополянском имении. Патриарх русской литературы читал вслух главы романа «Воскресение». А осенью того же года А.П. Чехов работает над «Чайкой».

Позволительно предположить, что пьеса Треплева в «Чайке» — пародия на теорию о «мировой душе» Толстого как отсутствии личного бессмертия человека. Сочетание ремарки «На большом камне сидит Нина Заречная, вся в белом» с текстом: «Общая мировая душа — это я, Я» — эпатирует и выспреннюю стилистику декаданса, но и толстовское агрессивное антихристианство, от которого, действительно, «серой пахнет». «Тела живых существ», «уже тысячи веков» угасших, исчезли. «Души их всех слились в одну»... Ей, «всей в белом», противостоит «отец вечной материи — дьявол», у которого «страшные, багровые глаза». Лубочный декаданс.

Вычитал ли Толстой ироничное посмеивание над ним Чехова в «Чайке»? Бог весть. А только рассказывал Антон Павлович Ивану Алексеевичу такой эпизод.

— Знаете, я недавно у Толстого в Гаспре был. Он еще в постели лежал, но много говорил обо всем и обо мне, между прочим. Наконец, я встаю, прощаюсь. Он... вдруг быстро суется к моему уху и этакой энергичной старческой скороговоркой: «А все-таки пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а вы еще хуже».

Сергий, епископ Ямбургский, в 1901 году, после отлучения Л.Н. Толстого от Церкви и письма его Синоду, обстоятельно разбирает взгляды всемирно известного писателя. Касается и главного вопроса: о бессмертии души. «Если нет личного, вполне определенного и сознаваемого бессмертия, тогда нет, конечно, и никакой загробной участи, нет никакого воздаяния, потому что природа всегда себе равна...» Не эта ли позиционная несовместимость и развела идейно, программно обоих писателей. Еще задолго до Гаспры, до «Чайки» Чехов позволил себе раздраженный тон в адрес Л.Н. Толстого, о котором писал А.С. Суворину в 1891 году: «Толстой отказывает человечеству в бессмертии. Но, Боже мой, сколько тут личного! Все великие мудрецы деспотичны, как генералы, и невежливы и неделикатны, как генералы, потому что уверены в безнаказанности».

Через три года Чехов категорически размежуется с Толстым. Вероятно, процесс разочарования в «сверхгениальности» Толстого-мыслителя был для Антона Павловича длительным и мучительным, Он был по-ученически восторжен, никогда не чувствовал себя «на равных», всегда снизу вверх, на дистанции, с пиететом — перед действительно титанической, микельанджеловской мощью художника. Тем горше для Чехова был «серный запах» от богоборческих мудрований Толстого. «...Его в душе моей нет, и он (Толстой) вышел из меня, сказав: Се, оставляю дом ваш пуст. Я свободен от постоя», — писал Антон Павлович Суворину из Ялты в 1894 году.

Фразой «Се, оставляется вам дом ваш пуст» завершается двадцать третья глава Евангелия от Матфея. В этой главе Спаситель с божественной силой обличает книжников и фарисеев прежде всего за их лицемерную, показную религиозность: «Также любят... и председания в синагогах. И приветствия в народных собраниях, и чтобы люди звали их: «учитель! учитель!»

Обличительный пафос этих слов созвучен настроению Чехова, извергающего «учителя» Толстого из своего сердца.

Религиозное учительствование всегда претило Антону Павловичу. В 1903 году С.П. Дягилев предложил ему быть редактором журнала «Мир искусства». Чехов ответил отказом: «Как бы это я ужился под одной крышей с Д.С. Мережковским, который верует определенно, верует УЧИТЕЛЬСКИ, в то время, как я давно растерял свою веру и только с недоумением поглядываю на всякого интеллигентного верующего». Позволю себе сказать, что Антон Павлович и не имел веры, претендующей на интеллигентскую учительность. Полугодием раньше между Чеховым и Дягилевым состоялся эпистолярный диалог.

«Возможно ли теперь в России серьезное движение?» — спрашивал С.П. Дягилев Антона Павловича. В ответе Чехова — жесткая категоричность, почти формула. «Про Россию я ничего не скажу, интеллигенция же пока играет в религию и главным образом от нечего делать. Про образованную часть нашего общества можно сказать, что она ушла от религии и уходит все дальше и дальше».

В этом же письме Чехов обозначает один из самых существенных негативных процессов в русской жизни — размежевание современной ему культуры и религии: «...религиозное движение само по себе, а вся современная культура — сама по себе, и ставить вторую в причинную зависимость от первой нельзя» (1902 год).

В письмах эта мысль предельно, до выводов, сконцентрирована. Десятком лет ранее, в 1892 году, мысль была темой, почвой программного произведения писателя — рассказа «Палата № 6». Размежевание философии и религии — в словесной дуэли Рагина и его пациента Ивана Дмитрича Громова, больного манией преследования. Какие только атеистические системы не дегустировал доктор Рагин в благодушных беседах с почтмейстером, а затем и с «мыслящим и вдумчивым» Громовым. Барьер, разделяющий словесных дуэлянтов, был древнее и выше «китайской стены»: БЕССМЕРТНА ЛИ ДУША — вот в чем вопрос.

С простодушием вульгарного материалиста доктор Рагин полагает, что «ум... в некоторой степени заменяет (человеку) бессмертие, которого нет». «УМ служит единственным источником наслаждения». Подобная подмена понятий была свойственна и Л.Н. Толстому. Графиня Александра Андреевна Толстая (близкая родственница писателя) в письме Льву Николаевичу пеняет ему именно на это: «Христос говорит мне: «верь и будешь спасена»; а вы говорите: «разум дан для рассуждения — ему подчиняйтесь».

Знал ли доктор Рагин, что он — «вольнодумец», «якобинец», что идея «Разум вместо Бога» пожаловала в Россию из революционной Франции 1793 года? У Ивана Бунина есть рассказ, который так и называется «Богиня Разума». Он документален. Левый якобинец Пьер Гаспар Шомет был инициатором «Празднества Разума». «Шедевр природы» — юную Терезу Анжелику Обри возвели в ранг Богини Разума. 10 ноября в соборе Парижской Богоматери произошло «беспримерное кощунство». В здании собора было разбито и разрушено все, во имя чего воздвигался храм. Место выдворенной, изгнанной статуи Девы Марии заняла живая девица — неразумный символ Разума человека. По якобинской моде стояла она в красной шапочке, «в белой хламиде, опоясанной пурпуровой лентой, с копьем в руке», точно языческая богиня. «Два хора — поклонники Свободы — тоже во всем белом, в венках из роз, возжигали перед ней ароматы, воздавали ей поклонения...», «а густая толпа «патриотов», переполнявшая собор, ревела и рукоплескала».

Декретом революционных комиссаров 1793 года Бог во Франции был упразднен, началась «бешеная, зверская охота за священниками, грабеж и осквернение церквей». Так торжествовал «Разум».

Конец его жрицы Обри был жалок и закономерен. Она сорвалась с театральных облаков на землю и, искалеченная, была выдворена на задворки Парижа, на позорную свалку истории. Ибо Бог поругаем не бывает.

Сюжет судьбы людей, предавших себя во власть неправедной идеи, непременно обнажает ее несостоятельность, более того — прижизненное возмездие рабам богоборческой лжи.

Чеховскому доктору Рагину тоже пришлось упасть с возвышенных облаков «гордых, свободных идей» в камеру смертников сумасшедшего дома, навеки замурованных в палате № 6.

«Похороны Бога неизбежно обращаются в похороны самих похоронщиков». Этот безапелляционный приговор атеистам вынес в начале XX века протоиерей Сергий Булгаков.

Партитура рассуждений доктора Рагина может показаться если не ученостью, то, несомненно, журнальной начитанностью. Цитирует, например, Марка Аврелия: боли как таковой нет. Есть только живое представление о боли. Откинь представление — и боль исчезнет. То вдруг тянет нашего героя к восточным учениям. «Мудрец... презирает страдание; он всегда доволен и ничему не удивляется». Этот постулат вполне устраивает Андрея Ефимыча, и он, сообразуясь с обстоятельствами своей жизни, изобретает нечто вроде «нирваны по-русски». Главное — не вмешиваться в течение жизни. Да, больница для умалишенных — учреждение «безнравственное и в высшей степени вредное для здоровья жителей». Но если они терпят ее, значит, она им нужна. Или: «К чему мешать людям умирать, если смерть есть нормальный и законный конец каждого?» Зачем облегчать страдания, если без них человек подобен амебе?

«Видите вы, например, — иронически развивает мысли доктора Рагина его пациент Иван Дмитрич, — как мужик бьет жену. Зачем вступаться? Все равно оба помрут, рано или поздно...» Нет зла. Нет добра. «Житейские гадости и мерзости все равно когда-нибудь переработаются во что-нибудь путное, как навоз в чернозем». Нет и греха, потому что «сам по себе я ничто, я только частица необходимого социального зла». Жизнь конечна, и никто не отвечает на вопрос: «...зачем мозговые центры и извилины, зачем зрение, речь, самочувствие, гений, если всему этому суждено уйти в почву и, в конце концов, охладеть вместе с земною корой, а потом миллионы лет без смысла и без цели носиться с землей вокруг солнца...».

Как бы, наверное, удивился доктор Рагин, если бы узнал, что он, безобиднейший Андрей Ефимыч, оказывается, «атеистический нигилист», по определению протоиерея Сергия Булгакова. Доктор Рагин действительно частица зла, прежде всего — метафизического, ибо социальное зло — лишь проекция, оно вторично.

В таких, как доктор Рагин, окукливались, ожидая своего часа, бесы грядущих русских революций. Да полноте, в Андрее-то тишайшем Ефимыче! Да он и дома-то на цыпочках ходил, боялся лишний раз свою кухарку Дарьюшку потревожить, да под пиво почитывал, либо разглагольствовал с почтмейстером о том, что «даже интеллигенция не возвышается над пошлостью».

Много говорили собеседники об интеллигенции: какая была! И как выродилась, выветрилась! Только два истинных интеллигента и остались: Андрей Ефимыч да Михаил Аверьяныч. Уж они-то умеют получать наслаждение в «высших духовных проявлениях человеческого ума», то бишь в философствовании на возвышенные темы.

Включим в приятную беседу героев Чехова третьего человека, протоиерея Сергия Булгакова, который тоже был озабочен состоянием русской интеллигенции. Современник доктора Рагина, он считал, что «интеллигенция в России теперь уже есть историческая сила... Это растущая сила будущего. ...Я полагаю, — писал он, — что историческое будущее России, ее процветание или разложение, рост или гниение — в руках и на ответственности интеллигенции, именно как растущей силы будущего. ...И с тем большей тревогой спрашиваешь себя; все ли благополучно в душе интеллигенции, не сдвинута ли интеллигентская душа со своих устоев и не больна ли?»

Заметьте: брошюра о. Сергия называется «О противоречивости современного безрелигиозного мировоззрения. Интеллигенция и религия».

Да, больна, — отвечает автор и ставит диагноз: «именно ее атеистический нигилизм я признаю одним из важнейших факторов русской истории». Священник Сергий Булгаков считал русского интеллигента прямым виновником первой революции 1905—1907 годов. Образованный класс разлагал сознание духовно невежественного рабочего, крестьянина. «Всякое такое приобщение народа к «сознательности» начинается по всем программам разрушением религиозной веры и прививкой догматов материализма и философского нигилизма».

В 1892 году А.П. Чехов фиксирует как бы эмбриональную стадию этого процесса, который к началу века наберет сокрушительную силу.

В чем же потенциальное историческое и метафизическое зло доктора Рагина, который «говорят, в ранней молодости был очень набожен и готовил себя к духовной карьере», да папенька не велел. В зрелом же возрасте, замечает Чехов, «набожности он не проявлял».

В сочинениях Антона Павловича вряд ли встретишь праздное слово, и приведенный нами биографический пунктир скорее похож на даты рождения («был набожен») и смерти («набожности не проявлял»). В промежутке между датами состоялась целая жизнь, почти лишенная внешних событий. Однако внутренние процессы в душе доктора Рагина шаг в шаг повторяют путь к бездне, прочерченный русской интеллигенцией.

— А вы не верите в бессмертие души? — вдруг спрашивает почтмейстер.

— Нет, уважаемый Михаил Аверьянович, не верю и не имею оснований верить.

А вот кульминационный пик другого диалога на ту же тему: о бессмертии души. Рагин в больничной палате беседует с больным Иваном Дмитричем Громовым.

Рагин: «Люди будут болеть, стариться и умирать так же, как и теперь. Какая бы великолепная заря ни освещала вашу жизнь, все же, в конце концов, вас заколотят в гроб и бросят в яму».

Громов: «А бессмертие?»

Рагин: «Э, полноте!»

Рагин не рисуется, не витийствует перед собеседником, чему свидетельство — его мысленный монолог. «О, зачем человек не бессмертен? — думает он. — ...совсем не нужно извлекать из небытия человека с его высоким, почти божеским умом и потом, словно в насмешку, превращать его в глину».

Перечисленные эпизоды — ударные акценты рассказа, вехи его цели и смысла. Мысли героев, их беседы, сюжетные повороты — все закручено вокруг глобальной темы: бессмертие души. Позиция автора — прозрачна. Она вычитывается в горячих контрдоводах здравомыслящего «умалишенного» Громова прагматическому, убогому материализму доктора Рагина. И — непререкаемая, жесткая оценка Чеховым рагинского атеизма в сцене последних мгновений жизни доктора.

«Позеленело в глазах. Андрей Ефимыч понял, что ему пришел конец, и вспомнил, что Иван Дмитрич, Михаил Аверьяныч и миллионы людей верят в бессмертие. А вдруг оно есть? НО БЕССМЕРТИЯ ЕМУ НЕ ХОТЕЛОСЬ...»

«Если нет бессмертия, то все позволено». Формула Ф.М. Достоевского — ключ к «Палате № 6». Чехов чувствует и понимает всю безмерность опасности атеизма. Неверие — ловушка, капкан; и больничная палата в доме умалишенных — могучий и грозный символ тупика и погибели. Эхо Апокалипсиса.

Критики времен Чехова и наших дней не рассматривали «Палату № 6» в религиозном аспекте. А.С. Суворину рассказ не понравился: «Нет «алкоголя», то есть нет «этакого», что бы опьяняло читателя, потрясало его.

А.С. Суворин в течение многих лет был главным литературным собеседником Антона Павловича, его издателем, компаньоном в путешествиях за границу, близким сотоварищем. Письма Чехова к Алексею Сергеевичу стоят особняком: он никогда в них не ерничал, не шутил, был предельно серьезен, глубок. «Я не делаю никакого преувеличения, — писал о них Суворин в своих воспоминаниях, — если сравню некоторые его письма с письмами Пушкина. Та же искренность, та же простота, тот же ясный слог, та же независимость мысли от какого-нибудь направления».

Но прочтите ответ Чехова Суворину от 25 ноября 1892 года, посланный им в Санкт-Петербург, где Алексей Сергеевич издавал газету «Новое время». Тон письма — резкий, непримиримый, никогда прежде Антон Павлович с таким неистовством не защищал своих произведений. Да и вообще он их не объяснял и не защищал.

Ответ Суворину — бесспорное доказательство того, что рассказ «Палата № 6» был для Антона Павловича программным, позиционным произведением. Бесспорно и то, что Чехов в религии видел щит и ограждение Отечества от распада и вырождения русского народа.

Итак, письмо.

«...Вспомните, что писатели, которых мы называли вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая недаром приходила и тревожила воображение.

У одних, смотря по калибру, цели ближайшие — крепостное право, освобождение родины, политика, красота или просто водка, как у Дениса Давыдова; у других — цели отдаленные — БОГ, ЗАГРОБНАЯ ЖИЗНЬ, СЧАСТЬЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА и т. п.

Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть, но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, Вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть; и это пленяет Вас. А мы? Мы! Мы пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше ни тпру, ни ну... У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати.

Политики у нас нет, в революцию мы не верим, БОГА НЕТ (выделено мною — А.Ч.), привидений не боимся, а я лично даже смерти и слепоты не боюсь. Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником...»

Читал, но вычитал ли в горячих исповедальных строках А.С. Суворин, ЧТО вызвало в уравновешенном внешне А.П. Чехове столь яростную бурю горьких суждений? Увидел ли, что рассказом «Палата № 6» писатель приблизил и обнажил многими утраченные «отдаленные цели» людей: «Бог, загробная жизнь, счастье человечества»?