(По поводу рассказа А.П. Чехова «Черный монах»)
Самое знаменательное из всего, написанного о личности и творчестве А.П. Чехова, — лекция-некролог Сергея Николаевича Булгакова «Чехов как мыслитель».
1904 год. Смерть писателя. Будущий священник Булгаков пишет странный некролог. О неверно понятом или вовсе не понятом Чехове. «Об опасном, могучем, но и ответственном даре искусства», которое исследует «мысль человека о самом себе и о своей природе»1. Чем отличен Чехов в разгадывании непостижимой людской сущности? — Позицией. «Загадка о человеке, — писал С. Булгаков, — в чеховской постановке может получить или религиозное разрешение, иди... никакого».
Значит ли это, что сам Чехов потаенно, но настойчиво, осознанно выверяет жизнь человека религиозными критериями? Даже жена его Ольга Леонардовна Книппер-Чехова избегала в этом вопросе категорических суждений.
«Меня часто спрашивают, был ли Антон Павлович религиозным. А я не знаю. Но у него было что-то такое, знаете, свое ... Чехов был веротерпимым»2.
Всякое высокое творчество — загадка. И не только для разгадчиков, но и для самого художника. Вспомним классическое: «Ай, да Пушкин! Ай, да сукин сын!» Вспомним Мандельштама, который в очерке о Данте сравнивал поэта с писцом, сидящим в неудобной позе переписчика (переводчика). Главный инструмент писателя — его сердечный слух, обращенный, хочет он этого или нет, к высшему «диктантору».
Абсолютный слух имел св. Иоанн Богослов. Многим известна икона, на которой изображен святой Иоанн, «пишущий» Евангелие. На самом же деле — он не пишет, но всем существом своим обращен к небу и напряженно вслушивается. В его руках нет ни пергамена, ни стила. Рядом с апостолом — его ученик св. Прохор. Три дня св. Иоанн ждал этого момента. Три дня пребывал в посте и непрестанной молитве. Затем сказал ученику: «Пиши то, что услышишь из уст моих». И, возведя очи к небу, снова молился, а потом стал говорить: «В начале бе Слово, и слово бе к Богу»... Так Прохор записал все Евангелие»3. На Ярославской иконе 1327 года текст, которым начинается четвертое Евангелие, записан дважды. Он исходит из уст Бога, ему вторит Иоанн Богослов и, наконец, его записывает св. Прохор. Так благовествуется людям, КТО истинный автор Священного Писания. Роль св. Иоанна Богослова состояла в том, что «Господь стоял при устах его».
Святой Антоний Великий — небесный покровитель Антона Чехова — за свои труды и подвиги тоже был одарен богодухновенным словом. Он умер в середине четвертого века, но и за семнадцать столетий не истаяли звуки его речей, трактовавших о спасительной вере в Христа, не истлели его «Послания к монашеству» и Увещания к мирянам.
Священное Писание и Житие Святого Антония, безусловно, были духовной колыбелью отрока Антона. Не могли не быть, если вспомнить церковное послушание мальчиков Чеховых, чрезмерную требовательность духовно просвещенного отца и подвижническую жизнь любимого родственника юноши Антона — его дяди Митрофана Егоровича, который в гимназические годы Чехова был старостой Успенского собора в Таганроге.
Ивану Ивановичу Бондаренко, автору теплой книги «Следы его жизни», Ольга Леонардовна доверительно рассказывала о том, как Антон Павлович «любил природу, окружавшую монастыри и церкви, их архитектуру, хоровое пение, блеск лампад и свечей, колокольный звон. Венчался в церкви... Отлично знал религиозные обряды, службы, ритуалы...»
«Любил», «знал» ... Более решительных, оценочных глаголов нет. Все остальное — сокровенно: душа — святая святых. И можно только предполагать степень НЕБЕСНОГО РУКОВОДИТЕЛЬСТВА Чеховым, но и не сомневаться, что «Господь стоял при устах его».
Процесс писательства — всегда ИСПОВЕДЬ. Произведения — каких бы тем в них ни касался художник — всегда автопортрет. Проза Чехова исповедальнее его писем и даже дневниковых замет. Она очищена от неизбежных интриг в общении с людьми, от бытовой суеты, житейских настроений и нестроений.
В прозе Чехова нет праздного слова. Это исповедь христианина, а значит, человека высочайшей, кристальной порядочности. Именно эти его качества выверяют любое явление жизни, какого бы он ни коснулся в своем творчестве.
Чтобы приблизиться к пониманию христианской исповеди Чехова, нужно быть православным.
Рассказ «Черный монах» написан вскоре после «Палаты № 6» и явно продолжает авторский монолог в лицах о главном постулате христианства — вере в бессмертие души.
«Черный монах» — рассказ о смысле библейского грехопадения Адама и Евы, непрестанно повторяющегося во все исторические времена. Меняются имена, одежды, декорации общественной и частной жизни, неизменной остается сущность первородного греха. И — Сад: оставленное Богом на земле напоминание о Рае. Открытое для верующего человека, подсознательное для большинства.
Отношение ко всему тварному миру — оценочный критерий Чехова и способ его жизни. О душе Антона Павловича, процветшей любовью ко всему живому, о деяниях его, превращавшего мелиховские болота или каменистую пустыню Аутки в благоуханный сад, можно сказать: это и есть Царствие Божие внутри нас.
В праздничную картину Пасхи в Мелихове Чехов вписывает скромную фигурку скворца, который «может с полным правом сказать про себя: пою Богу моему, дондеже есмь. Он поет целый день, не переставая». И цветет, как поет, в ялтинском саду писателя камелия.
Из Мелихова в Аутку Чехов пересылает растения сахалинской гречи «на память о нашем имении. Одно из этих растений принадлежало отцу».
Птицам, растениям, «малым сим» — все человеческие чувства. Они «одной крови», одной сути, о которой Антон Павлович сказал кратко в письме к Е.М. Шавровой: «В лесу чувствуется присутствие Божества».
САД — мистический персонаж рассказа «Черный монах». В жизни Песоцких он многолик.
Андрея Коврина, лет пять не бывавшего у своего опекуна, известного в России садовода Егора Семеныча Песоцкого, встретил на въезде в имение «старинный парк, угрюмый и строгий», который «тянулся чуть ли не на целую версту от дома до реки и здесь оканчивался обрывистым, крутым, глинистым берегом, на котором росли сосны с обнаженными корнями, похожими на мохнатые лапы; внизу нелюдимо блестела вода, носились с жалобным писком кулики...»
Описание парка — зловещая увертюра рассказа. Развиваясь, она станет рефреном. А пока, вначале, сумрачное впечатление пейзажа развеивает, умиротворяет иная — контрастная ему — картина «царства нежных красок». Это — сад цветов, в нем «весело и жизнерадостно даже в дурную погоду».
Рисуя этот уголок, Чехов в приподнятой интонации перечисляет цветы и их цвета, совершенно избегая эпитетов, ибо в музыке самих названий таится благодатная красота роз, лилий, камелий, тюльпанов... Наверное, то же чувствовал первозданный Адам, когда давал наименования всякому созданию Божьему, в том числе и цветам, которые богословы называют «улыбками горнего мира».
Память об Эдеме, Рае... Она и в том, что наименования растений стали именами людей — Роз, Лилий, Васильков... И в народных простосердечных названиях: «Богородицыны слезки», «Малиновка», «Вороньи глазки», так ответно милых сердцу Антона Павловича4.
Человеку, заражающему своими пороками тварный мир, не удалось поработить греху разве что только растения. А сколько было попыток! Довольно вспомнить Версальский парк французских королей, где муштровали «верноподданные» деревья, создавая из них парад геометрических фигур. Известен город, где деревья на улицах сажали вверх корнями, а крону зарывали в землю.
«Грех — это когда всякая плоть извратила путь свой на земле», — сказано в Священном Писании. И, добавлю, заставляет другое создание извратить свою природу. Верно, грех гордыни обуял в молодости Егора Песоцкого, когда он создавал в своем имении сад «причуд, изысканных уродств и издевательств над природой». В его «Версальском парке» в Борисовке груша имела «форму пирамидального тополя», стояли «шаровидные дубы и липы, зонт из яблони, арки, вензеля, канделябры и даже 1862 -из слив — цифра, означавшая год, когда Песоцкий впервые занялся садоводством».
Маленький «Версаль» в Борисовке, и в нем — вместе взятыми «Людовиками» — Егор Песоцкий.
Как знаменательны в его демонстративном самоупоении — и «историческая дата» —1862 год, и вензеля, конечно же, являющие собой первые буквы его имени: «Е.П.» — из деревьев со скрученными ветвями.
Песоцкий — фигура, не менее значительная в рассказе, чем его воспитанник Коврин. Слово «воспитанник» в контексте с «версальским» садом обретает явный негативный смысл.
«Он (Песоцкий) гордится вами (Ковриным). Вы ученый, необыкновенный человек, вы сделали себе блестящую карьеру, и он уверен, что ВЫ ВЫШЛИ ТАКОЙ, ОТТОГО, ЧТО ОН ВОСПИТАЛ ВАС.» Каково же должно быть самомнение воспитателя, который вольный куст крыжовника преобразует в стройное, как пальма, деревцо. Вопреки природе. Ибо гордыня — всегда вопреки замысленной Богом смиренной природе человека.
Угадывается калька библейского сюжета книги Бытия. Райский сад. В нем — человек, которого уже искусили червоточиной самомнения, безбожной самодостаточности — Коврин. В этом же саду — искуситель, «воспитатель», заразивший ученика ницшеанской идеей избранности, которой болел он сам, а к старости осознал, что его, Песоцкого, избранность не состоялась. Увяли восторги по поводу сада-«сказки» из порабощенных воле Егора Семеныча деревьев, обнажилось их уродство, и вот уже известный садовник «презрительно обзывал пустяками» эту декоративную часть сада. Возникший комплекс самонедостаточности он пытается компенсировать писанием брошюр на частные темы садоводства, начиняя их ядовитым раздражением на «патентованных г.г. садоводов».
Возникает тема АНТИСАДА, реально зримого в имении Песоцкого, но и в душах героев рассказа. Над ними нависло роковое пророчество Христа, записанное в Евангелии от Матфея: ВСЯК САД, ЕГОЖЕ НЕ НАСАДИ ОТЕЦ МОЙ НЕБЕСНЫЙ, ИСКОРЕНИТСЯ.
В рассказе, как и в Евангелии, понятие САДА пространнее сада физического. Плевелы заглушают в душах злаки изначально дарованной человеку благодати.
От обожания — к обожению — таков путь падения. И Таня, и ее отец считают Андрея Коврина великим: «А погоди... каков он будет лет через десять! Рукой не достанешь!» Но в сущности никто не знает, чем же это «велик» магистр философии Андрей Коврин. Песоцкий даже не очень точно осведомлен о роде его занятий: «Ты ведь все больше насчет философии?» Никто не упоминает и о «великих» открытиях магистра, или его трудах. Да и были ли они?
Восторженные оды почитателей — строительный материал «Вавилонской башни» Коврина. На вершине самомнения и улавливает человека лукавый.
Появление черного монаха не внезапно. Оно приуготавливается самой атмосферой в имении, где, кажется, сгущаются силы тьмы. Возникает третья ипостась сада, который сам Егор Семеныч называл «коммерческим» и от продажи яблок выручал» ежегодно несколько тысяч чистого дохода». Это в своем роде «военное поселение» фруктовых деревьев. Автор рассказа именно так и трактует его панораму: «Деревья тут стояли в шашечном порядке, ряды их были прямы и правильны, точно шеренги солдат... и то, что все деревья были одного роста и имели совершенно одинаковые корни и стволы, делало картину однообразной и даже скучной». Цветущее дерево здесь лишено эстетической ценности: от весенних яблонь как бы ни аромата, ни цвета. Из этого сада исходит запах тлеющего навоза и черный дым от него. Казалось бы, бытовая картинка: дымом тлеющего навоза спасают яблони от заморозков. Но в подтексте — картина знаковая, имеющая много намеков.
Сама военизированная, принудительная разбивка сада напоминает о тех, кто сажал эти деревья, исполняя бремя «барщины старинной». Вероятно, эта часть сада была заложена еще крепостными Песоцких, и именно здесь Егор Семеныч чувствует себя еще барином и не стесняется в выражениях, распекая «анафемский народ», «подлеца Степку», которого «повесить мало» за то, что «привязал (ночью) лошадь к яблоне», так что «кора в трех местах потерлась»... Яблоневый сад будит в Песоцком крепостника, вовсе не изжитого. Недаром в статье о некоем господине Гоше Песоцкий сожалел, «что мужиков, ворующих фрукты и ломающих при этом деревья, уже нельзя драть розгами».
«Черный дым» — символ нечистоты места, где некогда «драли розгами» провинившихся мужиков. Для Песоцких сад стал идеей fix, золотым тельцом, идолом. Таня, тоже по-своему «крепостная» дочь своего отца, жалуется Коврину: «У нас только сад, сад, сад — и больше ничего... Вся наша жизнь ушла в сад...» Егор Семеныч страшится смерти только оттого, что его сад — «целое учреждение» — без него «не продержится и месяца». Он «любит дело» ради дела и ради прибыли. Душа его опустошена беличьим колесом непрестанных садовых забот. В этом смысле Песоцкий — антисадовник, его контакты с природой лишены одухотворенности.
От подмены ценностей — истинных фальшивыми — личность Песоцкого как бы раздваивается. «Один был настоящий Егор Семеныч» — скандалист, бранчливый крикун; другой — «не настоящий Егор Семеныч» — склонен к сентиментальным воспоминаниям, речь его благородна, восторженна... Контрастность состояний Песоцкого — в контрастной лексике, где сшибаются, воюют два слова: «черт» и «ангел».
«— Черти! Пересквернили, перепоганили, перемерзили! Пропал сад!»
«— Было наслаждением смотреть на ее (матери Коврина) доброе, ясное, чистое лицо, как у ангела». «Ангельское лицо» и у ее сына, когда он был ребенком.
Песоцкий в этом отношении, увы, не уникален. Как всякий человек, он — поле битвы. Раздвоение личности, и на бытовом уровне, всегда имеет метафизическую природу.
Для Коврина Егор Семеныч в своем роде — предтеча черного монаха. Вместе с дочерью он лелеет идею избранности своего бывшего воспитанника. Коврин не противится ей. Идея вызревает в нем и заполоняет сознание. Поле созрело: душа готова для уловления, и магистр перешагивает рубеж между реальной и мистической жизнью.
Начинается новое искушение — с серенады Брага о священной гармонии звуков, столь прекрасной, что она непонятна нам, смертным, и возвращается в небеса. «Девушка, больная воображением», якобы, слышала эти звуки ночью в саду.
Священная гармония звуков — обольстительный образ души, непонятной нам, смертным, — первый намек на сверхличность Коврина, еще не осознанный им, но кем-то сладко и тайно внушаемый. И тотчас, без видимой, казалось бы, связи в памяти героя, непонятно откуда, возникает легенда о черном монахе. «Тысячу лет назад какой-то монах, одетый в черное, шел по пустыне, где-то в Сирии или Аравии... За несколько миль от того места... рыбаки видели другого черного монаха, который медленно двигался по поверхности озера. Этот второй монах был мираж». От него получился другой, третий, «наконец, он вышел из пределов земной атмосферы и теперь блуждает по всей вселенной», но вот-вот «мираж опять попадет в земную атмосферу и покажется людям...».
Незримый «кто-то» нашептывает Коврину странную легенду, казалось бы, совершенно несообразную обычному быту среднерусского поместья. Незримый «кто-то» ведет Коврина в тот самый «старинный парк, угрюмый и строгий», что встретил героя при въезде в имение. Далее Коврин спустится вниз, с «крутого, обрывистого берега» к реке и по лавам-мосточкам перейдет на другую сторону.
Реальный путь — в действительности — проекция мистического. Таким — через обрыв, пропасть, пещеру, колодец древнее сознание народов предполагало переход «в мир иной». Первознание этого пути, а не просто экологическая санитария, заставляет нас копать могилы для усопших. Мифический Стикс греков, перевозчик душ умерших людей Харон... Андрей Коврин тоже перешел свой «Стикс».
Далее произошло важное: в психологическом состоянии героя и в обманчиво реальном мире той, «заречной», природы.
«И кажется, весь мир смотрит на меня, притаился и ждет, чтобы я понял его», — размышляет Коврин категориями вселенских амбиций. Будто покоряясь ему, ответствуют какие-то силы: сначала колышут рожь «легким вечерним ветерком»; «через минуту опять порыв ветра, но уже сильнее, зашумела рожь, и послышался сзади глухой ропот сосен... На горизонте, точно вихрь или смерч, поднимался от земли до неба высокий черный столб.»
«Откуда ни возьмись, сои-смерч взвихрился. Давай все кидать, все крутить, бросать. Из смерча одноногий буччукен вышел. Лицо острое, один глаз. На плече и под мышкой у него — два мертвеца...» Буччу — по-нанайски — дух ветра, «все равно, что черт»5.
Правомерно соотнести чеховский текст с документальными свидетельствами о том, что вихрь, смерч в представлениях язычников — образ нечистой силы. Интересный маленький штрих на эту тему приводится в статье С.Г. Мухина «Автобиографические записки»6. Автор вспоминает, как московские мальчики начала двадцатого века часто «запускали бумажного «монаха», или «змея».
Как смертоносный буччу является из смерча (недаром слова «смерч», «смерть» так близки по звучанию), так смерч — «монах в черной одежде с седою головой и черными бровями, скрестив руки на груди, пронесся мимо...» Коврин успел заметить обращенную к нему ЛУКАВУЮ улыбку и «бледное, страшно бледное, худое лицо» («острое лицо»). Как и полагается нечистой силе, «монах», опять начиная расти, «перелетел через реку, НЕСЛЫШНО ударился о глиняный берег и сосны и, пройдя СКВОЗЬ НИХ, ИСЧЕЗ, КАК ДЫМ».
Коврин, облученный первым зарядом «прелести», был «приятно взволнован... и все гости и Таня находили, что сегодня у него лицо какое-то особенное, лучезарное, вдохновенное, и что он очень интересен».
Попытаемся предположить, чем навеян был образ черного монаха Антону Павловичу Чехову. По утверждению родных писателя, однажды в Мелихове, во время прогулки в полях, Антон Павлович видел этот мираж в облике черного монаха. Но еще ранее, в таганрогском детстве, он непременно читывал о подобных явлениях в «Житии преподобного Антония Великого». В библиотеке отца писателя Павла Егоровича было «12 томов жизнеописания святых, праведников и мучеников под названием «Четьи-Минеи»7. После смерти отца эти книги перешли к сыну.
Антон Павлович родился января шестнадцатого дня, в канун памятования великого христианина из Египта Антония, был назван в честь этого святого и, вероятно, не раз перелистывал его Житие.
За более чем столетнюю жизнь, равную духовному подвигу, св. Антоний многажды подвергался дьявольским нападениям. Чтобы устрашить подвижника, князь бесовский являлся ему в своем истинном образе: изо рта — искры огненные и пламя, из ноздрей — дым; то принимал облик великана, голова которого, казалось, достигала небес; иногда сонм демонов подвергал его «ужасным побоям», так что он замертво, неподвижный и безгласный, лежал на земле; то жилище его с громом и грохотом заполоняли демоны в образе яростных зверей, которые терзали отшельника. Искушая, нечистый внушал ему мысли о прелестях мирской жизни, пытался склонить к сребролюбию. Но — тщетно: Антоний «ненарушимо соблюдал среди искушений чистоту души».
Тогда ухищрения сил тьмы стали еще более изощренными. Был пущен в ход древний — со времен Адама и Евы — смертоносный яд ГОРДЫНИ.
К этим эпизодам Жития следует отнестись особенно внимательно. Может быть, в них — истоки образа черного монаха, отразившиеся в мелиховском мираже.
«Злобный змий... явился св. Антонию видимо — в образе ЧЕРНОГО И СТРАШНОГО ОТРОКА, который с плачем так говорил человеческим голосом:
— Многих я ввел в искушение, многих обольстил, но теперь... через твои подвиги побежден.
На самом деле коварный искуситель говорил это, рассчитывая привести смиренного юношу К ВЫСОКОМУ МНЕНИЮ О СЕБЕ8.
Еще раз диавол явился Антонию «в образе необычайного великана, который осмелился сказать о себе:
— Я — Божия сила и премудрость... Проси у меня, Антоний, чего хочешь, и я дам тебе.
Святой плюнул ему в уста и, вооружившись Христовым именем, устремился на него, и этот великан — на вид — ТОТЧАС РАСТАЯЛ И ИСЧЕЗ»...
Во время сугубого поста подвижника нечистый снова явился ему «под видом ЧЕРНЕЦА, который принес хлеб и уговаривал поесть». Но когда Антоний обратился к своему обыкновенному оружию — знамению креста Христова, нечистый дух тотчас превратился В СТРУЮ ДЫМА, которая, потянувшись к окну, ИСЧЕЗЛА через него»9.
В описании черного монаха А.П. Чеховым можно усмотреть почти цитатность Жития св. Антония. Таинственный пришелец «опять начинал расти» (великан на вид» в Житии), затем «исчез, как дым» («превратился в струю дыма» в Житии). Во втором явлении Коврину монах возникает бесшумно, «весь в темном и босой, похожий на нищего («черный, страшный» — в Житии), и на его БЛЕДНОМ, ТОЧНО МЕРТВОМ лице резко выделялись черные брови»... На этот раз черный монах не улетает, а рассуществляется. «Коврин взглянул на него и не разглядел лица: черты его туманились и расплывались. Затем у монаха стали исчезать голова, руки, туловище его смешалось со скамьей и с вечерними сумерками, и он ИСЧЕЗ СОВСЕМ» («тотчас растаял и ИСЧЕЗ У МЕНЯ В РУКАХ» — в Житии).
Полагаю, для читателя конца девятнадцатого столетия не возникало сомнений в восприятии черного монаха как воплощения нечистой силы, рядившейся в иноческие одежды. В тех же январских Минеях печаталось и Житие святого Никиты, епископа Новгородского. Взяв на себя затворнический подвиг свыше своих сил, вопреки воле игумена, Никита во время молитвы «услышал голос, молящийся вместе с ним, и ощутил несказанное благоухание». Тогда он решил, что его сомолитвенник не иначе как ангел. Дерзость его выросла до того, что он осмелился просить Господа: «Явись мне Сам осязательно, чтобы я видел Тебя». И получил ответ, мол, посылается ему ангел. «Затем тотчас предстал перед ним бес в образе ангела. Никита пал на землю и поклонился ему...»10. И состоялся между ними разговор.
Подолгу и не раз беседовал и черный монах с Андреем Ковриным. О чем? Слово за словом, кирпич за кирпичом выводил монах Вавилонскую башню гордыни в душе магистра. Ты — избранник Божий. «Ты служишь вечной правде. Твои мысли, намерения, твоя удивительная наука и вся твоя жизнь носят на себе божественную небесную печать, так как посвящены они разумному и прекрасному, то есть тому, что вечно». Коврин «клюет» на это комплиментарное словоблудие, ибо оно «ЛЬСТИЛО не самолюбию, а ВСЕЙ ДУШЕ, ВСЕМУ СУЩЕСТВУ ЕГО».
И далее в диалоге звучит та же тема — главная, ключевая, — что и в беседе больного психически Громова в рассказе «Палата № 6». Почти с точностью повторен вопрос: «Ты веришь в бессмертие людей?» И если доктор Рагин отвечает с негативной убежденностью: «Э, полноте», то черный монах, соблюдая правила игры в ряженого, с пафосом утверждает: «Да, конечно». Речь его пересыпана выспренними словами, взятыми, скорее всего, из магистерской диссертации Коврина: «Без вас, служителей высшему началу, живущих сознательно и свободно, человечество было бы ничтожно». Но в парадные шеренги пустых речей, игру Евангельских выражений черный монах внедряет главную антихристианскую мысль. «Человечество.., развиваясь естественным порядком.., долго бы еще ждало конца своей земной истории. Вы же на несколько тысяч лет ранее введете его в царство вечной правды».
Итак, мыслители, подобные философу Коврину, должны сократить земное существование человечества, пресечь его, служа некоей «идее». Открыто «идея» не расшифровывается. Но что может «сократить» историю человечества, кроме попытки низвергнуть Бога в сознании людей? Для этого даже не надобно разрушать храмы, достаточно разрушить храм веры в себе, собой заместить Бога.
С помощью Ковриных, в душе и в лексиконе которых не было и понятия — Бог, русский мир шел к разрушительной революции, к ниспровержению всех христианских ценностей. В этом и состоит «вечная правда» сатаны. Недаром ведь, когда Коврин, настаивая, спрашивает черного монаха: «Что ты разумеешь под вечной правдой?» — тот не отвечает, а, словно от крестного знамения, расточается, подобно призраку. «Вечная правда» падшего ангела Люцифера — ложь для уловления человеков.
В рассказе «Черный монах» постоянно разыгрывается тема безумия Коврина. От «утомился и расстроил себе нервы» до «для него теперь было ясно, что он сумасшедший». В повседневных реалиях — это история развития болезни. Однако «бред» Коврина вовсе не бредо́в. Он разумно внимает ницшеанской логике монаха о том, что «гений сродни умопомешательству», что «здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди». — «Ты как будто подсмотрел и подслушал мои сокровенные мысли», — с радостью и вполне здраво вторит ему собеседник. Что же такое «безумие» Коврина? Не в том ли оно, что герой ДОБРОВОЛЬНО И С НАСЛАЖДЕНИЕМ ЗАЛОЖИЛ СВОЮ ДУШУ ДИАВОЛУ? Ни один тезис монаха не вызывает в магистре возражений. В той же мере «безумен» Фауст. И Дориан Грей Уайльда, и гоголевский Чертков...
Отчего же философ и психолог Коврин так легко «мысленным волком звероуловлен был»? Потому, что в арсенале его души было прежде всего «сознание собственной высоты».
У Антония Великого был другой арсенал. Он получил дар понимания, что жизнь человека определяют его помыслы, и он старался укреплять их в добром направлении. Будучи юным, он искал старцев, чтобы понять смысл уединения от людей, отшельничества. «Житие» уподобляет Антония «благоразумной пчеле», ибо через свидания со старцами он извлекал для себя пользу, как пчела — мед.
Вероятно, он знал какое-то ремесло. На вырученные от продажи своих изделий деньги он покупал хлеб и раздавал голодным.
Священное Писание составляло его библиотеку. Можно предположить, что св. Антоний с единомышленниками собирались, чтобы читать Библию. У Антония было особенное отношение к этому занятию: «Он выслушивал с таким глубоким вниманием, что не забывал из читаемого решительно ничего... память стала заменять ему сами священные книги».
Путь Антония к христианским добродетелям был прям, хотя проходил через искушения и телесные немощи. Он «ненарушимо соблюдал среди искушений чистоту души». Он взял на себя труднейший подвиг — двадцать лет отшельничества. Это было возможно не только в силу достоинств самого подвижника, но прежде всего, по слову апостола, «не азъ, но благодать Божия, еже со мною».
Главный соблазн, через который прошел и не запятнался св. Антоний, — самовозвышение. Он умел распознать диавола-оборотня, в каких бы обличиях тот ни являлся. Увидев «черного, страшного отрока», утверждавшего, что он, бес, побежден подвигами святого, Антоний в черноте и страховидности образа увидел «лишь знаки (диавольского) бессилия».
Антоний потому и именован был людьми «Великим», что жизнь свою посвятил истинной идее, провозглашаемой даже в пик страшных бесовских нападений, часто кончавшихся побоями и увечьями. Вот эта идея: «НИЧТО НЕ МОЖЕТ ОТЛУЧИТЬ МЕНЯ ОТ ЛЮБВИ КО ХРИСТУ». В своих наставлениях он научает мирян и монахов, КАК бороться с демонами. «...Нам нужны усиленные молитвы и подвиги воздержания для получения от Бога дара рассуждения, чтобы постигать различия между злыми духами, чтобы узнавать в каждом отдельном случае их разного рода хитрости и обольщения и все отражать одним и тем же христианским знамением — крестом Господним. Не следует нам забывать, что мы — рабы Христа и должны служить Ему, своему Творцу».
Рассказ А.П. Чехова «Черный монах» — доказательство правоты великого небесного покровителя Антона Павловича, преподанное «способом от противного». Позиция писателя прозрачна. «Разбитое корыто» Коврина не только в крахе его карьеры и семьи. Спала оболочка псевдогениальности, и под ней обнажился брюзгливый, злобный, мелочный — несчастный, в сущности, человек. В минуту трезвого прозрения он разорвет «на мелкие клочки свою диссертацию и все статьи, написанные во время болезни.., в каждой строчке видел он странные, ни на чем не основанные претензии.., манию величия, и это производило на него такое впечатление, как будто он читал описание своих пороков».
Воздействие нечистых сил на не сопротивляющегося им человека сравнимо с напалмовым эффектом «выжженной земли». Умирает духовно разрушенный, так и не пришедший к покаянию Коврин; умер, не выдержав страданий дочери, Песоцкий; невосстановимо искалечена жизнь Тани; неизвестна судьба сада, купленного чужими людьми...
Сбылись, как всегда в таких случаях, пророческие слова Христа: «Всяк сад, егоже не насади Отец Мой небесный, искоренится».
Чехов понимал это. Ясно и открыто вместил смысл рассказа в описание предсмертного часа Коврина: «...ему было жутко, и он мельком взглядывал на дверь, как бы боясь, чтобы не вошла в номер и не распорядилась им опять ТА НЕВЕДОМАЯ СИЛА, КОТОРАЯ В КАКИЕ-НИБУДЬ ДВА ГОДА ПРОИЗВЕЛА СТОЛЬКО РАЗРУШЕНИЙ В ЕГО ЖИЗНИ И В ЖИЗНИ БЛИЗКИХ».
Смерть Андрея Коврина совершенно сообразна со словами святого Антония, цитирующего пророка Иезекииля: «В каком грехе смерть застигнет человека, за тот он и будет осужден».
В смертную минуту, захлебываясь кровью, Коврин вновь готов внимать обольстительным речам черного монаха.
Примечания
1. Сб. «Путешествие к Чехову». М. «ШКОЛА-пресс». 1996, с. 592, 608.
2. Ив. Бондаренко. «Следы его жизни». Ростов-на-Дону. 1992, с. 17.
3. «Свидетели истины Божией» М. 1993, с. 24—25.
4. А.П. Чехов. Полное собр. Соч. М. ГИХЛ. 1956, т. 10, с. 480.
5. А. Чадаева. «Национальная игрушка». Хабаровск. 1986, с. 60.
6. «Московский журнал». 2000, № 4, с. 51.
7. Г. Шалюгин. Религиозные издания в личной библиотеке А.П. Чехова. — Сб. «Религия и философия в жизни и творчестве А.П. Чехова». Баденвейлер. 1994.
8. Жития святых святителя Димитрия Ростовского. М. 1904. Январь. Кн. 2, с. 47.
9. Там же, с. 50.
10. Там же, с. 451.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |