Глава пятая. Вишневый рай

Все свои крупные драматургические произведения А.П. Чехов называет именами главных героев: «Иванов», «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры». Не исключение и его последняя пьеса «Вишневый сад» Именно он — многозначно осмысленный — ее основной персонаж и символ. Чехов, вероятно, знал, что «Вишневый сад» — последнее его произведение, тем знаменательнее название пьесы.

С миром природы у Антона Павловича с детства были особенные — доверительные — отношения. В них чувствуется полнота родства, свойственная райскому первородству как идеалу будущего. В качестве увертюры к теме вслушаемся в один из аккордов ветхозаветной книги Бытия, озвучивший величественную картину радостного и мирного соседства всех созданных Творцом существ.

«И сказал Бог: вот Я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя, — вам сие будет в пищу; а всем зверям земным, и всем птицам небесным, и всякому пресмыкающемуся по земле, в котором душа живая, дал Я всю зелень травную в пищу. ...И взял Господь Бог человека (которого создал) и поселил его в саду Едемском, ЧТОБЫ ВОЗДЕЛЫВАТЬ И ХРАНИТЬ ЕГО».

До грехопадения человека был «на земли мир», и растения — «зелень травная» — были пищей для всех, и еще не родилось слово «добыча», и не пролилась ничья кровь. Нам, измельчавшим в грехах, не вместить, не вообразить первозданный мир, как не объять и возможности Адама, давшего «имена всем скотам и птицам небесным, и всем зверям полевым».

Антон Павлович был рожден для того, чтобы хранить воспоминания о саде Едемском. Он возделывал подобия этого сада в Мелихове и в Ялте — там, где Господь давал ему загубленную болотами или каменистую землю. Или — души очерствевших, пораженных окамененным нечувствием людей, которым требовался нежный и тонкий садовник.

А.И. Куприн вспоминал, что Чехов — «исключительно тонкой, прелестной и чувствительной души, непомерно страдающей от пошлости, грубости, скуки, праздности, насилия, дикости — от всего ужаса и темноты современных будней». Таким воспитала его Природа, ибо с рождения Антону Павловичу было даровано постичь ее Божественную красоту.

Сад его детства на родине — в Троицке, как первоначально именовался Таганрог. Спустя годы Антон Чехов приезжал туда погостить, будучи молодым писателем двадцати семи лет. В письмах сестре Марии Павловне в Москву то и дело упоминает: «...гуляю всадах» или: «Был в саду. Играла музыка. Сад великолепный». Он и сейчас «великолепный», по-южному пышный и благоуханный. Чья-то заботливая рука огораживает деревья-старцы, пломбирует их больную кору. Реликты эти — оставшиеся в живых современники мальчика Антона. Одно из них — с необычными: балалаечкой — листьями: гингко.

Сад, а лучше сказать — парк в центре Таганрога — место издавна благодатное. Возможно, юному Чехову было известно, что в начале XIX века он назывался Аптечным. Градоначальник барон Кампенгаузен предложил выращивать в нем лекарственные травы, собирать их и сдавать в аптеку. И даже хотели обучать здесь этому занятию учеников из Киевского воспитательного дома. Помнили завет о том, что нужно «возделывать и хранить» обетованный земной сад.

А потом эту землю облюбовал император Александр I, увеличил и обустроил с государственным размахом, выписав лучшего садовника из Петербурга. В воспоминания об императрице Елизавете Алексеевне как бы вплетены таганрогские розы. Ее восхищало «множество розовых кустов», которые выращивала Иулиания Мартос.

Есть в Таганроге сад, который и теперь все называется Елизаветинским. Печальная память об императорской чете, запечатленная в названиях улиц, в сохранившемся дворце, где в 1825 году умер Александр Благословенный, памятник ему, изваянный скульптором Иваном Мартосом, — таков был духовный ореол города в детские годы Чехова. Идиллическое соединение идеи Сада и любивших его благородных людей, умерших задолго до рождения Антона, было воздухом его детства. «Все мы вышли из Елизаветинского сада», — наверное, мог бы сказать о себе Чехов. Из детства пришло от него письмо к А.С. Суворину в 1892 году: «Глядя на весну, мне ужасно хочется, чтобы на том свете был рай».

Вся жизнь А.П. Чехова — писателя, рыбака, созерцателя, путешественника, садовника — проходила не на фоне Природы, а в ее лоне. В произведениях его — всё пейзаж, все связано с космическим очерком вселенной или настроением времен года, погоды. Не потому ли и свое чахоточное нездоровье Антон Павлович пытался лечить здоровьем климата Ниццы или Ялты.

Мир Божий, белый свет был для него храмом, отчим домом, второй плотью. «Одеяйся светом, яко ризою»...

И.А. Бунин вспоминал: «Последнее время часто мечтал вслух.

— Стать бы бродягой, странником, ходить по святым местам, поселиться в монастыре среди леса, озера, сидеть летним вечером на лавочке возле монастырских ворот...»

Слова эти о том, что Чехов не просто ощущал одухотворенную сущность Природы, но и сочетал её со святостью. Самый выразительный пример тому: сравнение письма сестре из Святых Гор (на Азовской дороге) и рассказа «Святой ночью».

Молодой писатель едет из Таганрога в монастырь на Святых Горах — встретить светлую Пасхальную неделю. «Утром чудный день». Осиянно и состояние паломника. Рессорная коляска везет его «переулочками, буквально тонущими в зелени вишен, жерделей и яблонь. Птицы поют неугомонно». Автор письма к Марии Павловне радостен, весел, шутит: «встречные хохлы» снимают перед ним шапку, «принимая меня, вероятно, за Тургенева.» Акварельно чисты краски пейзажа за городком. Уютные улочки-сады впадают во всхолмленное горами пространство. «Всюду горы и холмы белого цвета, горизонт синевато-бел». От акварели — к графике. «По дороге тянутся богомольцы». Чем ближе к монастырю, тем серьезнее автор письма, величественнее, а будто и не от мира сего природа. «Место необыкновенно красивое и оригинальное». Монастырь «у подножия громадной белой скалы. На ней теснятся дубы и вековые сосны». «Кажется, что деревьям тесно на скале и что какая-то сила выпирает их вверх и вверх».

Монастырь и вековые деревья, и устремленность пейзажа «вверх и вверх» — «необычайность места» — 8 органическом родстве природы и храмов монастыря. Их неразрывность. Лествицу восхождения продолжает рассказ «Святой ночью». Радость осиянного дня переходит в благодать святой ночи. Чехов рисует небосвод, точно купол, и звезды, подобно лампадам, освещают мир. «Ради праздничного парада вышли они на небо, все до одной, от мала до велика, умытые, обновленные, радостные, и все до одной тихо шевелили своими лучами.» Возникает чувство первозданного Вселенского храма.

«Созерцая премудрость, благость и всемогущество Творца в неизреченных красотах мироздания, ... люди совершали богослужение при свете «небесных лампад» и фимиаме благоухающей природы»¹.

Это утверждение современного нам богослова протоиерея Бориса Николаева концентрирует смысл нарисованной Чеховым словесной картины. Завершая мысль, протоиерей Борис пишет: «В ответ на это (богослужение) люди получали непосредственно Откровение Свыше, которое и передавалось из рода в род».

Об этом Откровении Свыше — и весь рассказ Чехова.

В Пасхальную ночь умер в монастыре иеродиакон Николай. Одному ему из множества монашествующих Господь дал «дар необычайный» — «акафисты писать» — хвалебные песнопения Богу и святым Его. Перевозчику через Донец монаху Иерониму — не единственному ли в монастыре — тоже был дан дар: сердцем чувствовать дивные песнопения усопшего друга. Вот как он говорит о них: «Кроме плавности и велеречия, сударь, нужно еще, чтобы каждая строчка изукрашена была всячески, чтоб тут и цветы были, и молния, и ветер, и солнце, и все предметы мира видимого».

Человек жил в келье, тихо, незаметно, «как мушка или комарик». А душа его жила во Вселенной, точно это была ее молельня, а в ней — Сад, «егоже насади Господь».

А.П. Чехову, как, может быть, никому из русских писателей, дано было открыть незримую грань, за которой чувственное переходит в духовное.

«Теперь я работаю над рассказом «Невеста». Январь, начало 1903 года. Рассказ «Невеста» — последний в творческой жизни Чехова. Параллельно с ним, с 1902 года, вынашивается, пестуется пьеса «Вишневый сад». Название определено рано и сразу, хотя автор и сомневается, надобно ли ее писать. В Любимовке, имении К.С. Станиславского под Москвой, писатель будущую пьесу «только обдумывает». Из Ялты Ольге Леонардовне заявляет категорически: «Пьесы писать не буду». Чуть позже колеблется: «в этом году не стану, хотя сюжет великолепный».

И вдруг 1 января 1903 года в письме из Ялты К.С. Станиславскому столь же категоричное: «Пьесу начну в феврале». Что изменило планы? Может быть, понимание, что «он очень болен и едва ли проживет долго» (цитата из «Невесты») и надо успеть бросить людям спасательный круг надежды. «О, если бы поскорее наступила эта новая, ясная жизнь, когда можно будет прямо и смело смотреть в глаза своей судьбе, сознавать себя правым, быть веселым, свободным».

Это нотки авторской исповеди в рассказе «Невеста», который представляется мне как бы либретто, канвой пьесы «Вишневый сад».

Нет, Чехов не считал себя мессией. Отблески сомнений в своей якобы несовременности в рассказе «Невеста» переданы через перемену Нади в ее отношении к Саше, духовному поводырю девушки. Перевернувшая жизнь под влиянием его идей, она вдруг утратила ощущение новизны в нем. «...от Саши, от его слов, от улыбки и от всей его фигуры веяло чем-то отжитым, старомодным, давно спетым и, быть может, уже ушедшим в могилу». Вот и Антон Павлович сетует в письме к жене на «старомодную» свою писательскую манеру, о том, что «отжил» как литератор. Вряд ли устарели для Чехова его программные позиции, сказанные устами Саши в «Невесте», что «только просвещенные и святые люди интересны, только они и нужны». И Надя, вдохновленная ими, едет учиться в Петербург, порывает с тусклой, тупиковой жизнью маленького городка, имения, семьи, пошлого жениха. И уж закончив рассказ, в апреле Чехов пишет Ольге Леонардовне: «А пьеса наклёвывается помаленьку, только боюсь, тон мой вообще устарел, кажется».

Конечно, Антон Павлович не прототип Саши, но в состоянии этого героя, его мыслях, настроениях, думается, много личностного, чеховского.

«Просвещенные и святые люди нужны». Двадцать семь лет было Чехову, когда он писал любимому дядюшке Митрофану Егоровичу по сути то же самое: «...в человеке величаем мы не человека, а его достоинства, именно то Божеское начало, которое он сумел развить в себе до высокой степени».

Этой религиозно-нравственной позиции Антон Павлович соответствовал совершенно, и в этом отношении он, действительно, не современен ни своей, ни нашей эпохе.

Сахалинский художник-педагог В. Чепига полагает Чехова «человеком будущего», принужденного жить в мире «дикости и цинизма». С горечью недоумевал писатель, видя вокруг себя атмосферу закулисной злобности. Он не мог, да и не хотел приспосабливаться к порочному кругу людских страстей, ибо реально, не метафорически принадлежал тому недостижимому времени, «когда настанет Царствие Божие на земле». (Цитирую слова Саши из «Невесты»). Может быть, именно поэтому вот уж скоро столетие, как критики, читатели и зрители произведений Чехова не могут их воспринять адекватно авторскому замыслу.

Антон Павлович не был «ангельского чину», но об этом знал он один. «От природы характер у меня резкий, я вспыльчив и проч., и проч., но я привык сдерживать себя, ибо распускать себя порядочному человеку не подобает».

Максимальное совпадение идеи с жизнью, гармония как условие и способ жизни, видимо, генетически присущи многим из рода Чеховых: деду писателя Егору Михайловичу, дяде Митрофану, племяннику Володе, сыну Ивана Павловича. В Володе несовместность гениальности дарованной Богом жизни со злодейством непрестанного греха людей обернулась самоубийством. «В Москве тихий ужас, голод. Бледные, озлобленные лица. Россия гибнет.» Шел 1917 год, последний год для двадцатитрехлетнего Володи. (Антону Павловичу в 17-ом было бы всего пятьдесят семь лет. Господь уберег его от «окаянных дней»).

«Он хотел видеть во всем высший смысл». «Только отталкиваясь от этой «печки», можно приблизиться к пониманию смысла пьесы «Вишневый сад». Увертюра к нему была сыграна в «Невесте».

Май — воскрешение земли — Чехов встречал с особенным чувством, ощущая в весеннем преображении природы таинственные, мистические силы. Такое восприятие весны было свойственно и подвижнику XIX века святителю Игнатию Брянчанинову в его рассказе «Сад во время зимы».

«Однажды сидел я и глядел пристально на сад. Внезапно упала завеса с очей души моей: перед ними открылась книга природы. Эта книга, данная для чтения первозданному Адаму, книга, содержащая в себе слова Духа, подобно Божественному Писанию. Какое же учение прочитал я в саду. Учение о воскресении мертвых... Гляжу на обнаженные сучья дерев, и они с убедительностью говорят мне своим таинственным языком: «Мы оживем, покроемся листьями, заблагоухаем, украсимся цветами и плодами: неужели же не оживут сухие кости человеческие во время весны своей». Они оживут, облекутся плотию, в новом виде вступят в новую жизнь и в новый мир».

Героине «Невесты» Наде Чехов передоверяет свои чувства и мысли о весне, родственно близкие рассказу св. Игнатия Брянчанинова. В тихое прохладное майское утро Наде «...хотелось думать, что не здесь, а где-то под небом, над деревьями, далеко за городом... развернулась теперь своя весенняя жизнь, таинственная, прекрасная, богатая и святая, недоступная пониманию слабого, грешного человека».

Письма Чехова, особенно адресованные близким людям, можно назвать эпистолярным садом. Растения в них — предмет постоянной заботы, тревоги и радости, словно все они — дети, и каждое по-своему капризно и требовательно. Уезжая из Ялты, Антон Павлович оставляет сестре целую «методическую программу» ухода за своими питомцами. Велит поливать «березу раз в неделю тремя ведрами; розу раз в неделю обстоятельно; камелию и азалию — дождевой водой...».

Хризантемы, розы, цветущий миндаль, верба живыми существами бытуют в письмах и, в отличие от людей, дарят отечески любящему их садоводу только светлую радость или столь же светлую печаль.

Крошечная зарисовка о неистовой силе жизни храброго маленького цветка камелии полна открытого радостного удивления, столь не свойственного Антону Павловичу. Впечатление от подвига камелии эхом откликнулось в пьесе. «Уже май, — указывает в ремарке автор, — цветут вишневые деревья, но в саду холодно, утренник.» Епиходов подтверждает: «Сейчас утренник, мороз в три градуса, а вишня вся в цвету».

Что же чувствовал Чехов наедине со своим детским еще садом, когда он в Аутке «переходил от ямки к ямке и сажал деревца, похожие скорее на хлыстики»? О чем беседовал с ирисами и любимыми розами? Известно, что страдал, видя срезанные цветы. В дни ялтинского одиночества, почти не переносимых тягот болезни Антон Павлович все реже мог спускаться по крутой тропе в город, подолгу просиживал в своем саду или на веранде. Писал жене осенью: «Хризантемы цветут буйно, изобильно, розы тоже цветут». Весной того же предсмертного 1903 года: «У нас тепло, туманы. Я сижу в саду...». Наверное, они понимали и сочувствовали друг другу — молчаливый высокий человек и цветы — и говорили о чем-то на первородном языке, давно забытом людьми.

Цветы — утверждают богословы — улыбки горнего мира. Их одних не сумел растлить грех. Полнота их совершенства действительно напоминает святость. Сад — единственное на земле место, освященное идеальной гармонией. Не потому ли Антон Чехов так любил возделывать сады...

Для каждого персонажа вишневый сад — разный. Что он для Любови Андреевны Раневской и Леонида Андреевича Гаева?

Первые слова, означающие место действия первого акта: «Комната, которая до сих пор называется детской». Вишневый сад, хорошо видимый из окна — как бы продолжение той же детской комнаты, где помнят себя маленькими Люба (Раневская) и Леня (Гаев), сестра и брат. Здесь происходит возвращение времени вспять. Почтенные пожилые люди вдруг синхронно впадают в детство, декламируют восторженные оды: «О, сад мой! После темной ненастной осени и холодной зимы ты молод, полон счастья... ангелы небесные не оставили тебя!», умиляются родной комнате: «Детская, милая моя, прекрасная комната...», «шкафик», «столик».

Происходят странные метаморфозы. Раневская и Гаев — снова дети. «И теперь я как маленькая», — в грустном раздумье говорит Раневская — Люба. Ей «хочется кричать, размахивать руками», она «смеется от радости» оттого, что вот сейчас, сию минуту увидела в саду давно покойную мать. «Посмотрите, покойная мама идет по саду в белом платье!» Шестилетний отрок Леня сидит на окне и смотрит, как его отец идет в церковь в Троицын день.

Да и повзрослел ли с тех пор Леня — Леонид Андреевич? Наверное, еще с нежного возраста возникла у него праздная привычка велеречиво пустословить и капризничать. И для Фирса — старого преданного слуги — он все тот же мальчик-шалун, «молодо-зелено», и вот «опять не те брючки надели...»

У каждого ребенка в детстве есть свой райский уголок. Для Раневской вишневый сад — свидетель ее детской безгреховности. «О, мое детство, чистота моя!» Через годы старый сад выглядит, как прежде: «Белые массы цветов, голубое небо». Белое на голубом фоне — два цвета, символы целомудрия и невинности. Когда-то давно в жизни брата и сестры была пора их соответствия идеальной сущности сада.

Он — этот сад — так и остался прибежищем детей. И утонувший сын Раневской Гриша — «хорошенький семилетний мальчик», незримо присутствует в нем, слава Богу, не успев повзрослеть. И Аня, совсем еще девочка. Ей семнадцать, но она «прежде всего ребенок, — настаивал Чехов, когда режиссер Московского Художественного театра подбирал на эту роль актрису, — веселый до конца, не знающий жизни и ни разу не плачущий». Ей, вернувшейся из чужого для нее Парижа, не терпится обнять родной дом, свою детскую, сад... В первом акте пьесы Аня еще в той поре, когда пуповина связывает ее с лоном детской чистоты, охраняемой садом.

Почти все лица пьесы, словно по какой-то мистической команде, вспоминают себя детьми.

— Когда я была маленькой девочкой, — говорит Шарлотта, гувернантка Ани, и сама себе рассказывает о своем сиротстве, бесприютности, неприкаянности. Такое впечатление, будто старый сад — исповедальня, и нужно поведать кому-то о себе, чтобы вернуться в детство.

Даже Петю Трофимова, бывшего учителя утонувшего Гриши, Любовь Андреевна вспоминает «совсем мальчиком, милым студентиком».

И детство Ермолая Лопахина, сына лавочника, «мужика, идиота», пьяницы, господский сад осенил своей благодатью. «Помню, когда я был мальчонком лет пятнадцати».., то «Любовь Андреевна, еще молоденькая, такая худенькая», смывала здесь кровь с его лица, разбитого ударом пьяного отца.

Звуками пастушеской свирели заканчивает Чехов первый акт. Музыкальная мелодия памяти человеческого сердца об идиллических днях светлого детства.

И вот — вишневый сад — обречен. Рок, нависший над ним, атмосфера неотвратимости его гибели возникает с первых слов пьесы, и мы следим за его судьбой и переживаем ее как трагедию самого главного действующего лица и как личную нашу трагедию.

Ведь играется драма ПОТЕРЯННОГО РАЯ, которую рано или поздно пережил каждый из нас.

Не сейчас, не на торгах, где дом и сад пошли «с молотка», утратили их Раневская и Гаев.

«О, мои грехи! — восклицает Любовь Андреевна. — Я всегда сорила деньгами без удержу, как сумасшедшая...» «Она порочна, — осуждает сестру Гаев. — Это чувствуется в ее малейшем движении». Братец, наверное, пересолил, став в позу обличителя. Но разве не прав Петя Трофимов, который видит причину вырождения дворянства в тяжком грехе былого крепостничества, извратившего человеческую природу и рабов, и господ. «Владеть живыми душами — ведь это переродило всех вас.., так что ваша мать, — говорит Трофимов Ане, — вы, дядя уже не замечаете, что живете в долг, на чужой счет, на счет тех людей, которых вы не пускаете дальше передней».

Петя далек от эстетических восторгов вишневым садом. Для него «с каждой вишни.., с каждого листка, с каждого ствола... глядят... человеческие существа». Те самые крепостные, о которых поминает Лопахин. «Мой отец был крепостным у вашего (Раневской) деда», предки «были рабами, их не пускали даже в кухню».

И этот величайший грех беспредельного унижения человека не был искуплен покаянием, ни, по слову того же Пети, «страданием» или «необычайным, непрерывным трудом».

Именно в этих религиозно-исторических оценках зарыта «собака» Лопахина. Для Антона Павловича, думается, это была самая выстраданная фигура в пьесе, возникшая прежде всего из семейной хроники рода Чеховых. Ведь Антон родился еще ДО отмены крепостного права, пусть всего за год. Его дед и прадед были крепостными рабами. Биографы Чехова поминают остуженный временем факт: Егор Михайлович Чех сумел скопить денег и выкупил из крепостной неволи свою семью, только на дочь Александру денег не хватило, «и он (помещик) отдал ее бесплатно как малоценный товар».

В воспоминаниях Веры Васильевны Руденко — внучки Егора Михайловича, возникают живые подробности подневольной жизни деда. Он рано понял, что грамота поможет ему обрести свободу. Отец, узнав о намерениях сына стать грамотным, с горечью сказал: «Егор! Брось об этом помышлять, засекут тебя, знай, засекут». Но Егор выучился, тайно, скрываясь от людей. И теперь, проходя через барский двор, он уже не завидовал барышням и господам, читавшим журналы и газеты на веранде, ибо в этом занятии был с ними на равных. С той, правда, разницей, что Егора, действительно, чуть не засекли, застав за чтением газеты, когда он пас стадо. Объездчик «со всей силой ударил меня хлыстом по голове, а потом начал полосовать все тело». Затем и другие усердные холуи «снова полосовали (его) плетью, а потом, как скотину, погнали во двор». Сам барин, однако, был настроен благодушно к усердному грамотею, отправил его работать в контору и даже отмечал успехи вознаграждениями.

Позор и страх рабства, непереносимость унижений, о которых Егор Михайлович часто рассказывал близким, конечно же, были на слуху у мальчика Антона. Пожизненная тайная боль и обида за своего удивительного деда — личность крупную, мыслящую, талантливую, за какое бы дело он ни брался, — породила в Антоне Павловиче обостренное чувство достоинства и дистанции в общении с людьми. Грубость, попрание ближнего, неважно, человек это или животное, от кого бы они ни исходили и кому бы ни адресовались, — всегда были оскорбительны для Чехова. Письма его братьям Николаю и Александру, где есть фраза: «Деспотизм преступен трижды», ибо деспот — тоже раб, раб своей безнаказанности, просто больны страданием, унаследованным от крепостных предков писателя.

Забегая вперед, скажу: автор «Вишневого сада» милосердствует ко всем героям пьесы, кроме холуя и хама Яши.

«Ведь роль Лопахина центральная, — писал Антон Павлович Ольге Леонардовне. — ...не надо, чтобы это непременно был купец. Это мягкий человек». К.С. Станиславскому, ставившему спектакль, советовал: «Лопахин — порядочный человек во всех смыслах, держаться он должен благопристойно, интеллигентно, не мелко...».

И — держится. Искренен с Любовью Андреевной, безусловно, благодарен, предлагает варианты спасения усадьбы и даже денег взаймы. Таким мог быть дед Чехова Егор Михайлович, доживи он до новых времен: интеллигент не в первом или десятом поколении, а по природе своей — человеческо-божеской. К судьбе вишневого сада Лопахин относится как человек практический, знающий хозяйство. Сад не рентабелен, плодоносит редко, да на вишню и спроса нет. Лопахин предлагает «вырубить СТАРЫЙ вишневый сад», отдать в аренду землю дачникам, которые вырастят здесь вишневые деревья, «и тогда ваш вишневый сад станет счастливым, богатым, роскошным».

Дед Антона Павловича таким же был: по-крестьянски расчетливым и рачительным хозяином в своей Богучаровской усадьбе. Вырыл там пруд, разводил «красивую» рыбу, соорудил теплицу для ранних овощей, применял органические удобрения (навоз) на удивление соседям — земцам.

В проектах Лопахина нет ничего оскорбительного. Господский сад не был для него раем. И покупка его на торгах — не обретение, а приобретение. Какой уж тут рай, если вдруг куда-то деваются мягкость и интеллигентность, и Лопахин не умеет, да и не хочет скрыть своего торжества. Его речь — триумф одержавшего победу раба. Победу над прошлым, над собой, над — историей.

Кто это говорит: нувориш? Хищник? Грядущий хам? — «Эй, музыканты, играйте, я желаю вас слушать! Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по вишневому саду...» «Пускай всё, как я желаю!.. За всё могу заплатить!».

Что хотел сказать Чехов неожиданной эскападой Лопахина: окуклится раб — выпорхнет циничный беспощадный прагматик? «Новая жизнь», которую сулит он «внукам и правнукам», будет обессмыслена самоцелью: деньги — товар — деньги. Когда проходит эйфория, Лопахин понимает духовную скудость своей деятельности, шире — жизни. Внукам и правнукам он не планирует вишневого рая, ибо сам не познал его.

Дед и прадед Антона Павловича не могли спроецировать развоплощение интеллигентного Лопахина.

«Слышно, как вдали стучат топоры по дереву». А кажется, вбивают гвозди в крышку... рая.

Сжимается от стука Любовь Андреевна, точно с каждым ударом — из ее сада, ее детства изгоняют «ангелов небесных», которые теперь покидают его — и её? Жалко храбрится Гаев. Бросила ключи — от дома, от сада, от рая? — Варя. Уходит в экономки к другим, не родным людям.

Шествие старых и взрослых детей, покидающих детский вишневый рай. Шарлотта символически завершает страшный парад. «Берет узел, похожий на свернутого ребенка».

— Мой ребеночек, бай, бай...

Слышится плач ребенка: Уа, уа!

— Замолчи, мой хороший, мой милый мальчик!

— Уа!.. Уа!..

— Мне так тебя жалко. (Бросает узел на место)».

Здесь больше нет детей, все изгнаны, все. Вместо них — пустышка, фантом: узел, похожий на ребенка.

Исход из обетованной страны детства, где, по слову Чехова «все дети — ангельского чину».

Это траурное шествие в начале XX века было повсеместным, общероссийским. В том же, что и «Вишневый сад», 1903 году И.А. Бунин пишет об этом рассказ за рассказом, не в силах остановить перо. Один из них называется «Золотое дно», звучит, как кривая усмешка. В названии, в сюжете тихие слезы о замирающей элегии дворянских усадеб. Умирают люди, старинные дома, сады — возвращаются в лоно всепоглощающей Природы и — запустения. Или — идут «с молотка».

Золотое дно — это черноземные почвы. Приманка для Лопахиных. Оказывается, уже и купили: усадьбу старика Кологривова, свирепого помещика, который «тронулся», когда объявили волю крестьянам. Руины сгоревшего дома теперь обживает бурьян.

Одно помещичье гнездо, другое... «Целая поэма запустения». Благородные старухи доживают в скудных каморках пристроек, одиноких флигелях, похожих на ночлежки. Барские дома уж нежилые. Разбиты окна. Ветшают, покрываются пометом галок и дремучей пылью чьи-то портреты, книги, позеленевшие подсвечники — былая роскошная и праздная жизнь.

А за дверьми рассохшихся балконов буйствует половодье весеннего сада, где давно уже никто не чистит дорожки и нет садовника. «В густом вишеннике, перепутанном с сиренью и шиповником, журчат кроткие горлинки, верные друзья погибающих помещичьих гнезд».

Сад — без людей. Только цветы, птицы да бабочки.

Идиллия заброшенного кладбища всея Руси.

Недаром во втором акте пьесы Чехова герои собираются возле «старой, покривившейся, давно заброшенной часовенки». Большие камни рядом с ней, «когда-то бывшие, по-видимому, могильными плитами».

В.И. Немирович-Данченко тонко сформулировал главную особенность драматургии А.П. Чехова: он «оттачивал свой реализм до символа». В пьесе «Вишневый сад» один из векторов движения: от вымороченности — к смерти. Никчемные речи Гаева, бренчание епиходовской гитары, натужное веселье еврейского оркестра — какофония распада. И над всей этой экклезиастовской «суета сует» возникает «отдаленный звук, ТОЧНО С НЕБА, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный». И повторится уже в финале — тот же «замирающий, печальный», а кажется, грозный: звук возмездия — рефрен пьесы. Такова неизбежность.

Однако автор не берет на себя роль прокурора — скорее — просящего о милосердии. Ведь его Любовь Андреевна — действительно, любовь. «Умна, очень добра, рассеянна, ко всем ласкается, всегда улыбка на лице». — Это характеристика автором своей героини в письме к Ольге Леонардовне, первой исполнительнице роли Раневской. И к тому «дикому человеку», который обобрал ее, унизил, Раневская едет ради любви своей, которая милосердствует и все терпит. Любовь Андреевна — человек, отдающий деньги, любовь, жалость, жизнь.

К ней ли одной относится редко кем замеченный эпизод в третьем действии, когда «средь шумного бала» «начальник станции», безымянный гость, приглашенный многолюдства ради, «останавливается посреди залы и читает «Грешницу» А.К. Толстого. «Его слушают, но едва он прочел несколько строк», как вальс обрывает чтение.

Странен ли эпизод? Лихорадочный, судорожный бал в момент, когда продается имение, совсем некстати и более похож на конвульсии. Читать стихи в этой обстановке — логика абсурда. Но почему именно эту поэму Алексея Константиновича Толстого избрал автор и какие строки успевает прочесть безымянный статист — начальник станции?

Поэма, написанная в 1857 году, была популярна в читающих кругах. Сюжет ее навеян евангельскими мотивами. В ней — тоже пир, но пышный:

Чертоги убраны богато,
Везде горит хрусталь и злато.

Собравшиеся, не таясь, клянут иго Рима и власть Пилата. Рассказывают друг другу о «Муже том необычайном, что появился в их стране», о его исцелениях, деяниях, о главном в Его проповедях.

Он проповедует прощенье,
Велит за зло платить добром.

Среди пирующих — дерзкой красоты юная блудница. И столь же дерзок ее вызов:

Пускай предстанет ваш учитель,
Он не смутит моих очей.

Подошедшему к толпе, «шумящей праздно», «благообразному мужу» не удается вразумить жрицу греховных наслаждений. Но — вслед за Своим любимым учеником «подходит к храмине — ДРУГОЙ».

На дерзкой деве самохвальной
Остановил Свой взор печальный.
И, в первый раз гнушаясь зла,
Она в том взоре благодатном
И кару дням своим развратным,
И милосердие прочла.
И пала ниц она, рыдая,
Перед святынею Христа.

В мимолетную, будто бы незначительную, проходную сцену Чехов спрятал главное, сокровенное: он — со Христом, и тайно, и скорбно взывает о милосердии к неразумным чадам Божиим, к которым сам относится с печальной жалостью.

Да и не вся ли Россия предреволюционных времен — блудница, еще не узревшая истинного Спасителя.

В 1903—1904 годах «Вишневый сад» триумфально прошел по стране. Немыслимый успех в Москве, Петербурге, провинции. В Таганроге спектакль «привлек такую массу публики, какую едва ли приходилось вмещать... театру. Вызовам не было конца — потушили огни, а крик все еще раздавался. Многие ездили в Ростов вторично смотреть». Спектакль воспринимали как оптимистическую трагедию.

В рассказе «Невеста» тандем Саша — Надя предвосхищает те же по сути отношения между Петей Трофимовым и Аней в пьесе «Вишневый сад». Петя заявляет: «Мы выше любви». Скорее это отношения проповедника и ученицы. У обоих молодых людей, по-видимому, одна судьба и одна — главная идея. Архитектор по образованию, Саша «архитектурой все-таки не занимался, а служил в одной из московских типографий». Петя — «вечный студент». Один — медленно погибает от чахотки; другой — «облезлый барин», бедствует, болеет, нищенствует всякую зиму. С Ольгой Леонардовной Чехов делится сомнениями относительно образа Пети. «Меня главным образом пугала... недоделанность некоторая студента Трофимова. Ведь Трофимов то и дело в ссылке, его то и дело выгоняют из университета, а как ты изобразишь сии штуки?» (письмо от 19 октября 1903 года).

Что же все-таки проповедуют эти молодые люди, отчего подвергаются гонениям? Саша — обличает социальную бытовую неустроенность низшего сословия, Петя — трагическую роль крепостничества в вырождении высшего общества. Оба — с воодушевлением прогнозируют будущую прекрасную жизнь. Саша продолжает оптимистические надежды Вершинина на то, что благородные, порядочные люди, наконец, вытеснят толпу, заряженную злом. Оптимизм Саши безусловно религиозен. «Просвещенные и святые люди» утвердят «Царствие Божие на земле». «Каждый человек будет веровать и каждый будет знать, для чего он живет». И как глубоко дополняет своего литературного собрата Петя Трофимов: «Чтобы начать жить в настоящем, надо сначала искупить наше прошлое.., а искупить его можно только страданием, только необычайным, непрерывным трудом».

Подразумевал ли Чехов под «необычайным трудом» непрестанные духовные поиски, о которых годом ранее Антон Павлович писал С.П. Дягилеву: «Теперешняя культура — это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, быть может, еще десятки тысяч лет для того, чтобы, хотя в далеком будущем ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ПОЗНАЛО ИСТИНУ НАСТОЯЩЕГО БОГА — т. е. не угадывало бы, не искало бы в Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре».

Во всяком случае, теории обоих молодых философов (Саши и Пети) вписываются в радужную непреложность ТАКОГО будущего, исповедуемую писателем.

В этом смысле, вероятно, и нужно понимать декларацию Трофимова: «Вся Россия наш сад». Ему, уже много выстрадавшему за свои идеи человеку, автор вручает «ключи от рая»: «Вот оно, счастье, вот оно идет, подходит все ближе и ближе. Я уже слышу его шаги. И если мы не увидим, не узнаем его, то что за беда? Его увидят другие».

Радикально настроенные современники Чехова всё сватали Невесту за революцию и чуть ли не призыв к ней слышали в декларации Пети: «Будьте свободны, как ветер». Однако Чехов был категорический противник толпы, одержимой идеей разрушения. И вообще — любой толпы. Свои мысли о святости как совершенстве он предлагал каждому отдельному человеку. Молодые герои А.П. Чехова не пропагандисты, а проповедники. У каждого — один-два последователя.

Чтобы начать новую жизнь, нужно отречься от того, что отжило, от беличьего колеса серых недвижных будней, где люди только едят, спят, рождают себе подобных.

«Главное — перевернуть жизнь, — убеждает Надю Шумину Саша. «Обойти то мелкое и призрачное, что мешает быть свободным и счастливым, — вот цель и смысл нашей жизни», и Аня чувствует правоту слов своего убежденного собеседника. «Отчего я уже не люблю вишневого сада, как прежде?» Для нее, прозревающей, нежно любимый сад, где заканчивается ее детство, становится символом старости и покоя, который сродни смерти.

Обе молодые героини «переворачивают» свою жизнь. Бежит из бабушкиного гнезда и поступает учиться Надя, и Аня собирается закончить гимназию, работать, помогать матери, «читать (с ней) разные книги»...

Рисуя наивный, светлый мир Ани, девочки, «почти ребенка», Чехов верен себе: ее «ангельским чином» высветляются надежды на вероятность новой, молодой — иной жизни. Через неё — даруется теплое участие к тем, кто слаб и грешен, и неприкаян — к матери, дяде, Фирсу... Она прощается с ними, с домом, с вишневым садом «сквозь слезы».

Может быть, таким, как Аня, действительно, дано насадить новый сад и вернуть ему благоухание и чистоту рая... Ибо «Царствие Божие внутрь вас есть». Не в таких ли, как Надя и Аня, открытых свету, уже всеяно горчичное зерно «веры истинной», зерно, «которое человек взял и посеял на поле своем, которое, хотя меньше всех семян, но, когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его»².

Примечания

1. Б.Н. Николаев. Храм и церковь в наши дни. М. 1977.

2. Евангелие от Матфея. 13, 31.