Н.Ф. Иванова. К проблеме образа автора мемуарного текста (по книге М.П. Чехова «Вокруг Чехова»)

Мемуары, как никакой другой документ, субъективны. Это не недостаток, а свойство мемуаров, ибо они несут на себе отпечаток личности автора. Все достоинства и недостатки мемуариста невольно переходят и на воспоминания. В противном случае мемуары безлики.

Автор в мемуарах всегда присутствует как живое, реальное лицо, о котором нельзя забыть. Индивидуальные особенности мемуариста здесь сказываются с особой силой: наблюдательность автора, избирательный характер его отношения к фиксируемым фактам и событиям, умонастроение, моральные и этические установки, характер мировоззрения в целом. Автор может изменять жизненные установки, причем зачастую весьма существенно, а поэтому не исключена возможность не только ошибочного, но и преднамеренного искажения воспроизведения.

Функция автора в литературных мемуарах акцентирована, а его образ двупланов. С одной стороны, автор входит в круг персонажей произведения, причем часто ему отводится главная роль в развивающемся сюжете. С другой стороны, он является создателем произведения, восстанавливающим ушедший в прошлое мир. В этом качестве автор столь же активен, как и в роли действующего лица. Образ автора формируется на пересечении двух временных пластов: прошлого и периода создания мемуаров, реконструируется по тем «следам», которые оставляет он в своем произведении: замечания, рассуждения, рассказ о себе, отношение к определенным проблемам, обстоятельствам, людям. Личностное начало в мемуаристике проявляется и прямо, и опосредованно, охватывает все уровни произведения: от повествования, включающего автора в число действующих лиц, до системы приемов, представляющих авторскую концепцию изображенного. Авторская интенция (намерение, замысел) проявляется через каждого изображенного им человека, вне зависимости от их характеров, исторической роли, личных отношений и биографий.

Нам представляется продуктивным попытаться рассмотреть мемуарный текст М.П. Чехова «Вокруг Чехова»¹ в фокусе литературоведения и лингвистики² — проанализировать имплицитное³ содержание текста мемуаров как источник сведений о личности мемуариста, т. е. рассмотреть образ автора мемуаров «в зеркале имплицитного содержания текста»⁴.

Во время чтения мемуаров иногда приходится сталкиваться с ситуацией, когда мемуарист в эксплицитном (явном, открыто выраженном) содержании текста высоко, положительно оценивает описываемую личность, но возникает обратное ощущение, из неявного содержания текста вытекает, что на самом деле автор придерживается другого мнения. У читателя возникает неоднозначное восприятие образа самого мемуариста. Незапланированное автором имплицитное содержание, как определяет М.Ю. Федосюк, является то, которое, «не имея непосредственного выражения, выводится из эксплицитного содержания языковой единицы в результате его взаимодействия со знаниями получателя текста, в том числе с информацией, черпаемой получателем из контекста и ситуации общения»⁵.

Так, отмечая заботливость, любвеобильность и особенно «интеллигентность»⁶ Евгении Яковлевны, Михаил Павлович описывал в книге «Вокруг Чехова» следующую ситуацию: «Она (Евгения Яковлевна. — Н.И.) очень любила театр, но бывала там не часто, и когда, наконец, вырывалась туда, то с нею вместе, для безопасности возвращения, отправлялись и мои братья-гимназисты. Мать садилась внизу, в партере, а братья — на галёрке, причём Антон после каждого действия на весь театр вызывал не актёров, а тех аристократов-греков, которые сидели рядом в матерью в партере. К нему приставал весь театр, и греки чувствовали себя так неловко, что иной раз уходили до окончания спектакля» (С. 53).

Абсолютно недостоверная ситуация. Жена купца 3 гильдии в театре одна, без мужа, в партере рядом с аристократами-греками⁷, и сыновья-гимназисты⁸, которым запрещено без особого разрешения посещать театр, вчетвером (?) на галёрке⁹. И именно гимназист Антон как самый смелый, видимо, любящий эпатировать публику, подразумевается, ненавидящий «эксплуататоров», вызывал на весь театр аристократов-греков и фактически компрометировал мать. Как «к нему приставал весь театр» — остаётся непонятным, понятнее, кажется, что греки «чувствовали себя так неловко, что уходили до окончания спектакля». Но вот как же это управы не нашли¹⁰ на такого возмутителя спокойствия — гимназиста Чехова?

В эксплицитном повествовании Антон, кажется, обрисован положительно, но выводимое имплицитное — негативное. Гимназисту Чехову свойственны юношеский кураж, бравада, стремление эпатировать таганрогскую публику, т. е. тщеславие.

Михаил был слишком мал, когда старшие братья переживали увлечение театром, он не знал, с какими трудностями им приходилось сталкиваться для посещения спектаклей, опирался, видимо, на сложившийся семейный миф, но он был нужен ему для создания собственного образа интеллигентной матери, просвещённой, любящей театр и прививающей любовь к нему детям. И не только. Далее М.П. Чехов пишет: «Убеждённая противница крепостного права, мать рассказывала нам о всех насилиях помещиков над крестьянами и внушала нам любовь и уважение не только ко всем, кто был ниже нас, но и к маленьким птичкам и животным и вообще ко всем беззащитным существам» (С. 53). Странное соединение социального и сентиментального. Достаточно почитать письма Евгении Яковлевны к родственникам и сыновьям, чтобы стало понятно, что круг интересов этой женщины никогда не выходил за рамки собственной семьи и ближайших родственников. Остаётся непонятным, как полуграмотная дочь купца могла стать «убеждённой противницей крепостного права», знать «о всех насилиях помещиков над крестьянами». М.П. Чехов накладывает грубую ретушь на облик матери, смещается правда, уменьшается доверие читателя к мемуарному тексту. И на образ отца автор наводит лакировочный глянец — «атеистический», «артистический», «общественно-просветительский». В книге «Вокруг Чехова» он иначе, чем в «Биографическом очерке»¹¹ к первому тому писем А.П. Чехова, пишет об отце: «Правда, и наш отец, Павел Егорович, любил помолиться, но, сколько думаю даже теперь, сколько вдумываюсь в его жизнь, его больше занимала форма, чем увлекала вера. Он любил церковные службы, простаивал их от начала до конца, но церковь служила для него, так сказать, клубом, где он мог встретиться со знакомыми и увидеть на определенном месте икону именно такого-то святого, а не другого. Он устраивал домашние богомоления, причем мы, его дети, составляли хор, а он разыгрывал роль священника. Но во всем остальном он был таким же маловером, как и мы, грешные, и с головой уходил в мирские дела» (С. 33).

И далее Михаил Павлович продолжал своим рассказом превращать верующего Павла Егоровича в человека светского: «Он пел, играл на скрипке, ходил в цилиндре, весь день пасхи и рождества делал визиты, страстно любил газеты, выписывал их с первых же дней своей самостоятельности, начиная с «Северной пчелы» и кончая «Сыном отечества». Он бережно хранил каждый номер и в конце года связывал целый комплект веревкой и ставил под прилавок. Газеты он читал всегда вслух и от доски до доски, любил поговорить о политике и о действиях местного градоначальника» (С. 33—34).

Автор этого текста словно забыл своё сентиментальное описание в «Биографическом очерке»: «Каждую субботу вся семья отправлялась ко всенощной и, возвратившись из церкви, ещё долго пела у себя дома канон. Курилась кадильница, отец или кто-нибудь из сыновей читал икосы и кондаки, и после каждого из них все хором пели стихиры и ирмосы. Утром шли к ранней обедне, после которой дома все, также хором, пели акафист»¹².

Этот отрывок в книгу «Вокруг Чехова» не вошёл, потому что Михаил Павлович создал несколько другой облик отца — художественно одарённого человека, страстного любителя музыки: «Петь и играть на скрипке, и непременно по нотам, с соблюдением всех адажио и модерато, было его призванием. Для удовлетворения этой страсти (к музыке. — Н.И.) он составлял хоры из нас, своих детей, и из посторонних, выступал и дома и публично. Часто, в угоду музыке, забывал о кормившем его деле и, кажется, благодаря этому потом и разорился¹³. Он был одарен также и художественным талантом <...> Отец долгое время служил по городским выборам, не пропускал ни одного чествования, ни одного публичного обеда, на котором собирались все местные деятели, и любил пофилософствовать»¹⁴ (С. 34). Отмечал он и подчёркнутую опрятность у отца: «Я никогда не видал его не в накрахмаленном белье. Даже во время тяжкой бедности, которая постигла его потом, он всегда был в накрахмаленной сорочке, которую приготовляла для него моя сестра, чистенький и аккуратный, не допускавший ни малейшего пятнышка на своей одежде» (С. 34).

И вообще оказывается, что Павел Егорович (в отличие от своего брата Митрофана Егоровича, читавшего «одни только книги высокого содержания») «вслух перечитывал французские бульварные романы, иногда, впрочем, занятый своими мыслями, так невнимательно, что останавливался среди чтения и обращался к слушавшей его нашей матери: «Так ты, Евочка, расскажи мне, о чем я сейчас прочитал»» (С. 34). И это всё о человеке, о котором А.П. Чехов отзывался как о враге «курения табаку и незаконного сожительства <...> он такой же кремень, как раскольники» (письмо Александру от 20 февраля 1883 г. — П 1, 56).

Сам Чехов никогда не пытался изменить или создать «биографию» своим родителям, а признание, сделанное в письме к брату Михаилу Михайловичу Чехову 29 июля 1877 года — «Отец и мать единственные для меня люди на всем земном шаре, для которых я ничего никогда не пожалею. Если я буду высоко стоять, то это дела их рук, славные они люди, и одно безграничное их детолюбие ставит их выше всяких похвал, закрывает собой все их недостатки, которые могут появиться от плохой жизни» (П 1, 25) — стало своеобразным жизненным кредо, которому он никогда не изменял, и это достойно уважения.

Внимательный читатель воспоминаний Михаила Павловича сталкивается с ситуацией, когда автор «в эксплицитном (явно, открыто выраженном) содержании текста высоко оценивает описываемую личность, а из неявного содержания этого текста вытекает, что на самом деле он придерживается иного мнения»¹⁵. Можно увидеть, как не планированное автором мемуарного текста имплицитное содержание проливает свет на некоторые особенности личности М.П. Чехова — мемуариста и человека.

Понятно, что о своём детстве он писал иначе, чем старшие братья Чеховы: «...мы не были лишены таких удовольствий, какие и не снились многим нашим сверстникам, городским мальчикам: мы на целые дни уходили на море ловить бычков, играли в лапту, устраивали домашние спектакли. Несмотря на сравнительную строгость семейного режима и даже на обычные тогда телесные наказания, мы, мальчики, вне сферы своих прямых обязанностей, пользовались довольно большой свободой. Прежде всего, сколько помню, мы уходили из дому, не спрашиваясь; мы должны были только не опаздывать к обеду и вообще к этапам домашней жизни, и что касается обязанностей, то все мы были к ним очень чутки» (С. 56). Если в «Биографических очерках» Михаил Павлович по совету сестры старался не вступать в полемику с Александром¹⁶, а опровергать его материалом, то в книге «Вокруг Чехова» автор даёт беспомощное до анекдотичности и в то же время оскорбительное для старшего брата объяснение, почему нельзя доверять его воспоминаниям: «Но точно в подтверждение того, что он (Александр. — Н.И.) родился в такие тревожные дни (август 1855 года. — Н.И.), — так сказать, под выстрелами неприятеля, — он страдал запоем и сильно и подолгу пил. В такие периоды он очень много писал, и то, что выходило у него во время болезни из-под пера, если попадало в печать, заставляло его потом сильно страдать. Так, его воспоминания о детстве Антона Чехова, о греческой школе и многое другое написаны им под влиянием болезни, и в них очень мало достоверного. Во всяком случае, к тому биографическому материалу, который напечатан им об Антоне Чехове, нужно подходить с большой осторожностью» (С. 43). Имплицитное содержание текста свидетельствует, что Михаил Павлович дискредитирует огульно всё, написанное Александром о Чехове, даже если читателю и было интересно читать. Только он, младший брат, один знает правду, он один может рассказать всё о своем знаменитом брате.

Незапланированное автором мемуарного текста содержание отражает некоторые особенности его личности. Михаил Павлович не совсем искренен и правдив, более того, он преднамеренно искажает биографический материал, что вызывает недоверие, которое, накапливаясь, ведёт к изменению оценки личности мемуариста.

В имплицитном содержании с точки зрения коммуникативных намерений автора различают подтекстовое и притекстовое имплицитное содержание.

Подтекстовое имплицитное содержание — «это имплицитное содержание, передача которого входит в скрытые коммуникативные намерения отправителя текста. Подтекстовое содержание передано в таких конкретно-ситуативных условиях, которые не требуют обязательного его восприятия, но в то же время содержат определённые свидетельства о том, что передача этого содержания была запланирована отправителем»¹⁷.

Притекстовое имплицитное содержание — «это имплицитное содержание, которое может быть выведено из текста, хотя передача и не входила в коммуникативные намерения отправителя текста. Рассматриваемое содержание передаётся в таких контекстных ситуативных условиях, которые не только не требуют его обязательного восприятия, но и не свидетельствуют о том, что это восприятие входило в коммуникативные намерения отправителя»¹⁸.

В качестве иллюстрации проявления подтекстового и притекстового имплицитного содержания обратимся к следующим фрагментам мемуарного текста.

Естественно, наиболее интересным для читателя является материал о Чехове, который представляет ближайший очевидец — «брат своего брата». Так, вспоминая 1874 год, Михаил Павлович писал, что, как ему казалось, «Ираида (Савич. — Н.И.) была первой любовью будущего писателя. Но любовь эта проходила как-то странно: они вечно ссорились, говорили друг другу колкости, и можно было подумать со стороны, что четырнадцатилетний Антоша был плохо воспитан» (С. 50). И словно в подтверждение своим собственным словам рассказывал о следующем: «Так, например, когда в одно из воскресений Ираида выходила из своего флигелька в церковь, нарядная, как бабочка, и проходила мимо Антона, то он схватил валявшийся на земле мешок из-под древесного угля и ударил им ее по соломенной шляпке. Пыль пошла, как черное облако» (С. 50—51). Поведение подростка в отношениях с противоположным полом бывает порой непредсказуемым, и в 1874 году Чехов, если верить мемуаристу¹⁹, проявлял свою симпатию как подросток, но автор текста делает временной перенос оценки, акцентируя не на традиционном возрастном поведении, а на «невоспитанности». И это становится принципом изображения. Михаил Павлович всё время помнит, что отличительная черта сложившегося и устоявшегося образа Чехова-писателя — воспитанность и деликатность, и он часто пытается их дискредитировать, оказывая дурную услугу и брату, и читателю.

И в следующем описанном мемуаристом случае подтекстовое имплицитное содержание характеризует Антона именно так.

Вспоминая поездку в Криничку²⁰ (1872), автор отмечал, что «добродушным насмешкам со стороны Антона» над Николаем, «пятнадцатилетним мальчуганом», не было конца, потому что тот в поездку раздобыл складной цилиндр (шапокляк), за что, «прищуря один глаз, терпеливо выслушивал от Антона насмешки», а «любивший всех вышучивать и давать всем названия Антон то и дело высмеивал его: «Косой, дай покурить! Мордокривенко, у тебя есть табак?»»²¹ (С. 56—57), а затем «при въезде в Криничку Антон, все время не оставлявший Николая в покое своими шутками, наконец не выдержал и сбил с его головы цилиндр. Шляпа попала как раз под колесо, и ее раздавило так, что с боков повылезали наружу пружины. Тем не менее, безропотный Николай подобрал свой головной убор, снова надел его и так, с торчавшими из боков пружинами, продолжал дальнейший путь» (С. 57). Николай не мог расстаться с цилиндром и во время купания, «голый, в цилиндре, он барахтался в реке, когда Антон подкрался к нему сзади и сбил с него шляпу» (С. 59), которая утонула. Кажется, никак не комментированный эпизод из жизни братьев. Хорош Николай на дрогах в цилиндре, и с вылезшими из него пружинами, особенно — голый в цилиндре, и, кажется, вполне понятно поведение озорного Антона, который, кстати, младше его. Однако расставленные акценты — «терпеливо выслушивал от Антона насмешки», им «не было конца», «все время не оставлявший Николая в покое своими шутками», «безропотный Николай» — продолжают подспудно создавать негативный образ Антона, невоспитанного мучителя и истязателя.

Михаил Павлович отмечал творческие способности брата: «Антон вообще был из всех самым талантливым на выдумки», «устраивал лекции и сцены, кого-нибудь представлял или кому-нибудь подражал», «в домашних спектаклях был главным воротилой», однако тут же констатировал отрицательное с его точки зрения качество Антона — «но и менее всех нас способным к ручному труду. Среди нас, его братьев, он был белоручка <...> я никогда не видал его, как других братьев, за переплётным делом, за разборкой часов и вообще за каким-либо физическим трудом» (С. 59) (курсив мой. — Н.И.). И как анекдот следует далее известный рассказ, как Антон, изучив в ремесленных классах портняжное ремесло, сшил Николаю «штаны-макароны» (С. 59—60).

Подтекстовое содержание данного отрывка, как нам кажется, таково: М.П. Чехов негативно оценивает «белоручку»-брата, его неспособность к труду. Сам Михаил Павлович, как мы знаем, умел практически всё, и это возвышало его в собственных глазах.

Автор негативно оценивал действия и поступки «своего героя» и хотел сделать их достоянием читателя, чтобы снять идеалистичный флёр с образа писателя, сложившегося к этому времени, — корректный, сдержанный, образец интеллигентности и воспитанности. Притекстовое же содержание, как нам кажется, — между самим автором, Михаилом Павловичем, и А.П. Чеховым были сложные отношения, которые складывались годами.

Для реконструкции некоторых особенностей личности мемуариста имеет интерес не только подтекстовое, но и особенно притекстовое имплицитное содержание: анализируя его, читатель косвенно становится «участником» событий, вырабатывает свою точку зрения на них.

Источником притекстового имплицитного содержания может быть прежде всего отбор излагаемых фактов. Выбор фактов, воспроизводимых в мемуарах, играет огромную роль в реконструкции образа автора. Он позволяет судить о личности мемуариста, об особенностях его характера. Вот характерный пример: «Брат Антон гулял у него (доктора Розанова. — Н.И.) на свадьбе и так там «нализался», что долго об этом вспоминал. Они были там вместе с доктором С.П. Успенским, от него они поехали «поперек всей Москвы», очутились потом в известном кафешантане, и только под утро Антон Павлович вернулся домой» (С. 135).

К воспоминанию об известном человеке можно подходить с разных позиций. Можно анализировать факты из его интимной жизни, обсуждать его внешность, костюм, походку, однако такая сфера обсуждения свидетельствует об узости интересов и ограниченности самого мемуариста. Другое дело — подчеркнуть стороны проявления таланта великого человека, понимание его незаурядности, а этого М.П. Чехову как раз и не хватало.

Показателен выбор Михаилом Павловичем фактов, характеризовавших Чехова-врача: «В один из первых же дней заведования Чеховым звенигородской земской больницей привезли туда мальчика лет пяти, у которого был парафимоз. В деревне на такие пустяки не обратили внимания, но ущемление повлекло за собой отеки, появились признаки гангрены, и бедный мальчуган должен был бы совсем лишиться пола, если бы родители не спохватились и не привезли его в город в лечебницу. Таким образом, брату Антону чуть не с первого же дня пришлось приниматься за операцию. Но ребенок так громко кричал и так неистово дрыгал ногами, что Антон Павлович не решался приняться за дело. Баба, привезшая мальчика, рыдала навзрыд, два фельдшера, Неаполитанский и я, назойливо стояли тут же и ожидали результатов от такой интересной операции, — и это еще больше стесняло брата. Кончилось дело тем, что он написал записку к проживавшему в Звенигороде уездному врачу П.Г. Розанову, чтобы тот зашел к нему в больницу взглянуть на мальчугана. Почтенный доктор не заставил себя долго ждать, и не прошло и минуты, как все уже было готово, мальчишка успокоился, и мать повезла его обратно в деревню. Так им все было просто и ловко сделано, что у нас, зрителей, появилось даже разочарование, что все дело оказалось такими пустяками» (С. 134).

Имплицитное подтекстовое содержание выявляется просто — врач растерялся и не справился с таким простым случаем. Притекстовое же свидетельствует не только о том, что автор повествования не сочувствует неудаче брата, но и о том, что он не всегда тактичен, проговаривается — «назойливо стояли», ожидая результата, понимая, что это «стесняло брата». Называя себя фельдшером («два фельдшера, Неаполитанский и я»), не выполняет своих обязанностей — помочь, в конце концов, успокоить ребёнка, рыдающую бабу, подержать ножки ребёнка. Он просто любопытствующий «зритель». Происходит невольное саморазоблачение.

Или другой случай о лечении Яновых: «И здесь он, как говорится, попал в такую «ореховую отделку», что уже окончательно решил отдаться литературе <...> Случилось так, что эти три сестры и мать одновременно заболели брюшным тифом. А.С. Янов пригласил к ним брата Антона. Молодой, еще неопытный врач, но готовый отдать свою жизнь для выздоровления больного, Антон Павлович должен был целые часы проводить около своих больных пациенток и положительно сбивался с ног. Болезнь принимала все более и более опасное положение, и, наконец, в один и тот же день мать и одна из дочерей скончались. Умирая, в агонии, дочь схватила Антона Павловича за руку, да так и испустила дух, крепко стиснув ее в своей руке. Чувствуя себя совершенно бессильным и виноватым, долго ощущая на своей руке холодное рукопожатие покойницы, Антон Павлович тогда же решил вовсе не заниматься медициной и окончательно перешел потом на сторону литературы» (С.136—137). Мемуарист акцентировал внимание читателя не на том факте, что доктор оставался с умирающими от брюшного тифа, заразной и опасной болезни, до последнего, держал за руку, а на другом — «неопытный врач», «положительно сбивался с ног», не мог изменить течение болезни, чувствовал себя «бессильным и виноватым». Складывается стойкое мнение, что Чехов — несостоявшийся врач, неудача следует за неудачей, потому и перешёл в литературу, едва ли не от безысходности. Наблюдается явная переакцентировка. Впрочем, и вскользь бросаемые замечания о литературной деятельности брата часто были такими же. Например: пьеса «Иванов» была написана «совершенно случайно, наспех и сплеча» (С. 178), «успех оказался пёстрым» (С. 179). Притекстовое имплицитное содержание из приведённых примеров заставляет предположить, что автор мемуарного текста старается заведомо снизить образ Чехова.

Источником притекстового имплицитного содержания может служить и выбор лексики. Слова, оценивающие людей и их поступки, могут свидетельствовать не только об отношении автора к объекту воспоминаний, но и о личности самого автора. Так, вспоминая чеховское окружение, Михаил Павлович писал о Д.В. Григоровиче: «Высокий, стройный, красивый, в небрежно завязанном дорогом галстуке, он сразу же попадает в молодую кутерьму, заражается ею и... начинает, старый греховодник, ухаживать за барышнями» (С. 147). Об А.Н. Плещееве: «Все обитатели Луки носились с ним как с чудотворной иконой. <...> Приезд к ним (Линтварёвым. — Н.И.) брата Антона, а с ним вместе разных знаменитостей, вроде Плещеева <...> пришёлся им по вкусу» (С. 165). О К.С. Баранцевиче: «Не успел уехать Плещеев, как приехал на Луку писатель Казимир Станиславович Баранцевич. Это был скромный лысый человек, далеко еще не старый, всю свою жизнь трудившийся до пота лица и вечно бедствовавший <...> Баранцевич вдруг осмелел, набрался духу и катнул к нам на Украину» (С. 168—169). О Ж. Легра: «Помню я этого Легра. Он бывал у нас в Мелихове не раз. Блондин, с ярко выраженным французским профилем, он приходил к нам в русской красной рубахе, с удовольствием пил квас и с еще большим удовольствием охотился в наших лесах» (С. 264—265). О Л.Н. Трефолеве: «Старенький, лысенький, похожий на общипанную ворону, юбиляр чувствовал себя странно и не знал, что ему делать и куда девать руки» (С. 268). Автор мемуаров считал себя правым давать такие оценки: Сергеенко «в конце концов застрял в тине толстовщины» (С. 100), «в дни нашего знакомства с ним (Л.И. Пальминым. — Н.И.) он не был ещё стариком, но дряхлость уже клонила его к земле» (С. 101), «жизнерадостностью от него (В.А. Гиляровского. — Н.И.) так и прыскало во все стороны. Он сразу же стал с нами на «ты» <...> не было такого места, куда бы он не сунул своего носа» (С. 103), или: «из Севастополя театр переехал в Ялту, и — странное дело! — точно по щучьему веленью, сюда же собрались и писатели: Чириков, Бунин, Елпатьевский, Куприн и Максим Горький» (С. 282).

Возможно, давая такие оценки современникам Чехова, Михаил Павлович в чём-то прав, но в общей картине это выглядит крайне несимпатично. Кроме бытовой стороны в его воспоминаниях ничего нет, зато чувствуется отсутствие хорошего вкуса, остроумия, неуважение к людям, «знаменитостям», окружавшим брата, попытка дискредитировать их и тем самым снизить образ писателя и придать большее значение собственной персоне.

Ещё несколько наблюдений над лексикой автора мемуарного текста.

Как только автор начинает повествование о себе — в тексте преобладают личные местоимения. Например, в повествовании о московском периоде жизни Чеховых: «Откуда-то приехал купец для закупки товаров у Гаврилова и, увидев меня, заговорил со мной, задавал вопросы, и окончилось дело тем, что он в ту же зиму и умер, завещав мне на образование по пятидесяти рублей в год. Душеприказчиком он назначил того же купца И.Е. Гаврилова, который, выдавая мне эти деньги, всякий раз делал мне допрос, хожу ли я в церковь, чту ли царя, не готовлю ли себя в «спецывалисты» (социалисты) и так далее, чем приводил меня в большую обиду, так что с пятого класса, когда я стал зарабатывать уже сам, я отказался от его подачек» (курсив мой. — Н.И.) (С. 73—74).

Преобладание личных местоимений в тексте свидетельствует прежде всего об эгоцентризме²² автора. Интересно, что благодарности Михаил Павлович к людям, позволившим ему получать гимназическое образование (причём во 2 и 5 классах он оставался на второй год), не испытывал ни малейшей, он не только не запомнил имя того человека, который платил за его обучение, но и называл плату пренебрежительно, даже презрительно — «подачкой». Маловероятно, что он отказался от «подачек» в 5 классе, когда «стал зарабатывать уже сам». По времени это относится к 1880—82 годам, когда приехал Антон в Москву и положение семьи только-только начало выправляться. Михаил понимал, что брату тяжело содержать большую семью, помогал, чем мог, но чтобы самому зарабатывать себе на учёбу²³ — достаточно сомнительно. Очень уж хотелось автору представить себя человеком, «сознающим своё достоинство»²⁴. И тем не менее чеховский урок младшему брату прошёл даром. Характерно в этом отношении признание в письме Михаила Павловича к Суворину: «Бедность, строгое воспитание, гимназия, вечное запугивание в детстве, что Бог накажет, а чёрт подведёт, быть может, выработали у меня слабый характер, но это, полагаю, лучше, чем быть самонадеянным»²⁵.

Выразителем претекстового имплицитного содержания может быть избыточность информации, основанная на выборе лексических средств.

Одним из постулатов речевого общения (по Г.П. Грайсу) является принцип: «Твоё высказывание не должно содержать больше информации, чем требуется»²⁶. Избыточное говорение заставляет усомниться в истинности, нарочитое подчёркивание выдаёт неискренность, а синтаксическое оформление текста, в частности, употребление вводных слов и словосочетаний, выражают те или иные чувства автора, и употреблённые в определённом контексте, они могут способствовать реконструкции образа автора. В последней приведённой фразе письма к Суворину явно читается: «быть может», у меня слабый характер, но это, я «полагаю, лучше, чем быть самонадеянным». Да, я не такой, как Антон, но со мной легче.

Анализ лексики и использование синтаксических средств в передаче избыточной информации, в частности, конструкции с однородными членами предложения как нельзя лучше подходят для передачи излишней информации, и также позволяют реконструировать образ автора, вынося на поверхность его истинные качества.

Михаил Павлович писал: «Антон рассказывал нам о таганрогской гимназии, о проделках товарищей, о редкостно близкой дружбе с учителями, и это заставляло меня тяжело скорбеть от зависти, ибо мне в гимназии было очень тяжело» (курсив мой. — Н.И.) (С. 74).

Выбор лексики удивителен. Скорбеть, испытывать скорбь — сильно горевать, печалиться, тосковать, это тяжёлое переживание, ощущение утраты. Тяжело скорбеть — переживать это чувство в квадрате. Эта фраза написана не гимназистом, а человеком, оценивающим себя, свою жизнь, она «проговаривается» не случайно на нейтральном материале, но тем большую смысловую нагрузку она несёт.

Вообще зависть — чувство, возникающее по отношению к тому, кто обладает чем-либо (материальным или нематериальным), чем хочет обладать завидующий, но не обладает. Зависть — это настроения, связанные с желанием перераспределить некий ресурс в свою пользу, то есть зависть — это форма проявления агрессии, но часто в мягких формах, так как большей частью подобного рода настроения не переходят в реальное поведение. Морально-идеологическим обоснованием зависти может быть как самовлюблённость («представление индивида о собственной исключительности и достойности большего»), так и мнение о несправедливом характере распределения ресурсов в прошлом и/или в настоящем»²⁷.

Завистливому человеку плохо при виде удовольствия другого. Ему хорошо только при страданиях других. Поэтому все попытки удовлетворить зависть тщетны²⁸. Зависть — это не просто нехватка того или иного объекта, а способ самого отношения к жизни, основана на идентификации: завидуют всегда тому, на кого хотят быть похожими. Она ставит в зависимость от другого, при этом завистнику очень тяжко видеть себя в числе неудачников. То, без чего я жизни себе не представляю (известность, талант), — именно оно находится у кого-то другого. И отнять-то это у него нельзя, и восполнить эту нехватку никак не удаётся, потому что она лежит в основе самого бытия человека. Человек недоволен собою, своим положением, своей ролью в обществе, завистник старается унизить, оскорбить, превратить в ничто объект своей зависти в надежде, что другие скажут то, как своими действиями и поступками он хочет сказать о себе: «Видите, я не такой, как тот, кого я преследую, унижаю. Я — лучше его... Во всяком случае — не хуже».

Михаил Павлович постоянно сопоставлял себя с великим братом. Вот как описывал он начало их литературной деятельности: «Затем, в марте 1880 года, в № 10 «Стрекозы» появилось в печати первое произведение Антона Чехова, и с тех пор началась его непрерывная литературная деятельность. Произведение его называлось в рукописи «Письмо к ученому соседу» и представляло собою в письменной форме тот материал, с которым он выступал по вечерам у нас в семье, когда приходили гости и он представлял перед ними захудалого профессора, читавшего перед публикой лекцию о своих открытиях (т. е. ничего интересного. — Н.И.). Это появление в печати первой статьи брата Антона было большой радостью в нашей семье. Радость эта лично для меня усиливалась еще и тем, что как раз в это же время в журнале «Свет и тени» было помещено мое стихотворение, которое я перевел с немецкого из Рюккерта и за которое получил гонорар 1 рубль 20 копеек (С. 86)²⁹. Явно прочитывается — «мы начинали вместе!». И далее: «В «Мирском толке» брат Антон поместил повесть «Цветы запоздалые»³⁰, а Николай целый ряд рисунков и карикатур в «Свете и тенях». Помещал там под фирмой брата Николая свои рисунки и я, а мои ребусы печатались там на премию. В «Европейской библиотеке» должен был появиться мой перевод Морица Гартмана, но «по не зависящим от редакции причинам» рукопись вернулась из цензуры без одобрения. Я и не думал, что, будучи гимназистом, мог переводить с немецкого такие зловредные вещи. Воображаю, как бы переполошилось мое гимназическое начальство! Вообще я в те времена подавал большие надежды на писательство. Так, я скомпоновал целый роман и отнес его в «Газету А. Гатцука», и он появился бы в печати в этой нетребовательной газете, если бы ее не прикрыли. Я тогда много читал социальной литературы, за журнальную работу мне кое-что перепадало, и я даже приобрел себе часы. Иметь тогда карманные часы, да еще гимназисту, и читать такие предосудительные книги, как сочинения Прудона, казалось верхом свободомыслия и вольнодумства. И брат Антон не оставлял меня ни на минуту в покое и все время вышучивал: «С Гатцуком знаком, с Прудоном не согласен и при часах ходит». А надо заметить, что карманных часов тогда не было даже и у Антона» (курсив мой. — Н.И.) (С. 118—119).

В приведённом отрывке 11 личных местоимений, это время обучения Михаила Павловича в гимназии в 6 классе, 17 лет. Явно чувствуется сравнение с Антоном, и младший брат — лучше! И в следующем отрывке та же мысль: «Я, овладев английским, французским и итальянским языками, стал переводчиком. Достаточно упомянуть, что с того времени, кроме бесчисленного множества разных мелких журнальных и газетных статей и драматических произведений, мною переведено с иностранных языков 43 больших тома убористой печати» (С. 191—192). Прочитывается — я тоже оставил заметный след в литературе! Марксовское издание сочинений А.П. Чехова едва составило десяток томов, зато Михаил Павлович оставил после себя «43 больших тома убористой печати».

Неоднократно автор в мемуарном тексте подчёркивал, что ему, младшему брату, приходилось много работать, едва ли не больше Антона: «И вот брат Антон принялся за пьесу «Леший». Каждый день он писал по акту, я переписывал их в двух экземплярах, Соловцов приезжал и отбирал эти экземпляры и посылал их с кондуктором в Петербург на цензуру. Работа кипела. Брат Антон писал, Соловцов сидел сбоку и подгонял, я переписывал — и, таким образом, пьеса к сроку была готова <...> автор получил за неё тысячу рублей сполна» (С. 193). Явно читается: «Если бы не я, премьера не состоялась бы, а брат не оценил, не поделился».

И в воспоминаниях о мелиховском периоде жизни Чеховых Михаил также явно преувеличивает свою роль в устройстве и благополучии усадьбы: «Почти ежедневно я объезжал верхом на своем скакуне все имение и наблюдал, все ли в нем было в порядке» (С. 237). «Я, например, выходил в поле каждый день в три часа утра, еще до восхода солнца, и сам пахал» (курсив мой. — Н.И.) (С. 239). Автор подаёт себя, кажется, как демократа, труженика, благодетеля и благоустроителя, но и в какой-то степени как помещика. «Барское сознание» проявляется в авторских «проговорках»: «на своём скакуне», «всё имение», а особенно это проявляется в следующем отрывке: «Помню я этого Легра. Он бывал у нас в Мелихове не раз <...> с удовольствием пил квас и с еще большим удовольствием охотился в наших лесах» (С. 264). Эти фразы М.П. Чехова не случайны. Он, действительно, чувствовал себя помещиком и собственником имения. Вот как писал, приглашая своего двоюродного брата Жоржа Чехова в Мелихово: «У меня там шесть лошадей <...> Я повожу тебя по нашим дремучим лесам, где вёрст пять всё идёшь и идёшь, а всё земля наша. Рожь у меня прекрасная <...> Взойдёшь в конюшню, выведешь своего³¹ коня, оседлаешь и марш в лес, на покос. Распоряжаешься, кричишь, споришь, приказываешь, негодуешь»³².

Вообще импликации, т. е. сообщения, которые логически выводятся из содержания текста в результате взаимодействия со знаниями адресата³³, часто свидетельствуют не в пользу автора мемуарного текста. Например: «Брат Антон не сразу стал ездить с нами в Воскресенск. Ему было не до дач, так как необходимость зарабатывать в московских журналах удерживала его на лето в Москве <...> По-видимому, он тогда не скучал летом в душной Москве. Там была большая Всероссийская выставка, а в 1881 году последовало открытие памятника Пушкину, взволновавшее всю русскую интеллигенцию. Тогда он совершал новые знакомства, входил в литературные связи, целиком ушел в газетные и журнальные дела» (С.125—126).

Абсолютная неточность в датах: Всероссийская промышленно художественная выставка была в 1882 году, открытие памятника Пушкина работы Опекушина состоялось 6 июня 1880 года. Скорее всего такая неточность оттого, что не касалось лично М.П. Чехова. И странное оправдание ситуации: брату «не до дач», острая «необходимо зарабатывать», потому что семья (и Михаил в том числе) отдыхает в Воскресенске, но Антон «не скучал летом в душной Москве», т. е. ему если и не лучше, чем отдыхающим, то не хуже уж точно. Или: «Бывали моменты, когда всего Антона Павловича положительно охватывала радость, но усилившийся геморрой не давал ему покоя, мешал ему заниматься, наводил на него хандру и мрачные мысли и делал его раздражительным из-за пустяков. А тут еще стал донимать его и кашель»³⁴ (С. 251). Как видим, автор мемуарного текста порой неадекватно оценивает ситуацию, а ещё чаще ставит акцент не на образе воспоминаний, а на собственной личности: «Антон скончался! Это ударило меня как обухом по голове. Хотелось заплакать. Вся поездка, вся эта прекрасная с парохода Ялта, эти горы и море сразу же померкли в моих глазах и потеряли цену <...> Не прожив и пяти дней в Ялте, я должен был возвращаться опять на север, чтобы встретить тело и проводить его до могилы» (курсив мой. — Н.И.) (С. 284—285). Не столько прочитывается скорбь и горе от смерти брата, сколько — «пропал отдых!».

Итак, интенциональный образ автора мемуарного текста, создатель которого в соответствии со своими намерениями стремится создать у читателя, — наблюдательный, остроумный, близкий Чехову, знающий больше других, «свой» в чеховском окружении, не менее талантливый, чем брат, также внесший большой вклад в литературу. Однако интенциональный образ автора не совпадает с перцептивным, с тем представлением об этом авторе, которое возникает у внимательного читателя. Имплицитная информация даёт веские основания читателю оценивать автора мемуарного текста как человека малоинтеллигентного, амбициозного, не совсем искреннего, не умеющего подняться выше бытовой стороны изображаемого, не уважающего людей. Эгоистичный, всю жизнь сравнивающий себя с Антоном, понимающий, что сам по себе не представляет интереса, что он всегда остаётся только как «брат А.П. Чехова», поэтому снедаемый завистью и пытающийся низвести писателя до своего уровня. Этот образ, конечно, не соответствует коммуникативным интенциям М.П. Чехова, но он явно реконструируется по мемуарному тексту.

Мы отдаём себе отчёт, что перцептивный образ автора — это лишь возможный, но отнюдь не обязательный компонент содержания текста, который может реконструироваться разными читателями далеко не единообразно. Негативная оценка позиции и личности автора мемуарной книги «Вокруг Чехова» открывается только при внимательном чтении, при накоплении определённого круга знаний. Как мы видим, ореол личности А.П. Чехова не может быть распространён на тех, кто с ним соприкасался, и на родного брата в том числе.

Как интенциональный, так и перцептивный образы автора представляют собой результат филологического анализа текста и, безусловно, не претендуют на полное соответствие реальной личности. Вместе с тем есть достаточные основания для того, чтобы читатель, воспринимая мемуарный текст, получал возможность реконструировать, с одной стороны, соответствующий намерениям его создателя — интенциональный образ автора этого текста, а с другой — не вполне отвечающий этим намерениям перцептивный образ автора. Разумеется, результаты подобной реконструкции обладают определённой степенью субъективизма и неоднозначности, как, впрочем, и сам мемуарный текст.

Примечания

1. Все цитаты из книги «Вокруг Чехова» даются далее в тексте в скобках с указанием страниц по изданию: Чехов М.П. Вокруг Чехова. Встречи и впечатления. М., 1960.

2. Приношу свою искреннюю благодарность за советы и ценную информацию М.Ю. Федосюку.

3. Имплицитный — подразумеваемый информацией, неявный, скрытый, добавочное содержание, преднамеренно заложенное автором в тексте.

4. Об этом: Бакланова И.И. Имплицитное содержание мемуаров как источник сведений о личности мемуариста (на материале воспоминаний об А.А. Ахматовой) // Текст в фокусе литературоведения, лингвистики и культурологии: Межвуз. сб. науч. тр. Ярославль, 2002. С. 129—142; Бакланова И.И., Федосюк М.Ю. Образ автора публицистического произведения в зеркале имплицитного содержания текста // Речевое общение. Специализированный вестник. Вып. 7 (15). Красноярск, 2005. С. 10—22.

5. Федосюк М.Ю. Неявные способы передачи информации. М., 1988. С. 12.

6. Ещё в первом «Биографическом очерке (1860—1887)» к 1 тому Писем А.П. Чехова (М., 1912) Михаил Павлович пытался придать облику матери некоторую, отличающую её от Павла Егоровича, «интеллигентность». Он отмечал, что Евгения Яковлевна «родилась в Моршанске и была дочерью интеллигентного для того времени купца-суконщика, разъезжавшего со своими товарами по всей России и, наконец, основавшегося навсегда в Таганроге» (С. X). В комментариях к книге «Вокруг Чехова» С.М. Чехов дописал, что «грамоте Е.Я. обучалась дома и недолго», и в Таганроге «она была отдана в частный «институт благородных девиц мадам Куриловой», где обучалась манерам, хорошему тону и танцам» (Вокруг Чехова. С. 295). Налицо творимая легенда.

7. Кого имел в виду М.П. Чехов под «греками-аристократами» — М.А. Вальяно, таганрогского купца 1-й гильдии, миллионера, негоцианта, владельца хлебной конторы и в прошлом контрабандиста или таганрогского купца 1 гильдии, владельца пароходства Д.А. Негропонте?

8. Если имелись в виду старшие братья, эта ситуация могла быть в 1874—75 гг. В 1875 г. Александр закончил гимназию и вместе с Николаем (вышедшим из неё в том же году) уехал в Москву. Если Иван с Антоном, то маловероятно, потому что с отъездом старших братьев на учёбу финансовое положение семьи значительно ухудшилось. Отъезд в Москву Александр сравнивал с «татарским нашествием на казну» (письмо Ал.П. Чехова родителям от 14 сентября 1875 г. См.: Таганрог и Чеховы. Материалы к биографии А.П. Чехова. Таганрог, 2003. С. 166). К апрелю 1876 г. П.Е. Чехов окончательно разорился.

9. Гимназиста за посещение театра без письменного разрешения гимназического начальства сажали в карцер. А в 1873 г. в дополнениях к Уставу 1871 г. в правилах чётко прописано: «В театре, во время представления, ученики гимназии обязаны держать себя прилично, а во время антрактов, гуляя по коридорам, должны быть вежливы с посторонними лицами и уступать дорогу старшим. Ученикам гимназии воспрещается занимать места в галерее театра, ходить за кулисы и посещать театральный буфет» (Об этом: Шапочка Е.А. Таганрогская Александровская гимназия. Книга очерков. Таганрог, 2010. С. 81, 82). Кстати, ученикам гимназии вменялось во время учебного года (с 15 августа по 1 мая) быть дома с 7 час. вечера (там же). Чехов, по свидетельству Ивана Павловича, впервые посетил театр, будучи гимназистом V класса, это была оперетка Ж. Оффенбаха «Прекрасная Елена» (Таганрогская Александровская гимназия. С. 100). И далее: «Ходили мы в театр обыкновенно вдвоём. Билеты брали на галёрку» (там же). В книге «Таганрог и Чеховы» отмечено, что Чехов посещает театр впервые осенью 1873 г. — это IV класс (Чехов Ив. В Таганрогском театре. Из школьных лет Антона Чехова. С. 110—112). Как вспоминал Александр, попасть в театр в обход гимназического начальства было доблестью, и так как посещение галёрки строго воспрещалось, старались не занимать место до зажигания люстры или входить во время первого действия, «старались не высовывать лиц через барьер и всячески прятались» (Шапочка Е.А. Таганрогская Александровская гимназия. С. 104).

10. Дирекция театра оставляла бесплатное место для одного из помощников классных наставников гимназии для тщательного надзора за учениками по просьбе директора гимназии. Чтобы пойти в театр без официального разрешения, надо было идти на всякого рода ухищрения. Антоша, по воспоминаниям М.И. Морозовой, «идя в театр <...> приходил к нам в мундире (гимназическая форма. — Н.И.), а затем переодевался в штатское, нахлобучив картуз дворника...» (Таганрогская Александровская гимназия. С. 102).

11. Чехов Мих. Биографический очерк (1860—1887) // Письма А.П. Чехова. Т. 1. М., 1912.

12. Там же. С. XII. Чтобы подчеркнуть «светскость» своей семьи, Михаил Павлович писал в книге «Вокруг Чехова»: «Отец и мать придавали особенное значение языкам <...> мои старшие два брата, Коля и Саша, уже свободно болтали по-французски. Позднее являлся учитель музыки...» (С. 53).

13. В книге «Вокруг Чехова» Михаил Павлович отмечал: «Отец был плохой торговец, вел свои торговые дела без всякого увлечения. Лавку открывали только потому, что ее неловко было не открывать, и детей сажали в нее только потому, что нельзя было без «хозяйского глаза»» (С. 56).

14. Михаил Павлович называл Павла Егоровича купцом 2 гильдии (С. 56). Это не совсем точно. В книге «Таганрог и Чеховы. Материалы к биографии А.П. Чехова» (Таганрог, 2003) указано, что 31 декабря 1857 г. П.Е. Чехов получает купеческие документы — свидетельство купца 3-й гильдии за № 185 (С. 41) и только в связи с отменой 3-й купеческой гильдии в 1863 г. Павел Егорович переходит во 2-ю гильдию (там же. С. 60). С начала 1875 г. П.Е. Чехов перестаёт оплачивать купеческую гильдию и переходит в мещанское сословие. И не столько потому, что в связи с объявленной в 1874 г. всесословной обязательной для всех воинской повинностью «эта гильдия отпала сама собой, — так пишет М.П. Чехов, — и отец превратился в простого мещанина, как мог бы превратиться в регента или стать официальным оперным певцом, если бы к тому его направили с детства» (С. 56), дело скорее в том, что П.Е. Чехов уже был на грани разорения.

15. Бакланова И.И. Имплицитное содержание мемуаров как источник сведений о личности мемуариста (на материале воспоминаний об А.А. Ахматовой). С. 129.

16. Об этом подробнее: Иванова Н.Ф. Первый биограф Чехова и его биографические очерки // Биография Чехова: итоги и перспективы. Великий Новгород, 2008. С. 127—128.

17. Федосюк М.Ю. Неявные способы передачи информации. С. 12.

18. Там же. С. 13.

19. Об этом случае не вспоминает никто из семьи Чеховых.

20. Михаилу в это время 7 лет.

21. Насколько достовернее кажется текст в книге М.П. Чеховой «Из далёкого прошлого»: «Брат Антон с детских лет обладал необычайно острой наблюдательностью <...> Пародируя смешные чёрточки наших знакомых, он заставлял всех зрителей <...> смеяться до упаду. Доставалось от Антона и братьям. Он давал им названия и прозвища, полные юмора, а порой и обидные. Так, брата Николая он прозвал «косым» за то, что тот <...> имел привычку щурить глаз» // Чехова М.П. Из далёкого прошлого. С. 19.

22. Очень точно А.П. Чехов замечает особенность характера младшего брата в письме к Марии Павловне в 1893 году: «...да и трудно ждать, чтобы этот молодой человек был внимателен к кому-нибудь другому, кроме собственной персоны» (П 5, 252).

23. Правда, Михаил Павлович вспоминал, что однажды Кичеев за переписку пьесы «уплатил мне за работу 25 рублей, которые я предназначил в уплату за учение. Но братьям понадобились эти деньги, они растратили их, и когда пришёл последний срок платежа в гимназию <...> то оба брата, Николай и Антон, стали бегать по редакциям и выклянчивать гонорар» (С. 97). Как единственный случай, это вполне возможно, как система — сомнительно.

24. Из письма А.П. Чехова М.П. Чехову из Таганрога в Москву в 1879 г.: «Не нравится мне одно: зачем ты величаешь особу свою «ничтожным и незаметным братишкой». Ничтожество своё сознаёшь? Не всем, брат, Мишам надо быть одинаковыми. Ничтожество своё сознавай, знаешь где? Перед богом, пожалуй, перед умом, красотой, природой, но не перед людьми. Среди людей нужно сознавать своё достоинство. Ведь ты не мошенник, честный человек? Ну и уважай в себе честного малого и знай, что честный малый не ничтожность» (П 1, 29).

25. Цит. по: Кузичева А.П. Чеховы. С. 302. Но ни характер, ни стиль писем Михаила Павловича не изменился. Пример тому — дарственная надпись на составленном М.П. Чеховым словаре «Закром»: «Антоша, прими сей бедный плод усердного моего труда, как дань глубочайшего почтения к твоим личным качествам и к твоему высокому таланту. Преуспевай и добродетелью украшайся! Скромный автор» (Цит. по: Чехов С.М. О семье Чеховых. Ярославль, 1970. С. 67).

26. Грайс Г.П. Логика и речевое общение // Новое в зарубежной лингвистике: Вып. 16.3. Лингвистическая прагматика. М., 1985. С. 222.

27. Ильясов Ф.Н. Терроризм — от социальных оснований до поведения жертв // Социологические исследования. 2007. № 6. С. 78—86.

28. Кляйн М. Зависть и благодарность. СПб., 1997. С. 19.

29. С.М. Чехов нашёл два переводных стихотворения, но только в осенних номерах, подписанных инициалами «И. К.» (С. 302).

30. Октябрь—ноябрь 1882 г.

31. М.П. Чехова в ноябре 1892 г. перевели по службе в Серпуховско-Подольский участок. Ему полагались казённый тарантас, 2 лошади, сани и кучер. Казённые лошади встали в стойла мелиховской конюшни (Об этом подробнее: Кузичева А.П. Чеховы. С. 288). Возможно, этим объясняются отчасти слова «на своём скакуне». Но тем не менее это не делает чести автору мемуарного текста.

32. Цит. по: Кузичева А.П. Чеховы. С. 288. Подобные ощущения были присущи ещё только Павлу Егоровичу, который, по определению Чехова, набравшись «сияния и важности» мог так заявить: «Путь подождёт (сапожник Егорка. — Н.И.). Господа кушают» (П 5, 120).

33. Федосюк М.Ю. Неявные способы передачи информации. С. 21.

34. Имеется в виду мелиховский период.