В речевом жанре просьбы партнеры по диалогу находятся во взаимодополнительных отношениях: проситель испытывает некую недостачу — материальную, эмоциональную или чисто знаковую, а потенциальный бенефактор способен эту недостачу восполнить. Восполнение недостачи и есть иллокутивная цель, структурирующая речевой жанр. При этом говорящие обычно находятся в неравных условиях. Проситель, как правило, лично заинтересован в исполнении просьбы1, у бенефактора же такой заинтересованности нет: он волен исполнить просьбу или отказать2. Собеседники соотнесены по критериям свобода / вынужденность, незаинтересованность / заинтересованность, сила / слабость, обладание / желание. В этом смысле просьба и структурируется отношениями власти, и одновременно структурирует их, распределяя социальные роли по шкале от «профессионального» просителя (нищего) и до обладателя высшей власти и богатства, который, по идее, никогда никого не о чем не просит. Жанр просьбы существует там, где есть отношения власти и желания, а не просто речевой акт3.
Этими отношениями определяется и концепция адресанта в жанре просьбы: инициатор диалога в данный момент находится в зависимом положении от слушателя4 и его задача — убедить, уговорить, побудить (но не заставить) слушателя нечто сделать. Поскольку речь идет об убеждении, то успех часто зависит от риторических способностей говорящего и его возможностей воздействовать именно на данного слушателя. Поэтому просьба иногда перепоручается другому (высшему по статусу, близкому к бенефактору, лучше владеющему навыками убеждения и т. д.). Такая просьба для (за) другого двусубъектна, и посредник может проявлять собственную инициативу, вносить коррективы в мотивировку и даже содержание просьбы. Введение посредника в просьбу часто продиктовано желанием минимизировать зависимость просителя.
Концепция адресата определяется тем, что слушатель-бенефактор обладает ценностью (властью, богатством, символическим капиталом и т. д.), часть которой он может уделить просящему. Чем большей властью и богатством обладает человек, тем большее количество просьб к нему обращено. В пределе просьба может быть обращена не к лицу, а к высшей силе, в которую верит проситель. В этом смысле просьбой можно назвать одну из форм молитвы5, которая сохраняет жанровые качества просьбы, но имеет специфические черты (условие веры; ритуальные форма, язык, место и время обращения и т. д.).
Предмету объект просьбы должен существовать, быть достижимым и находится в распоряжении бенефактора. Мы оговариваем эти совершенно очевидные условия любой просьбы, потому что в дальнейшем убедимся: именно их нарушение часто придает чеховскому тексту парадоксальные черты.
Просьба должна быть эксплицитно высказана, ясно сформулирована, хотя в некоторых случаях (например, в случае обращения к врачу) адресат должен сам доформулировать за просителя его просьбу. В этом отношении просьба может граничить с жалобой: то же обращение к врачу — жалоба, которая одновременно включает просьбу о помощи.
Тональность6 просьбы может варьироваться (мольба, заклинание, уговоры, упрашивание, нейтральная просьба), но во всех случаях остается важное прагматическое условие: просьба должна быть скромна, она сопровождается формами вежливости, принижающими говорящего и возвышающими слушателя. Эти формы подчиняются прагматическим максимами такта и щедрости, входящими в принцип вежливости: минимизируй затраты для другого, максимализируй выгоду для другого; минимизируй выгоду для себя, максимализируй затраты для себя7. Поскольку в случае просьбы реальные затраты и выгода распределяются не в соответствии с принципом вежливости, они должны быть символически компенсированы риторикой просьбы. Этому служит так называемый «минимизатор обязательности» (imposition minimizer): «высказывание, указывающее на то, что говорящий не стремится «навязать» адресату выполнение действия»8. Требование и тем более приказ на месте просьбы — серьезное нарушение речевого этикета9.
По отношению к коммуникативному прошлому просьба обычно предстает как инициативный жанр: проситель всегда инициирует общение, и его просьба обычно сопровождается объяснением, почему он нуждается в том, о чем просит10. Разъяснение просьбы часто содержит указание на невиновность говорящего в событиях или обстоятельствах прошлого, которые вынуждают его просить (ссылки на несчастья, стихийные бедствия и т. п.). Даже в тех случаях, когда просьба обусловлена только личным желанием просителя, он склонен представлять ее как вынужденную.
Фактор коммуникативного будущего предполагает, что ответ слушателя должен быть положительным или отрицательным11. Если все-таки дается неопределенный ответ, то он тяготеет к одному из названных полюсов. В любом случае ответ не должен быть имитацией или подменой исполнения просьбы. Нельзя признать нормальным ответ, при котором человек вместо просимого получает нечто иное, ни в каком отношении не способное заменить объект просьбы («вместо хлеба — камень»). Негативный ответ (отказ) обусловлен неспособностью или нежеланием помочь. Отказ должен быть мотивирован — по меньшей мере, для самого несостоявшегося бенефактора с целью самооправдания. Вежливый отказ предполагает формулировку, которая будет понятна просителю. Грубый отказ всегда равен оскорблению. Позитивный ответ может выступать в формах немедленного исполнения или обещания. Последнее предполагает некие разумные сроки исполнения.
Таковы в общих чертах особенности просьбы как речевого жанра. Как мы видим, ее структуру центрируют отношения говорящих по двум осям: «сила — слабость» и «желание ценности — обладание ею». Поэтому диалектика желания и зависимости у Чехова и будет главным предметом нашего интереса в этом разделе.
Чехов, выше всего ценивший свободу, крайне редко изображает людей, которые сознательно добиваются собственной свободы. Если не считать героев, которые стремятся к полному уходу от мира в солипсическую самодостаточность (Рагин — «Палата № 6», Семен Толковый — «В ссылке»), то персонажей такого рода можно пересчитать по пальцам: Соломон («Степь»), Мисаил Полознев («Моя жизнь»), Надя Шумина («Невеста») и некоторые другие. Но и для них — а тем более для всех остальных героев, каковы бы ни были их возраст, психология, социальное и имущественное положение, — сохраняется зависимость от людей и обстоятельств, и возможность любого социального движения оказывается неотделима от просьбы12. Поэтому этот речевой жанр пронизывает все чеховское творчество, часто составляет основу сюжета и подчиняет себе характеристики персонажей. Есть ли что-то общее во всех бесчисленных случаях зависимости и просьбы?
Как и в случаях других речевых жанров, Чехов подвергает испытанию жанр просьбы, экспериментирует на его границах, показывает множество ситуаций, в которых самые незамысловатые просьбы предстают, в сущности, парадоксальными. Так, может меняться обычное для просьбы соотношение актантов: униженным и зависимым просителем становится тот, кто по своему статусу таковым быть не должен: в рассказах «Кошмар» и «Письмо» таковыми оказываются священники, в «Тайном советнике» и «Скучной истории» — статские генералы. Отношения власти очень зыбки, они зависят от множества неформализованных факторов, что очень наглядно демонстрирует рассказ «Анна на шее», где от начала к финалу статус героини сохраняется неизменным, но суть ее отношений с мужем меняется на противоположную, что на уровне речевых жанров концентрировано выражается в постановке приказа на место просьбы: «Выдать подателю сего 200 р.» (9, 172).
Как и при изображении спора, Чехов часто демонстрирует легкость, с которой просьба переходит в пограничные с ней жанры, в особенности в требование и приказ. Трансформация просьбы в требование, то есть нарушение принципов, о которых мы писали выше, порождает парадоксальную коммуникативную структуру рассказа «Хористка». Жена Колпакова чувствует себя вправе требовать, но здесь и сейчас она находится в зависимом положении и вынуждена просить. Речь, подчиненная интенции просьбы, оказывается смешением полярных жанров: здесь соседствуют оскорбления, мольбы, проклятия и извинения. Паша воспринимает этот сверхэмоциональный, почти «Достоевский» монолог как и подлинный13, и театральный14 одновременно.
Просьбы людей, убежденных в своей правоте и «праве», звучат парадоксом и тогда, когда эта правота верифицирована для них их либеральными и гуманными убеждениями. Так изъясняется в повести «Три года» эмансипированная Полина Рассудина, бывшая любовница Лаптева: «Вы проведете сегодня вечер со мной. <...> Мы отсюда поедем вместе чай пить. Слышите? Я этого требую. Вы мне многим обязаны и не имеете нравственного права отказать мне в этом пустяке» (9, 41). Понятия о личных правах и обязанностях для нее неотличимы от понятий об общественных: столь же императивно звучат слова Рассудиной, когда она обращается к богатому Лаптеву с просьбой о благотворительном пожертвовании (внести плату за отчисленных студентов): «Ваше богатство налагает на вас обязанность поехать сейчас же в университет и заплатить за них» (9, 73). Нарушение правил речевого жанра раскрывает целую либеральную «социологию» Рассудиной: представление об обменном характере нравственных ценностей, о легитимации неправедного богатства при помощи благотворительности, об общении как непрерывном наложении обязанностей и реализации прав и т. д.
Но главная закономерность при изображении просьбы у Чехова, сближающая ее со спором и проповедью, — это не формальные нарушения правил речевого жанра, а отсутствие результата. Просьба у Чехова, как правило, не осуществляется: она либо не высказывается вовсе, либо не приносит просителю желаемого.
Наиболее яркий из вариантов неудачи речевого воздействия — это случай, когда просьба остается только намерением. Так происходит в рассказе «Знакомый мужчина»: проститутка Ванда так и не решается попросить денег у зубного врача Финкеля. То, что казалось простым и легким в прошлом, в ее теперешних обстоятельствах становится невозможным по причинам, неясным самой героини. К этому варианту близки и случаи несостоявшегося брачного предложения (Подгорин — «У знакомых», Лопахин — «Вишневый сад»). При всем различии ситуаций, они сходны в том, что автор оставляет читателю целый ряд возможных интерпретаций пассивности героя, ни одна из которых не может быть строго доказана.
Если просьба и высказана, то ее выполнение может быть отложено на неопределенный срок: герои не получают определенного ответа (просьба спасти имение — «У знакомых») или получают обещание, которое будет потом нарушено («Житейская мелочь»).
Трагикомичность может придавать чеховским текстам и парадоксальное нарушение естественной «грамматики» жанра просьбы, о которой мы писали в начале: за просьбой должно следовать ее выполнение или отказ. Но вот в рассказе «Неосторожность» человек, случайно отравившийся (или думающий, что он отравился) керосином, который он выпил вместо водки, просит о помощи. В ответ он слышит поток абсурдных упреков — как он смел пить керосин, который нынче так дорог, и т. д.
Мотив неисполненной просьбы — отказа или неопределенного ответа — становится матрицей, сюжетообразующим ядром для целого ряда рассказов: от «Мести» (1882) до «У знакомых» (1898). В них, как мы еще увидим, можно встретить самых разнообразных героев, что доказывает: безрезультатность не зависит от статуса просителя и отношений между ним и возможным бенефактором, действует некий универсальный и труднообъяснимый закон. Герои могут быть равными, друзьями и соседями, или находиться в отношениях подчинения, быть чужими друг другу или близкими родственниками — результат оказывается один.
Помимо явно не выполненных просьб, чеховские тексты полны случаями имитации выполнения — результата, который не предполагает нормальная коммуникация и описанные выше жанровые характеристики просьбы. Тема ранней сценки «Сельские эскулапы» — прием больных некомпетентными фельдшерами. Рассказ фактически рисует целый ряд просьб, каждая из которых получает чисто формальное удовлетворение15: растираться нашатырным спиртом при катаре желудка и т. п. Дело осложняется здесь еще и тем, что крестьяне не могут сформулировать просьбу (например, пациент говорит, что «болит сердце», и показывает под ложечку), а фельдшер не способен осуществить необходимое дополнение просьбы и установить диагноз. Как коммуникативный акт такое лечение представляет собой вариант диалога глухих, в котором устранены основные составляющие коммуникации, однако внешне он сохраняет видимость успешного действия. Еще более радикальный вариант — это рассказ «Скорая помощь», в котором доброхотные помощники «откачивают» захлебнувшегося в воде человека, доводя его до смерти. В данном случае перед нами значимое отсутствие просьбы: «помощь» осуществляется так интенсивно, что герой лишен возможности даже попросить не делать этого.
Медицинская тема у Чехова имеет, помимо всех прочих аспектов, еще и коммуникативное измерение: всякое обращение к врачу — это просьба о помощи. В чеховских текстах эта просьба вольно или невольно не удовлетворяется. Бесчисленных чеховских докторов, как кажется, не объединяет ничто, кроме профессии: они могут быть равнодушными (Чебутыкин — «Три сестры»), идейными (Львов — «Иванов»), равнодушными и идейными одновременно (Рагин — «Палата № 6»); спокойными (Дорн — «Чайка») и нервными (Овчинников — «Неприятность»), альтруистами (Соболь — «Жена») и эгоистами (Белавин — «Три года»), добрыми (Самойленко — «Дуэль») и злыми (Устимович — «Дуэль») и т. д. Однако, присмотревшись, можно заметить у них одну общую черту: в большинстве случаев чеховские доктора не лечат. Причины могут быть самыми разными: нежелание самого врача16, отсутствие больных17, переутомление18 или болезнь врача19; неквалифицированное лечение, в том числе «народными» средствами20; ситуация, когда из-за обилия больных лечение становится неэффективным21, или ситуация, когда лечить уже поздно22. Объединяет эти ситуации только результат: в чеховских текстах практически нет случаев, когда доктор сумел бы помочь больному, но есть множество случаев, когда он не захотел или не смог помочь. Разумеется, у Чехова есть героические земские врачи, как Астров («Дядя Ваня») или Овчинников («Неприятность»). Но Чехов всегда настойчиво подчеркивает, что они замучены, перегружены работой, лишены лекарств, трезвых и знающих помощников, и т. д. Есть закономерность: почти везде, где речь идет о таком враче, изображается или упоминается смерть больного («Беглец», «Беда», «Дядя Ваня» и др.), то есть медицина оказывается бессильной, помощь не приходит23. Очевидна социальная обусловленность этого мотива — менее очевидна его обусловленность парадоксальными закономерностями чеховского мира, которые открываются при сопоставлении этих фрагментов с мотивом неисполненной просьбы.
Доктора, за редкими исключениями, изображаются сочувственно. Совершенно иным по тональности, но абсолютно тождественным по результатам оказывается у Чехова изображение людей другой профессии, чья задача — помогать людям: адвокатов. Тональность здесь осуждающая: адвокат — это бессовестный краснобай и паразит: «Без паразитов... нельзя... Ты у меня поверенный... шесть тысяч в год берешь, а... а за что?», — говорит фабрикант Фролов своему адвокату Альмеру («Пьяные»; 6, 63). Точно так же относится к «юрисконсульту» Лысевичу героиня поздней повести: «Анна Акимовна знала, что на заводе ему нечего делать, но отказать ему не могла: не хватало мужества, да и привыкла к нему» («Бабье царство»; 8, 279). В чеховских художественных текстах более 100 упоминаний адвокатов, но нельзя найти ни одного случая, когда адвокат оказал бы справедливую и эффективную защиту подсудимому. Несмотря на все «архитектонические» различия, дисфункциональность просьбы о помощи здесь столь же очевидна, как в описанной выше «врачебной» парадигме.
В большинстве приведенных примеров причиной неудачи не служит злая воля, нежелание человека помочь другому: осуществлению просьбы с неумолимостью рока препятствуют жизненные обстоятельства. Эта фатальная оставленность чеховских героев наиболее ясно видна на примере самой простой просьбы: дать денег. В ранней шутке «Новейший письмовник» читаем: «Письмо с просьбой дать в долг. Отвечать следует так: «Не могу»» (3, 126). Изображения скупости у Чехова не только традиционно карикатурны24, но во многих случаях углубляются до парадокса тем, что скупость проявляется в нежелании помочь самым близким людям: дедушка — внучке («В приюте для неизлечимо больных и престарелых»), отец — сыну («Тяжелые люди»), сын — матери и брату («На мельнице»), мать — сыну («Чайка»). В подобных случаях раздражение вызывает уже сам факт просьбы. Но гораздо более «чеховским», чем скупость, представляется случай, когда у человека есть искреннее желание помочь другим, но по каким-то странным причинам это желание не осуществляется. Так, в «Бабьем царстве» фабрикантша Анна Акимовна решает осчастливить бедного чиновника Чаликова: дать крупную сумму, которая позволит жить безбедно его многочисленному семейству. Выполнение решения встречает совершенно неожиданное препятствие. Дать денег тому, кто просит письменно, оформляя просьбу в соответствии с законами речевого жанра, кажется легко и просто. Но встретив самого просителя, героиня меняет свое решение из-за чувства отвращения: беды Чаликова — настоящие, но сам он в жизни слишком фальшив. Как и для многих других чеховских героев, для него невозможно слово вне риторических штампов, что на фоне его действительно бедственного положения производит отталкивающее впечатление. В данном случае риторика, которая по законам жанра просьбы должна помогать просителю, парадоксальным образом оборачивается против него. В конце концов деньги достаются тому, кто их не заслужил и / или не просил (адвокату Лысевичу и генералу Крылину). Благотворительность у Чехова обычно фальшива (ср. рассказ «Княгиня») или же неэффективна. Наиболее яркий пример последнего — Раневская, отдающая золотой пьяному прохожему, когда «дома людям есть нечего» (13, 226). В поступке Раневской есть и другой парадокс: она берет деньги у других без отдачи (у Лопахина, у ярославской бабушки) и за чужой счет благотворительствует. Такого поворота темы, кажется, не было нигде в либеральной литературе, несмотря на распространенность в ней мотива фальшивой благотворительности.
Эффективна у Чехова, по всей видимости, только «разумная» благотворительность, о которой говорит доктор Соболь в повести «Жена»:
Отношения наши должны быть деловые, основанные на расчете, знании и справедливости. Мой Васька всю свою жизнь был у меня работником; у него не уродило, он голоден и болен. Если я даю ему теперь по 15 коп. в день, то этим я хочу вернуть его в прежнее положение работника, то есть охраняю прежде всего свои интересы, а между тем эти 15 коп. я почему-то называю помощью, пособием, добрым делом. <...> Логики в нашей жизни нет, вот что! Логики! (7, 497).
Именно эти слова убеждают Асорина заняться помощью бедным вплоть до раздачи всего имущества. Парадоксальным образом «логика» ведет к выполнению христианского императива.
Но казус, произошедший с инженером Асориным, — это единичный случай. В большинстве же чеховских текстов «дар» остается у его владельца, за просьбой о подаянии следует отказ. Мотивы отказов могут быть разными в разных рассказах: эмоциональными, рациональными или смешанными, однако почти каждый раз у Чехова есть некий парадокс, странность, которая хорошо видна, если эксплицировать причины отказа — что не всегда делают сами герои. Тогда оказывается, что мотивы их поведения таковы, что в разумном мире эти же мотивы должны были привести к противоположному результату — исполнению просьбы. Так, в рассказе «Нищий» дать милостыню бедняку не позволяют высокие моральные принципы, в рассказе «Казак» поделиться пасхальным куличом мешают религиозные убеждения. Гуманистическая или христианская идеология вопреки всякой логике мешает выполнить императив «просящему у тебя дай».
Но мешает не только идеология, а и простейшие, общечеловеческие жизненные обстоятельства. В «Кошмаре» ситуация совсем проста: когда Кунин решает помочь обездоленным, он обнаруживает, что у него сейчас нет денег. Так же не оказывается денег у отца Шамохина, разоренного Ариадной, у Самойленко, когда он хочет одолжить их Лаевскому («Дуэль»). В «Архиерее» преосвященный Петр обещает помочь семье покойного брата, но умирает, не успев этого сделать. На пути благого намерения (в отличие от дурного) у Чехова всегда возникает «объективное» препятствие. Это касается не только денег, но и любой просьбы о помощи. Наиболее часто цитируемая в работах о Чехове просьба — просьба Кати к Николаю Степановичу («Скучная история») подсказать, что делать, как жить? — звучит как раз в тот момент, когда профессор уверился в своем жизненном банкротстве25. Вся повесть «Скучная история» заполнена просьбами о помощи, на которые герои не отвечают друг другу. Просьба всегда звучит для них не вовремя, и в этом смысле она может быть сопоставлена с неуместным просветительством или проповедью, о которых мы писали в предыдущих главах.
Разнообразие причин отказов и в то же время некую странность, недосказанность их мотивировок можно особенно ясно увидеть на примере одного из самых загадочных чеховских произведений — драмы «Иванов». Остановимся на ней подробнее. Все исследователи отмечали центростремительный характер построения этой пьесы. Эффект центрированности создается не в последнюю очередь тем, что один из доминантных речевых жанров здесь — это просьба, причем большинство просьб обращено именно к главному герою. Просьбы обусловлены либо стечением обстоятельств, объективной необходимостью, как ее понимают герои (и в таком случае персонажи становятся как бы «проводниками» воздействия самой действительности на Иванова), либо субъективными желаниями (однако и в этом случае ими чаще руководит стремление помочь Иванову, чем эгоистические интересы). Эти два вида просьб, из всех возможных, по-видимому, должны быть наиболее оправданны в глазах героя и потому должны реже других встречать отказ. Однако в пьесе отказы следуют один за другим с фатальной неизменностью. Мотивировки отказов вступают в определенную корреляцию со степенью субъективности самих просьб. Просьбы совершенно объективные (заплатить рабочим) получают столь же объективный отказ (нет денег). Просьбы личные (Шабельский просит взять его к Лебедевым, так как дома скучно) наталкиваются на отказ почти не мотивированный («А тебе зачем туда ехать?»; 12, 18). Отсутствие явно выраженной мотивировки — главная странность отказов Иванова; он часто рационализирует подлинные причины своих поступков. Так, отказываясь ехать в Крым с больной женой, Иванов перебирает несколько причин: отсутствие денег, отказ самой Анны Петровны, «не дадут отпуска» (12, 12), — но не высказывает самой главной: своего нежелания. А это нежелание, как потом выясняется, связано с его болевой точкой: он разлюбил жену, а почему — сам не понимает. Глубинная причина, последнее звено в цепи оказывается скрыто от героя — об этом неоднократно говорит он сам и это чувствуют окружающие. Тяжесть ситуации обусловлена не только невозможностью что-то изменить, но и тем, что конечные причины этого вытеснены и не поддаются анализу.
Другая (оборотная) сторона центростремительного построения пьесы заключается в том, что все герои по тем или иным причинам оказываются несамостоятельны26: для них возможность действия зависит от Иванова и потому остается нереализованной. Иванов блокирует активность персонажей, не дает им действовать в соответствии со своими желаниями27. Центральный герой в этой пьесе предстает как своеобразная аллегория общего чеховского закона невозможности исполнения желания.
Попытки героев все-таки исполнить свое желание, невзирая на отказы Иванова, приводят к иному варианту безуспешного итога — катастрофе. Так, Анна Петровна, решив поехать к Лебедевым вопреки воле Иванова, застает мужа во время любовного объяснения с Сашей, что приводит к окончательному расстройству семейных отношений и обострению болезни. Самостоятельное решение Саши приехать к Иванову (третий акт) влечет за собой тяжелую семейную сцену Иванова и Анны Петровны и служит окончательным доказательством «подлости» героя в глазах окружающих. Доктор Львов, оставив попытки воздействовать на Иванова убеждениями (то есть действовать «через Иванова») оскорбляет его, что оказывается последним в ряду обстоятельств, приведших к самоубийству. Таким образом, конфликтная ситуация невозможности действия, в которую поставлены герои, окружающие Иванова, представляется неразрешимой: попытки ее как-то изменить либо встречают пассивное сопротивление главного героя и остаются безрезультатными, либо, при действиях «в обход» его, становятся деструктивными.
Подводя сравнительно недавно итог столетней истории интерпретаций «Иванова», В.Б. Катаев заметил, что «до сих пор нет единого мнения даже о том, какие события происходят в пьесе, о чем она»28. С точки зрения нашего подхода главное событие можно определить так: осознание Ивановым ситуации безвыборности. Главный герой понимает, что попал в «мир без альтернативы», где невозможен поступок, который удовлетворит желание другого. Через Иванова чеховский мир как бы осознает самого себя. Большинство отказов Иванова окружающим связано либо с осознанием невозможности вернуться к прошлому (отказы Анне Петровне — «кувыркаться на сене», оставаться дома, «как прежде», и т. д.), либо с осознанием невозможности «новой жизни» (отказ от свадьбы)29. Полная ясность в понимании своего положения приходит к герою не сразу. Все, что он делает до определенного момента, — не выбор, а попытка сохранить ситуацию в неизменности. Так, поездки к Лебедевым он объясняет Анне Петровне так: «Когда меня мучает тоска, я... я начинаю тебя не любить. Я и от себя бегу в это время. Одним словом, мне нужно уезжать из дому» (12, 19). То есть действие совершается не для того, чтобы изменить положение вещей (создать новое), а чтобы не было хуже (сохранить то, что есть). Время в такой ситуации полностью застывает, причем герой еще и прикладывает усилия к этому, понимая, что за выбором, поступком последует катастрофа. Однако и существующее состояние оценивается Ивановым как процесс необратимой деградации: многократно повторяются жалобы на то, что он катится по наклонной плоскости. Роман с Сашей — момент выбора, тот шаг, который губит сперва Анну Петровну, а потом и самого Иванова — с самого начала осознается героем как нежелательный:
Саша. <...> Одна только любовь может обновить вас.
Иванов. Ну вот еще, Шурочка! Недостает, чтобы я, старый мокрый петух, затянул новый роман. Храни меня Бог от такого несчастия! (12, 37)
И положение Саши он считает безнадежным, рисуя ей малореальную «литературную» перспективу: «Одна только надежда, что какой-нибудь проезжий поручик или студент украдет вас и увезет...» (12, 38). Но Иванов непоследователен в своем осознании безнадежности и в своих действиях. В ударном месте традиционного мелодраматического сюжета — моменте крушении семьи, уходе «безумца» — в «Иванове» повторяется ситуация <Безотцовщины>: под влиянием Сашиных признаний герой готов поверить в «новую жизнь» — чтобы тут же разочароваться. Но, в отличие от Платонова, Иванов осознает это: «Сашу, девочку, трогают мои несчастья. Она мне, почти старику, объясняется в любви, а я пьянею, забываю про все на свете, обвороженный, как музыкой, и кричу: «Новая жизнь! Счастье!» А на другой день верю в эту жизнь и счастье так же мало, как в домового...» (12, 53). Колебания Иванова подобны затухающему маятнику, замирающему в конце концов в точке устойчивого равновесия, полного самоотрицания.
«Иванов» — пьеса, написанная во время так называемого кризиса Чехова 1888—1890 гг., и потому ситуация безнадежности и безвыборности здесь наиболее рельефна. Однако наши наблюдения над общими закономерностями речевых жанров у Чехова позволяют утверждать, что мотив зависимости человека от другого и фатально не исполняющихся желаний (в том числе отказов в просьбе), концентрированно представленный в «Иванове», характерен для чеховского творчества в целом.
Еще один частный лейтмотив в рамках мотива «отказа просящему» состоит в том, что настоятельная и важная просьба встречает другую, противонаправленную первой и с точно такой же основательностью мотивированную. В комической форме эта ситуация представлена, например, в юмореске «Один из многих». Герой, замученный бесконечными просьбами знакомых доставить ту или иную вещь на дачу, просит у приятеля револьвер, чтобы застрелиться. Разговор заканчивается встречной просьбой приятеля: отвезти на дачу швейную машинку (6, 235). Пока это водевильный прием, но та же структура повторится во множестве драматических и даже трагических ситуаций. Абогин («Враги») умоляет Кирилова выполнить долг врача, поехать к его заболевшей жене. Но Кирилов, у которого только что умер сын, просит оставить его в покое. У Елены Андреевны («Леший» и «Дядя Ваня») впервые за долгое время возникает желание поиграть на рояле. Она просит разрешения у мужа, но получает отказ, то есть встречную просьбу — не беспокоить больного. Лаевский («Дуэль») просит в долг у Самойленко. Самойленко, подговоренный фон Кореном, дает деньги, но с условиями — то есть встречной просьбой — которые крайне неприятны Лаевскому.
Последний случай очень характерен: просьба всегда неприятна тому, кого просят, — и это, пожалуй, самая строгая закономерность у Чехова, которая может порождать сюжетное движение. Примеры можно найти в самых разных рассказах, как ранних, так и поздних. В «Попрыгунье» Дымов приезжает на дачу уставший и голодный, мечтая об обеде и отдыхе, но тут же вынужден ехать обратно в город по просьбе жены за ее платьем. В рассказе «Беззащитное существо» (и в водевиле «Юбилей») настырная просительница получает деньги, на которые не имеет никакого права, доведя своих благодетелей до эмоционального срыва. В рассказе «Дамы» директор гимназии поддается просьбам знакомых и соглашается оказать протекцию пустозвону, идя против собственной воли и отказывая тому, кому он сочувствует. Заметим, что последний рассказ представляет собой парадокс с точки зрения обычного соотношения актантов действия в просьбе: бенефактор и получатель оказываются одинаково бессильны. Ценность, «дар» принадлежит не тому, кто номинально ей владеет.
Все эти совершенно разные случаи — редчайшие у Чехова исполненные просьбы. И похоже, что единственным повторяющимся — необходимым, хотя и не достаточным — условием выполнения просьбы становится именно то, что ее выполнение неприятно, противно тому, кого просят. Фактически это означает, что выполнение одной просьбы равно невыполнению другой — явно высказанной («Дамы») или подразумеваемой. Исполненная просьба не до конца успешна.
Возможен также вариант успешной просьбы, если она неприятна тому, о ком просят. Например: мать просит третье лицо (соседа — «Случай с классиком», директора гимназии — «Накануне поста», брата — «О драме») высечь ее сына. Еще один вариант — просьба удовлетворяется в том случае, если герой просит о неприятном для себя, не понимая последствий. В рассказе «Гриша» трехлетний ребенок просит у взрослых водки, — эта просьба тут же исполняется. Заведомо невыполнимая просьба может быть использована как средство достижения другой цели: в рассказе «Гость» наиболее неприятная для водевильных героев просьба — дать денег в долг — оказывается только средством, чтобы выжить из дома засидевшегося гостя.
Просьба, как мы уже писали, — это аллегория (а часто и прямое выражение) желания. Желания чеховских героев противонаправлены — вот смысл, который стоит за парадоксами отдельного речевого жанра. Чеховский мир не так случаен, как кажется, если из всех возможных вариантов совпадений, частичных совпадений и несовпадений человеческих желаний автор упорно выбирает только несовпадения.
Абсолютно успешные выполненные просьбы, исполненные желания — большая редкость у Чехова. Пожалуй, можно привести пример только одного рассказа, в котором просьбы героя систематически удовлетворяются, — но этот случай оказывается и самым парадоксальным. Мы имеем в виду рассказ «Пари». Здесь герой добровольно подвергает себя одиночному заключению и, согласно договору, получает все, что пожелает, но только при одном условии. Условие это следующее:
С внешним миром, по условию, он мог сноситься не иначе, как молча, через маленькое окно, нарочно устроенное для этого. Всё, что нужно, книги, ноты, вино и прочее, он мог получать по записке в каком угодно количестве, но только через окно (7, 230—231).
Герою также разрешается писать письма — но не получать ответа. Таким образом, человек, все просьбы которого исполняются, исключен из коммуникации. Точнее говоря, трудно даже решить, можно ли назвать коммуникацией ситуацию, когда герой может высказываться, обращаться к миру, но не получает никакого словесного ответа, кроме исполнения просьб. Просьба здесь полностью изолирована из континуума речевых жанров, в котором существует человек, а желание — из других универсалий существования. В результате, как показывает Чехов, постоянно удовлетворяемые желания субъекта (и, соответственно, просьбы) постепенно сходят на нет. В финале окончательного варианта рассказа перед нами герой, который не хочет вообще ничего30. Исполнение всех желаний приводит к утрате желаний.
Объект желания ускользает от человека: в чеховских текстах постоянно повторяется архетипическая, восходящая к анекдотической сказке31 ситуация, когда человек просит одно, а получает другое. В раннем рассказе «Устрицы» ребенок хочет попробовать сказочное блюдо, а получает склизкую гадость. Таким же «не тем» оказываются любые объекты желаний: богатство («Сапожник и нечистая сила»), возлюбленная («Ариадна», «Супруга», «Три года», «Дуэль» и мн. др.), родной дом («В родном углу»), заграница («Ариадна»), возвращение в прошлое («У знакомых»), практически всегда — брак и т. д. В «Дуэли» Надежда Федоровна, потрясенная смертью мужа, умоляет Лаевского о сочувствии — в ответ Лаевский тайком убегает от нее через окно (7, 395). Очень похожая сцена повторяется в «Рассказе неизвестного человека» с участием Орлова и Зинаиды Федоровны (8, 180). То же происходит с желаниями героя стать или не стать кем-то: Сорин хотел стать писателем, а недействительным статским советником — и стал последним, «это вышло само собою» («Чайка»; 13, 49); Ольга в «Трех сестрах» хочет выйти замуж, а вовсе не стать начальницей гимназии («Это мне не по силам»; 13, 159) — и становится начальницей. Если тема неадекватности человека его судьбе действительно является, как считал Бахтин, главной романной темой, то судьбы этих и многих других чеховских героев еще раз говорят о «романизации» драмы.
Просьба — только явное выражение непосредственного желания, а чеховский человек желаемого не получает никогда, зато очень часто получает прямо противоположное.
Наконец, самый парадоксальный с точки зрения теории коммуникации вид просьбы у Чехова — это просьба, которую абсолютно невозможно выполнить, невозможная просьба32. В «Истории одного торгового предприятия» в книжную лавку каждый день врывается покупательница, требующая: «Дай на две копейки уксусу!» (8, 37). Это просто квипрокво, комическое обращение не по адресу: «Дверью ошиблись, сударыня», — отвечает хозяин. Но мы уже писали, что смешные квипрокво перерастают у Чехова в драматические познавательные заблуждения. В «Темноте» тот же мотив обращения не по адресу оказывается сложнее и серьезнее: крестьянин просит отпустить брата, посаженного в тюрьму. Свою просьбу он адресует доктору, мировому, становому, следователю, непременному члену по крестьянским делам — то есть совершенно не тем людям, которые могли бы ему помочь. Герой не знает и не может знать адреса для апелляции и кассации. В написанной почти следом за «Темнотой» противоположной по тональности юмореске «Беззащитное существо» звучит та же тема. Здесь просьба предстает уже дважды безосновательной — во-первых, она обращена не по адресу, а во-вторых, оказывается, что такого адреса попросту нет и не может быть: даже в учреждении, где служил Щукин, возвращать деньги никто не обязан, потому что он просто вернул долг в кассу взаимопомощи.
В юмористических рассказах мотив ложной просьбы малозаметен в ряду других комических ошибок, но в свете сказанного нами ранее об интересе Чехова к «познавательным» квипрокво33, референциальным иллюзиям, когда герой видит только то, что хочет видеть, этот мотив приобретает более серьезное звучание. А с другой стороны, для человека, которого просят о невозможном, такая просьба — это пустой знак. Обе указанные нами во второй главе закономерности действуют и в отношении просьбы.
В поздних текстах мотив невозможной просьбы усложняется и получает идеологическую или этическую нагрузку. Так, в «Иванове» Львов обращается к Иванову с просьбой «не торопиться» в ухаживании за Сашей — то есть не гнаться за ее приданым — и подождать смерти жены (12, 54). В то же время зрители понимают, что Иванов вовсе не охотится за богатством Саши и не добивается скорой смерти жены, это всего лишь интерпретация его поступков, которая существует только в сознании Львова и персонажей «бытового фона». Просьба основана на ложных предпосылках и потому в принципе не может быть выполнена. Заметим, что и в этом случае сохраняется закон неприятной просьбы: постоянные разговоры с «глухим» доктором доводят Иванова до отчаяния34. В рассказе «Хористка» жена героя обращается к его любовнице-хористке с просьбой вернуть ценные подарки, которые делал муж. Муж не делал никаких подарков, референт просьбы не существует. Но настойчивые просьбы, мольбы, переходящие в требования, сопровождаемые (вопреки всем правилам речевого жанра) оскорблениями, вынуждают хористку отдать свои собственные вещи. С юридически невозможной просьбой — спасти заложенное и обреченное на продажу с аукциона имение — обращаются к приятелю-адвокату герои рассказа «У знакомых».
Иногда чеховский сюжет строится так, что за уже удовлетворенной просьбой сразу следует другая, «невозможная». Так, в повести «Три года» вторая жена Панаурова обращается к Лаптеву с просьбой о денежной помощи. Как только эта просьба выполняется, за ней следует другая — помочь вернуть ушедшего от героини мужа. С этим драматическим эпизодом прямо рифмуется комическая ситуация рассказа «Беззащитное существо» и водевиля «Юбилей», где представлен «каскад» невозможных просьб: как только Щукина-Мерчуткина получает деньги, она просит банкира: «Ваше превосходительство, а нельзя ли моему мужу опять поступить на место?» (6, 91).
Еще один вариант невозможной просьбы — обращение к фантому, призраку. В рассказе «Гусев» герой просит племянницу, которую видит в полусне-полубреду: «<П>оди-кась дядьке служивому напиться принеси» (7, 331). В «Черном монахе» этот мотив разворачивается в диалоги с призраком, который выполняет желание Коврина: легитимизирует его собственные мысли. И Мерчуткина, и Львов, и Коврин — при всех различиях этих героев и архитектоники текстов, в которые они включены, — воспринимают мир по принципу: «Существует то, что я хочу». Желание доминирует над реальностью и подменяет референт знака — в полном соответствии с тем принципом, о котором мы говорили во второй главе.
Обреченность просьбы может быть ясна герою или скрыта от него — это меняет только эмоциональный ореол повествования, но не результат. С заведомо невыполнимыми просьбами обращаются друг к другу герои «Егеря», «Доктора», рассказа «Осенью» и пьесы «На большой дороге», «Убийства», «Рассказа неизвестного человека», «Мужиков», «У знакомых», «Вишневого сада» и многих других текстов, причем ситуация просьбы часто рисуется Чеховым как повторная, возникающая не в первый раз.
Приведенные выше примеры невозможных просьб касаются адресата, бенефактора. Но возможен и случай, когда при правильном адресате ложен или неопределен сам предмет просьбы. Так, в «Драме на охоте» читаем: «Сумасшедший отец в вечер убийства, как показала потом прислуга, сидел у себя в лесном домике и весь вечер сочинял письмо к исправнику, прося его обуздать мнимых воров» (3, 384).
Молитвы чеховских героев в «Мужиках» или «Нахлебниках», о которых мы писали ранее, — это просьбы, адресованные к Богу, но не имеющие никакого содержания35. Фактически такие просьбы смыкаются с невысказанными. В них чеховская коммуникация предстает в наиболее парадоксальном виде: бесконечно отсроченный адресат и повторяющееся сообщение, лишенное смысла. «Успешность» здесь принципиально невозможна уже потому, что формально оставаясь молитвой, речь героев ни о чем не просит. В то же время предел бессмыслицы оказывается наиболее близок к полноте смысла: абсурдные молитвы вкладываются в уста наиболее обездоленных героев.
Заметим, что все перечисленные случаи объединяет то, что бессмысленная, невозможная просьба навязчиво повторяется36. В сущности, к этой повторяемости и сводится в данном случае коммуникация: все элементы цепи оказываются разомкнуты. Формально оставаясь просьбой, требованием или молитвой, они представляют собой только изолированное от мира, никогда не реализуемое желание.
Мы начали этот раздел с констатации того факта, что Чехов при всей своей любви к свободе изображал почти исключительно человека зависимого. В этом, казалось бы, нет ничего странного: достаточно вспомнить, что он сознательно ставил своей задачей (по крайней мере, в определенный период творчества) «правдиво нарисовать жизнь и кстати показать, насколько эта жизнь уклоняется от нормы» (П 3, 186). Но анализ речевого жанра просьбы вызывает сомнения в том, что чеховский текст — апофатическое утверждение нормы: в мире, где постоянно действует закон безрезультатности просьбы, невыполнимости желания, трудно говорить об ином, «нормальном» мире. Ничто не говорит о том, что за пределами изображенного мира есть другой, в котором человеческие желания могут быть исполнены. Только лирический отсвет, падающий на поздние рассказы, выражает слабую надежду в слове повествователя, пронизанном словом героя:
Но казалось им, кто-то смотрит с высоты неба, из синевы, оттуда, где звезды, видит все, что происходит в Уклееве, сторожит. И как ни велико зло, все же ночь тиха и прекрасна, и все же в Божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрасная, и все на земле только ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью («В овраге»; 10, 165—166).
Но эти надежды никогда не осуществляются в рамках изображенного мира. Закон «хотел одного, а получил противоположное» действует в отношении героев поздних рассказов с той же неизменностью, что и в отношении персонажей ранних юморесок. Чеховские зависимые люди зависят не столько от доброй воли дающего, сколько от объективных обстоятельств, которые не в силах изменить ни они сами, ни те, кого они просят. Выполнение евангельского императива «просящему у тебя дай» оказывается невозможным даже при наличии доброй воли, потому что просящий не знает, чего он просит, или же просит невозможного, или же выражает желание, противоположное желанию бенефактора. Но и сами обладатели ценности отнюдь не счастливы в чеховском мире. Они сплошь и рядом уравниваются с зависящими от них людьми. Эта закономерность говорит уже о других отношениях — отношениях власти.
Примечания
1. Ср.: «Просьба предполагает заинтересованность автора в исполнении обсуждаемого действия» (Шмелева Т.В. Модель речевого жанра. С. 93). Разумеется, степень заинтересованности говорящего может быть различной: от просьб важных для жизни, здоровья, чести, достоинства и т. д. — и до просьбы об излишнем. Граница между этими видами просьб часто оказывается зыбкой, что не ускользает от внимания Чехова.
2. Анна Вежбицка дает такую формулу просьбы в терминах «семантических примитивов»: «хочу, чтобы ты сделал для меня нечто хорошее (X); говорю это, потому что хочу, чтобы ты это сделал; не знаю, сделаешь ли ты это, потому что знаю, что ты не обязан делать то, что я хочу, чтобы ты делал» (Вежбицка А. Речевые жанры // Жанры речи. Вып. 1. Саратов, 1997. С. 104).
3. Само по себе слово «прошу» вовсе не обязательно выражает просьбу. Оно может быть, например, частью угрозы и шантажа: «— Я прошу тебя идти домой! — сказал акцизный с расстановкой, делая злое лицо. <...> — Как хочешь, оставайся! Только я скандал сделаю» («Муж»; 5, 245), или многозначным речевым клише, как в выражении «покорнейше прошу» и т. п.
4. В то же время ситуативность просьбы (просят того, кто может помочь здесь и сейчас) часто приводит к парадоксам, не раз становившимся предметом изображения в литературе (временная зависимость от равного или низшего по статусу).
5. Исследовательница молитвы как речевого жанра отмечает: «В жанровом отношении обычно различают три разновидности молитвы: прошение, славословие и благодарение» (Балашова Л.В. Отец или Владыка, чадо или раб? (концепты адресата и автора в жанре утренней и вечерней молитвы) // Жанры речи. Вып. 3. Саратов, 2002. С. 188).
6. О необходимости включения тональности в число дифференциальных признаков речевого жанра см.: Багдасарян Т.О. Тональность как компонент модели речевого жанра (на материале речевого жанра «угроза») // Жанры речи. Вып. 3. С. 240—245.
7. См.: Leech G.N. Principles of Pragmatics. L.—N.Y., 1983. P. 131—137.
8. Зотеева Т.С. О некоторых компонентах жанра просьбы // Жанры речи. Вып. 3. Саратов, 2002. С. 271.
9. О различных тактиках, подготавливающих просьбу, см.: Ярмаркина Г.М. Жанр просьбы в неофициальном общении: риторический аспект // Жанры речи. Вып. 3. С. 266—267. Они включают «просьбу о просьбе» и обоснование обращения с просьбой (мотивы, забота по отношению к адресату и др.).
10. Исключение представляет просьба к нижестоящему (см.: Зотеева Т.С. О некоторых компонентах жанра просьбы. С. 270), однако при этом вообще теряются многие черты просьбы, здесь другая степень обязательности и другие отношения говорящих.
11. Пограничный речевой жанр «уговоров» возникает тогда, когда слушатель, будучи не готов сразу выполнить просьбу, оттягивает ответ (см.: Федосюк М.Ю. Комплексные жанры разговорной речи: «утешение», «убеждение» и «уговоры». С. 87).
12. Соломон служит лакеем у брата. Мисаил сохраняет зависимое положение по другим причинам: там, где герой ничего не хочет для себя, он должен просить за других: Мисаил просит отца за свою сестру.
13. «Паша вообразила маленьких детей, которые стоят на улице и плачут от голода, и сама зарыдала» (5, 213).
14. Ср.: «<Э>та бледная, красивая барыня, которая выражается благородно, как в театре» (5, 214).
15. Хотя встречается и прямой отказ в помощи по формальным соображениям: «Хапловских не лечим!» (1, 197).
16. Рагин — «Палата № 6», Чебутыкин — «Три сестры», Дорн — «Чайка».
17. Самойленко — «Дуэль».
18. Овчинников — «Неприятность».
19. Николай Степанович — «Скучная история».
20. «Сельские эскулапы», «Симулянты», «Скука жизни» и др. Тема самолечения и лечения «любителями» вливается в магистральные чеховские темы псевдопросвещения и предрассудков.
21. «Оказать серьезную помощь 40 приходящим больным от утра до обеда нет физической возможности, значит, поневоле выходит один обман. Принято в отчетном году 12 000 приходящих больных, значит, попросту рассуждая, обмануто 12 000 человек», — по-толстовски остраняет эту ситуацию Рагин в «Палате № 6» 338, 91).
22. «Беда», «Доктор», «Спать хочется», «Попрыгунья», «Скрипка Ротшильда», «Архиерей» и др.
23. Ср. также наблюдение П.Н. Долженкова: «<К>огда Чехов изображает деградировавшего героя, это часто врач — вспомним Рагина, Ионыча, Чебутыкина» (Долженков П.Н. Чехов и позитивизм. М., 1998. С. 132).
24. Ср., например, Зинаиду Савишну в «Иванове».
25. Аналогичная просьба — научить, как жить — в рассказе «Володя большой и Володя маленький» адресуется героиней человеку, который видит в ней только любовницу. Она получает в ответ: «Тарарабумбия» (8, 223).
26. В пьесе исключается возможность чьей бы то ни было власти над Ивановым: зритель забывает, что безвольный Лебедев — председатель земской управы, то есть прямой начальник Иванова.
27. Этого еще не было в первом драматическом опыте Чехова — <Безотцовщине>. Там, наоборот, центральный герой провоцировал всех остальных на поступок, в результате чего выявлялись особенности их мышления.
28. Катаев В.Б. Литературные связи Чехова. М., 1989. С. 122.
29. Последний мотив был уже в <Безотцовщине>.
30. Некоторое сходство с этим героем очевидно у Иванова. Заметим, что вторая версия пьесы была написана одновременно с «Пари».
31. См.: Мелетинский Е.М. Историческая поэтика новеллы. М., 1990. С. 19—20.
32. В следующем литературном поколении — у символистов — желание невозможного станет едва ли не главным лейтмотивом (ср. знаменитую строку из «Песни» З. Гиппиус (1895) — «Мне нужно то, чего нет на свете»). Мы увидим, насколько иначе, трезво-прозаически, толкует эту тему Чехов.
33. Заметим, что обреченная просьба — всегда вариант квипрокво: А принял Б за человека, который может выполнить просьбу, но Б таковым не является.
34. Но и сам Иванов обращается с совершенно невозможной просьбой к своей невесте, Саше, за час до свадьбы: «Если ты меня любишь, то помоги мне. Сию же минуту, немедля откажись от меня!» (12, 72).
35. Впрочем, надо заметить, что молитву бабки в «Мужиках» («Казанской Божьей Матери, Смоленской Божьей Матери, Троеручицы Божьей Матери...» (9, 306)) трудно отнести к определенному жанру. Как мы помним, существует три жанровых разновидности молитвы: прошение, славословие и благодарение. Однако молитва бабки не содержит предикатов, и потому нельзя определить, к какой разновидности жанра она относится (а значит, и определить илокутивную силу высказывания).
36. В рассказе «Отец» представлен редкий случай, когда почти все просьбы несносного отца выполняются терпеливым и почтительным сыном. Однако именно здесь просьбы повторяются так назойливо, как нигде у Чехова.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |