Парадоксальность и сила крошечного рассказа «На святках» (1900) ощущается всеми его читателями. Парадоксальность же его состоит в том, что Чехов изображает ситуацию, в которой разрывы причинно-следственных связей в коммуникативной цепи оказываются не способны помешать контакту. Старуха-мать — отправитель письма — намеревается рассказать о своей жизни. Вместо этого рассказа к адресату (почему-то) отправляется абсурдный текст. Несмотря на это дочь — получатель — (почему-то) воспринимает письмо родителей как значимое. Перед нами, как кажется, коммуникация, которая состояться не могла, но тем не менее состоялась. Поэтому в литературе о Чехове наиболее распространена интерпретация изображенного события как рождественского чуда, которого и следовало ожидать в святочном рассказе1. Нам, однако, кажется, что такой подход, при всей его привлекательности, оказывается упрощением: диалектика успеха / неуспеха коммуникации здесь гораздо сложнее, что мы и попытаемся показать.
Желаемое сообщение не было написано и отправлено, потому что Василиса не умеет высказать то, что хотела бы написать. Судя по тому, что она диктует, ей представляется, что письмо должно содержать только набор готовых формул. А рассказ о том, «сколько за это время было в деревне всяких происшествий, сколько свадеб, смертей! Какие были длинные зимы! Какие длинные ночи!» (10, 182)2 в эти формулы не укладывается. В отличие от большинства писателей и философов, Чехов не воспринимал письмо как записанную речь, как «дополнение» речи. Одного рассказа «На святках» достаточно, чтобы удостовериться в том, что, по Чехову, между устной речью и письмом стоит непреодолимое препятствие: понимание письма как чего-то готового, риторически заданного. Василиса диктует только принятую в письмах форму приветствия и поздравления. Эти клише не могут вместить реальных фактов, и приветствие дополняется текстом, написанным отставным солдатом Егором, в результате чего к адресату уходит послание абсурдное и по форме, и с точки зрения намерений отправителя. Между этими двумя моментами — неумением «писать» и написанием абсурдного текста — образуется логический и темпоральный зазор, пауза, зияние. На место выделенного выше «и» нельзя поставить логическую связку «поэтому».
Заметим сразу, что подмена автора и текста происходит здесь по причине обычной для Чехова омонимии знаков, о которой мы писали во второй главе. Позиции писца и автора не различаются, потому что договор между старухой и Егором, который можно сформулировать так: «грамотный человек берется за плату написать письмо», — в соответствии с полисемией слова «написать» может означать и «записать под диктовку», и «сочинить». Если нечего записывать, остается сочинить. Сам язык делает Егора «автором».
Таким образом, не-написание желаемого письма и написание ненужного письма оказываются не связаны причинно, но, тем не менее, каждый из этих фактов по отдельности имеет сходную причину: они оказываются обусловлены языком, а точнее — представлениями героев о языке.
Процесс подмены (жизненно важной) речи (случайным) письмом распространяется по всей коммуникативной цепи: он затрагивает не только отправителя, но и получателя: старики хотели написать дочери — Егор пишет ее мужу. Обе позиции — отправителя и получателя — оказываются недифференцированными, смешанными: «пишет» сперва мать, потом Егор, но как бы от лица стариков; адресовано письмо и Ефимье, и ее мужу, но, по сути, только Ефимье; на конверте стоит только имя мужа3. Коммуникативная цепь, таким образом, оказывается крайне усложненной. Есть номинальный адресант, подпись в конце письма, — это родители. Есть номинальный адресат, обращение в начале письма, — это дочь и ее муж. Есть два реальных адресанта двух частей текста: мать, произносящая формы ритуального приветствия, благословения и поздравления, и Егор, дописывающий письмо. Каждому из реальных адресантов соответствует своя часть письма: «ритуальное приветствие» и «военный устав», и свой адресат — дочь и ее муж. Есть потенциальные читатели письма: ими могли бы стать и дочь, и муж. Наконец, есть реальные читатели: муж, который прочитывает «несколько строк» (184), и дочь, которая тоже читает только несколько строк из первой части, написанной матерью.
То, что читатели и исследователи рассказа принимают за «чудо», — момент контакта между родителями и дочерью — возникает только за счет того, что в момент «приема» игнорируются все составляющие второй, «паразитарной» коммуникативной цепи (Егор — муж). Отсекается лишнее, шум. У раннего Чехова предметом насмешки часто становилась излишняя деятельность, которая мешает чему-то главному. В данном случае перед нами обратный пример. Лишнее элиминируется, а недоведение до конца, неполная деятельность окрашивается позитивно. Все, что мешало контакту, по какой-то причине отсекается. Это — факт, констатация, которая еще не стала интерпретацией. Обычный тезис исследователей: человечность победила пошлость, — представляет уже расширенное толкование этого факта, дополненное положительной оценкой. Но, как мы увидим в дальнейшем, момент «контакта» в этом рассказе, как впоследствии и в «Архиерее», оказывается совсем не однозначным.
Прежде всего надо ответить на вопрос о причинах произошедшего контакта. То, что должно было помешать коммуникации, — абсурдное ядро письма, написанное Егором, — не помешало только потому, что Ефимье не позволили читать дальше слезы, эмоции. Перед нами случай, когда успех эмоциональной коммуникации закрывает путь абсурду словесной (той, которая должна нести информацию, но не несет ее). Ритуальные формулы приветствия тоже не несут информации, но зато они не мешают контакту, они фатичны по своей сути, написаны ради контакта. Мнимый парадокс, который онтологизируют исследователи, возникает только за счет общепринятого представления о том, что в нормальной коммуникации послание должно быть прочитано до конца: недочитанное письмо — это неполная коммуникация. Но если часть письма — абсурд, и именно эта часть не прочитывается, то минус на минус дает плюс: коммуникация состоялась в той мере, в какой она могла состояться. В послании, которое при правильной, полной коммуникации обречено на провал, есть потенциальные возможности успеха, которые реализуются только если коммуникация окажется неправильной и неполной.
Для выявления более общей закономерности чеховского подхода нам от этого наблюдения надо перейти к ответу на вопрос: в каких условиях это происходит в данном рассказе и может произойти в других чеховских текстах?
Главное условие мы обозначим так: подача «сигнала существования». Эмоциональная коммуникация в рассказе подготовлена обстоятельствами, изложенными в экспозиции. Обмен письмами между родителями и дочерью прерван года три — три с половиной назад. Но и до этого времени, по-видимому, писала только дочь, хотя большинство ее писем не доходило. О том, что старики когда-либо посылали письма, не сказано, и поскольку они в затруднении4 и впервые узнают, кто мог бы написать письмо5, то очень вероятно, что они никогда не писали дочери. Прошло несколько лет, родители стары, дочь даже не знает, живы ли они, — и нет ничего естественнее тех слез, которыми она встречает письмо. Первые строки письма выступают как сигнал «мы живы»:
Любезному нашему зятю Андрею Хрисанфычу и единственной нашей любимой дочери Ефимье Петровне с любовью низкий поклон и благословение родительское навеки нерушимо. <...> А еще поздравляем с праздником Рождества Христова, мы живы и здоровы, чего и вам желаем от Господа... Царя Небесного (181—182).
Слова «нашему зятю», «нашей дочери», «родительское благословение», «мы живы и здоровы» — все это сигналы того, что живы и отец, и мать. Ритуальная формула успевает вместить сигнал о самом главном, чего, очевидно, не может сделать адрес на конверте, написанный чужой рукой. И с этой точки зрения рассказ вовсе не говорит ни о каком «рождественском чуде»: читателю понятно, почему Ефимья заплакала. Ее реакция на полученный сигнал адекватна, и, значит, коммуникация совершенно нормальна.
Итак, условием успешной коммуникации оказывается сигнал «я есмь», вызывающий эмоциональный отклик. Бессодержательность приветствия-клише в данном случае не мешает контакту, более того — очевидно, что одной из функций подобных клише как раз и является подача «сигнала существования». Они — аналог встречи, оклика, находки. Бессодержательные сами по себе, эти клише могут наполняться радостью для воспринимающего в зависимости от того, кто их произносит, — они ситуативны. Они представляют адресанта как целое, как единый облик. Парадокс заключается только в том, что столь экзистенциально значимый для любого человека семантический комплекс «оклик — облик — отклик» всегда клишируется и ритуализуется.
Заметим далее, что Василиса диктует письмо, а Ефимья читает его вслух. В обоих случаях участвует голос, понимаемый, по традиции, как близкий к присутствию и наделенный позитивными этическими коннотациями6. Плачет не только дочь — плачет и мать, после того, как она продиктовала начальные фразы. Совсем не исключено, что в обоих случаях слезы вызваны эффектом (или иллюзией) присутствия, который создает свой голос, обращенный к отсутствующему адресату (у Василисы), или свой голос, передающий слова отсутствующего отправителя (у Ефимьи). Присутствие другого как бы есть, хотя на самом деле нет ни его, ни переданной информации.
Но передача бытовой информации и не была главным стимулом для отправителя письма. Главное желание Василисы, которое побудило ее написать письмо, — это не желание рассказать о событиях в деревне, о своей тяжелой жизни или попросить денег, а желание узнать, жива ли дочь, желание контакта, фатическое общение в самом чистом виде:
И доила ли старуха корову на рассвете, топила ли печку, дремала ли ночью — и все думала об одном: как-то там Ефимья, жива ли (181);
— <...> Вот тут написано... — сказала старуха, вынимая из платочка письмо. — От Ефимьи получили, еще Бог знает когда. Может, их уже и на свете нет (182).
Читателю остается неизвестным, исполнилось ли это желание матери узнать, жива ли дочь7, но он видит, как дочь узнала, что ее родители живы. При доставке послания, при осуществлении коммуникации желание одной стороны может не исполниться, но точно такое же желание другой исполняется. Контакт осуществлен, но на дистанции и в односторонней форме, и в этом заключено чеховское ограничение понятия «контакта», которому в языке приписывается полнота и непосредственность8. Фатическая коммуникация (почти) успешна.
Но Чехов не был бы Чеховым, если бы позитивное начало не сочеталось в его текстах с негативным или амбивалентным. Контакт сопровождается «пробуждением (иллюзорной) надежды», которая здесь, как и повсеместно у Чехова, связана с идеализируемым прошлым9. Полученное письмо — не только сигнал того, что живы родители, но и напоминание о деревне. Очевидно, что жизнь в городе кажется Ефимье мукой: «Унесла бы нас отсюда Царица Небесная, заступница-матушка!» (185), а воспоминания о деревне идеализируются: «В деревне душевно живут, Бога боятся... И церковка в селе, мужички на клиросе поют» (185). Форма этой «лубочной» картинки деревни обусловлена тем, что адресована ребенку — «старшенькому», которому не больше трех лет, но она ясно выражает и представления самой Ефимьи. Аналогичный мотив ностальгии крестьянина, уехавшего в город, по родной деревне, есть в «Мужиках»: «В воспоминаниях детства родное гнездо представлялось ему светлым, уютным, удобным <...>» (9, 281). Это представление о том, что хорошо в прошлом или «там, где нас нет» у Чехова всегда иллюзорно (продолжение фразы из «Мужиков»: «<...> теперь же, войдя в избу, он даже испугался: так было темно, тесно и нечисто»; 9, 281). В рассказе «На святках» та же иллюзорность ясно видна в том, что на самом деле хотела сообщить Василиса: «<Н>адо бы написать, какая в прошлом году была нужда, не хватило хлеба даже до святок, пришлось продать корову» (182). Таким образом, представление-воспоминание, вызванное письмом-сигналом от родителей, прямо противоречит тому, что родители хотели бы написать. Коммуникация как передача информации абсолютно безуспешна: адресат принимает сообщение прямо противоположное по смыслу той фактической информации, которую хотел отправить, но не отправил адресант. Все, что выходит за пределы чистого сигнала существования, предстает здесь, как и во многих других чеховских текстах, идеализирующей иллюзией. То, что хотела рассказать Василиса, — «ненаписанное письмо» — не доходит до адресата, и, таким образом, передача информации, казалось бы, остается в рамках негативной нормы: как не состоявшаяся в ситуации, когда она и не могла состояться. Ситуация была бы «нормально безуспешной» — если бы не прямая противоположность между тем, что хотела сказать мать, и тем, что поняла дочь. Учитывая это последнее обстоятельство, можно говорить о неком сомнении в самом понятии нормы. Если у Чехова и есть «чудо», то это только фатальность неудач, которые преследуют в его текстах передачу информации.
Заметим, что повествователь подчеркивает в восклицаниях Ефимьи клишированность, готовость ее реакции, используя глагол «причитать»: «<П>ричитывала Ефимья, обливаясь слезами» (185). Если сигнал существования, заключенный в готовую «твердую» форму приветствия, окрашен, безусловно, положительно, то пробуждение иллюзии, также заключенное в готовую (жанровую) форму причета, может вызывать уже смешанную, амбивалентную реакцию сочувствия и сожаления. Клише не плохи и не хороши сами по себе, они только могут становиться таковыми в конкретной ситуации.
Наконец, заметим, что в этом фрагменте, как и во многих других рассказах, есть еще одно условие контакта, хотя бы и неполного. Родители живут тяжело, «как сироты», — и так же живет Ефимья. Нет информации, но есть некая общность в горе и несчастье, которую они чувствуют — или за них чувствует читатель. В разделе о риторике у Чехова мы уже писали о постоянном противопоставлении горя и риторически украшенного слова. В данном случае перед нами еще один яркий пример.
Таким образом, контакт в рассказе «На святках» предстает неполным — односторонним «окликом», «сигналом существования», но не информацией и не пониманием; это только кратковременный проблеск, лишенный последствий. Но даже такой неполный контакт у Чехова осуществим только между людьми, находящимися в эмоционально сходных условиях горя, несчастья и отчаяния. В следующем разделе мы увидим глубинное сходство характера контакта в этом рассказе и в «Архиерее».
Как мы уже сказали, условием осуществления фатической коммуникации в этом рассказе становится двойное отрицание: не доходит ненаписанное письмо и не прочитывается написанное (Егором). Последнее — письмо Егора — безусловно, представляет собой коммуникативный парадокс. На первый взгляд оно кажется абсурдным набором слов, ни о чем не говорящим, и к тому же посланным с непонятным намерением, неизвестно зачем. Более того, ситуация, когда письмо «замещает» устную речь, дается в самом сильном и радикальном варианте: бесчеловечный дискурс военного устава узурпирует место слова о душевной боли, событиях и несчастьях10. При этом и сами цитаты из военного устава искажены до неузнаваемости, они теряют ту информативность (вроде определения, «что есть солдат»), которая оправдывает само их существование. Наконец, с точки зрения прагматики текст Егора не осуществляет свою функцию просто потому, что именно эта часть письма не прочитывается ни мужем Ефимьи, ни ею самой. Таким образом, письмо Егора кажется дисфункциональным с точки зрения трех основных коммуникативных факторов: намерения отправителя, структуры текста и восприятия получателя.
Однако при внимательном чтении можно увидеть, что письмо Егора имеет и код, и референт, и адресата, и даже определенные (риторические) правила построения. Его очень трудно «нормализовать» читателю, потому что читательское отношение к этому письму и его автору задается словами повествователя: «Это была сама пошлость, грубая, надменная, непобедимая, гордая тем, что она родилась и выросла в трактире <...>» (183). Но у Чехова внешняя оценка, особенно в прямой речи героя или в его словах и мыслях, пересказанных повествователем11 (продолжение фразы: «<...> и Василиса очень хорошо понимала, что тут пошлость, но не могла выразить на словах»; 183), — как правило, не является окончательной авторской завершающей оценкой12.
Попробуем объективно разобраться в фактах, которые, может быть, позволят не только непредвзято судить о герое, но и понять само слово «пошлость». Егор нанимался писать под диктовку и / или передать «письменным» языком слова адресата. Если адресат не знает, что писать, то Егор, по-видимому, не обязан ничего делать. Так может рассуждать читатель, полагающий, что договор состоял в том, что Егор должен только записывать под диктовку. Но при отсутствии в сознании героев категории автора, выражение «написать письмо», как мы уже сказали в начале, может значить и «написать под диктовку», и «сочинить». Во всяком случае, если в письме остались бы только приветствия Василисы, то в отношении оплаты возникла бы неясность. Деньги берутся за написанное письмо, за результат, и Егор должен сделать работу, чтобы их получить. Возникает неявный парадокс: с точки зрения читателя, который решил, что задача была — писать под диктовку, Егор делает больше, чем обязан: пишет сам, хотя за это не брался. Правда, если письмо бессмысленное, то он просто формально отрабатывает плату, чтобы не возникло недоразумений. Но если письмо все-таки осмысленное (а оно, как мы скоро увидим, почти поддается «выпрямлению»), то герой, охарактеризованный как «сама пошлость», поступает безупречно: делает больше, чем обязан, и все, что может в силу своего разумения. Что касается точки зрения читателя, который полагает, что «написать письмо» означало «сочинить», то тут получается, что Егор просто выполнил работу, за которую взялся.
Против этого парадоксального оправдания могут говорить только потенциальные «человечные» возможности: можно было расспросить стариков об их жизни и записать их рассказ или хотя бы прочитать письмо от Ефимьи, которое сохранилось у старухи. На это Егор не способен, и читатель вправе решить, что тут действительно сказывается «пошлость»13. Но все дело в том, что кроме причин моральных, есть еще и причины языковые. Во-первых, Егор даже не понимает, что старики хотят написать дочери, а не зятю, и расспрашивает их о том, чем занимается в городе зять. Значит, в его представлении письмо должно не столько говорить об отправителе, сколько воздействовать на получателя, относиться к разряду аффективных жанров. А во-вторых и в главных, Егор, так же как и сами старики, как и Ефимья, может выражаться только с помощью клише — по крайней мере, на письме. В этом у Чехова равны «и первейший генерал, и последний рядовой» — любые герои, как бы они ни различались этически, что очень хорошо видно именно в этом рассказе: к готовым формулам прибегают и хорошие, и плохие люди. Вопреки распространенному мнению, что главным врагом Чехова был стереотип мышления, мы еще раз видим, что готовая формула сама по себе не хороша и не плоха. Автор воздерживается от прямой оценки, но предполагаемая реакция читателя может быть и позитивной (на слова матери), и негативной (на письмо Егора), и амбивалентной (на слова дочери). Мораль, которая кажется слишком очевидной в этом рассказе, на самом деле зависит от коммуникативной проблематики.
Мы видим, что текст Чехова дает даже в случае письма Егора основания для понимания читателем стимулов героя: действия мотивированы, поступки не столь однозначны, как кажется на первый взгляд. Против героя выступают внешние оценки, которые обычно выражают точку зрения другого героя — в прямой речи или с помощью «пересказанной мысли».
Обратимся к содержанию письма, то есть к его семантике и прагматике. Они определяются тем, что Егор понимает работу мужа Ефимьи — швейцара — как продолжение военной службы14. Это подтверждает фраза в первом варианте рассказа: «Вы теперь есть Швейцар, почитайте Вашего Хозяина, который Вам теперь есть: Начальник» (10, 268). Тогда перед нами обращение к солдату, написанное от лица родителей, то есть старших, которые имеют право учить. «Пошлость» здесь — прежде всего поучение, она связана с уверенностью во владении истиной. Пошлость дидактична. Обращение содержит: напоминание о дисциплинарных взысканиях (то есть узде, которая должна удерживать от дурных поступков), напоминание о том, что есть солдат, о долге, о внешних и внутренних врагах. Все эти определения солдат заставляли учить наизусть на «уроках словесности»15, отчего они и принимаются Егором за подходящую форму поучения со стороны старших. Заключительное «Перьвейший наш Внутреный Враг есть: Бахус» — шутка в конце поучения, которая должна смягчить дидактический тон письма, — прием, который с античных времен рекомендовала риторика. Это письмо (и, значит, «пошлость») риторично, — а риторика у Чехова, как мы уже писали, всегда контрастно соположена человеческому горю. Специфика рассказа «На святках» — в том, что готовые риторические приемы заполоняют сознание не только «пошлого» героя, но и тех, к кому должно быть обращено читательское сочувствие. Это рассказ о бессловесности (любого) человека и о власти клишированного языка. Специфически же чеховским парадоксом оказывается не сама по себе эта ситуация, а невозможность ее однозначно оценить.
Таким образом, и семантика, и прагматика «инородного тела» в рассказе вовсе не так абсурдны, как кажется на первый взгляд. Эффект абсурда создает прежде всего стиль. Стилистически письмо Егора, безусловно, восходит к юмористике, как и композиционная форма рассказа — короткая сценка, практически исчезнувшая у Чехова 12 лет назад. От «Письма к ученому соседу» вплоть до последних рассказов тянется магистральная для Чехова тематическая линия «псевдопросвещения», представляя десятки изображений графомании и неграмотности, претендующих на выражение «идеи». Структурной и функциональной параллелью к письму Егора оказывается, например, «Жалобная книга». Предназначенная для жалоб (старики в «На святках» тоже хотят пожаловаться на жизнь), она вместо этого содержит «пробы пера», доносы и жалобы, которые герои не умеют высказать16. Преимущественно комичны у Чехова и другие приемы, использованные в письме Егора: обращение не по адресу (ср. «Баран и барышня», «Беззащитное существо» и «Юбилей», «Оратор» и мн. др.); изменение адресата по ходу сочинения и передачи сообщения («Рассказ, которому трудно подобрать название», «После театра»); перенасыщенность тропами. Как мы уже говорили, риторика у Чехова соположена, неявно противопоставлена не «безыскусному слову»17, а человеческому горю: безвестная разлука с единственной дочерью, голод, неурожай, близость смерти. Этот трагикомизм в высшей степени свойствен чеховскому творчеству последних лет. Внедрение совершенно инородного и абсурдного текста с юмористическими обертонами в текст о беде находим в «Душечке»: «Иван Петрович скончался сегодня скоропостижно сючала ждем распоряжений хохороны вторник» (10, 105).
Однако помимо противопоставления «риторика / горе» письмо Егора еще и сополагается с другим готовым текстом — приветствием матери. Рядоположенности в одном письме двух по-разному архитектонически окрашенных клише вызывает вопрос: можно ли сказать, что первая и вторая части письма уравниваются в рассказе, поскольку и то, и другое — готовые формулы? Как нам кажется — нет, и их различие оказывается принципиально важным.
Первая часть — ритуальное приветствие — это общепринятая и уместная в данном контексте единая готовая формула. В ее движении по коммуникативной цепи не возникает никаких препятствий: мать диктует, Егор пишет, дочь читает. Такого рода зачин письма — общий и общезначимый для всех людей. Заметим, что Егор ничего не переспрашивает, хотя должен записать длинную фразу.
Вторая часть — не единое клише, а мозаика разных искаженных клише, не общепринятая и совершенно неуместная. Ее даже нельзя назвать готовой, это некое первобытное творчество, бриколаж18.
Первая часть, несмотря на свою клишированносгь, непосредственно связана с жизнью участников переписки — в качестве «сигнала существования», о котором мы писали выше19. Как и сам факт получения письма, начальное приветствие говорит о том, что адресат жив. Но письмо не могло «дойти» без первой части, пустой конверт вызвал бы не контакт, а недоумение. Без второй части оно вполне могло бы обойтись.
Однако и вторая часть оказывается неким образом связана с жизнью героев. На крошечном повествовательном пространстве читатель легко может заметить странное совпадение: в письме Егора идет речь о генерале и рядовом, а в момент получения письма швейцар Андрей Хрисанфыч — бывший рядовой — вступает в диалог с генералом. Но характер «связи с жизнью» тут принципиально иной. Это совершенно случайное совпадение абстрактного текста и конкретной жизненной ситуации, причем ситуация имеет отношение не к Ефимье, а только к ее мужу. Если характер контакта между матерью и дочерью — существенный, жизненно важный, то странный «контакт» между отставными солдатами сводится к внешне абсолютно случайному совпадению, которое остается неизвестно им обоим. Однако за совпадением «генерал / рядовой» можно и нужно увидеть другой смысл, выходящий за рамки кругозора героев. С точки зрения проблем коммуникации, которым и посвящен рассказ, эпизод разговора швейцара и генерала, очевидно, говорит о следующем: Чехов рисует случай безуспешной устной коммуникации, парадигматически соотнесенный со случаем успешной (хотя бы фатически, как контакт, и притом неполный контакт) письменной коммуникации. Перед нами парадокс, в котором можно увидеть суть рассказа: в ситуации отправки и получения письма, полностью лишенного информации и содержащего абсурдное и неуместное ядро, есть частичный успех, а в ситуации коммуникации беспрепятственной, устной (то есть с возможностью переспросить), отмеченной соприсутствием участников, — никакого успеха нет. Генерал каждый день спрашивает, что находится за дверью, и всякий раз забывает ответ.
Здесь, как и потом в «Архиерее», можно решить, что Чехов в точном смысле слова деконструирует имплицитные представления об успешной коммуникации, которые ложатся в основу и лингвистических моделей20, например, модели Якобсона. В отсутствие любых препятствий (диалог швейцара и генерала) она не работает, а в условиях, когда практически все коммуникативные факторы заблокированы (письмо) — работает. Однако в чеховском тексте обнаруживается еще один смысл, который позволяет отвергнуть этот подход. Генерал забывает информацию не сразу, и потому говорить, что здесь и сейчас не сработала модель устной коммуникации, нельзя. Здесь и сейчас он, конечно, воспринимает то, что за дверью находится кабинет для массажа или душ Шарко21, а забывает ненужную ему информацию на следующий день. И явной параллелью к этому звучит то, что так же поступает швейцар:
Андрей Хрисанфыч <...> вспомнил, что раза три или четыре жена давала ему письма, просила послать в деревню, но мешали какие-то важные дела: он не послал, письма где-то завалялись (185)
Отрывок из военного устава уравнивает генерала и рядового: Чеховым выбран единственный возможный момент снятия этой оппозиции. Финальный эпизод делает то же: оба, и генерал, и рядовой забывают ненужную им информацию. Этические оценки тут очевидны: поступок мужа должен оцениваться резко негативно, забывчивость генерала — просто забавна. Но к этой параллели чеховский рассказ проводит еще одну: случайное отсечение ненужной информации22 — текста Егора — при чтении письма становится главным условием контакта и может оцениваться только положительно. Таким образом, Чехов отказывается не от модели коммуникации (как мы показали, никакого «чуда контакта» в рассказе нет, происходит только то, что могло и должно было произойти), а от оценок. Клише, как мы уже писали, сами по себе не плохи и не хороши. И так же не плохо и не хорошо взятое в общем виде «отсечение лишнего».
Рассказ, который кажется этически более чем однозначным, на самом деле демонстрирует только отказ от общих, генерализующих оценок языковых проблем. Анализ рассказа «На святках» приводит к мысли, что контакт в чеховском мире осуществим только как некий эмоциональный проблеск у людей, которых объединяет горе и несчастье: ср. аналогичные случаи в рассказах «Студент» и «По делам службы». Этот мгновенный проблеск не имеет продолжения в рамках отдельного текста. Чеховское понимание коммуникации остается по сути скептическим даже в этих рассказах, неизменно оставляющих у читателей светлое чувство.
Понимание неоднозначности понятия «контакт» и следующий из этого понимания отказ от однозначных оценок, намеченный в рассказе «На святках», ярче всего проявляется в общепризнанном чеховском шедевре — рассказе «Архиерей».
Примечания
1. Ср.: ««На святках» — это в равной мере и анекдот на тему некоммуникабельности, и притча о свершившемся чуде человеческого общения, о неуничтожимости духовной близости людей даже в самых неблагоприятных обстоятельствах» (Тюпа В.И. Художественность чеховского рассказа. М., 1989. С. 31). С этой трактовкой солидарен А.С. Собенников (см.: Собенников А.С. «Между «есть Бог» и «нет Бога»...». Иркутск, 1997. С. 119). Ср. также: «Несмотря на свою неполноценность, письмо выполняет свою прямую функцию: осуществляет контакт между родителями и дочерью» (Waszink, Paul. Double Connotation in Cechov's «At Christmas» // Russian Literature. XXVIII. 1990. P. 269—270); «поверх нелепых разглагольствований Егора <...> коммуникация все же осуществляется» (Разумова Н.Е. Творчество А.П. Чехова в аспекте пространства. Таллинн, 2001. С. 434).
2. В дальнейшем в этом разделе цитаты из рассказа «На святках» даются по 10 тому Сочинений Чехова с указанием только страницы.
3. Ср.: «Андрей Хрисанфыч осмотрел полученную почту и нашел одно письмо на свое имя» (184).
4. Ср.: «<С>тарик писать не умел, а попросить было некого» (181).
5. Ср.: «про <Егора> говорили, что он может хорошо писать письма» (181).
6. Ср.: «Подавление индивидуального голоса, сведение его на нет — вообще одна из основополагающих функций зла у Чехова» (Лапушин Р.Е. Не постигаемое бытие...: Опыт прочтения А.П. Чехова. Минск, 1998. С. 27).
7. Скорее всего, нет: в тексте есть указание, что муж Ефимьи забывает отправлять письма. В данном случае он предстает буквально как «помеха в канале связи», и потому в контексте всего чеховского творчества уравнивается с многочисленными «шумами», о которых мы писали.
8. Ср. с этим аналогичный односторонний и дистанцированный контакт в рассказе «Пари», о котором мы писали в разделе о просьбе у Чехова.
9. Вопрос — является ли эта надежда обязательной для самого контакта? — неразрешим. Все, что мы знаем — это то, что контакт ею сопровождается. С одной стороны, можно сказать, что контакт полностью зависит от сильной эмоциональной реакции получателя, и, значит, от эмоций, вызванных этой надеждой. С другой стороны, между узнаванием о том, что живы родители и словами о деревне есть некий временной и логический зазор: эти слова можно понимать как следствие контакта.
10. О традиционном в западной философии отношении к письму как «дополнению» и «замещению» устной речи и о дискредитации письма см.: Деррида Ж. О грамматологии. М., 2000, passim. В свете этих рассуждений инородное письмо в чеховском рассказе выглядит как аллегория традиционного понимаемого письма.
11. Пересказанное слово героя, передающее самую общую его смысловую позицию, как показал А.П. Чудаков, характерно именно для третьего периода развития чеховского повествования (1894—1904), то есть и для рассматриваемого рассказа. См.: Чудаков А.П. Поэтика Чехова. М., 1971. С. 88—138.
12. Ср. суждение Л.М. Цилевича: «<П>ри виде Егора «Василиса хорошо понимала, что тут пошлость, но не могла выразить на словах» — и повествователь делает это за нее, выговаривает то, что герой сказать не может» (Цилевич Л.М. Стиль чеховского рассказа. Даугавпилс, 1994. С. 224). То, что слова о «пошлости» представляют взгляд Василисы, подтверждается и тем, что фрагмент, в котором звучат эти слова, начинается так: «Перо скрипело, выделывая на бумаге завитушки, похожие на рыболовные крючки» (183), то есть представляет взгляд неграмотного человека, непривычного даже к виду букв.
13. Ср. также: «стал быстро писать» (182), «торопился Егор» (183).
14. Ср. унтера Пришибеева, который и после отставки, будучи швейцаром в прогимназии, и даже вовсе без места, все еще считает, что он на службе.
15. Ср. сцены изучения «словесности», в которых солдаты заучивают наизусть именно эту цитату из устава, в «Поединке» Куприна (Куприн А.И. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 4. М., 1964. С. 111—115) и «Моих скитаниях» Гиляровского (Гиляровский В.А. Сочинения: В 4 т. Т. 1. М., 1989. С. 76).
16. В том числе из-за трудностей письменного языка: «Находясь под свежим впечатлением возмутительного поступка... (зачеркнуто). Проезжая через эту станцию, я был возмущен до глубины души следующим... (зачеркнуто). На моих глазах произошло следующее возмутительное происшествие, рисующее яркими красками наши железнодорожные порядки... (далее всё зачеркнуто, кроме подписи). Ученик 7-го класса Курской гимназии Алексей Зудьев» (2, 358).
17. Что было бы эквивалентно в чеховское время вере в праведников, «людей из народа» и т. п. Ср. Акима во «Власти тьмы» Толстого.
18. О бриколаже в этом рассказе см: Waszink, Paul. Double Connotation in Cechov's «At Christmas». P. 252.
19. Содержательно пустая фраза несет большой эмоциональный заряд — точно так же, как все случаи «подводного течения» в чеховских пьесах.
20. Вся лингвистическая прагматика построена на остиновском понятии «успешного», то есть результативного, общения.
21. В тексте рассказа генерал задает вопрос дважды — и каждый раз о другой двери. Это не дает основания считать, что он тут же забывает ответ на первый вопрос. Ситуация, в которой человек тут же, немедленно забывает ответ на свой вопрос, выглядела бы слишком неправдоподобной. А ведь только такая ситуация может подорвать якобсоновскую модель.
22. Как мы пытались доказать, некие остатки информативности письмо Егора все же содержит.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |