Критическое мышление, как установили современные исследователи, — это использование таких когнитивных навыков и стратегий, которые увеличивают вероятность получения желаемого результата. Оно отличается взвешенностью, логичностью и целенаправленностью. Другое определение критического мышления — направленное мышление — противопоставлено ненаправленному мышлению. Критическое мышление осуществляется через метапознание, то есть знание собственных мыслительных процессов и возможностей своей памяти. Словом, это наше знание о том, что мы знаем (см.: 169, с. 128—140).
Отсюда роль рациональной критики в объективном знании, которая реализуется в процессе развития дескриптивного языка, образуя «лингвистический третий мир», мир «объективного знания». Это область исследования эволюционной эпистемологии К.Р. Поппера, выдающегося английского философа. В работе «Объективное знание. Эволюционный подход» (1972) он называет высшими функциями человеческого языка дескриптивную и аргументативную. Вместе с дескриптивной функцией возникает идея описания, соответствующего фактам. Критериями аргументативной функции становятся истинностное содержание и правдоподобность. Аргументативная функция человеческого языка, по Попперу, предполагает дескриптивную функцию. Аргументы, по существу, имеют дело с описаниями, критикуют описания «с точки зрения регулятивных идей истины, содержания и правдоподобности» (113, с. 121). Поппер считает, что, подобно инструменту, дескриптивный язык возникает в процессе развития письменного языка, формирующего и «лингвистический третий мир», то есть мир сущностных идей, и именно в этом мире высших обобщений, значимых для человечества теорий могут развиваться проблемы и стандарты рациональной критики: «Именно это развитие высших функций языка и привело к формированию нашей человеческой природы, нашего разума, ибо наша способность рассуждать есть не что иное, как способность критического аргументирования» (там же, с. 122).
Мир высших функций языка создается миром науки, в частности в филологии, и в процессе формирования метапоэтики, то есть рационального обсуждения художником собственного творчества, его рациональной критики. В ходе эволюции рациональной критики в науке, в творчестве возникает рост знания, совершенствование его в той или иной области. Главный способ развития, роста знания — это путь устранения ошибок посредством систематической рациональной критики, рационального обсуждения ошибок, заблуждений, оговорок, «отклонений от нормы», но уже в познании.
«Третий мир» (мир объективного знания) и «второй» (мир познания, гипотез, первичных теорий) взаимообусловлены. К.Р. Поппер так объясняет процесс: «Существует... обратная связь, направленная от наших творений на нас, из третьего мира на второй. Это воздействие исключительно важно, ибо новые насущные проблемы стимулируют нас на новые творения. <...> ...мы начинаем с некоторой проблемы.., переходим к предположительному, пробному ее решению или предположительной, пробной теории.., которая может быть (частично или в целом) ошибочной. Эта теория обязательно подвергается процессу устранения ошибок.., который может состоять из критического обсуждения или экспериментальных проверок. Новые проблемы... всегда возникают из нашей собственной творческой деятельности, но они не создаются нами преднамеренно, они возникают автономно в области новых отношений, появлению которых мы не в состоянии помешать никакими действиями, как бы активно к этому ни стремились» (там же, с. 120).
Если отнести это к метапоэтике Чехова, то само его творчество постоянно «призывало» к рациональной критике. Он очень хорошо видел промахи, ошибки в организации своего и чужого текста, фиксировал на них внимание и постоянно подвергал устранению. Здесь мы, в первую очередь, можем назвать описательность, «длинноты», с которыми он боролся, отсюда максима: «Краткость — сестра таланта» (151, т. 3, с. 188—189). Это советы, связанные с погружением в разные уровни национального языка, который шире и многообразнее литературного языка: умеренно пользоваться разговорным языком, заимствованиями из иностранных языков; Чехов считал, что необходимо добиваться простоты в изложении, но не той простоты, которая хуже воровства, а той, которая создается в процессе рационального отбора всех элементов произведения, критической рефлексии над ним.
В письме В.М. Лаврову от 13 ноября 1893 года из Мелихово Чехов определяет, что надо сделать, чтобы добиться «простоты»: сократить рассуждения, афоризмы, «ссылки на Гамлета и Эмпедокла», «повторения», «подчеркивания», — так как «много кокетства и мало простоты. Но все-таки красиво, тепло и ярко, и когда читаешь, хочется жениться на Анельке и позавтракать в Плошеве» (151, т. 5, с. 246). При рациональном отборе элементов писатель должен думать об эстетической значимости произведения, о воздействии его стиля на читателя.
Поиск простоты — это дело, общее для художника и ученого, постоянно находящего издержки, ошибки в своих и чужих работах, стремящегося к их исправлению посредством рациональной критики: «Она (критика. — Д.П., К.Ш.) делается схемой поиска истины и содержания путем рационального обсуждения. Эта схема описывает способ, которым мы поднимаем себя за волосы. Она дает рациональное описание эволюционной эмерджентности, описание нашей самотрансцендентальности, выхода за собственные пределы посредством отбора и рациональной критики. Подытоживая сказанное, следует подчеркнуть, что, хотя значение слова «знание» («knowledge»), как и значения всех других слов, несущественно, важно различать разные смыслы данного слова: (1) субъективное знание, которое состоит из определенных врожденных предрасположений действовать и из их приобретенных модификаций; (2) объективное знание, например, научное знание, которое состоит из предположительных теорий, открытых проблем, проблемных ситуаций и аргументов. Всякая научная деятельность есть деятельность, направленная на рост объективного знания. Мы являемся работниками, которые способствуют росту объективного знания, подобно каменщикам, строящим собор. Наша деятельность в науке подвержена ошибкам, подобно любой человеческой деятельности. Мы постоянно совершаем ошибки. Мы не можем достичь объективных стандартов — стандартов истинности, содержательности, достоверности и других», — пишет К.Р. Поппер (113, с. 122).
Язык критики, формулирование проблем, появление новых проблемных ситуаций, конкурирующие теории, взаимная критика в процессе дискуссии — все это является необходимыми средствами роста знания в науке и искусстве.
В процессе отбора материала по метапоэтике в письмах Чехова мы часто встречали лексему «ошибки» в терминологическом употреблении; Чехов над ошибками работал, обсуждал и устранял их в собственном творчестве, а также помогал устранять в творчестве многих своих корреспондентов. В письме А.Н. Плещееву от 14 сентября 1889 года (Москва) Чехов говорил о пользе знания своих ошибок: «...где ошибки, там и опыт», сравнивал состояние своих дел в процессе критического обсуждения с другими писателями, при этом опирался на широту и многообразие жанров своих произведений: «У меня в прошлом масса ошибок, каких не знал Короленко, а где ошибки, там и опыт. У меня, кроме того, шире поле брани и богаче выбор; кроме романа, стихов и доносов, я всё перепробовал. Писал и повести, и рассказы, и водевили, и передовые, и юмористику, и всякую ерунду, включая сюда комаров и мух для «Стрекозы». Оборвавшись на повести, я могу приняться за рассказы; если последние плохи, могу ухватиться за водевиль, и этак без конца, до самой дохлой смерти» (151, т. 3, с. 248).
Вот один из примеров устранения собственной ошибки. Она названа, значит, отрефлексирована, занесена в фонд критического знания о собственном творчестве: «Был расстроен, а вместе со мной расстроилась и моя шарманка. Теперь пришел в себя и сажусь за работу. «Петров день» (рассказ) вышел слишком длинен. Я его переписал начисто и запер до будущего года, а теперь никуда не пошлю», — пишет Чехов Н.А. Лейкину 25 июня 1883 года из Москвы (151, т. 1, с. 74, 75). Ошибка названа, устраняется: «переписал начисто», что обусловило решение: «запер до будущего года, а теперь никуда не пошлю».
В осознании и критике, в «работе над ошибками» с самых ранних лет ответственное отношение к творчеству, к своим обязанностям литератора и врача. В письмах Н.А. Лейкину Чехов говорит об ответственности перед этими поприщами: «И на сей раз не шлю Вам рассказа. 16-го декабря и 20-го у меня экзамены. Боюсь писать. Не сердитесь. Когда буду свободен, буду самым усерднейшим из Ваших сотрудников. И в голове у меня теперь как-то иначе: совсем нет юмористического лада!» (10 декабря 1883 года, Москва: там же, с. 92).
«Писать больше того, что теперь я пишу, мне нельзя, ибо медицина не адвокатура: не будешь работать — застынешь. Стало быть, мой литературный заработок есть величина постоянная. Уменьшиться может, увеличиться — нет» (12 или 13 октября 1885 года: там же, с. 167).
Чехов постоянно анализирует все мельчайшие детали как своих произведений, так и процесса работы, критикуя их, пытаясь устранять все недостатки, то, что мешает развитию и росту знания в двух избранных профессиях. Вот, например, критерий «срочность работы», который обычно предъявлялся заказчиками и издателями его произведений. В письме А.С. Суворину от 21 февраля 1886 года (Москва) Чехов замечает: «Пишу я сравнительно немного: не более 2—3 мелких рассказов в неделю. Время для работы в «Нов<ом> времени» найдется, но тем не менее я радуюсь, что условием моего сотрудничества Вы не поставили срочность работы. Где срочность, там спешка и ощущение тяжести на шее, а то и другое мешает работать... Лично для меня срочность неудобна уже и потому, что я врач и занимаюсь медициной... Не могу я ручаться за то, что завтра меня не оторвут на целый день от стола... Тут риск не написать к сроку и опоздать постоянный...» (там же, с. 202).
Для Чехова письма, особенно к писателям, — дискуссия, где собственное мнение Чехова определяется как «самокритика». В любом письме, касающемся собственного творчества, как правило, обозначается читательское отношение, определяется мнение адресата. Возьмем, к примеру, письмо Д.В. Григоровичу от 28 марта 1886 года (Москва). В данном случае в качестве адресата выступает писатель Д.В. Григорович, имеется ссылка на мнение постоянного корреспондента Чехова — журналиста, издателя А.С. Суворина, фоном стоит цензура, мнение редакторов журналов. Оценивая вышедшую книгу ранних рассказов, Чехов критически отмечает, что «многие» могут разочароваться, и в то же время есть оптимистичная нота — «Вся надежда на будущее»: «За пять лет моего шатанья по газетам я успел проникнуться этим общим взглядом на свою литературную мелкость, скоро привык снисходительно смотреть на свои работы и — пошла писать! Это первая причина... Вторая — я врач и по уши втянулся в свою медицину, так что поговорка о двух зайцах никому другому не мешала так спать, как мне.
Пишу всё это для того только, чтобы хотя немного оправдаться перед Вами в своем тяжком грехе. Доселе относился я к своей литературной работе крайне легкомысленно, небрежно, зря. Не помню я ни одного своего рассказа, над которым я работал бы более суток, а «Егеря», который Вам понравился, я писал в купальне! Как репортеры пишут свои заметки о пожарах, так я писал свои рассказы: машинально, полубессознательно, нимало не заботясь ни о читателе, ни о себе самом... Писал я и всячески старался не потратить на рассказ образов и картин, которые мне дороги и которые я, Бог знает почему, берег и тщательно прятал.
Первое, что толкнуло меня к самокритике, было очень любезное и, насколько я понимаю, искреннее письмо Суворина. Я начал собираться написать что-нибудь путевое, но все-таки веры в собственную литературную путевость у меня не было. <...> Книжка моя мне очень не нравится. Это винегрет, беспорядочный сброд студенческих работишек, ощипанных цензурой и редакторами юмористических изданий. Я верю, что, прочитав ее, многие разочаруются. Знай я, что меня читают и что за мной следите Вы, я не стал бы печатать этой книги. Вся надежда на будущее. Мне еще только 26 лет. Может быть, успею что-нибудь сделать, хотя время бежит быстро» (там же, с. 218, 219).
В такой рефлексии, когда четко обозначаются, называются, обсуждаются ошибки, — главный путь их устранения. Что же следует устранить, по мнению Чехова? «Литературную мелкость», «привычку снисходительно смотреть на свои работы», «я врач и по уши втянулся в свою медицину», «легкомысленное, небрежное» отношение к литературной работе. Чехов добирается до самых потаенных уголков собственной души, признаваясь, что «всячески старался не потратить на рассказ образов и картин, которые мне дороги и которые я, Бог знает почему, берег и тщательно прятал» (там же, с. 218). Для тех, кто изучает творчество Чехова, анализирует его отношение к писательскому труду, это замечание чрезвычайно трогательно и дорого как глубокое проникновение в собственную душу, отважная позиция ответственного писателя.
В письмах Чехова постоянно выдвигаются принципы не только литературного, но и нравственного совершенствования: «На моей совести 3 греха, которые не дают мне покоя: 1) курю, 2) иногда пью и 3) не знаю языков», — пишет он Н.А. Лейкину 30 сентября 1886 года из Москвы (там же, с. 265).
Признания в собственных «грехах» часто даются в юмористическом ключе, что делает их в высшей степени отрефлексированными, продуманными: «Из всех ныне благополучно пишущих россиян я самый легкомысленный и несерьезный; я на замечании; выражаясь языком поэтов, свою чистую музу я любил, но не уважал, изменял ей и не раз водил ее туда, где ей не подобает быть. Вы же серьезны, крепки и верны», — пишет А.П. Чехов В.Г. Короленко 17 октября 1887 года (151, т. 2, с. 130).
Анализируя процесс своего творчества, Чехов приходит к выводам, позволявшим ему руководить собственной работой, корректировать ее. В письме А.С. Суворину от 27 октября 1888 года по поводу рассказа «Именины» Чехов критически обобщает некоторые наблюдения над творчеством: «я режу своих героев и порчу», «не вижу никакой прелести в скоропалительном печатании», «если просрочу, то обману и останусь без денег». Он открыто определяет, что любит писатель Чехов: «Я люблю кейфовать», «Я охотно, с удовольствием, с чувством и с расстановкой описал бы всего моего героя», «я люблю рыться и возиться». А далее он критически, строго прослеживает процесс написания рассказа. Это ценные метапоэтические сведения, снабженные точными указаниями на собственные ошибки, которые, по мнению Чехова, следует устранять: «Начало пишу покойно, не стесняя себя, но в средине я уж начинаю робеть и бояться, чтобы рассказ мой не вышел длинен: я должен помнить, что у «Сев<ерного> вестника» мало денег и что я один из дорогих сотрудников. Потому-то начало выходит у меня всегда многообещающее, точно я роман начал; середина скомканная, робкая, а конец, как в маленьком рассказе, фейерверочный. Поневоле, делая рассказ, хлопочешь прежде всего о его рамках: из массы героев и полугероев берешь только одно лицо — жену или мужа, — кладешь это лицо на фон и рисуешь только его, его и подчеркиваешь, а остальных разбрасываешь по фону, как мелкую монету, и получается нечто вроде небесного свода: одна большая луна и вокруг нее масса очень маленьких звезд. Луна же не удается, потому что ее можно понять только тогда, если понятны и другие звезды, а звезды не отделаны. И выходит у меня не литература, а нечто вроде шитья Тришкиного кафтана. Что делать? Не знаю и не знаю. Положусь на всеисцеляющее время» (151, т. 3, с. 46—48).
Для анализа творчества Чехова важны те опорные элементы, которые он выделяет в качестве позитивных, с которыми хочет прорваться через тернии: «У меня в голове томятся сюжеты», «В голове у меня целая армия людей, просящихся наружу и ждущих команды», «сюжеты, которые сидят в голове, досадливо ревнуют к уже написанному; обидно, что чепуха уже сделана, а хорошее валяется в складе» (там же, с. 47—48); «Много сюжетов, которые киснут в мозгу, хочется писать, но писать не дома — сущая каторга, точно на чужой швейной машине шьешь» (М.П. Чеховой, 14 декабря 1897 года, Ницца: 151, т. 7, с. 122).
Почти в каждом письме о творчестве через самокритику писателя проходит утверждение собственного творчества, важные, очень личные признания, говорящие об огромных чувствах, которые сопровождают критическую рефлексию Чехова: «Я дурак и самонадеянный человек или же в самом деле я организм, способный быть хорошим писателем; всё, что теперь пишется, не нравится мне и нагоняет скуку, всё же, что сидит у меня в голове, интересует меня, трогает и волнует — и из этого я вывожу, что все делают не то, что нужно, а я один только знаю секрет, как надо делать. Вероятнее всего, что все пишущие так думают. Впрочем, сам чёрт сломает шею в этих вопросах...» (там же). Здесь особенно дорого утверждение: «...я один только знаю секрет, как надо делать», тем более что оно возникает в процессе постоянного анализа состояния литературы в России, сложных размышлений о том, каковы пути литературы, как и в каком направлении двигаться писателю.
В осмыслении эволюции литературного процесса Чехов определяет критическую позицию по отношению к себе и к литературному творчеству в России: «Вы и Григорович находите, что я умен, — пишет Чехов А.С. Суворину, 25 ноября 1892 из Мелихово. — Да, я умен по крайней мере настолько, чтобы не скрывать от себя своей болезни и не лгать себе и не прикрывать своей пустоты чужими лоскутьями вроде идей 60-х годов и т. п.» (151, т. 5, с. 133). Все признаки «болезни» литературы Чехов четко называет: «Мы пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше — ни тпрру ни ну... Дальше хоть плетями нас стегайте. У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не верим, Бога нет, привидений не боимся, а я лично даже смерти и слепоты не боюсь. Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником. Болезнь это или нет — дело не в названии, но сознаться надо, что положение наше хуже губернаторского. Не знаю, что будет с нами через 10—20 лет, тогда, быть может, изменятся обстоятельства, но пока было бы опрометчиво ожидать от нас чего-нибудь действительно путного, независимо от того, талантливы мы или нет. Пишем мы машинально, только подчиняясь тому давно заведенному порядку, по которому одни служат, другие торгуют, третьи пишут...» (там же, с. 133—134). Признаки «болезни» литературы и литераторов указаны, а значит, излечимы: теми вопросами, которые упущены, следует заниматься.
Многие надежды Чехов возлагал на критику и часто сетовал по поводу того, что критики не хватает, нет литературных критиков. В письме А.С. Суворину от 23 декабря 1888 года (Москва) Чехов говорит об этом: «Исчезла бесследно масса племен, религий, языков, культур — исчезла, потому что не было историков и биологов. Так исчезает на наших глазах масса жизней и произведений искусств, благодаря полному отсутствию критики. Скажут, что критике у нас нечего делать, что все современные произведения ничтожны и плохи. Но это узкий взгляд. Жизнь изучается не по одним только плюсам, но и минусам. Одно убеждение, что восьмидесятые годы не дали ни одного писателя, может послужить материалом для пяти томов» (151, т. 3, с. 97—98). Важнейшее из утверждений Чехов о творчестве писателя связано как раз с тем, что для писателя важны не только «плюсы», но и «минусы» жизни и творчества.
В то же время у Чехова есть замечания о собственном восприятии критики, как всегда, снабженные иронией: «Здоровье мое ничего себе, настроение тоже. Но боюсь, что настроение скоро будет опять скверное: Лавров и Гольцев настояли на том, чтобы «Чайка» печаталась в «Русской мысли» — и теперь начнет хлестать меня литературная критика. А это противно, точно осенью в лужу лезешь» (Вл.И. Немировичу-Данченко, 20 ноября 1896 года, Мелихово: 151, т. 6, с. 231).
К.Р. Поппер утверждал, что самая жизнеспособная гипотеза — та, которая содействует нашему выживанию, дает наилучшее решение поставленной проблемы и лучше других конкурирующих гипотез выдерживает критику: «Я мог бы сформулировать все сказанное в виде двух кратких тезисов:
(I) Мы не являемся непогрешимыми и можем совершать ошибки, но мы можем учиться на своих ошибках.
(II) Мы не можем оправдать свои теории, но можем подвергать их разумной критике и принимать на пробу те из них, которые по видимости лучше выдерживают критику и обладают большей объяснительной силой» (113, с. 255).
Наша цель в изучении метапоэтики Чехова — определить истинную теорию творчества писателя, очертить ее границы, понять, на каких значимых позициях строится самопознание Чехова. Как известно, хорошая объяснительная теория всегда позволяет делать смелые прогнозы на будущее. Для теории творчества Чехова, его метапоэтики, возможно использование таких стандартов, как понятие истины, приближение к истине, рассмотрение теории в контексте предшествующих или конкурирующих с ней теорий, утверждение теории в ходе развития и становления системы собственного творчества, рефлексия над ним, принципы определения деформаций и ошибок («фальсифицируемость» теории, текста). В ходе такой рефлексии и вырисовываются наиболее значимые критерии литературного мастерства, которые определяет сам художник. Корпус избранных фрагментов из писем Чехова, связанных с рациональной критикой собственного творчества, свидетельствует о философском характере обобщений писателя, корреляции его метапоэтики с современными и последующими философскими теориями и тенденциями. Это говорит о прогностическом, предсказывающем характере его метапоэтического творчества. Этот раздел исследования метапоэтики Чехова, если расширить его объем, может дать не только выводы о наличии в ней начал эволюционной эпистемологии, рациональной критики, идей научного и художественного познания, но и философии жизни, феноменологии.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |