Эпистема, или связная структура идей, функционирующая в определенный период времени, включает произведения большого художника; идеи писателя, как правило, коррелируют с наиболее значимыми научными, философским идеями его времени. По мнению М. Фуко, именно в языке и текстах систематизируются наиболее важные структуры, составляющие эпистему: экономические, политические, научные, философские — все, что запечатлевает связь слов и вещей (см.: 144). Язык способствует тому, чтобы в системе знаний фиксировалась динамика разного уровня структур сознания человечества. Сам язык относительно консервативен (грамматика), но весьма динамичны взаимодействующие между собой различные уровни его организации: лексика, семантика, словообразование, а с ними и семантика грамматики, в особенности синтаксиса.
Следует отметить, что существуют понятия, связанные с выявлением логики порождения и функционирования сложных объектов человеческой культуры, в которые входят и наука и искусство. М. Фуко в работе «Слова и вещи» (1966) показал, что в определенные исторические периоды функционирует связная структура идей. Это исторически изменяющиеся структуры, которые определяют соотношение мнений, теорий, наук в каждый исторический период, называют их эпистемами. «...нам хотелось бы выявить эпистемологическое поле, эпистему, в которой познания, рассматриваемые вне всякого критерия их рациональной ценности или объективности их форм, утверждают свою позитивность и обнаруживают, таким образом, историю, являющуюся не историей их нарастающего совершенствования, а, скорее, историей условий их возможности; то, что должно выявиться в ходе изложения, — это появляющиеся в пространстве знания конфигурации, обусловившие всевозможные формы эмпирического познания. Речь идет не столько об истории в традиционном смысле слова, сколько о какой-то разновидности «археологии» (там же, с. 34—35).
В основу анализа положено изучение порядка, который отражает принципы мышления в эпохи классического и неклассического знания. М. Фуко находит связные структуры (эпистемы) в каждый исторический период. Основной упорядочивающий принцип внутри каждой эпистемы — соотношение «слов» и «вещей». В соответствии с этим соотношением выделяются три эпистемы в европейской культуре нового времени: ренессансная (XVI век), классическая (XVII—XVIII века) и современная (с конца XVIII — начала XIX века и по настоящее время).
В работе М. Фуко осуществляется перенос некоторых лингвистических приемов и понятий в область истории. Язык находится в центре внимания теории, так как, с точки зрения М. Фуко, все измеряется и проверяется языком. «Ренессансная эпистема основана на сопричастности языка миру и мира языку, на разнообразных сходствах между словами языка и вещами мира. Слова и вещи образуют как бы единый текст, который является частью мира природы и может изучаться как природное существо... <...> Положение языка в классической эпистеме одновременно и скромное и величественное. Хотя язык теряет свое непосредственное сходство с миром вещей, он приобретает высшее право — представлять и анализировать мышление. <...> Конец классической эпистемы означает появление новых объектов познания — это жизнь, труд, язык — и тем самым создает возможность современных наук — биологии, политической экономии, лингвистики» (1, с. 12—13). В современной эпистеме смыслы в языке начинают определяться через грамматическую систему, обмен товаров — через труд, отличительные признаки живых организмов — через «скрытую и недоступную внешнему наблюдению организацию. Именно жизнь, труд, язык служат отныне условиями синтеза представлений в познании» (там же, с. 15).
Эпистемологию метапоэтики А.П. Чехова мы будем изучать по данным его эпистолярия, запечатлевающего не только жизнь самого писателя, но и практически все самое важное в интеллектуальной жизни страны, а может быть, и всего мира. В связную структуру идей чеховской эпистемологии, по данным метапоэтики, входят: общие мировоззренческие установки, отношение к науке и художественному творчеству; осмысление интеллектуального мира писателей и художников. Для исследования метапоэтики Чехова важно прояснить связь двух профессий: литератора и врача, — рассмотреть семейные отношения, нравственные заповеди художника, изучить его обширную общественную деятельность: благоустройство Таганрога, формирование библиотеки, строительство школ и др.
Взгляды А.П. Чехова обусловлены его писательскими интересами. Еще в молодые годы в письме к А.Н. Плещееву от 4 октября 1888 года (Москва) А.П. Чехов установил собственную программу жизни человека и писателя, отказавшись от политических ярлыков: «Я боюсь тех, кто между строк ищет тенденции и кто хочет видеть меня непременно либералом или консерватором. Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист» (151, т. 3, с. 11). Прямое высказывание писателя связано со свободной деятельностной установкой: «Я хотел бы быть свободным художником и — только, и жалею, что Бог не дал мне силы, чтобы быть им» (там же).
Свобода как нравственная и социальная категория определяется апофатически, через полное отрицание лжи и насилия: «Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах, и мне одинаково противны как секретари консисторий, так и Нотович с Градовским. Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди молодежи... Потому я одинако не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к молодежи. Фирму и ярлык я считаю предрассудком» (там же).
«Ложь», «насилие», «фарисейство», «тупоумие», «произвол» — эти нравственные антикатегории понимаются писателем широко как препятствующие свободе личности во всех областях жизни. Их он называет: это социальные институты — «купеческие дома», «кутузки»; сферы деятельности — «наука», «литература»; профессиональные группы социума: «жандармы», «мясники», «ученые», «писатели»; «молодежь» как основа смены поколений. Главный вывод: все номинальное, не подкрепленное подлинной продуктивной деятельностью, подлинными ценностями, — «фирму», «ярлык», — Чехов считает «предрассудком». Заметим, что «предрассудок» — «укоренившийся ложный, лишенный разумных оснований взгляд на что-либо» (МАС). И Чехов здесь осуществляет поступок гражданина, очищая свои взгляды от заранее-знаний, мнений, предубеждений.
Особенность взглядов Чехова — абсолютная открытость, понимание миссии «большого художника»: «Мое святая святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались. Вот программа, которой я держался бы, если бы был большим художником» (151, т. 3, с. 11).
«Программа» Чехова строится на таких позитивных категориях жизни, как «человеческое тело», «здоровье», «ум», «талант», «вдохновение», «любовь», в этом ряду он идет от земного к возвышенному, от материального к идеальному. В жизни и творчестве провозглашается идеал свободы, в особенности «от силы и лжи», но это не революционный идеал конца XIX века, это идеал человека, для которого свобода — способ осуществления высших творческих задач. Данное высказывание Чехова отвечает общим принципам построения его текста — он целостен, в нем «всё есть»: критика разных сторон жизни, провозглашение позитивных жизненных установок, которые стали основой «программы» писателя, явно ориентированной на витальное начало, на социальный принцип свободы.
«Свобода», по данным словарей, — «способность человека действовать в соответствии со своими интересами и целями, опираясь на познание объективной необходимости», «отсутствие политического и экономического гнета, отсутствие стеснений, ограничений в общественно-политической жизни и деятельности какого-либо класса или общества в целом», «личная независимость, самостоятельность, отсутствие зависимости от кого-, чего-либо или связи с кем-, чем-либо мешающим, стесняющим || отсутствие стеснений, ограничений, возможность поступать по своей воле, своему усмотрению», «возможность действовать в какой-либо области без ограничений, запретов, беспрепятственно» (МАС).
К. Манхейм (1893—1947), один из основателей социологии знания, определяя «качественную идею свободы», отмечает, что «свобода может... основываться исключительно на способности каждого индивида к развитию без препятствий со стороны других согласно праву и обязанностям собственной личности» (см.: 65). Ф.Ю. Шталь (1802—1861) писал, что «свобода состоит не в способности действовать так или иначе согласно арбитральным решениям, свобода заключается в способности сохранить себя и жить в соответствии с глубочайшим существом собственной личности... Наиболее глубокая сущность человеческой личности — это не только индивидуальность, но и мораль...» (там же). Философы подчеркивают особое значение коллективных ценностей (прежде всего морали и государства) для жизни человека и реализации им своей свободы. Свободное бытие — это возможность реализовать добрые или злые намерения. Позитивные намерения, как правило, осуществляются с установкой на общечеловеческие ценности, Божественные истины. Здесь важно целеполагание: человек, так как он свободен, может свободно выбрать цель, и она покажет, кем он является. Вместе с целеполаганием проясняются и все ценности, на которые человек опирается. В метапоэтике А.П. Чехова ясно выражено целеполагание — установка на писательское творчество «большого» художника.
В письме к А.Н. Плещееву от 9 апреля 1889 года (Москва) А.П. Чехов говорит о задуманном им романе. Мысль о романе проходит через весь его эпистолярий; большой роман Чехов так и не написал, но продолжал развивать идеи своей «программы». Высказывание Чехова, которое он адресует А.Н. Плещееву, можно определить как константу его творчества. «В основу сего романа кладу я жизнь хороших людей, их лица, дела, слова, мысли и надежды; цель моя — убить сразу двух зайцев: правдиво нарисовать жизнь и кстати показать, насколько эта жизнь уклоняется от нормы. Норма мне неизвестна, как неизвестна никому из нас. Все мы знаем, что такое бесчестный поступок, но что такое честь — мы не знаем. Буду держаться той рамки, которая ближе сердцу и уже испытана людьми посильнее и умнее меня. Рамка эта — абсолютная свобода человека, свобода от насилия, от предрассудков, невежества, чёрта, свобода от страстей и проч.» (151, т. 3, с. 186).
Первая часть этого высказывания конкретизирована через опорные концепты: «...жизнь хороших людей, их лица, дела, слова, мысли и надежды». Это и есть космос человека — от живого лица к мыслям о желаемом, вере. Норма человеческого общежития не установлена, но, как и всем, понятно, что «бесчестный поступок» неприемлем, а абсолютный критерий жизни и творчества: «...свобода от насилия, от предрассудков, невежества, чёрта, свобода от страстей». Чехов выводит на высокий уровень абстрагирования понятия «жизнь» не только в биологическом, но и в социальном плане, но он не привязывает задачи писателя к какой-то конкретной социальной программе, а намечает свою писательскую программу: понять, что такое жизнь как норма и что такое жизнь как отклонение от нормы.
Что такое отклонение от нормы, Чехов поясняет в письме А.С. Суворину от 27 декабря 1889 года (Москва), опираясь на опыт писателей (упоминаются Л.Н. Толстой и П. Бурже), на примере современной интеллигенции. Чехов определяет черты, свойственные тем, кого обычно считают интеллигентами: «Вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция, которая никак не может придумать для себя приличного образца для кредитных бумажек, которая не патриотична, уныла, бесцветна, которая пьянеет от одной рюмки и посещает пятидесятикопеечный бордель, которая брюзжит и охотно отрицает всё, так как для ленивого мозга легче отрицать, чем утверждать; которая не женится и отказывается воспитывать детей и т. д. Вялая душа, вялые мышцы, отсутствие движений, неустойчивость в мыслях — и всё это в силу того, что жизнь не имеет смысла, что у женщин бели и что деньги — зло.
Где вырождение и апатия, там половое извращение, холодный разврат, выкидыши, ранняя старость, брюзжащая молодость, там падение искусств, равнодушие к науке, там несправедливость во всей своей форме. Общество, которое не верует в Бога, но боится примет и чёрта, которое отрицает всех врачей и в то же время лицемерно оплакивает Боткина и поклоняется Захарьину, не смеет и заикаться о том, что оно знакомо со справедливостью» (151, т. 3, с. 308—309).
Это психофизический портрет социальной группы, в котором нет преувеличения: «вялая», «апатичная», «холодная», «отрицающая всё». Точно определяется физическое и ментальное состояние интеллигенции, которое фиксирует писатель-врач: «Вялая душа, вялые мышцы, отсутствие движений, неустойчивость в мыслях...». Отсюда «несправедливость» как отклонение от жизненной нормы, противопоставленное «справедливости».
Обратимся к значениям термина «справедливость».
«Справедливость» — «1. Свойство по значению прилагательного справедливый»; «2. Беспристрастное, справедливое отношение к кому-, чему-либо»; «3. Соответствие человеческих отношений, законов, порядков и т. п. морально-этическим, правовым и т. п. нормам, требованиям».
«Справедливый» — «1. Действующий беспристрастно, в соответствии с истиной»; «2. Основанный на требованиях справедливости (в 3 знач.)»; «3. Имеющий под собой основание, оправдываемый чувством справедливости»; «4. Соответствующий истине, действительному положению дел; правильный, верный» (МАС).
«Справедливость — понятие о должном, соответствующее определенному пониманию сущности человека и его неотъемлемых прав. Справедливость — категория морально-правового, а также социально-политического сознания, поскольку оно оценивает общественную действительность, подлежащую сохранению или изменению, с точки зрения долженствования» (59, с. 121).
В характеристиках Чехова присутствует оценка общественной действительности, подлежащей изменению как раз с точки зрения долженствования. В «Философской энциклопедии» (1970) поясняется: «...понятие справедливости требует соответствия между практической ролью различных индивидов (социальных групп) в жизни общества и их социальным положением, между их правами и обязанностями, между деянием и воздаянием, трудом и вознаграждением, преступлением и наказанием, заслугами людей и их общественным признанием, а также эквивалентности взаимного обмена деятельностью и ее продуктами. Несоответствие в этих соотношениях оценивается как несправедливость» (там же). Обратим внимание на то, что Чехов говорит о вере в Бога, так как вера зиждется на этическом законе и ответственности.
Требование справедливости, считал Э. Левинас, рождается в лоне ответственности перед лицом Другого, но всегда имеется третий и четвертый человек, и группа вокруг нас, в которой каждый уникален. В обществе «Я» должно делить себя не только с Другим, но и с Другими. Этическая ответственность и справедливость заключаются в том, что ответственность за другого должна подвергаться корректировке, чтобы не сделать «Я» виновным по отношению к другому, третьему. Социально-политическое должно корениться в этическом и быть его продолжением (см.: 81, с. 179).
Чехов напоминает о духовной ответственности в процессе формирования мировоззрения человека под влиянием литературы. Там, где царит уважение к независимости, своеобразию, уникальности человека, ответственности «каждого перед каждым», нет ни отчуждения, ни превосходства, ни фальсификации.
И.С. Вдовина, анализируя ключевые понятия в философии Э. Левинаса, отмечает: «Справедливость рождается из милосердия, любви, следовательно, любовь должна присматривать за справедливостью. Справедливости, считает Левинас, в истории не обеспечено триумфальное шествие. В общем, быть ответственным за другого, значит радеть за справедливость, не надеясь на ее окончательную победу...» (29, с. 244).
С точки зрения философов, в том числе и Э. Левинаса, любое участие в истории грозит человеку тем, что он может попасть в ловушку, поэтому всегда следует помнить об ответственности, о том, что рядом с нами другой и третий (четвертый, пятый и т. д.) — это «другой другого», а «Я» — в числе других. Здесь инаковость носит этический характер и именно внутри ответственности рождаются феномены плюрализма и справедливости. Так и у Чехова: «несправедливость во всей своей форме» порождается отсутствием ответственности, в том числе и за высказывания и поведение писателя. Безответственность интеллигенции, вырождение и апатия порождают отклонения от жизненной нормы, которые Чехов называет и конкретизирует: «половое извращение, холодный разврат, выкидыши, ранняя старость, брюзжащая молодость.., падение искусств, равнодушие к науке...» (151, т. 3, с. 309).
В связной структуре идей конца XIX — начала XX века в науке и философии под влиянием бурного развития естествознания, биологии, то есть наук о жизни, во главу угла становится понятие жизни, а в самом понятии жизни актуализируется идея витальности — жизненной силы, управляющей развитием человека, которого Чехов рассматривал в единстве его телесных и духовных качеств (о проблеме витальности см.: 112).
У Чехова взвешенный взгляд на мировоззрение писателя, узкоспециальные вопросы он адресует специалистам: «...их дело судить об общине, о судьбах капитала, о вреде пьянства, о сапогах, о женских болезнях...» (письмо А.С. Суворину от 27 октября 1888 года, Москва: там же, с. 45). Художник, по мнению Чехова, должен судить о том, что он понимает, его круг ограничен, его творчество, конечно же, не содержит одни ответы. Чехов конкретен: по его мнению, художник «наблюдает», «выбирает», «догадывается», «компонует», и эти действия предполагают в своем начале вопрос: «...если отрицать в творчестве вопрос и намерение, то нужно признать, что художник творит непреднамеренно, без умысла, под влиянием аффекта; поэтому, если бы какой-нибудь автор похвастал мне, что он написал повесть без заранее обдуманного намерения, а только по вдохновению, то я назвал бы его сумасшедшим. Требуя от художника сознательного отношения к работе, Вы правы, но Вы смешиваете два понятия: решение вопроса и правильная постановка вопроса. Только второе обязательно для художника. В «Анне Карениной» и в «Онегине» не решен ни один вопрос, но они Вас вполне удовлетворяют, потому только, что все вопросы поставлены в них правильно. Суд обязан ставить правильно вопросы, а решают пусть присяжные, каждый на свой вкус» (там же, с. 45—46).
Возлагая надежды на литературу, Чехов тем не менее не считал, что литература — главная общественная сила, способ решения всех проблем. В письме к А.С. Суворину от 30 ноября 1891 года (Москва) Чехов с иронией пишет о визите писателя П.Д. Боборыкина: «Был у меня Боборыкин. <...> Пока он говорил, я никак не мог отрешиться от мысли, что вижу перед собой маньяка, но маньяка литературного, ставящего литературу паче всего в жизни» (151, т. 4, с. 307).
Жизненное целеполагание, твердое понимание назначения человека позволяет Чехову корректировать многое из того, что высказывается публицистами, писателями, его корреспондентами. Вот, например, ходячая формула жизни «цени то, что есть», не надо искать каких-то высших и отдаленных целей из письма А.С. Суворину от 3 декабря 1892 года (Мелихово). В письме упоминается С.И. Смирнова-Сазонова, которая в это время сотрудничала в журнале «Новое время», активно переписывалась с А.С. Сувориным. «Если это не бабья логика, — пишет А.П. Чехов, — то ведь это философия отчаяния. Кто искренно думает, что высшие и отдаленные цели человеку нужны так же мало, как корове, что в этих целях «вся наша беда», тому остается кушать, пить, спать или, когда это надоест, разбежаться и хватить лбом об угол сундука. Я не браню Сазонову, а только хочу сказать, что она далеко не жизнерадостная особа» (151, т. 5, с. 138).
Критически относящийся к себе писатель Чехов постоянно работает над «политическим, религиозным и философским мировоззрением». Его отношение к отсутствию мировоззрения в сознании человека находит выражение в структуре образов: Лаевского в «Дуэли» (1891), Ольги Семеновны в рассказе «Душечка» (1899) как нулевой точки («пустота в мыслях») в формировании мировоззрения: «А главное, что хуже всего, у нее уже не было никаких мнений. Она видела кругом себя предметы и понимала всё, что происходило кругом, но ни о чем не могла составить мнения и не знала, о чем ей говорить. А как это ужасно не иметь никакого мнения!» (150, т. 10, с. 109). «Оригинальность автора, — пишет Чехов Ал.П. Чехову (19 или 20 февраля 1887 года, Москва), — сидит не только в стиле, но и в способе мышления, в убеждениях и проч.» (151, т. 2, с. 32).
Чехов сам рассказывает о том, как постепенно оттачивается его мировоззрение — совокупность принципов, взглядов и убеждений, определяющих отношение к действительности. Свои наблюдения он сообщает в письмах корреспондентам, разделяющим его убеждения, их выражают герои рассказов, солидарные с мнением писателя. В письмах Чехов часто фиксирует внимание на своем участии в общественной жизни страны, дает строгие, ироничные, но справедливые оценки того, в каком состоянии находится судебная власть, хозяйство страны, рассматривает положение простого человека в обществе, различных сословий, социальных классов, интересуется проблемами образования и др. Его интересует положение интеллигенции и людей труда в обществе, международная политика, в том числе и культурная, роль государства в жизни человека, проблемы культуры в России, религиозного движения, роль литературы, театра в просвещении народа. Чехов доходит до безмерных глубин в показе жестокого бесправия человека в России (повести «Мужики» (1897), «В овраге» (1899), рассказ «Студент» (1894) и др.)
В письме А.С. Суворину от 27 ноября 1894 года (Мелихово) он отмечает свое участие в судах в качестве присяжного заседателя в Серпухове: «Помещики-дворяне, фабриканты и серпуховские купцы — вот состав присяжных. По странной случайности я попадал во все без исключения дела, так что в конце концов эта случайность стала даже возбуждать смех. Во всех делах я был старшиной. Вот мое заключение: 1) присяжные заседатели — это не улица, а люди, вполне созревшие для того, чтобы изображать из себя так называемую общественную совесть; 2) добрые люди в нашей среде имеют громадный авторитет, независимо от того, дворяне они или мужики, образованные или необразованные. В общем впечатление приятное» (151, т. 5, с. 339).
В этом же письме говорится о назначении Чехова попечителем школы в селе Талеж, где «учитель получает 23 р. в месяц, имеет жену, четырех детей и уже сед, несмотря на свои 30 лет. До такой степени забит нуждой, что о чем бы Вы ни заговорили с ним, он всё сводит к вопросу о жалованье. По его мнению, поэты и прозаики должны писать только о прибавке жалованья; когда новый царь переменит министров, то, вероятно, будет увеличено жалованье учителей и т. п.» (там же).
Аналитически и в то же время со свойственной ему иронией судит Чехов о хлебном кризисе 1895 года — понижении цен на хлебные продукты на мировом рынке. В русской печати высказывались мнения, что нужно уменьшить посевы пшеницы, прекратить вывоз зерна за границу, освободившуюся землю использовать для выпаса скота. «По-моему, этот кризис сослужит России большую службу, — пишет А.П. Чехов А.С. Суворину 10 января 1895 года. — Лошади сыты, свиньи сыты, девки веселы и ходят в резиновых калошах, скот дорог, мужики даже телят не продают — одним кулакам плохо, что и требовалось» (151, т. 6, с. 11).
Чехов с уважением относился к труду людей, которые добиваются успехов в хозяйстве, будь то сельские или городские труженики. «Успех в хозяйстве, даже маленький, в России дается ценою жестокой борьбы с природой, — отмечает А.П. Чехов в письме А.С. Суворину от 30 марта 1895 года (Мелихово), — а для борьбы мало одного желания, нужны силы телесные и закал, нужны традиции — а есть ли всё это у барышень? Советовать барышням заниматься сельским хозяйством — это всё равно что советовать им: будьте медведями и гните дуги» (там же, с. 44).
Анализируя роман Г. Сенкевича «Семья Поланецких» (1894) в письме А.С. Суворину от 13 апреля 1895 года (Мелихово), А.П. Чехов дает исчерпывающий портрет буржуазии не только Польши, но, как всегда, широко обобщает положение дел: «Цель романа: убаюкать буржуазию в ее золотых снах. Будь верен жене, молись с ней по молитвеннику, наживай деньги, люби спорт — и твое дело в шляпе и на том и на этом свете. Буржуазия очень любит так называемые «положительные» типы и романы с благополучными концами, так как они успокаивают ее на мысли, что можно и капитал наживать и невинность соблюдать, быть зверем и в то же время счастливым» (там же, с. 53—54).
Чехов обращает особое внимание на сформировавшееся сословие мещан, которое не вызывает у него положительных оценок, и маргинальные элементы — городскую бедноту, «босяков», видя в возможном столкновении опасные тенденции. Это тонкое и точное наблюдение над социальными процессами, происходившими в России в конце XIX — начале XX века, которые и привели впоследствии к революции: «...заслуга Горького не в том, что он понравился, а в том, что он первый в России и вообще в свете заговорил с презрением и отвращением о мещанстве, и заговорил именно как раз в то время, когда общество было подготовлено к этому протесту. И с христианской, и с экономической, и с какой хочешь точки зрения мещанство большое зло, оно, как плотина на реке, всегда служило только для застоя, и вот босяки, хотя и не изящное, хотя и пьяное, но все же надежное средство, по крайней мере оказалось таковым, и плотина если и не прорвана, то дала сильную и опасную течь» (письмо А.И. Сумбатову (Южину) от 26 февраля 1903 года, Ялта: 151, т. 11, с. 164).
Огромный диапазон чтения современной европейской литературы в соотношении с наблюдаемой действительностью позволяет А.П. Чехову делать выводы о том, как возможно корректировать социальные процессы. Так, например, он отмечает возможность и умение народа анализировать жизнь и пользоваться ошибками, отрицательным опытом, тем более что ошибки даром никому не проходят. В письме А.С. Суворину от 24 ноября 1897 года из Ниццы А.П. Чехов пишет: «Я читаю Charles Baïhaut, бывшего министра-панамиста, «Impressions cellulaires» (Ш. Байо «Впечатления в одиночной камере». — Д.П., К.Ш.) <...> В общем же такое впечатление: как страдает, как расплачивается за всех этот народ, идущий впереди всех и задающий тон европ<ейской > культуре. Это народ, который умеет пользоваться своими ошибками и которому не проходят даром его ошибки» (151, т. 7, с. 104).
Или, например, в письме А.С. Суворину от 17 января 1899 года (Ялта) А.П. Чехов анализирует рассказ Л.Л. Толстого «Мир дурак» с эпиграфом «Мужик умен, да мир дурак» (русская пословица), который был напечатан в «Новом времени» (1899, № 8209 и 8210, 4 и 5 января): «Читал я рассказ Льва Львовича «Мир дурак». Конструкция рассказа плоха, уж лучше бы прямо статью писать, но мысль трактуется правильно и страстно. Я сам против общины. Община имеет смысл, когда приходится иметь дело с внешними неприятелями, делающими частые набеги, и с дикими зверями, теперь же — это толпа, искусственно связанная, как толпа арестантов. Говорят, Россия — сельскохозяйственная страна. Это так, но община тут ни при чем, по крайней мере в настоящее время. Община живет земледелием, но раз земледелие начинает переходить в сельскохозяйственную культуру, то община уже трещит по всем швам, так как община и культура — понятия несовместимые. Кстати сказать, наше всенародное пьянство и глубокое невежество — это общинные грехи» (151, т. 8, с. 24). Чехов смотрит вглубь социальных процессов и несколькими штрихами показывает характер общины в России на фоне общих проблем в сельском хозяйстве.
Чехов обладал блистательной логикой, основанной на знании фактов, социальных прав, прерогатив государства, верховенстве закона над властью. Категории «свободы», «справедливости», относящиеся ко всякой юридической личности, по мнению Чехова, должны распространяться и на государство: «Понятие о государстве должно быть основано на определенных правовых отношениях, в противном же случае оно — жупел, звук пустой, пугающий воображение», — пишет Чехов в письме А.С. Суворину от 4 марта 1899 года (Ялта) (там же, с. 113).
Чехов хорошо видит те трагедии, которые происходят в современной ему России с народным искусством, иконописью. В письме Н.П. Кондакову от 2 марта 1901 года (Ялта) он говорит, что «иконопись (Палех и Холуй) уже умирают, или вымирают, и если бы нашелся человек, который написал бы историю русской иконописи! Ведь этому труду можно было бы посвятить целую жизнь» (151, т. 9, с. 213).
Следует подчеркнуть, что Чехов ценит не только искреннее и подлинное искусство, но талант людей, добросовестность, преданность делу, профессионализм: «Вчера шла «Власть тьмы» — не без успеха. Не ахти какие таланты, но зато в постановке чувствуется много добросовестности и любви к делу», — пишет Чехов Ф.Д. Батюшкову 6 ноября 1902 года (Москва) (151, т. 11, с. 70—71). А вот обращение к В.Ф. Комиссаржевской в письме от 27 января 1903 года: «Вы ведь артистка, а это то же самое, что хороший моряк: на каком бы пароходе, на казенном или частном, он ни плавал, он всюду и при всех обстоятельствах остается хорошим моряком» (там же, с. 134). В письмах к врачу М.А. Членову Чехов одобряет его деятельность, считая, что «работать для науки и для общих идей — это-то и есть личное счастье. Не «в этом», а «это». И Вы, сударь, коли на то пошло, счастливейший из смертных» (24 июля 1901 года, Ялта: 151, т. 10, с. 54). Обсуждая вопросы прививки в другом письме к этому же врачу (13 сентября 1903 года, Ялта), Чехов пишет о том, что ему хотелось бы поговорить о Мечникове: «Это большой человек» (151, т. 11, с. 24).
В процессе издания своих произведений Чехов обращал внимание на профессионализм типографских работников: «Типография и контора — это всегдашняя оппозиция журналу, то есть редакции, ибо редакции трудно и почти невозможно, при нашей культурной отсталости, иметь и в типографии и в конторе своих людей. Добрых людей много, но аккуратных и дисциплинированных совсем, совсем мало. Надо бороться с опечатками, и со шрифтом, и проч. и проч., иначе эти мелкие назойливые промахи станут привычными и журнал постоянно будет носить на себе некоторый, так сказать, дилетантский оттенок. А бороться, по-моему, можно только одним способом: постоянно заявлять о замеченных ошибках» (письмо В.А. Поссе, 15 февраля 1900 года, Ялта: 151, т. 9, с. 54). «...в издательском деле я никаких конституций не признаю; во главе журнала должно стоять одно лицо, один хозяин, с одной определенной волей», — пишет А.П. Чехов И.Н. Потапенко 26 февраля 1903 года из Ялты (151, т. 11, с. 163).
Чехов полемично ставит вопрос о современной культуре и религиозном движении в России. В письме, адресованном С.П. Дягилеву от 30 декабря 1902 года из Ялты, Чехов выступает как художник, участвующий в становлении культуры и понимающий, что в России от ее уровня очень многое зависит. Как всегда, размышления Чехова аналитичны и аргументированы. В религиозном движении от него ничего не зависит, считает писатель, а в культуре он один из значимых работников, для него современная культура — «это только начало работы во имя великого будущего», так как, в его понимании, познание Бога придет с познанием высочайшей культуры: «Теперешняя культура — это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, быть может, еще десятки тысяч лет для того, чтобы хотя в далеком будущем человечество познало истину настоящего Бога — то есть не угадывало бы, не искало бы в Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре. Теперешняя культура — это начало работы, а религиозное движение, о котором мы говорили, есть пережиток, уже почти конец того, что отжило или отживает» (там же, с. 106). Чехов никогда не отрицал Бога. Обратим внимание на то, что писатель делает установку на высокое религиозное знание, считает его высшей ценностью, которая может быть построена на фундаменте науки, культуры. Постижение Бога он видит не в пассивном ожидании будущего, а в ежедневной большой созидательной работе.
О том, что Чехов не только человек слова, но и дела в культуре, что он мог найти аргументы и факты, способствующие защите справедливости в отношении серьезного международного конфликта — дела Дрейфуса во Франции, также свидетельствуют его письма. По данным метапоэтики, Чехов изучал дело Дрейфуса, считая, что тот невиновен, а Э. Золя, публично выступивший в защиту Дрейфуса, совершил честный гражданский поступок: «У нас только и разговора, что о Зола и Дрейфусе. Громадное большинство интеллигенции на стороне Зола и верит в невинность Дрейфуса. Зола вырос на целых три аршина; от его протестующих писем точно свежим ветром повеяло, и каждый француз почувствовал, что, слава Богу, есть еще справедливость на свете и что, если осудят невинного, есть кому вступиться» (письмо Ф.Д. Батюшкову от 23 января 1898 года, Ницца: 151, т. 7, с. 157).
Защита Чеховым чести Э. Золя основана на знании фактов, глубоком изучении документов, умении отделить предвзятое мнение от объективных оценок: «Я читаю стенографический отчет и не нахожу, чтобы Зола был неправ, и не вижу, какие тут еще нужны preuves», — пишет Чехов А.А. Хотяинцевой 9 февраля 1898 года из Ниццы (там же, с. 170).
Поведение большого писателя в области политики Чехов оценивает с точки зрения нравственности, здравого смысла, любви и поддержки со стороны простых людей: «И какой бы ни был приговор, Зола все-таки будет испытывать живую радость после суда, старость его будет хорошая старость, и умрет он с покойной или по крайней мере облегченной совестью» (письмо А.С. Суворину от 6 февраля 1898 года, Ницца: там же, с. 168). По сути, здесь манифест и программа того, что впоследствии Э. Фромм определял как поведение здорового человека в «здоровом обществе» (см. 142).
Прямых социальных высказываний в метапоэтике Чехова немного, но его мировоззрение поддерживают и проясняют его герои. Иван Иваныч Чимша-Гималайский, рассказчик в произведении «Крыжовник» (1898), говорит о социальных проблемах России: «Я соображал: как, в сущности, много довольных, счастливых людей! Какая это подавляющая сила! Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье... Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч живущих в городе ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился. Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников, но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами. Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания... И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других. Но человека с молоточком нет, счастливый живет себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, — и все обстоит благополучно» (150, т. 10, с. 62).
В повестях «Мужики» (1897), «В овраге» (1899) и в других произведениях дается картина нечеловеческих страданий и одичания людей в ужасающих условиях жизни России конца XIX — начала XX века. Герой рассказа «Студент» (1894) рассуждает об исторической обреченности России: «И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше» (150, т. 8, с. 306). Но печаль в этом рассказе проясняется надеждами энергичного человека, чувствующего силы, радующегося молодости, возможности жить: «...и чувство молодости, здоровья, силы, — ему было только двадцать два года, — и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла» (там же, с. 309).
Гуманистическое содержание характеризует и метапоэтику, и сами произведения А.П. Чехова. В просвещении он опирается на возможности литературы, значимой в России: «...и народные театры и народная литература — все это глупость, все это народная карамель. Надо не Гоголя опускать до народа, а народ подымать к Гоголю», — пишет Чехов Вл.И. Немировичу-Данченко 2 ноября 1903 года из Ялты (151, т. 11, с. 294). И наоборот, считает Чехов, надо прислушиваться к народному мнению, видеть жизнь людей: «Вы станете спорить со мной и говорить старую фразу: театр — школа, он воспитывает и проч. А я Вам на это скажу то, что вижу: теперешний театр не выше толпы, а, наоборот, жизнь толпы выше и умнее театра; значит, он не школа, а что-то другое» (И.Л. Леонтьеву (Щеглову), 7 ноября 1888 года: 151, т. 3, с. 60). «Гоните поэтов и беллетристов в деревню! Что им нищенствовать и жить впроголодь? Ведь для бедного человека городская жизнь не может представлять богатого материала в смысле поэзии и художества. В четырех стенах живут, а людей видят только в редакциях и в портерных» (А.С. Суворину, 26 апреля 1893 года, Мелихово: 151, т. 5, с. 206).
Гуманистическое содержание произведений Чехова выражается в форме его писем, рассказов, в способности видеть прекрасное даже в самых обыденных проявлениях жизни, совершающихся в обычных местах, — в «широкой сельской улице», «уснувших ивах», «покое» ночного поля. Вот лирический пейзаж из рассказа «Человек в футляре» (1898): «Была уже полночь. Направо видно было всё село, длинная улица тянулась далеко, верст на пять. Всё было погружено в тихий, глубокий сон; ни движения, ни звука, даже не верится, что в природе может быть так тихо. Когда в лунную ночь видишь широкую сельскую улицу с ее избами, стогами, уснувшими ивами, то на душе становится тихо; в этом своем покое, укрывшись в ночных тенях от трудов, забот и горя, она кротка, печальна, прекрасна, и кажется, что и звезды смотрят на нее ласково и с умилением и что зла уже нет на земле и всё благополучно. Налево с края села начиналось поле; оно было видно далеко, до горизонта, и во всю ширь этого поля, залитого лунным светом, тоже ни движения, ни звука» (150, т. 10, с. 53).
Контрастом по отношению к умиротворяющему пейзажу звучат обвинения героя рассказа «Человек в футляре» Ивана Ивановича Чимша-Гималайского в бесчинстве властей, бюрократии:
«— То-то вот оно и есть, — повторил Иван Иваныч. — А разве то, что мы живем в городе в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт — разве это не футляр? А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор — разве это не футляр? <...>
— Видеть и слышать, как лгут, — проговорил Иван Иваныч, поворачиваясь на другой бок, — и тебя же называют дураком за то, что ты терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и всё это из-за куска хлеба, из-за теплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена, — нет, больше жить так невозможно!» (там же, с. 53—54).
Значимый мотив метапоэтики Чехова и его рассказов и повестей — сострадание к человеку, желание прояснить его жизнь, поступки, действия, найти возможности лучшего применения его духовным силам. В рассказе «Дом с мезонином» (1896) герой, протестующий против полумер Лиды Волчаниновой по отношению к простым людям, рассуждает так: «Нужно освободить людей от тяжкого физического труда, — сказал я. — Нужно облегчить их ярмо, дать им передышку, чтобы они не всю свою жизнь проводили у печей, корыт и в поле, но имели бы также время подумать о душе, о Боге, могли бы пошире проявить свои духовные способности. Призвание всякого человека в духовной деятельности — в постоянном искании правды и смысла жизни. Сделайте же для них ненужным грубый, животный труд, дайте им почувствовать себя на свободе, и тогда увидите, какая, в сущности, насмешка эти книжки и аптечки. Раз человек сознает свое истинное призвание, то удовлетворять его могут только религия, наука, искусства, а не эти пустяки» (150, т. 9, с. 185).
Когда человека принижают до уровня животного, озадаченного только физическим пропитанием, тогда обрекают на смерть и его, и государство, в котором он родился. Жизнь Чехова, его мировоззрение, культура, творчество — пример, образец подвига, за ним идут и пойдут многие, кто работает во имя человечества не благодаря обстоятельствам, а вопреки им.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |