Наука и творчество в эпистемологии А.П. Чехова

Наука и творчество в эпистемологии А.П. Чехова составляют ядро его энциклопедических знаний. Начнем эту часть с того, что предъявим документ, в котором Чехов определяет свое отношение к ним. Это небольшая автобиография, приложенная к письму Г.И. Россолимо (11 октября 1899 года, Ялта), профессору-невропатологу, товарищу Чехова по Московскому университету. На юбилейном товарищеском ужине врачей, окончивших Московский университет в 1884 году (ужин состоялся 8 мая 1899 года), было решено издать альбом портретов с автобиографиями выпускников. Организация издания была поручена Г.И. Россолимо. Автобиографию Чехов адресовал ему, альбом был издан в конце 1899 года (см.: 38, с. 678—679).

«Я, А.П. Чехов, родился 17 января 1860 года, в Таганроге. Учился сначала в греческой школе при церкви царя Константина, потом в Таганрогской гимназии. В 1879 году поступил в Московский университет на медицинский факультет. Вообще о факультетах имел тогда слабое понятие, и выбрал медицинский факультет не помню по каким соображениям, но в выборе потом не раскаялся. Уже на первом курсе стал печататься в еженедельных журналах и газетах, и эти занятия литературой уже в начале восьмидесятых годов приняли постоянный, профессиональный характер. В 1888 году получил Пушкинскую премию. В 1890 году ездил на остров Сахалин чтобы потом написать книгу о нашей ссыльной колонии и каторге. Не считая судебных отчетов, рецензий, фельетонов, заметок, всего, что писалось изо дня в день для газет и что теперь было бы трудно отыскать и собрать, мною за 20 лет литературной деятельности было написано и напечатано более 300 печатных листов повестей и рассказов. Писал я и театральные пьесы.

Не сомневаюсь, занятия медицинскими науками имели серьезное влияние на мою литературную деятельность; они значительно раздвинули область моих наблюдений, обогатили меня знаниями, истинную цену которых для меня, как для писателя, может понять только тот, кто сам врач; они имели также и направляющее влияние, и, вероятно благодаря близости к медицине мне удалось избегнуть многих ошибок. Знакомство с естественными науками, с научным методом всегда держало меня настороже, и я старался, где было возможно, соображаться с научными данными, а где невозможно — предпочитал не писать вовсе. Замечу кстати, что условия художественного творчества не всегда допускают полное согласие с научными данными, нельзя изобразить на сцене смерть от яда так, как она происходит на самом деле. Но согласие с научными данными должно чувствоваться и в этой условности, то есть нужно, чтобы для читателя или зрителя было ясно, что оно только условность и что он имеет дело со сведущим писателем. К беллетристам, относящимся к науке отрицательно, я не принадлежу; и к тем, которые до всего доходят своим умом, не хотел бы принадлежать.

Что касается практическ[ой] медицины, то ещё студентом я работал в Воскресенской земской больнице (близ Нового Иерусалима), у известного земского врача П.А. Архангельского, потом недолго был врачом в Звенигородской больнице. В холерные годы (92, 93) заведовал Мелиховским участком Серпуховского уезда» (153, с. 356—357). Чехов подчеркивает, что, при точности измерения, художественный образ не равен реальному предмету, действительности, он условен; эта условность коррелирует с научными данными, но не равна им.

Чехов, возможно, как очень немногие из выдающихся писателей, смог проанализировать внутреннее устройство своего таланта писателя и врача-ученого. Здесь важно указание на то, что в писательской деятельности Чехов и прямо, и исподволь использовал проверку художественного творчества научным методом и данными естественных наук. Не стоит забывать о том, что искусство, литература — это особый способ познания, который зиждется на энциклопедическом ментальном корпусе, без него невозможно построить то, что мы называем миром художественного произведения, и Чехов верил в возможности литературы и искусства, по его мнению, во многом опережающих научное знание: «...я подумал, что чутье художника стоит иногда мозгов ученого, — пишет А.П. Чехов Д.В. Григоровичу 12 февраля 1887 года, — что то и другое имеют одни цели, одну природу, и что, может быть, со временем при совершенстве методов им суждено слиться вместе в гигантскую чудовищную силу, которую трудно теперь и представить себе... «Сон Карелина» навел меня на такие же мысли, и сегодня я охотно верю Боклю, который в рассуждениях Гамлета о прахе Александра Македонского и глине видел знакомство Шекспира с законом обмена веществ, то есть способность художников опережать людей науки...» (цит. по: 40, с. 360).

Философ С.Н. Булгаков в связи с Чеховым так писал об опережающем характере литературы: «Вдохновенному взору художника порою открываются такие тайны жизни, которые не под силу уловить точному, но неуклюжему и неповоротливому аппарату науки, озаренному свыше мыслителю-художнику иногда яснее открыты вечные вопросы, нежели школьному философу, задыхающемуся в книжной пыли своего кабинета, поэту дано глаголом жечь сердца людей так, как не может и иногда не смеет скромный научный специалист. И, кроме того, художник говорит простым и для всех доступным языком, художественные образы находят дорогу к каждому сердцу...» (24, с. 7).

В эпистемологии Чехова важную роль играет осмысление науки, ее современного состояния, развития. В конце XIX — начале XX века много надежд возлагалось на науку, и Россия не была в ее арьергарде. Уже несколько раз, даже на нашей памяти, высказывалось восторженное отношение к науке, которая якобы должна решить все вопросы жизни, оно сменялось затем отходом от сциентизма. Обратимся к той ситуации, которая сложилась к концу XIX — началу XX века в эпистемологии и нашла отображение в метапоэтике Чехова.

Чехов в письме к А.С. Суворину от 25 ноября 1892 года (Мелихово) отмечает тот факт, что «наука и техника переживают теперь великое время, для нашего же брата это время рыхлое, кислое, скучное, сами мы кислы и скучны, умеем рождать только гуттаперчевых мальчиков...» (151, т. 5, с. 133). Здесь содержится важное указание на то, что творчество писателя развивается и осуществляется в большом ментальном пространстве, входит в связную структуру идей своего времени, что идеи писателя коррелируют с идеями науки и техники, и в этом контексте хорошо видны промахи искусства.

Чехов опирался на понимание взлетов науки в разные времена. На чеховское время приходится важнейшая — третья научная революция. Первая научная революция, как известно, происходит в XVII веке и знаменует становление классического естествознания. Вторая и третья происходят соответственно в конце XVIII — первой половине XIX века и с конца XIX до середины XX столетия. Вторая научная революция связана с тем, что механическая картина мира утрачивает статус общенаучной. В различных областях знания, в том числе и в филологии, формируются специфические картины реальности. В эпистемологии центральной становится проблема соотношения разнообразных методов науки, синтеза знаний, классификации наук. В недрах этой революции начинает созревать неклассическое знание. Один из толчков этому дает появление «воображаемой геометрии» Н.И. Лобачевского.

Третья научная революция связана со становлением нового, неклассического знания. Возникают релятивистская и квантовая теории, кибернетика, теории систем. В процессе этих революционных преобразований формировались идеалы неклассической науки. Они характеризовались отказом от прямолинейного онтологизма, пониманием относительности истинности теорий и картины природы. В противовес идеалу единственно истинной теории допустимой оказывается истинность нескольких отличающихся друг от друга теоретических описаний одной и той же реальности, «поскольку в каждом из них может содержаться момент объективно-истинного знания». Как отмечает В.С. Степин, «осмысливаются корреляции между онтологическими постулатами науки и характеристиками метода, посредством которого осваивается объект. <...> Новая система познавательных идеалов и норм обеспечивала значительное расширение поля исследуемых объектов, открывая пути к освоению сложных саморегулирующихся систем. В отличие от малых систем такие объекты характеризуются уровневой организацией, наличием относительно автономных и вариабельных подсистем, массовым стохастическим (случайным, происходящим с вероятностью, которую невозможно предсказать. — Д.П., К.Ш.) взаимодействием их элементов, существованием управляющего уровня и обратных связей, обеспечивающих целостность системы.

Именно включение таких объектов в процесс научного исследования вызвало резкие перестройки в картинах реальности ведущих областей естествознания. Процессы интеграции этих картин и развитие общенаучной картины мира стали осуществляться на базе представлений о природе как сложной динамической системе. Этому способствовало открытие специфики законов микро-, макро- и мега-мира в физике и космологии, интенсивное исследование механизмов наследственности в тесной связи с изучением надорганизменных уровней организации жизни, обнаружение кибернетикой общих законов управления и обратной связи. Тем самым создавались предпосылки для построения целостной картины природы, в которой прослеживалась иерархическая организованность Вселенной как сложного динамического единства. Картины реальности, вырабатываемые в отдельных науках, на этом этапе еще сохраняли свою самостоятельность, но каждая из них участвовала в формировании представлений, которые затем включались в общенаучную картину мира. Последняя, в свою очередь, рассматривалась не как точный и окончательный портрет природы, а как постоянно уточняемая и развивающаяся система относительно истинного знания о мире.

Все эти радикальные сдвиги в представлениях о мире и процедурах его исследования сопровождались формированием новых философских оснований науки» (130, с. 318—319).

Становление и выделение многих принципов в искусстве, как правило, несколько опережает определение их в науке, но в целом весь процесс находится в состоянии неустойчивого равновесия. Исследователи неоднократно привлекали внимание к этому любопытному факту. В европейской эпистемологии «катализатором знания» был «Фауст» Гете. В нем «отразилось новое, неизвестное XVIII веку ощущение бесконечной сложности действительного, многокрасочного мира, наличие нелинейных зависимостей, взаимодействий переменных отношений, бесчисленных «поперечных» связей... Антиньютонианская атака Гете провозглашает новый взгляд на природу. «Теория, мой друг, сера, но зелено вечное древо жизни» — основной принцип научного мировоззрения Гете. Причинное объяснение явлений охватывает только некоторые стороны их и раскладывает явления в длинные нити причин и следствий. Но в этих нитях, говорит Гете, теряются другие связи явлений... Чтобы не искажать природу вносимыми извне абстрактными категориями, нужно брать действительность... во всем ее конкретном многообразии» (76, с. 192—193).

Такую же активную роль во взаимодействии науки и искусства сыграли в русской литературе поэзия и проза А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова и др. Взаимоотношения искусства (в данном случае, поэзии) и науки нами рассматриваются как дополнительные. Об этом хорошо писал А. Эйнштейн: «Музыка и исследовательская работа в области физики различны по происхождению, но связаны между собой единством цели — стремлением выразить неизвестное. Их реакции различны, но они дополняют друг друга» (174, с. 142). Современный взгляд на взаимоотношения науки и искусства связан с эйнштейновским — боровским принципом «единства знаний». Наука и искусство образуют самостоятельные парадигмы, но в силу единства тем в некоторых случаях эти парадигмы пересекаются. Такие точки пересечения и позволяют, по нашему мнению, выявлять наиболее закономерные и объективные тенденции в эпистемологии. Ученые отмечают, что это развитие науки во многом сходно с развитием литературных школ, направлений (см.: 77).

У Чехова по этому поводу прямой и открытый взгляд. Он считает, что «знания всегда пребывали в мире. И анатомия, и изящная словесность имеют одинаково знатное происхождение, одни и те же цели, одного и того же врага — чёрта, и воевать им положительно не из-за чего. Борьбы за существование у них нет. Если человек знает учение о кровообращении, то он богат; если к тому же выучивает еще историю религии и романс «Я помню чудное мгновение», то становится не беднее, а богаче, — стало быть, мы имеем дело только с плюсами. Потому-то гении никогда не воевали, и в Гёте рядом с поэтом прекрасно уживался естественник.

Воюют же не знания, не поэзия с анатомией, а заблуждения, то есть люди. Когда человек не понимает, то чувствует в себе разлад; причин этого разлада он ищет не в себе самом, как бы нужно было, а вне себя, отсюда и война с тем, чего он не понимает. Во все средние века алхимия постепенно, естественным мирным порядком культивировалась в химию, астрология — в астрономию; монахи не понимали, видели войну и воевали сами. Таким же воюющим испанским монахом был в шестиде<сятых> годах наш Писарев» (письмо А.С. Суворину от 15 мая 1889 года, Сумы: 151, т. 3, с. 216—217). Чехов как художник и ученый одновременно, что является очень редким и в писательской, и в научной деятельности, справедливо отделяет данные о взаимодействии наук и искусств от заблуждений, которые, как правило, отягощают и деформируют знание.

С глубоким пониманием ценности научного знания связаны рекомендации Чехова по поводу совершенствования работы журнала «Северный вестник», при этом рекомендации Чехова не расплывчаты, а конкретны, точны, чего и требует хорошее эмпирическое знание. В письме публицисту и издателю А.М. Евреиновой от 7 ноября 1889 года (Москва) Чехов советует: «В Москве читает гигиену ученик Петенкоффера, проф. Федор Федорович Эрисман, много знающий, очень талантливый и литературный человек.

Пригласите его работать в «Сев<ерном> вестн<ике>». Чтобы облегчить ему задачу (приглашения от редакций ставят обыкновенно в тупик, и приглашенный больше года тратит на выбор подходящего сюжета), Вы прямо закажите ему «Санитарное значение кладбищ» или «Водопроводы», или «Вентиляция», или что-нибудь вроде. Пригласите также проф. Кайгородова, пригласите проф. нашей Петровской академии Стебута, написавшего прекрасную «Полевую культуру». Приглашайте настоящих ученых и настоящих практиков, а об уходе ненастоящих философов и настоящих социолого-наркотистов не сожалейте» (там же, с. 278—279).

С сожалением Чехов отмечает, что многие ученые не обладают хорошим образованием как раз в литературной области, и приводит им в пример «много знающего, очень талантливого и литературного человека» — медика Ф.Ф. Эрисмана. В письме А.С. Суворину от 28 февраля 1890 года (Москва) Чехов возмущается тем, что «гг. геологи, ихтиологи, зоологи и проч. ужасно необразованные люди. Пишут таким суконным языком, что не только скучно читать, но даже временами приходится фразы переделывать, чтобы понять. Но зато важности и серьезности хоть отбавляй. В сущности, это свинство» (151, т. 4, с. 27).

Чехов всегда рад профессионализму, хорошим знаниям, умеет это подчеркнуть, определить сущность интереса, проявляемого к таким людям: «О Ваших речах нужно писать много или ничего, — пишет Чехов С.А. Андреевскому 25 декабря 1891 года из Москвы. — А много я не умею. Для меня речи таких юристов, как Вы, Кони и др<угие>, представляют двоякий интерес. В них я ищу, во-первых, художественных достоинств, искусства, и, во-вторых, — того, что имеет научное или судебно-практическое значение. Ваша речь по поводу юнкера, убившего своего товарища, — это вещь удивительная по грациозности, простоте и картинности; люди живые, и я даже дно оврага вижу. Речь по делу Назарова — самая умная и полезная в деловом отношении речь. Но ведь это серьезно и об этом писать надо серьезно и длинно» (там же, с. 335). Знания в профессии для Чехова — это константа, но другая константа — это язык, образные достоинства речи, доходящие до «грациозности, простоты и картинности».

Как Чехов защищает подлинное научное знание и подлинных ученых, так он защищает и подлинное искусство. В письме А.С. Суворину от 4 января 1898 года (Ницца) он пишет: «Судя по выдержке, напечатанной в «Нов<ом> вр<емени>», статья Л<ьва> Н<иколаевича> об искусстве не представляется интересной. Всё это старо. Говорить об искусстве, что оно одряхлело, вошло в тупой переулок, что оно не то, чем должно быть, и проч. и проч., это всё равно, что говорить, что желание есть и пить устарело, отжило и не то, что нужно. Конечно, голод старая штука, в желании есть мы вошли в тупой переулок, но есть всё-таки нужно и мы будем есть, что бы там ни разводили на бобах философы и сердитые старики» (151, т. 7, с. 143—144). Чехов всегда считался с мнением Л.Н. Толстого, но в то же время никогда не шел на поводу у авторитетов, если их взгляды не соответствовали его знанию, медицинским и литературным практикам.

Наука и искусство составляют разные парадигмы, то есть системы знаний. Для изучения их взаимодействия можно использовать тематический анализ, разработанный Дж. Холтоном (см.: 147). Тематический анализ широко используется в антропологии, искусствознании, лингвистике, теории музыки и в ряде других областей. Дж. Холтон применил его для определения общих принципов науки. «Во многих (возможно, в большинстве) прошлых и настоящих понятиях, методах, утверждениях и гипотезах науки имеются элементы, которые функционируют в качестве тем, ограничивающих или мотивирующих индивидуальные действия, и иногда направляющих (нормализующих) или поляризующих научные сообщества» (там же, с. 24). Холтон выделяет три различных аспекта использования тем: тематическое понятие, или тематическую компоненту понятия; методологическую тему, тематическое утверждение; тематическую гипотезу. Исследователь указывает, что появление новых тем в науке — событие редкое, общее число тем относительно небольшое. Выделяется определенная цепочка идей, ведущих к той или иной концепции, и рассматривается их тематическая структура. Упорядоченной совокупности идей часто противостоят некоторые темы, нарушающие ход предсказуемого развития их, они и составляют (как принцип дополнительности Бора) краеугольный камень новой эпистемологии. В то же время возникает вопрос: почему и каким путем одна и та же тема вдруг почти одновременно начинает доминировать в разных областях? (там же, с. 185).

Каждое событие в истории науки Холтон рассматривает как пересечение трех траекторий: индивидуальности ученого, состояния науки и особенности общего культурного контекста эпохи, включаются и некоторые социальные факторы. Разграничивается деятельность отдельного ученого (частная наука) и наука, как она зафиксирована в научных публикациях, где стерты следы индивидуальных черт ученого, при этом отмечается, что имеется масса случаев, которые подтверждают роль «ненаучных» предпосылок, эмоциональных мотиваций.

Чехов считает, что не следует слишком преувеличивать роль научных методов в художественном творчестве, и аналитически рассматривает соотношение науки и творчества. В упомянутом нами письме А.П. Чехова к А.С. Суворину от 3 ноября 1888 года (Москва) писатель ставит вопрос об «очаровательных искушениях» «мудростью научного метода». Речь идет о статье поэта Д.С. Мережковского о Чехове «Старый вопрос по поводу нового таланта», которая была напечатана в «Северном вестнике» (1888, № 11, стр. 77—99). «Мережковский еще очень молод, студент, чуть ли не естественник, — пишет А.П. Чехов. — Кто усвоил себе мудрость научного метода и кто поэтому умеет мыслить научно, тот переживает немало очаровательных искушений. Архимеду хотелось перевернуть землю, а нынешним горячим головам хочется обнять научно необъятное, хочется найти физические законы творчества, уловить общий закон и формулы, по которым художник, чувствуя их инстинктивно, творит музыкальные пьесы, пейзажи, романы и проч. Формулы эти в природе, вероятно, существуют. Мы знаем, что в природе есть а, б, в, г, до, ре, ми, фа, соль, есть кривая, прямая, круг, квадрат, зеленый цвет, красный, синий..., знаем, что всё это в известном сочетании дает мелодию, или стихи, или картину, подобно тому как простые химические тела в известном сочетании дают дерево, или камень, или море, но нам только известно, что сочетание есть, но порядок этого сочетания скрыт от нас. Кто владеет научным методом, тот чует душой, что у музыкальной пьесы и у дерева есть нечто общее, что та и другое создаются по одинаково правильным, простым законам. Отсюда вопрос: какие же это законы? Отсюда искушение — написать физиологию творчества (Боборыкин), а у более молодых и робких — ссылаться на науку и на законы природы (Мережковский). Физиология творчества, вероятно, существует в природе, но мечты о ней следует оборвать в самом начале. Если критики станут на научную почву, то добра от этого не будет: потеряют десяток лет, напишут много балласта, запутают еще больше вопрос — и только. Научно мыслить везде хорошо, но беда в том, что научное мышление о творчестве в конце концов волей-неволей будет сведено на погоню за «клеточками», или «центрами»... <...>

Для тех, кого томит научный метод, кому Бог дал редкий талант научно мыслить, по моему мнению, есть единственный выход — философия творчества. Можно собрать в кучу всё лучшее, созданное художниками во все века, и, пользуясь научным методом, уловить то общее, что делает их похожими друг на друга и что обусловливает их ценность. Это общее и будет законом. У произведений, которые зовутся бессмертными, общего очень много; если из каждого из них выкинуть это общее, то произведение утеряет свою цену и прелесть. Значит, это общее необходимо и составляет conditio sine qua non всякого произведения, претендующего на бессмертие» (151, т. 3, с. 53—55).

Как видим сейчас, прямая грубая экстраполяция научных принципов на художественное творчество действительно, как и считал Чехов, не дает особых результатов, а вот соотнесение художественного опыта с научными данными определенного периода времени приносит значимые результаты, о которых пишет Чехов, как бы изнутри осмысляя вопрос, говоря о некоторых общих принципах построения данных в науке и творчестве. Одно проверяется через другое, но не сводится одно к другому, отсюда понятие «глубоких истин» (Н. Бор) и «третьего мира» (К.Р. Поппер), где идеи, вошедшие в общий фонд знаний всего человечества, функционируют без своих создателей (см.: 113).

Особенность эпистемологии Чехова в выделении определенных тенденций в науке, философии, искусстве своего времени и умении говорить о них в логике N-измерений, то есть не в плане «то или другое», а по принципу дополнительности, как он был определен позже в физике, логике и философии: «и то, и другое».

Как известно, в конце XIX — начале XX века на арену философского познания вышел материализм, стал частью идеологии в политике. Диалектический материализм впоследствии составил идейный фундамент построения нового общества в СССР. Материализм (от лат. materialis — вещественный) — «научное направление в философии, которое решает основной вопрос философии в пользу первичности материи, природы, бытия физического, объективного и рассматривает сознание, мышление как свойство материи в противоположность идеализму, принимающему за исходное дух, идею, сознание, мышление, психическое, субъективное» (73, с. 343). Знаменитое определение материи дано В.И. Лениным: «Материя есть философская категория для обозначения объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его, которая копируется, фотографируется, отображается в наших ощущениях, существуя независимо от них» (84, с. 140).

Термины «копирование», «фотографирование» — это термины теории отражения, которая лежала в основе понимания и образного мышления. В чувственном отображении эмпирический объект дается непосредственно, образ связан с миром вещей в их реальном представлении. Важно обратить внимание на представления материалистов о детерминированности и познаваемости мира в отличие от идеалистов, которые говорили о индетерминированности, непознаваемости всего сущего. При этом не следует считать, что в идеалистических теориях полностью отрицалась материя как таковая. Отличался подход: так, в феноменологии Э. Гуссерля познающий первично идет не от материальных ощущений, а от понимания того, как в его сознании формируются феномены, или мыслимые предметы, и в процессе анализа познавательных актов осуществляется адеквация феномена, или трансцендентального предмета, с реальностью. Материалисты и феноменологи в данном случае идут в противоположных направлениях: материалист — от чувственного познания к обобщению, феноменолог наоборот — от сущностного понимания «чистого предмета» к его реализации в действительности через адеквацию с миром.

Последователи материалистической теории отражения считают, что материя существует как первичная данность и в сознании формируется ее вторичная копия, «фотография». Представители идеалистической теории исходят из положения о том, что все формы материальной реальности потенциально содержатся в единой первоначальной космической сущности: мире эйдосов (Платон), Божественной «энергейе» (В. фон Гумбольдт), «воле» (А. Шопенгауэр) «творческом порыве» (А. Бергсон), живом веществе Вселенной (В.И. Вернадский), — эта потенциальная идеальная сущность может «являться», «представляться», «воплощаться» в материи, форма и состав которой определяются различными условиями пространства и времени, поэтому в познании «вещей в себе» (вещей, которыми они являются сами по себе, априорно, вне времени и пространства, по своей идеальной, первичной, эйдетической сущности) необходимо отталкиваться от интуитивного постижения идеального содержания «представленного» в феномене.

Рассказывая А.С. Суворину о романе П. Бурже «Ученик», прочтенном в изложении Суворина и в переводе, опубликованном в «Северном вестнике» (1889, №№ 4, 6, 7 и 8), Чехов касается «метода естественных наук» и одобряет знания Бурже в этой области. Занимает Чехова абсолютное отрицание Бурже «материалистического направления» в философии и науке. Чехов так и говорит: «...это претенциозный поход против материалистического направления. Подобных походов я, простите, не понимаю» (письмо от 7 мая 1889 года, Сумы: 151, т. 3, с. 207). Далее Чехов дает очень четкое определение «материалистического направления»: «Прежде всего, материалистическое направление — не школа и не направление в узком газетном смысле; оно не есть нечто случайное, преходящее; оно необходимо и неизбежно и не во власти человека. Всё, что живет на земле, материалистично по необходимости. В животных, в дикарях, в московских купцах всё высшее, неживотное обусловлено бессознательным инстинктом, всё же остальное материалистично в них, и, конечно, не по их воле. Существа высшего порядка, мыслящие люди — материалисты тоже по необходимости. Они ищут истину в материи, ибо искать ее больше им негде, так как видят, слышат и ощущают они одну только материю. По необходимости они могут искать истину только там, где пригодны их микроскопы, зонды, ножи...

Воспретить человеку материалистическое направление равносильно запрещению искать истину. Вне материи нет ни опыта, ни знаний, значит, нет и истины. Быть может, дурно, что г. Сикст, как может показаться, сует свой нос в чужую область, имеет дерзость изучать внутреннего человека, исходя из учения о клеточке? Но чем он виноват, что психические явления поразительно похожи на физические, что не разберешь, где начинаются первые и кончаются вторые? Я думаю, что, когда вскрываешь труп, даже у самого заядлого спиритуалиста необходимо явится вопрос: где тут душа? А если знаешь, как велико сходство между телесными и душевными болезнями, и когда знаешь, что те и другие болезни лечатся одними и теми же лекарствами, поневоле захочешь не отделять душу от тела» (там же, с. 207—208).

Как врач Чехов определяет области материального и идеального на примере тела и души человека, предупреждает, что воевать против материализма вредно, опасно и преждевременно, так как «нет достаточно данных для состава обвинения. Теорий и предположений много, но фактов нет...» (там же, с. 209).

Позже, 27 марта 1894 года, Чехов напоминает А.С. Суворину о том, что увлечение различными направлениями, в том числе и материализмом, проходит волнами во времени, и «очень возможно и очень похоже на то, что русские люди опять переживут увлечение естественными науками и опять материалистическое движение будет модным. Естественные науки делают теперь чудеса, и они могут двинуться, как Мамай, на публику и покорить ее своею массою, грандиозностью. Впрочем, всё сие в руце Божией. А зафилософствуй — ум вскружится» (151, т. 5, с. 283—284). Важно, что Чехов никогда не высказывается в плане истины последней инстанции, он всегда оставляет возможность для расширения области знаний, появления возможностей для совершенствования научной картины мира.

К философскому знанию Чехов иногда проявляет скепсис, так, например, говоря о Ф. Ницше, он отмечает: «С таким философом, как Нитче, я хотел бы встретиться где-нибудь в вагоне или на пароходе и проговорить с ним целую ночь. Философию его, впрочем, я считаю недолговечной. Она не столь убедительна, сколь бравурна» (письмо А.С. Суворину от 25 февраля 1895 года, Мелихово: 151, т. 6, с. 29). Как мы уже отмечали, Чехов выражает скепсис и по отношению к философии Толстого по поводу смерти и бессмертия: «Он признает бессмертие в кантовском вкусе; полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, любовь), сущность и цели которого для нас составляют тайну. Мне же это начало или сила представляется в виде бесформенной студенистой массы; мое я — моя индивидуальность, мое сознание сольются с этой массой — такое бессмертие мне не нужно, я не понимаю его...» (письмо М.О. Меньшикову от 16 апреля 1897 года, Мелихово: там же, с. 332).

Как врач Чехов специально останавливается на проблемах взаимоотношения писателя и медицины как науки. Его обобщения строятся на основе большой медицинской практики, которую следует рассматривать и в научно-социологическом, и в общегуманистическом смыслах, так как Чехов на протяжении жизни, получив специальность врача, никогда не изменял любимой профессии и служил ей верой и правдой.