В одном из писем И.Л. Леонтьеву (Щеглову) от 4 февраля 1888 года Чехов определяет основное кредо писателя: не «находиться под постоянным воздействием отдельных явлений и лиц», а уметь «обобщать и глядеть на вещи объективно» (151, т. 2, с. 188).
Характеры и лица писателей, по Чехову, весьма многообразны, и не всегда можно логически осмыслить их предпочтения: «Бежецкому не нравится Ваша «Миньона», — пишет Чехов И.Л. Леонтьеву в этом же письме. — Это естественно. Писатели ревнивы, как голуби. Лейкину не нравится, если кто пишет из купеческого быта, Лескову противно читать повести из поповского быта, не им написанные, а Бежецкий никогда не похвалит Ваших военных очерков, потому что только себя считает специалистом по военной части. Ведь Вам же не нравятся его превосходные «Военные на войне»! Все нервны и ревнивы» (там же, с. 188). Обратим внимание на медицинский диагноз, который Чехов ставит сообществу писателей: «нервны». Наблюдения показывают, что диагноз был поставлен верно, в соответствии с пониманием Чеховым этнопсихологических особенностей человека, живущего в России.
Чехов приглядывается к творческому сообществу, взаимодействует со многими видными и начинающими писателями, как уже говорилось, это был не праздный интерес, а желание практически участвовать в литературном процессе. Понятно, что Чехов, врач и писатель, разбирался в психологии людей творческого труда, видел много хорошего, но и отмечал «отклонения от нормы», например, ревность по отношению к успехам друг друга, зависть. Эту черту Чехов называет в письме А.Н. Плещееву от 25 октября 1888 года (Москва): «Теперь о зависти. Если премию мне дали в самом деле не по заслугам, то и зависть, которую она возбуждает, свободна от правды. Завидовать и досадовать имеют нравственное право те, кто лучше меня или идет рядом со мной, но отнюдь не те господа Леманы и Ко, для которых я собственным лбом пробил дорогу к толстым журналам и к этой же премии! Эти сукины сыны должны радоваться, а не завидовать. У них ни патриотизма, ни любви к литературе, а одно самолюбьишко. Они готовы повесить меня и Короленко за успех. Будь я и Короленко — гении, спаси мы с ним отечество, создай мы храм Соломонов, то нас возненавидели бы еще больше, потому что гг. Леманы не видят ни отечества, ни литературы — всё это для них вздор; они замечают только чужой успех и свой неуспех, а остальное хоть травой порасти. Кто не умеет быть слугою, тому нельзя позволять быть господином; кто не умеет радоваться чужим успехам, тому чужды интересы общественной жизни и тому нельзя давать в руки общественное дело» (151, т. 3, с. 42—43).
Из писательской среды Чехов выделял В.Г. Короленко, определяя предпочтения в его творчестве: «Жажду прочесть повесть Короленко. Это мой любимый из современных писателей. Краски его колоритны и густы, язык безупречен, хотя местами и изыскан, образы благородны», — пишет Чехов А.Н. Плещееву 5 февраля 1888 года (151, т. 2, с. 191). В то же время он всегда видит сложности складывающихся писательских талантов, умеет точно «поставить диагноз», чтобы излечить их от надвигающейся «болезни». В этом же письме Чехов говорит об ошибках, которые, по его мнению, совершают и В.Г. Короленко, и И.Л. Леонтьев (Щеглов), который также интересует Чехова: «Только — аллах керим! — зачем они оба специализируются? Первый не расстается со своими арестантами, а второй питает своих читателей только одними обер-офицерами... Я признаю специальность в искусстве, как жанр, пейзаж, историю, понимаю я амплуа актера, школу музыканта, но не могу помириться с такими специальностями, как арестанты, офицеры, попы... Это уж не специальность, а пристрастие. У вас в Питере не любят Короленко, у нас не читают Щеглова, но я сильно верю в будущность обоих. Эх, если б у нас была путёвая критика!» (там же, с. 191).
Письма Чехова — это метапоэтическая энциклопедия русских писателей. Почти о каждом из своих современников он сумел сказать кратко, но весьма полно отметить черты его творчества. Чехова интересуют писательские возможности художников (Крамского, Репина и др.), он ярко определяет характер творчества его коллег: «Благодарю Вас за Крамского, которого я теперь читаю, — пишет Чехов А.С. Суворину 3 апреля 1888 года. — Какая умница! Если бы он был писателем, то писал бы непременно длинно, оригинально и искренно, и я жалею, что он не был писателем. Наши беллетристы и драматурги любят в своих произведениях изображать художников; теперь, читая Крамского, я вижу, как мало и плохо они и публика знают русского художника. Я не думаю, чтобы Крамской был единственным; вероятно, в мире Репиных и Бакаловичей найдется немало замечательных людей. <...> Спасибо Виктору Петровичу за фельетон о Гаршине. Говорят, что Гаршин мечтал об историческом романе и, вероятно, начал его. Интересно, что за неделю до смерти он знал, что бросится в пролет лестницы, и готовился к этому концу. Невыносимая жизнь! А лестница ужасная. Я ее видел: темная, грязная...
Из писателей последнего времени для меня имеют цену только Гаршин, Короленко, Щеглов и Маслов. Всё это очень хорошие и не узкие люди. Ясинский непонятен (это или добросовестный мусорщик, или же умный пройдоха), Альбов и Баранцевич наблюдают жизнь в потемках и сырости водосточных труб, все же остальные бездарны и сунулись в литературу только потому, что литература представляет собой широкое поприще для подхалимства, легкого заработка и лени» (там же, с. 230).
Возьмем примеры чеховских метапоэтических характеристик разным писателям в разное время.
И.А. Гончаров и его «Обломов». «Между прочим, читаю Гончарова и удивляюсь. Удивляюсь себе: за что я до сих пор считал Гончарова первоклассным писателем? Его «Обломов» совсем неважная штука. Сам Илья Ильич, утрированная фигура, не так уж крупен, чтобы из-за него стоило писать целую книгу. Обрюзглый лентяй, каких много, натура не сложная, дюжинная, мелкая; возводить сию персону в общественный тип — это дань не по чину. Я спрашиваю себя: если бы Обломов не был лентяем, то чем бы он был? И отвечаю: ничем. А коли так, то и пусть себе дрыхнет. Остальные лица мелкие, пахнут лейковщиной, взяты небрежно и наполовину сочинены. Эпохи они не характеризуют и нового ничего не дают. Штольц не внушает мне никакого доверия. Автор говорит, что это великолепный малый, а я не верю. Это продувная бестия, думающая о себе очень хорошо и собою довольная. Наполовину он сочинен, на три четверти ходулен. Ольга сочинена и притянута за хвост. А главная беда — во всем романе холод, холод, холод... Вычеркиваю Гончарова из списка моих полубогов» (А.С. Суворину, начало мая 1889 года, Сумы: 151, т. 3, с. 201—202). Критическая оценка творчества И.А. Гончарова, его романа «Обломов» и главных героев романа говорит о предпочтениях писателя Чехова. Его интересуют сложные образы, которые можно возвести в «общественные типы», они должны не только характеризовать эпоху, но и вводить новые смыслы, идеи в ее освещении. Для Чехова важна степень художественности образов и произведения в целом, то, что делает произведение литературы искусством.
Н.В. Гоголь. «Зато как непосредственен, как силен Гоголь и какой он художник! Одна его «Коляска» стоит двести тысяч рублей. Сплошной восторг и больше ничего. Это величайший русский писатель. В «Ревизоре» лучше всего сделан первый акт, в «Женитьбе» хуже всех III акт. Буду читать нашим вслух» (там же, с. 202). Чехов видит состоятельность Гоголя как художника, непосредственность сочетается в творчестве Гоголя с художественной силой.
М.Ю. Лермонтов. «...больше всего А.П. Чехов хвалил язык Лермонтова, — отмечал С.Н. Щукин в своих воспоминаниях об А.П. Чехове, напечатанных в журнале «Русская мысль» (1911, № 10): Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова, — говорил он не раз. — Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, — по предложениям, по частям предложения... Так бы и учился писать...» (цит. по: 120, с. 423).
М.Е. Салтыков-Щедрин. «Мне жаль Салтыкова. Это была крепкая, сильная голова. Тот сволочный дух, который живет в мелком, измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нем своего самого упрямого и назойливого врага. Обличать умеет каждый газетчик, издеваться умеет и Буренин, но открыто презирать умел один только Салтыков. Две трети читателей не любили его, но верили ему все. Никто не сомневался в искренности его презрения» (А.Н. Плещееву, 14 мая 1889 года, Сумы: 151, т. 3, с. 212—213). Чехов солидарен с критической по отношению к социальным порокам позицией М.Е. Салтыкова-Щедрина, большого русского писателя.
И.С. Тургенев. «Боже мой! Что за роскошь «Отцы и дети»! Просто хоть караул кричи. Болезнь Базарова сделана так сильно, что я ослабел и было такое чувство, как будто я заразился от него. А конец Базарова? А старички? А Кукшина? Это чёрт знает как сделано. Просто гениально. «Накануне» мне не нравится всё, кроме отца Елены и финала. Финал этот полон трагизма. Очень хороша «Собака»: тут язык удивительный. Прочтите, пожалуйста, если забыли. «Ася» мила, «Затишье» скомкано и не удовлетворяет. «Дым» мне не нравится совсем. «Дворянское гнездо» слабее «Отцов и детей», но финал тоже похож на чудо. Кроме старушки в Базарове, то есть матери Евгения и вообще матерей, особенно светских барынь, к<ото>рые все, впрочем, похожи одна на другую (мать Лизы, мать Елены), да матери Лаврецкого, бывшей крепостной, да еще простых баб, все женщины и девицы Тургенева невыносимы своей деланностью и, простите, фальшью. Лиза, Елена — это не русские девицы, а какие-то Пифии, вещающие, изобилующие претензиями не по чину. Ирина в «Дыме», Одинцова в «От<цах> и детях», вообще львицы, жгучие, аппетитные, ненасытные, чего-то ищущие — все они чепуха. Как вспомнишь толстовскую Анну Каренину, то все эти тургеневские барыни со своими соблазнительными плечами летят к чёрту. Женские отрицательные типы, где Тургенев слегка карикатурит (Кукшина) или шутит (описание балов), нарисованы замечательно и удались ему до такой степени, что, как говорится, комар носа не подточит. Описания природы хороши, но... чувствую, что мы уже отвыкаем от описаний такого рода и что нужно что-то другое» (А.С. Суворину, 24 февраля 1893 года, Мелихово: 151, т. 5, с. 174—175). Взгляд на творчество И.С. Тургенева аналитичен, несколькими штрихами освещаются сюжеты, образы и, конечно, «удивительный язык» романов И.С. Тургенева. Но как же важно для писателей замечание, связанное с тем, что манера письма, особенно описания природы, становятся архаичными, что надо вести поиски способов нового видения мира!
Н.А. Энгельгардт. В.В. Розанов. «У Вашего нового сотрудника Энгельг<ардта> несомненно бьется публицистическая жилка, но какая это уже не молодая, неясная голова. Принадлежит он к той же категории, что и Розанов, — так сказать, по тембру дарования. У этой категории нет определенного миросозерцания, есть лишь громадное, расплывшееся донельзя самолюбие и есть ненавистничество болезненное, скрываемое глубоко под спудом души, похожее на тяжелую могильную плиту, покрытую мохом» (А.С. Суворину, 20 мая 1897 года, Мелихово: там же, с. 360).
М. Горький. В.В. Вересаев. Е.Н. Чириков. Л.А. Авилова. «Нравится ли вам Горький? Горький, по-моему, настоящий талант, кисти и краски у него настоящие, но какой-то невыдержанный, залихватский талант. У него «В степи» великолепная вещь. А Вересаев и Чириков мне совсем не нравятся. Это не писанье, а чириканье; чирикают и надуваются. И писательница Авилова мне не нравится за то, что мало пишет. Женщины-писательницы должны писать много, если хотят писать; вот Вам пример — англичанки. Что это за чудесные работницы» (Л.А. Авиловой, 26 февраля 1899 года, Ялта: 151, т. 8, с. 107). Чехов был одним из первых, кто определил талант молодого писателя М. Горького, их переписка, по-видимому, дала очень многое для формирования писательского мастерства М. Горького. Известно, что Чехов лично встречался с многими писателями, в частности с Л.Н. Толстым и М. Горьким: «Я Толстого знаю, кажется, хорошо знаю, и понимаю каждое движение его бровей, но всё же я люблю его. В Ялте Горький. По внешности это босяк, но внутри это довольно изящный человек — и я очень рад. Хочу знакомить его с женщинами, находя это полезным для него, но он топорщится» (Л.А. Авиловой, 23 марта 1899 года, Ялта: там же, с. 134).
В.А. Гиляровский. «Гиляровский налетел на меня вихрем и сообщил, что познакомился с Вами. Очень хвалил Вас. Я знаю его уже почти 20 лет, мы с ним вместе начали в Москве нашу карьеру, и я пригляделся к нему весьма достаточно. В нем есть кое-что ноздревское, беспокойное, шумливое, но человек это простодушный, чистый сердцем, и в нем совершенно отсутствует элемент предательства, столь присущий господам газетчикам. Анекдоты рассказывает он непрерывно, носит часы с похабной панорамой и, когда бывает в ударе, показывает карточные фокусы» (М. Горькому, 24 августа 1899 года, Москва: там же, с. 249). Портрет Гиляровского запоминается, соответствует его известному произведению «Москва и москвичи» (1926), он был одним из них.
К.Д. Бальмонт. «Бальмонта я люблю, но не могу понять, от чего Маша пришла в восторг. От его лекции? Но ведь он читает очень смешно, с ломаньем, а главное — его трудно бывает понять. Его может понять и оценить только М.Г. Средина, да, пожалуй, еще г-жа Бальмонт. Он хорошо и выразительно говорит только когда бывает выпивши. Читает оригинально, это правда» (О.Л. Книппер-Чеховой, 9 февраля 1903 года, Ялта: 151, т. 11, с. 147).
Эти метапоэтические выдержки из писем говорят о широте интересов Чехова, о его позитивной живой критике по отношению к участникам литературного процесса, о том, что Чехов находился в реальном или мыслимом диалоге практически с каждым русским писателем, и в этом сложном споре оттачивал и свое мастерство. Чехов всегда освещает фигуру писателя многосторонне, точно подмечая индивидуальные черты в поведении литератора.
Тему художников Чехов продолжает в письме к А.С. Суворину от 19 января 1895 года (Москва) с тем же вниманием к таланту и к проблемам в творчестве: «лучший русский пейзажист», но «уже нет молодости»: «Пишет уже не молодо, а бравурно, — пишет Чехов с иронией о Левитане. — Я думаю, что его истаскали бабы. Эти милые создания дают любовь, а берут у мужчины немного: только молодость. Пейзаж невозможно писать без пафоса, без восторга, а восторг невозможен, когда человек обожрался. Если бы я был художником-пейзажистом, то вел бы жизнь почти аскетическую: употреблял бы раз в год и ел бы раз в день» (151, т. 6, с. 15). Но иронии нет места, когда Чехов в письме к Ф.О. Шехтелю (7 марта 1897 года) говорит о состоянии здоровья Левитана: «Я выслушивал Левитана: дело плохо. Сердце у него не стучит, а дует. Вместо звука тук-тук слышится пф-тук. Это называется в медицине — «шум с первым временем» (там же, с. 301). Левитан — близкий человек семьи Чехова: «У нас Левитан, — пишет А.П. Чехов О.Л. Книппер 2 января 1900 года из Ялты. — На моем камине он изобразил лунную ночь во время сенокоса. Луг, копны, вдали лес, надо всем царит луна» (151, т. 9, с. 8).
Язык как знаковая система живописи и язык как знаковая система литературы — постоянная тема в разговоре о писателях и художниках: «Сиречь, пишите колоритней», — говорит Чехов А.С. Лазареву (Грузинскому) в письме от 1 ноября 1889 года (151, т. 3, с. 275). В другом письме Н.А. Лейкину от 7 ноября 1889 года, говоря о А.С. Лазареве (Грузинском) и Н.М. Ежове, Чехов характеризует их творчество довольно критично: «Журю их обоих за мещанистый тон их разговорного языка и за однообразно-бурый колорит описаний. Их даже самые лучшие рассказы своим колоритом напоминают мне деревянные лестницы в квартире Пальмина» (там же, с. 280).
Чехов постоянно направлял и продвигал М. Горького в литературной среде, старался оказать ему писательскую поддержку, помогал избавиться от ненужного «провинциализма»: «В своем письме Вы упоминаете о Горьком, — говорит Чехов Ф.Д. Батюшкову в письме от 24 января 1900 года (Ялта). — Вот кстати: как нравится Вам Горький? Мне не всё нравится, что он пишет, но есть вещи, которые очень, очень нравятся, и для меня не подлежит сомнению, что Горький сделан из того теста, из которого делаются художники. Он настоящий. Человек он хороший, умный, думающий и вдумчивый, но на нем и в нем много ненужного груза, наприм<ер> его провинциализм» (151, т. 9, с. 26).
Метапоэтический анализ Чеховым жизни и творчества Л.Н. Толстого позволяет видеть значимость писателя «великой нравственной силы» для русской литературы и культуры: «Только один его нравственный авторитет способен держать на известной высоте так называемые литературные настроения и течения. Без него бы это было беспастушное стадо или каша, в которой трудно было бы разобраться» (письмо М.О. Меньшикову, 28 января 1900 года, Ялта: там же, с. 29). «Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место. Во-первых, я ни одного человека не люблю так, как его; я человек неверующий, но из всех вер считаю наиболее близкой и подходящей для себя именно его веру. Во-вторых, когда в литературе есть Толстой, то легко и приятно быть литератором; даже сознавать, что ничего не сделал и не делаешь, не так страшно, так как Толстой делает за всех. Его деятельность служит оправданием тех упований и чаяний, какие на литературу возлагаются. В-третьих, Толстой стоит крепко, авторитет у него громадный, и, пока он жив, дурные вкусы в литературе, всякое пошлячество, наглое и слезливое, всякие шаршавые, озлобленные самолюбия будут далеко и глубоко в тени» (там же).
В этом же письме дается анализ романа Л.Н. Толстого «Воскресение» (1889—1899), отмечается «ухватистое перо» Толстого, в особенности в обрисовке большого количества действующих лиц. Но то, что Толстой «решает все текстом из Евангелия», вызывает недоумение Чехова: «Надо сначала заставить уверовать в Евангелие, в то, что именно оно истина, а потом уж решать всё текстами» (там же, с. 29—30).
В следующем письме М. Горькому (15 февраля 1900 года, Ялта) Чехов снова разъясняет свое отношение к «Воскресению» Л.Н. Толстого: «...я недавно прочел «Воскресенье». Всё, кроме отношений Нехлюдова к Катюше, — довольно неясных и сочиненных, всё поразило меня в этом романе силой и богатством, и широтой, и неискренностью человека, который боится смерти, не хочет сознаться в этом и цепляется за тексты из Свящ<енного> Писания» (там же, с. 53).
Здоровье писателя Л.Н. Толстого — еще одна из тем Чехова-врача. Он постоянно следит за состоянием Толстого, особенно в преклонные годы писателя: «Впрочем, есть одна новость, очень приятная — это выздоровление Льва Толстого, — пишет Чехов М.П. Алексеевой (Лилиной) 3 февраля 1902 года. — Граф был болен очень серьезно, у него началось воспаление легких, от которого старики такие, как он, обыкновенно не выздоравливают. Дня три мы ждали конца, и вдруг наш старик ожил, стал подавать надежды» (151, т. 10, с. 185). В письме П.Ф. Иорданову от 6 февраля 1902 года Чехов рассказывает о ходе болезни Толстого: «Здоровье Толстого вот в каком положении: началась пневмония, сначала одно легкое, потом и другое, три дня ждали смерти, а потом вдруг судьба улыбнулась, старику полегчало, и теперь идет разрешение. Он слаб, лежит, но всё же есть надежда. Лечит его московский врач Щуровский, которого я ставлю высоко; лечит еще и другой местный врач, очень порядочный и много знающий. Живет Толстой в Гаспре, в 10 верстах от Ялты; ниже, в Олеизе живет Горький, находящийся ныне под надзором полиции, под гласным надзором. Для библиотеки, кстати сказать, я сохраню несколько фотографий Толстого, снятых в Гаспре; есть фотографии, где изображены Толстой и я. Есть — Толстой с семьей и проч.» (там же, с. 187—188).
«Дочери Толстого очень симпатичны. Они обожают своего отца и веруют в него фанатически. А это значит, что Толстой в самом деле великая нравственная сила, ибо, если бы он был неискренен и не безупречен, то первые стали бы относиться к нему скептически дочери, так как дочери те же воробьи: их на мякине не проведешь... Невесту и любовницу можно надуть как угодно, и в глазах любимой женщины даже осел представляется философом, но дочери — другое дело» (А.С. Суворину, 26 октября 1895 года, Москва: 151, т. 6, с. 87). С Л.Н. Толстым Чехов вел постоянный диалог, на разных этапах жизни он то безоговорочно принимал его философию, то полемизировал с ней. Но константой было глубокое безграничное уважение к огромному таланту большого художника и человека.
На основании глубоких наблюдений, обширного чтения, общения Чехов делает философский метапоэтический вывод о бедственном положении русского писателя: «Русский писатель живет в водосточной трубе, ест мокриц, любит халд и прачек, не знает он ни истории, ни географии, ни естественных наук, ни религии родной страны, ни администрации, ни судопроизводства... одним словом, чёрта лысого не знает» (А.С. Суворину, 15 мая 1889 года, Сумы: 151, т. 3, с. 217). Анализ творчества Толстого, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Короленко свидетельствует о том громадном энциклопедическом знании великой русской литературы, которое несет метапоэтика А.П. Чехова. Он не только поднимает вопросы значимости литературы в формировании мировоззрения российского человека, раньше других говорит о литературоцентричности русской культуры, но и обозначает проблемы русского писателя — житейские, социальные, философские, художественные, громогласно заявляет об отсутствии серьезного внимания к писателю со стороны государства и общества.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |