На втором этапе исследование было посвящено изучению творческого наследия А.П. Чехова. Нами был найден ряд патографических произведений писателя. Стоит напомнить в рамках данного параграфа, что концепт патографии (от греч. pathos — болезнь, grapho — писать, т. е. описание болезни) определяется в нашем диссертационном исследовании через изображение А.П. Чеховым в своём творчестве психических расстройств, а также пограничных состояний персонажей произведений. К чеховской патографии мы отнесли следующие тексты: «Несообразные мысли», «Устрицы», «Тапёр», «Рассказ без конца (сценка)», «Тиф», «Житейские невзгоды», «Безотцовщина», «Казак», «Володя», «Спать хочется», «Именины», «Иванов», «Гусев», «Палата № 6», «Чёрный монах», «Три года», «Архиерей», «Припадок», «Скучная история».
Результаты показали, что эти произведения заслуживают особое внимание с точки зрения психологии, поскольку, в отличие от других текстов, содержащих россыпь высказываний психологического и научно-ориентированного характера, именно патографические рассказы писателя являются образцами психологии художественного творчества.
Такие примеры чеховской патографии, как «Припадок», «Скучная история», «Володя», «Спать хочется» — вошли в вышедший в 1890 г. сборник «Хмурые люди», именно их, как было показано выше, А.П. Чехов называл психопатологическими очерками. Представитель психологической школы в изучении литературного творчества — Д.Н. Овсянико-Куликовский, анализируя этот сборник, считал, что в данных рассказах А.П. Чехов изучал не типы людей (например, профессора в «Скучной истории»), а особым образом проявляющийся в душах героев род самочувствия, некую душевную «хмурость». Согласно Д.Н. Овсянико-Куликовскому, А.П. Чехов выступал исследователем психологии этой «хмурости» в разной душевной среде [23а, с. 214].
Исследователь чеховедения С.Д. Балухатый признавал, что описание патологических состояний и острых переживаний являлось одной из форм чеховского метода, своеобразным чеховским экспериментом. В основной массе произведений писатель трактует особенности психологии персонажей, однако в отдельных случаях показывает медико-психологическую картину болезни. Основываясь на проведённом исследовании художественного наследия литератора, вслед за чеховедом можно сделать вывод, что, наблюдая за психофизиологическими симптомами своих героев, А.П. Чехов предоставляет тонкое психолого-психиатрическое описание заболевания [9].
В патографических текстах А.П. Чехов часто использует медико-психологические термины, а также описывает душевные расстройства практически по стадиям их развития. Например, в вышерассмотренном письме А.Н. Плещееву А.П. Чехов писал о своём рассказе «Припадок»: «Мне, как медику, кажется, что душевную боль я описал правильно, но всем правилам психиатрической науки» [53а, с. 68]. И действительно, в этом произведении А.П. Чехов научно точно и поэтапно воспроизвел нервное расстройство студента Васильева, потрясением для которого становится посещение публичного дома. Это побуждает нас рассмотреть данный пример патографического рассказа в рамках диссертации. Итак, сначала нервное потрясение переживалось персонажем следующим образом: «Ему уж казалось душно и жарко, и сердце начинало биться медленно, но сильно, как молот: раз! — два! — три! — Пойдём отсюда! — сказал он, дёрнув художника за рукав» [39а, с. 207]. Осознание патологичности состояния, а также нарастание симптомов, приводящих к нервному припадку, приходит к герою по дороге домой: «Оставшись один, Васильев быстро зашагал по бульвару. Ему было страшно потёмок, страшно снега, который хлопьями валил на землю, и, казалось, хотел засыпать весь мир; страшно было фонарных огней, бледно мерцавших сквозь снеговые облака. Душою его овладел безотчётный, малодушный страх. Попадались изредка навстречу прохожие, но он пугливо сторонился от них. Ему казалось, что отовсюду идут и отовсюду глядят на него женщины, только женщины... «Начинается у меня, — думал он. — Припадок начинается...» [39а, с. 214]. Далее А.П. Чеховым описывается пик нервного расстройства: «Дома лежал он на кровати и говорил, содрогаясь всем телом: — Живые! Живые! Боже мой, они живые! Он всячески изощрял свою фантазию, воображал себя самого то братом падшей женщины, то отцом её, то самою падшею женщиною с намазанными щеками, и всё это приводило его в ужас» [39а, с. 215]. И, наконец, заключительным этапом становится устойчивое состояние нервного расстройства, причём в данном случае писатель акцентирует внимание и на внешнем проявлении последствий припадка у персонажа: «Когда было светло и на улице уже стучали экипажи, Васильев лежал неподвижно на диване и смотрел в одну точку... Всё внимание его было обращено на душевную боль, которая мучила его. Это была боль тупая, беспредметная, неопределённая, похожая и на тоску, и на страх в высочайшей степени, и на отчаяние. Указать, где она, он мог: в груди, под сердцем; но сравнить её нельзя было ни с чем... Полежав, он встал и, ломая руки, прошёлся не из угла в угол, как обыкновенно, а по квадрату, вдоль стен. Мельком он поглядел на себя в зеркало. Лицо его было бледно и осунулось, виски впали, глаза были больше, темнее, неподвижнее, точно чужие, и выражали невыносимое душевное страдание» [39а, с. 217—218].
Ещё один пример, показывающий точность симптоматики душевного расстройства — повесть «Скучная история». Описываемый литератором недуг главного героя, профессора, имеет не столько психиатрическое, сколько психологическое основание. Рассказывая о событиях прошлого и настоящего, персонаж перемежает эту свою историю самоописаниями, по существу являющимися историей болезни. Интересно, что рассматриваемые самоописания выстроены А.П. Чеховым в виде нарастающей симптоматики, как и в рассказе «Припадок». Для наглядности патографии представляется логичным привести пример соответствующих отрывков.
Изначально читатель приобретает возможность анализа пограничного состояния психики профессора, причиной которого, на первый взгляд, является только пожилой возраст героя, причём сам персонаж объясняет своё состояние упадком умственной деятельности: «Память моя ослабела, в мыслях недостаточно последовательности, и, когда я излагаю их на бумаге, мне всякий раз кажется, что я утерял чутьё к их органической связи, конструкция однообразна, фраза скудна и робка. Часто пишу я не то, что хочу; когда пишу конец, не помню начала. Часто я забываю обыкновенные слова, и всегда мне приходится тратить много энергии, чтобы избегать в письме лишних фраз и ненужных вводных предложений — то и другое ясно свидетельствует об упадке умственной деятельности. И замечательно, чем проще письмо, тем мучительнее моё напряжение» [40а, с. 252]. Следующий эпизод доказывает наличие не просто возрастных изменений, а душевного расстройства у профессора: «От бессонницы и вследствие напряжённой борьбы с возрастающею слабостью, со мной происходит нечто странное. Среди лекции к горлу вдруг подступают слёзы, начинают чесаться глаза, и я чувствую страстное, истерическое желание протянуть вперёд руки и громко пожаловаться» [40а, с. 264]. Дальнейшая часть произведения описывает пиковое состояние нервного возбуждения, которое приобретает у героя устоявшийся и периодический характер: «Я начинаю без причины плакать и прячу голову под подушку. В это время я боюсь, чтобы кто-нибудь не вошёл, боюсь внезапно умереть, стыжусь своих слёз, и в общем получается в душе нечто нестерпимое» [40а, с. 280]. Симптоматика воспроизводится в этой повести яркими истерическими проявлениями: «Вся кровь вдруг отливает от моего мозга, из глаз сыплются искры, я вскакиваю и, схватив себя за голову, топоча ногами, кричу не своим голосом: — Оставьте меня! Оставьте меня! Оставьте!... Ноги мои немеют, точно их нет совсем, я чувствую, как падаю на чьи-то руки, потом недолго слышу плач и погружаюсь в обморок, который длится часа два-три» [40а, с. 297]. В следующем отрывке развитие болезни завершается: «Щупаю у себя пульс и, не найдя на руке, ищу его в висках, потом в подбородке и опять на руке, и всё это у меня холодно, склизко от пота. Дыхание становится всё чаще и чаще, тело дрожит, все внутренности в движении, на лице и на лысине такое ощущение, как будто на них садится паутина» [40а, с. 301].
Чеховское увлечение психиатрией не могло не воплотиться в его художественном наследии. В связи с этим, невозможно не упомянуть об известном произведении «Палата № 6». Уже в самом начале повести автором точно и чётко описывается протекание мании преследования одного из обитателей палаты, Ивана Дмитрича Громова: «Он всегда возбуждён, взволнован и напряжён каким-то смутным, неопределённым ожиданием. Достаточно малейшего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он поднял голову и стал прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? И лицо его при этом выражает крайнее беспокойство и отвращение... Иногда по вечерам он запахивается в свой халатик и, дрожа всем телом, стуча зубами, начинает быстро ходить из угла в угол и между кроватей. Похоже на то, как будто у него сильная лихорадка. По тому, как он внезапно останавливается и взглядывает на товарищей, видно, что ему хочется сказать что-то очень важное... но скоро желание говорить берёт верх... Речь его беспорядочна, лихорадочна, как бред, порывиста и не всегда понятна... Когда он говорит, вы узнаёте в нём сумасшедшего и человека. Трудно передать на бумаге его безумную речь» [41а, с. 74—75].
Рассказ «Володя», раскрывающий психологические мотивы возникновения мысли о самоубийстве в сознании персонажа, сам процесс появления соответствующей мотивации и сопутствующее состояние героя, является актуальным в настоящее время в условиях повышенного риска суицидального поведения подростков. «Психологические причины» попытки самоубийства называются героем в сценке «Рассказ без конца», причём основной исследовательский интерес в данном рассказе вызывает не столько «самоотчёт» неудавшегося самоубийцы, сколько состояние истерического психоза, в котором он пребывает, также чётко описанное А.П. Чеховым.
В маленький рассказ под названием «Несообразные мысли» А.П. Чехов включил юмористическую иллюстрацию расстройства интеллектуальной сферы. Рассмотрим отрывок из этого рассказа: «Один учитель древних языков, человек на вид суровый, положительный и желчный, но втайне фантазёр и вольнодумец, жаловался мне, что всегда, когда он сидит на ученических extemporalia или на педагогических советах, его мучают разные несообразные и неразрешимые вопросы. То и дело, жаловался он, залезают в его голову вопросы вроде: «Что было бы, если бы вместо пола был потолок и вместо потолка пол? Что приносят древние языки: пользу или убыток? Каким образом учителя делали бы визиты директору, если бы последний жил на луне?» и т. д. Все эти и подобные вопросы, если они неотвязно сидят в голове, именуются в психиатрии «насильственными представлениями». Болезнь неизлечимая, тяжёлая, но для наблюдателя интересная» [36а, с. 7]. У С.С. Корсакова в «Курсе психиатрии» можно найти подтверждение чеховской осведомлённости в данном вопросе и точности описания расстройства. В разделе симптоматологии по общей психопатологии расстройств интеллекта психиатр писал: «...существует беспорядочный наплыв идей, которые толпятся в сознании и вытесняют друг друга, не давая возможности сосредоточиться... Сочетание идей совершенно случайное; иногда идеи взаимно противоречивы» [19а, с. 120]. (Пример возникновения навязчивой идеи, полностью завладевшей сознанием персонажа на фоне развившегося депрессивного психоза, хорошо прописан А.П. Чеховым в рассказе «Казак», когда моральное смятение героя (вследствие несогласия супруги покормить встретившегося по дороге больного казака) приводит к дестабилизации его душевного состояния.)
В отличие от юмористического по содержанию рассказа «Несообразные мысли», серьёзное психопатологическое произведение, каким являются чеховские «Устрицы», предоставляет описание душевного самочувствия героя (восьмилетнего ребёнка) в условиях крайней степени истощения, сопровождающегося галлюцинациями (причём не только зрительными, но и обонятельными), спутанностью сознания и бредом. Симптоматика, как и в большинстве патографических текстов А.П. Чехова, здесь нарастающая: «Мне не нужно слишком напрягать память, чтобы во всех подробностях вспомнить дождливые осенние сумерки, когда я стою с отцом на одной из многолюдных московских улиц и чувствую, как мною постепенно овладевает странная болезнь. Боли нет никакой, но ноги мои подгибаются, слова останавливаются поперёк горла, голова бессильно склоняется набок... По-видимому, я сейчас должен упасть и потерять сознание. Попади я в эти минуты в больницу, доктора должны были бы написать на моей доске: Fames...». Момент наступления болезненного состояния чётко отражён в тексте, с описанием образов галлюцинаций, возникающих у героя и акцентом на крайнюю степень напряжённости его психических функций: «Наконец странная болезнь вступает в свои права. Шум экипажей начинает казаться мне громом, в уличной вони различаю я тысячи запахов, глаза мои в трактирных лампах и уличных фонарях видят ослепительные молнии. Мои пять чувств напряжены и хватают через норму. Я начинаю видеть то, чего не видел ранее... — Папа, что значит устрицы? — повторяю я. — Это такое животное... Живёт в море... Я мигом представляю себе это неведомое морское животное. Оно должно быть чем-то средним между рыбой и раком... Из кухни несётся запах рыбного жаркого и ракового супа. Я чувствую, как этот запах щекочет мое нёбо, ноздри, как он постепенно овладевает всем моим телом... Трактир, отец, белая вывеска, мои рукава — всё пахнет этим запахом, пахнет до того сильно, что я начинаю жевать. Я жую и делаю глотки, словно и в самом деле в моём рту лежит кусок морского животного...». Характер образов бредящего персонажа меняется при получении от отца информации, им противоречащей: «— Их едят живыми... — говорит отец. — Они в раковинах, как черепахи, но... из двух половинок. Вкусный запах мгновенно перестаёт щекотать моё тело, и иллюзия пропадает...». Последующие описания показывают устойчивость развившегося расстройства, поскольку смена образов галлюцинаций не остановила нарастание его симптомов, которое переросло в кульминационный момент: «Я морщусь, но... но зачем же зубы мои начинают жевать? Животное мерзко, отвратительно, страшно, но я ем его, ем с жадностью, боясь разгадать его вкус и запах. Одно животное съедено, а я уже вижу блестящие глаза другого, третьего... Я ем и этих... Наконец ем салфетку, тарелку, калоши отца, белую вывеску... Ем всё, что только попадется мне на глаза, потому что я чувствую, что только от еды пройдет моя болезнь. Устрицы страшно глядят глазами и отвратительны, я дрожу от мысли о них, но я хочу есть! Есть! — Дайте устриц! Дайте мне устриц! — вырывается из моей груди крик, и я протягиваю вперед руки...» [36а, с. 131—134].
Писатель сам называл это своё произведение «серьёзным этюдом» [в письме к М.В. Киселёвой, — прим. М.Б.] Редактору «Осколков» В.В. Билибину он писал: «Один рассказец, не вошедший в транспорт, при сём прилагаю... Присовокупите его к общей массе... Прочтите его, если хотите: в этом рассказе я пробовал себя как medicus» [51а, с. 184]. Рассказ, схожий по причине возникновения патологического состояния — «Спать хочется», здесь душевное здоровье ребёнка также оказывается подорванным вследствие ущемления базовой физиологической потребности, на основе чего возникают галлюцинации, приведшие героиню к страшной развязке.
В рассказе «Тапёр» описывается симптоматика возникновения и течения истерического припадка у персонажа, причиной которого, как и в произведениях «Припадок», «Именины», «Рассказ без конца (сценка)», становится моральное потрясение. Именно эта причина называлась С.С. Корсаковым основной и первой в числе причин, производящих душевные заболевания [19а]. С.С. Корсаков подразделял моральное потрясение на внезапное и имеющее длительный характер. Первый вариант мы можем наблюдать у А.П. Чехова в рассказах «Тапёр» и «Припадок»; второй же — в произведении «Казак», а также в «Именинах», когда длительные заботы, огорчения привели героиню к известному финалу. Истерические припадки в чеховских текстах, как правило, носят неполный характер, что в «Курсе психиатрии» определяется следующими симптомами: «чаще встречаются неполные припадки... которые ограничиваются только периодом предвестников — хохотом, слезами, чувством сжатия в горле и небольшими подёргиваниями или трясением» [20а, с. 1041]. Сравним с рассказом А.П. Чехова «Тапёр»: «Отчего мне грустно и гнусно, сам не пойму... Убеждаю себя, браню, смеюсь... подпеваю своей музыке, но саднит мою душу, да как-то особенно саднит... Повернёт этак в груди, ковырнёт, погрызёт и вдруг к горлу подкатит, этак... точно ком... Стиснешь зубы, переждёшь, а оно и оттянет потом же опять сначала... Вспоминается мне, какая из меня дрянь вышла... Ехал в Москву за две тысячи верст, метил в композиторы и пианисты, а попал в тапёры... В сущности, ведь это естественно... даже смешно... Вспомнился мне и ты... Думаю я, и почему-то жалко мне тебя... до слёз жалко!.. Кое-как, знаешь, заглушаю мысль, а к горлу всё-таки подкатывает... Подкатит, сожмёт и этак... сдавит... В конце концов чувствую на своих глазах жидкость, «Боккаччио» мой обрывается и... всё к чёрту. Благородная зала оглашается другими звуками... Истерика... Каков пассаж? Ха-ха... Тогда не до смеха было, а теперь ужасно смешно... ужасно! Здоровила... верзила, с пожарную каланчу ростом, и вдруг — истерика! Ха-ха-ха! — Что же тут смешного? — спрашиваю я, глядя, как плечи и голова Рублёва трясутся от смеха, — Петя, ради бога... что тут смешного? Петя! Голубчик! Но Петя хохочет, и в его хохоте я легко узнаю истерику» [37а, с. 204—208].
Психопатология, возникшая на фоне течения заболеваний соматического характера, хорошо прописывается А.П. Чеховым в рассказах «Тиф», «Гусев», «Архиерей». К примеру, сыпной тиф героя одноимённого текста, вызвавший изменения со стороны нервной системы, иллюстрирован клинически чёткой картиной лихорадочного бреда больного, проявившейся ещё в поезде: «Шум, свистки, чухонец, табачный дым — всё это, мешаясь с угрозами и миганьем туманных образов, форму и характер которых не может припомнить здоровый человек, давило Климова невыносимым кошмаром. В страшной тоске он поднимал тяжелую голову, взглядывал на фонарь, в лучах которого кружились тени и туманные пятна, хотел просить воды, но высохший язык едва шевелился и едва хватало силы отвечать на вопросы чухонца. Он старался поудобнее улечься и уснуть, но это ему не удавалось... ноги поручика всё никак не укладывались на диване, и грозящие образы всё стояли перед глазами... Время летело быстро, скачками, и казалось, что звонкам, свисткам и остановкам не будет конца. Климов в отчаянии уткнулся лицом в угол дивана, обхватил руками голову и стал опять думать о сестре Кате и денщике Павле, но сестра и денщик смешались с туманными образами, завертелись и исчезли. Его горячее дыхание, отражаясь от спинки дивана, жгло ему лицо, ноги лежали неудобно, в спину дуло от окна, но, как ни мучительно было, ему уж не хотелось переменять свое положение... Тяжёлая, кошмарная лень мало-помалу овладела им и сковала его члены. Когда он решился поднять голову, в вагоне было уже светло» [39а, с. 130—133]. Данное художественное описание подтверждается клинической картиной соответствующих этому заболеванию психических изменений, которую мы находим у С.С. Корсакова в его классическом труде: «В начальном периоде лихорадочного бреда является ощущение неясности мышления, неспособность управлять вниманием, тревожное настроение, кошмары... днём больной вполне ясно сознаёт окружающее... но ночью — он, не засыпая, неясно сознаёт, где находится, говорит вслух несоответствующие обстоятельствам вещи, смешивает с действительностью фантазии и воспоминания... если заснёт, его мучают тревожные сны и кошмары. К утру, когда температура спадёт... сознание опять проясняется. Затем, когда болезнь идёт вперёд, и температура ещё более повышается, является масса ложных ощущений, на почве которых развивается резкая спутанность сознания, соединённая нередко с вихрем идей» [20а, с. 682]. И если явление лихорадочного бреда может протекать не только при сыпном тифе, описываемом в рассказе, то характерное только для тифозного заболевания течение совпадает столь же точно. Например, в «Курсе психиатрии» психолого-психиатрические особенности течения болезни рассматриваются следующим образом: «При тифе, как брюшном, так и сыпном, психические симптомы бывают иногда в самом начале болезни, в продромальном периоде, иногда до появления повышенной температуры. Эти симптомы выражаются различно: то это крайне удручённое состояние, меланхолическая подавленность... с приступами тоски и ужаса, с галлюцинациями особенно зрительными, то это приступы... с большой подвижностью... говорливостью» [20а, с. 689]. Всё это находит своё подтверждение в тексте, к примеру, в следующем отрывке: «Когда Климов очнулся от забытья, в спальной не было ни души... Поручик поглядел на луч, на знакомую мебель, на дверь и первым делом засмеялся... Всем его существом, от головы до ног, овладело ощущение бесконечного счастья и жизненной радости, какую, вероятно, чувствовал первый человек, когда был создан и впервые увидел мир. Климов страстно захотел движения, людей, речей» [39а, с. 134].
В рассказе «Гусев» на примере следующего отрывка можно отметить яркие описания галлюцинаций, возникших на фоне образов воспоминаний у больного туберкулёзом персонажа, и составляющих картину предсмертных психических изменений: «Гусев долго думает о рыбах, величиною с гору, и о толстых, заржавленных цепях, потом ему становится скучно, и он начинает думать о родной стороне, куда теперь возвращается он после пятилетней службы на Дальнем Востоке. Рисуется ему громадный пруд, занесённый снегом... На одной стороне пруда фарфоровый завод кирпичного цвета, с высокой трубой и с облаками чёрного дыма; на другой стороне — деревня... Из двора, пятого с краю, едет в санях брат Алексей; позади него сидят сынишка Ванька, в больших валенках, и девчонка Акулька, тоже в валенках... Мысли у Гусева обрываются, и вместо пруда вдруг ни к селу, ни к городу показывается большая бычья голова без глаз, а лошадь и сани уж не едут, а кружатся в чёрном дыму. Но он всё-таки рад, что повидал родных. Радость захватывает у него дыхание, бегает мурашками по телу, дрожит в пальцах. — Привёл господь повидаться! — бредит он, но тотчас же открывает глаза и ищет в потёмках воду. Он пьет и ложится, и опять едут сани, потом опять бычья голова без глаз, дым, облака... И так до рассвета» [40а, с. 327—328].
Предсмертные психические изменения на фоне тифа, но уже не сыпного, как в рассмотренном произведении «Тиф», а брюшного, со всеми сопутствующими описаниями течения болезни показаны также в рассказе «Архиерей». Что касается изображений именно нервных расстройств, то момент их возможного возникновения А.П. Чеховым был подмечен в рассказе «Житейские невзгоды»; течение болезней рассматривается писателем в ряде произведений (например, в пьесе «Безотцовщина» можно наблюдать бред, сопровождающийся галлюцинациями у Платонова, пьеса «Иванов» даёт чёткую картину маниакально-депрессивного психоза у главного её героя, а повесть «Три года» — проявление у одного из персонажей помешательства и последующее развитие заболевания).
Итак, изучение художественных произведений писателя показало:
— в своих произведениях А.П. Чехов был вполне готов использовать известные ему знания о психологической науке в разработке художественной образности текстов и, более того, придавал самодостаточную ценность научным формулировкам психологических явлений. В этом отношении он близок к писателям рубежа веков (М. Пруст, Э. Золя), которые свободно совмещали научно-психологические описания с художественно-психологическими изображениями человека.
— ценность патографических произведений А.П. Чехова для использования в практической деятельности психологов (например, в образовательном процессе при разборе соответствующих состояний и расстройств) очевидна и несомненна.
Таким образом, некоторые произведения литератора являются образцами психологии художественного творчества — т. е. научные знания преобразуются А.П. Чеховым в литературный текст и несут практическую ценность для психологов. Текстологический анализ художественного наследия показал, что взгляды А.П. Чехова на психологию являются значимыми для понимания психологических особенностей его творчества. Это подтверждает выдвинутую нами гипотезу № 2. Тогда как эпистолярный дискурс, как мы выяснили в предыдущем параграфе, содержит чеховские мысли по поводу психологии и свидетельствует о научных стремлениях литератора в данной сфере, его творческое наследие даёт случаи соединения научной психологии и психологии художественного творчества. Как именно соотносятся в чеховском наследии эти две психологии, будет рассмотрено в следующем параграфе.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |