«Черный монах» — произведение, необычайно насыщенное философскими и литературно-историческими реминисценциями, что позволяет говорить о его своеобразной «литературности». Особое положение в этой сложной системе художественных отсылок принадлежит творчеству Пушкина. «Черный монах» уже становился объектом рассмотрения в аспекте данной темы например, была рассмотрена связь рассказа с «Евгением Онегиным», «Пиковой дамой»1. «Полтава» до сих пор не попадала в сферу внимания исследователей, однако прямое цитирование поэмы в тексте «Черного монаха» указывает на ее исключительную актуальность для образно-идеологической структуры чеховского произведения.
Любопытно отметить, что и «Полтаве» Пушкина, и «Черному монаху» Чехова была уготована примерно сходная судьба в прижизненной критике. В восприятии обоих произведений прослеживается некая общая доминанта — своего рода «недоумение» со стороны современников. Известно, что сам Пушкин в замечаниях о своей поэме называл «Полтаву» «совсем оригинальным» сочинением; однако отмечал, что она тем не менее «не имела успеха» (11, 164). Прежде всего, вызывало вопросы само сочетание двух сюжетных линий — исторической и любовной, эпического сюжета с лирико-романтическим началом: «Современники не поняли пушкинского замысла и упрекали поэму в отсутствии единства»2. Непонимание было характерно и для основной реакции чеховских современников; первые критические отзывы о «Черном монахе» не удовлетворили писателя. С.Т. Семенов, встретившийся с Чеховым зимой 1894 г. в редакции «Посредника», вспоминал: «А.П. <...> рассказывал, в чем сущность его рассказа «Черный монах» и как его не поняли. <...> он был крайне недоволен таким поверхностным отношением критиков к художественным произведениям»3.
При всем непонимании (а иногда просто недооценке) «Полтавы» и «Черного монаха» — оба произведения были восприняты в качестве «знаковых» для их создателей. Читатели Пушкина, пристально следившие за его творческим развитием, выделяли переломный момент в творчестве поэта, который наступил в конце 20-х годов и был ознаменован именно «Полтавой». Современник Чехова критик Н.К. Михайловский тоже расценивал «Черного монаха» как явление переходное: ««Черный монах» знаменует собою момент некоторого перелома в г. Чехове как писателе, перелома в его отношениях к действительности...»4.
Искаженные интерпретации обоих произведений объясняются, в первую очередь, их исключительной художественной сложностью. Не случайно Н.В. Измайлов называет «Полтаву» «самым сложным из всех (по крайней мере, написанных до нее) произведений Пушкина»5. Рассказ «Черный монах» давно утвердился в литературоведческой науке и в сознании читателей как самое «загадочное»6 произведение Чехова. Например, до сих пор ведутся споры, связанные с осмыслением позиций героев, Коврина и Песоцких, которые зачастую воспринимаются как принципиальные антиподы, выразители противоположных жизненных установок.
Кроме того, можно проследить определенные параллели, затрагивающие историю создания произведений. Так, 1828 год — год создания поэмы — был полон тревог и волнений в жизни Пушкина, он явился одним из самых беспокойных периодов в творческой и личной биографии поэта. Автору «Полтавы» в это время были свойственны «тяжелые переживания <...>, опасения за свою собственную судьбу, ожидание (по поводу обвинения в авторстве «Гавриилиады»...)»7.
Судя по письмам, Чехов во время работы над «Черным монахом» также испытывал «чувства внутреннего беспокойства, тревоги, неудовлетворенности жизнью <...>. Писатель жаловался на «смертную тоску по одиночеству» и «отвратительное психопатическое настроение»» (8, 490). С.В. Тихомировым отмечено, что Чехов работал над «Черным монахом» во второй мелиховский год, который не был столь счастлив, как первый: болезнь отца, серьезная болезнь сестры, собственные недуги, наконец, надвигающаяся холерная эпидемия...8
«Полтава» упоминается в художественных произведениях Чехова, включая «Черного монаха», по крайней мере трижды: заглавие раннего юмористического рассказа «Конь и трепетная лань» представляет собой цитату из второй песни поэмы; в повести «Дуэль» фон Корен, споря с Лаевским, приводит в качестве аргумента описание украинской ночи. На наш взгляд, неоднократное обращение Чехова к этому произведению свидетельствует о его особой значимости в творческом сознании писателя.
В тексте «Черного монаха» содержится указание на скрытую связь с сюжетом «Полтавы». Садовод в беседе с Ковриным произносит, передавая распространенное мнение о себе самом: «У Песоцкого, говорят, яблоки с голову, и Песоцкий, говорят, садом себе состояние нажил. Одним словом, богат и славен Кочубей. Но спрашивается: к чему все это?..» (8, 236). Цитирование пушкинской поэмы в данном случае обладает двойным значением. С одной стороны, в устах Песоцкого фраза из «Полтавы» звучит горько-иронически, обозначая несовпадение действительности и «кажимости», скрытую тревогу и неудовлетворенность при внешнем благополучии. С другой стороны, повествователю доступно более глубокое проникновение в сущность ситуации, которая неразрешима на уровне героя. С учетом позиции «всезнающего автора», упоминание «Полтавы» можно интерпретировать как некое предсказание грядущих событий: садовод, сам того не осознавая, пророчествует о своей судьбе. Слова, казалось бы, случайно вырвавшиеся у Песоцкого, приобретают очень важный смысл, который открывается лишь по ходу дальнейшего развития действия.
Сюжетный пушкинский «пласт» рассказа заключается в том, что жизненная ситуация, в которой оказались герои «Черного монаха», напоминает «Полтаву», где линия «отец — дочь» ярко выражена и обладает особой напряженностью, а героиня обвиняет возлюбленного в гибели своего отца (в пушкинском произведении эта коллизия очевидна; в «Черном монахе» она подобным образом осмыслена Таней, о чем свидетельствует ее финальное письмо к Коврину). «Сейчас умер мой отец. Этим я обязана тебе, так как ты убил его. Наш сад погибает <...>, то есть происходит то самое, чего так боялся бедный отец. Этим я обязана тоже тебе...» (8, 255) — проклинает Коврина Таня. «Бедный мой отец!» (5, 47) — восклицает Мария, узнав о готовящейся казни отца. Примечательно также, что героини обоих произведений — Таня и Мария — единственные дочери (хотя, как известно, у исторической Матрены Кочубей было несколько сестер)
Нечто фатальное вторгается в жизнь героев Пушкина и Чехова. В «Полтаве» роковую роль играют честолюбивые эгоистические помыслы гетмана, его стремление отомстить Кочубею и русскому царю. Благополучный, полный изобилия мир оказывается разрушен под воздействием доведенного до болезненности индивидуализма. При этом Мазепа осознает себя неким орудием в руках судьбы, проводником и исполнителем высшей воли, пытаясь освободить себя от моральной ответственности: «Давно решилась непреложно / Моя судьба. <...> / Петру я послан в наказанье; / Я терн в листах его венца...» (5, 54—55). Подобное самоосмысление отсылает к другому пушкинскому произведению, к раздумьям Сальери накануне убийства Моцарта: «...не могу противиться я доле / Судьбе моей: я избран, чтоб его / Остановить...». (Кстати, исследователями давно отмечено, что образ «черного человека» из «маленькой трагедии» перекликается с черным монахом как зловещим предвестником несчастья). В чеховском рассказе тема судьбы, рока предстает, конечно, в несколько ином аспекте, но Коврин, который мнит себя «гением, избранником божиим», в своих размышлениях и беседах с черным монахом тоже апеллирует к некой высшей силе. Рок, принявший форму разрушительной болезни, мании величия, так или иначе довлеет над всеми героями «Черного монаха», внося в их мирную жизнь, «милые, благодушные отношения» непонимание, раздор и смерть.
Тема эгоистического индивидуализма объединяет пушкинскую «Полтаву» и рассказ Чехова на самом глубинном, идеологическом уровне, с чем связано и сходство отдельных сюжетных эпизодов. Например, в ночь перед казнью Кочубея Мазепа терзается «мрачными мечтами»: «...звезды ночи, / Как обвинительные они, / За ним насмешливо глядят. / <...> И летней, теплой ночи тьма / Душна, как черная тюрьма» (5, 44). В тексте «Черного монаха» можно найти почти прямые параллели к этой картине. Так, перед первой встречей с монахом Коврин думает: «...кажется, весь мир смотрит на меня...» (8, 234). А ночью после прочтения Таниного письма магистру представляется: «Бухта, как живая, глядела на него множеством голубых, синих, бирюзовых и огненных глаз и манила к себе. <...> было жарко и душно...» (8, 256). Н.Е. Разумова трактует особенности такого восприятия как проявление солипсизма: Коврин «эгоистически фокусирует на себе все содержание мира»9. Герои Пушкина и Чехова воспринимают окружающее на основе своих эгоцентрических представлений, поэтому их «перевозбужденное «я» служит центром, фокусом мира...»10. В итоге гостиничный номер в Севастополе оказывается для Коврина настоящей «черной тюрьмой», тупиком, куда завлек его «ласковый и лукавый» черный монах, обрекший героя на гибель. (Кстати отметим, что локус гостиницы зачастую выступает в творчестве Чехова как символ «недолжного бытия» — ср., например, «Скучную историю»).
Прослеживаются переклички и между высказываниями Мазепы и Коврина о близких людях. «Ах, вижу я: кому судьбою / Волненья жизни суждены, / Тот стой один перед грозою, / Не призывай к себе жены» (5, 43) — с этими словами пушкинского гетмана будто рифмуется произнесенное Ковриным в пылу раздражения: «Как счастливы Будда и Магомет <...>, что добрые родственники <...> не лечили их от экстаза и вдохновения!» (8, 251). Эти фразы героев по-своему отражают их индивидуалистические помыслы, в которых нет места другому человеку, способному лишь помешать в исполнении честолюбивых планов. Жажда славы, желание вознестись над «стадом» наполняет «чудесной, сладкой радостью» душу Коврина. В драматичном разговоре с Марией гетман сопоставляет две основные страсти, движущие им, и утверждает при этом свою любовь как страсть более сильную. «Мария, верь: тебя люблю / Я больше славы, больше власти» (5, 35). Однако дальнейшее развитие сюжета убеждает в обратном: даже любовь к Марии не помешала Мазепе расправиться с ее отцом.
Интересно сопоставить слова героинь, которые касаются той же темы «величия». Мария обращается к гетману со словами, полными восторга «О милый мой, / Ты будешь царь земли родной! / Твоим сединам как пристанет / Корона царская! / <...> О, знаю я: Ярон ждет тебя» (5, 36—37). Таня в «Черном монахе» постоянно твердит об исключительности Коврина, не уставая повторять ему: «Вы величина» (8, 228), «Вы ученый, необыкновенный человек, вы сделали себе блестящую карьеру...» (8, 230), «Мы люди маленькие, а вы великий человек...» (8, 244), «Ты, умный, необыкновенный человек...» (8, 252). Отношение героинь к своим возлюбленным долгое время определяется безусловным поклонением, даже благоговением. «Ты на него с благоговеньем / Возводишь ослепленный взор...» (5, 32) — эти слова повествователя, обращенные к Марии, могут быть вполне применимы к героине чеховского рассказа. И Мария, и Таня невольно «провоцируют» героев, внушая им мысль об избранничестве. И.Н. Сухих убедительно доказал, что «старый садовод и его дочь <...> не только лечат магистра, но во многом и создают его болезнь» (курсив автора)11.
Поэма Пушкина построена на взаимодействии двух стилевых стихий — лирико-романтической и одической, что является отражением двух линий, объединенных в семантической структуре «Полтавы». «Частная» линия отображает коллизию Мазепа — Мария — Кочубей, а эпический сюжетный узел связывает исторических лиц, устремленных к разным целям, — Петра, Мазепу, Карла. Общая «раздвоенность» сюжета воплотилась на образно-художественном уровне в ряде отдельных эпизодов: например, Мария дважды совершает бегство (из родительского дома и от Мазепы после гибели отца), дважды, перед этими бегствами, повторяются обмороки героини; да и оказывается она в ситуации выбора между двумя дорогими людьми — отцом и возлюбленным. Сущность этой коллизии отчетливо выражена в том безжалостном вопросе, который ставит перед Марией Мазепа: «...отец или супруг / Тебе дороже?» (5, 37).
В чеховском рассказе также можно выделить две сюжетные линии, тесно переплетенные друг с другом: любовная (несчастная, разрушенная любовь Коврина и Тани) — и сюжетная линия, связанная с монахом, внушающим магистру честолюбивые устремления. Эта особенность отражает наличие двух планов повествования: реального и иллюзорного, призрачного, который в итоге побеждает, заслоняя от Коврина действительный мир. Для художественной системы «Черного монаха» характерны своеобразные «удвоения», причем касаются они и героини, и центрального героя. Так, дважды повторяются обмороки Тани (подобно ситуации с Марией); дважды она пишет письмо Коврину (ее приглашение погостить в Борисовке служит толчком к развитию действия, а в финале письмо-«проклятие» приближает гибель героя). Наконец, Таня также невольно оказывается в ситуации между отцом и мужем.
Последняя глава рассказа, в центре которой находится магистр, полностью построена на сюжетных повторениях. Коврин вспоминает, как он разрывал свои статьи — и рвет письмо Тани, клочки которого возвращает ветер; дважды одинаково изображается внутреннее состояние Коврина (ощущение страха и одиночества); второй раз герой слушает серенаду Брага; к нему возвращается его безумие — черный монах, причем появление двойника описано практически теми же словами, что и при первой их встрече. «В последней главе господствует число «2» и внутренне связанный с ним принцип противительной организации фраз <...>. Это отражает состояние внутренней раздвоенности, дисгармонии в душе героя и вообще в человеческом мире, где упреки и проклятия Коврину в Танином письме диссонируют с веселым шумом чужой вечеринки»12.
Внутренняя раздвоенность характерна и для пушкинского героя, в душе которого борются противоположные начала — честолюбец и влюбленный, что сознает и сам Мазепа: «Любовник гетману уступит, / Не то моя прольется кровь» (5, 32). В финальных словах безумной Марии отчетливо явлены обе ипостаси образа Мазепы — тот, которого она любила, и палач ее отца: «...Я принимала за другого / Тебя, старик <...> / Ты безобразен. Он прекрасен...» (5, 62). Пушкинской героине словно вторит в своем письме Таня Песоцкая: «Я приняла тебя за необыкновенного человека <...>, я полюбила тебя, но ты оказался сумасшедшим» (8, 255).
Знаменательно, что душевное состояние Мазепы и Коврина в финале произведений дано в сходной тональности. Обоих героев терзают страх и беспокойство: «Невольным страхом поражен...» (5, 49), «Мазепа будто испугался...» (5, 60), «В нем мрачный дух не знал покоя» (5, 61) — «Им овладело беспокойство, похожее на страх...», «...ему было жутко» (8, 255); «...Он терзался / Какой-то страшной пустотой» (5, 49) — «он <...> вымещал на ни в чем не повинных людях свою душевную пустоту...» (8, 254). Перед мысленным взором героев проходит счастливое прошлое, полное любви, понимания, радости; в их душах начинает говорить голос совести, просыпается сожаление о погубленных ими людях.
С проблемой индивидуализма тесно связана тема исторической памяти/забвения, столь значимая в семантической структуре обоих произведений. Прежде всего, она раскрывается в беседах черного монаха с Ковриным: «Что лестного, или забавного, или поучительного в том, что твое имя вырежут на могильном памятнике и потом время сотрет эту надпись вместе с позолотой? Да и, к счастью, вас слишком много, чтобы слабая человеческая память могла удержать ваши имена» (8, 248). После выздоровления раздраженный Коврин упрекает Песоцких в докучной заботливости и апеллирует к именам великих людей: «...Если бы Магомет принимал от нервов бромистый калий, работал только два часа в сутки и пил молоко, то после этого замечательного человека осталось бы так же мало...» (8, 251). Коврин как бы вписывает себя в круг выдающихся исторических личностей, обнаруживая свое болезненное тщеславие и страх кануть в Лету подобно простым смертным.
Тема «нерукотворного памятника» занимает важнейшее место в пушкинском творчестве в целом. В поэме «Полтава» эта тема получает яркое раскрытие в эпилоге, где она играет роль смыслового центра: «Прошло сто лет — и что ж осталось / От сильных, гордых сих мужей, / Столь полных волею страстей?», «Забыт Мазепа с давних пор!» (5, 63—64). В данном случае повествователь занимает позицию некоего беспристрастного судии, дающего нравственную оценку героям с «исторической» точки зрения — с высоты вековой дистанции. Ю.М. Лотман отмечает, что герои забыты именно в силу своей одержимости личными страстями. «В «Полтаве» и добрые герои, как Кочубей и Искра, и злодеи вроде Мазепы обречены историей на забвение, ибо все они руководствовались личными, человеческими побуждениями. <...> История сохраняет память лишь о тех, кто без остатка сливает себя с нею»13. Лишь Петр, который стал персонифицированным воплощением истории, обрел право на бессмертие: «В гражданстве северной державы, / В ее воинственной судьбе, / Лишь ты воздвиг, герой Полтавы, / Огромный памятник себе» (5, 63).
Конечно, в «Черном монахе» данная тема получает иное решение, но можно проследить и некоторое сходство с концепцией «Полтавы». Ведь именно ослепленность героев, их убеждение в абсолютности своих «истин» приводит к трагической развязке. В.Б. Катаев тонко заметил, что «именно эта всепоглощенность стоила Песоцкому гибели его сада»14. Отметим кстати, что судьба сада в «Черном монахе» («Наш сад погибает, в нем хозяйничают уже чужие...») словно перекликается с той картиной, которую рисует Кочубей, обращаясь к Орлику в ночь перед казнью: «Повремени: дай лечь мне в гроб, / Тогда ступай себе с Мазепой / <...> Мои подвалы разрывать, / Рубить и жечь сады с домами» (5, 42). В финале чеховского рассказа умирает Песоцкий, гибнет прекрасный сад, надломлена, духовно мертва Таня, погибает и сам Коврин. По трагической логике действия этот итог закономерен, поскольку каждый из героев слышит только себя, будучи углублен в свой собственный мир: у Песоцких это сад («Вся, вся наша жизнь ушла в сад», — говорит Коврину Таня), а для магистра такой всепоглощающей страстью стали исступленные мечты о научной славе.
И в пушкинской поэме, и в рассказе Чехова людской суетности и эгоизму противопоставляется авторский идеал, выраженный прежде всего в чудесных картинах природы. Многие чеховеды отмечали символическую роль сада в «Черном монахе», который является своеобразным центром художественного пространства рассказа. Этому образу не уступает по смысловой насыщенности финальная картина ночной черноморской бухты: в противовес дисгармонии, царящей в человеческом мире, «морской пейзаж являет герою стройное и гармоничное целое, в котором вода соединяется с воздухом, «верх» и «низ» сливаются в отражении»15. В «Полтаве» высшую гармонию олицетворяет картина украинской ночи, спокойствию и тишине которой трагически противопоставлены людская злоба и смятение.
Примечательно также, что сад является неотъемлемой приметой художественного пространства и в «Полтаве». Именно сюда стремится гетман в самые напряженные моменты: в роковую ночь перед казнью Кочубея, пытаясь развеять свою тревогу; после исчезновения Марии он ищет ее и в саду «смятенный бродит» (5, 49); даже во время бегства, проезжая мимо запустелого хутора Кочубея, Мазепа видит перед собой «уединенный сад», который напоминает ему о былых временах и о погубленной Марии.
Таким образом, сложнейшая связь соединяет пушкинскую «Полтаву» и рассказ «Черный монах». Конечно, с учетом явных параллелей резче вырисовываются принципиальные расхождения в художественной структуре произведений. Действие пушкинской поэмы разворачивается на конкретном историческом фоне, а в «Черном монахе», по замечанию И.Н. Сухих, «среда существования чеховских героев <...> кажется слишком приблизительной, условной, «акварельной»...»16. Кроме того, «Полтава», по единодушному мнению исследователей, — «самая оценочная»17 поэма Пушкина, что связано прежде всего с обилием тенденциозных эпитетов («коварная душа», «злой старик», «замысел ужасный» и т. п.). В «Полтаве» наличие моральной оценки действующих лиц очевидно, все акценты твердо расставлены автором. Мазепа выступает вообще как герой однозначно отрицательный, «в творчестве Пушкина трудно найти другой пример такой однозначно отрицательной характеристики персонажа, лишенной даже попытки дать характеристику героя «изнутри»...»18. В данном аспекте «Черный монах» представляет прямую противоположность пушкинской поэме, поскольку семантическая организация рассказа допускает возможность самых различных толкований одного и того же образа. «Нет в наследии Чехова другого произведения, интерпретаторы которого так расходились бы, давая прямо противоположные истолкования авторских симпатий и антипатий», — отмечает В.Б. Катаев19.
При этом несомненно, что непосредственное упоминание «Полтавы» открывает в рассказе Чехова «пушкинскую» смысловую перспективу. Диалогические отношения между этими произведениями обусловлены, прежде всего, их трагическим тоном и общностью целого комплекса тем и мотивов, важнейшими из которых являются мотив безумия (косвенно сближающий образы Марии и Коврина), тема исторической памяти и, конечно, центральная для обоих произведений тема гипертрофированного индивидуализма, отвергаемого и Пушкиным, и Чеховым.
Примечания
1. См.: Сахарова Е.М. Пушкинские мотивы в «Черном монахе» // Чеховские чтения в Ялте. Чехов и русская литература. М., 1978. С. 5—15.
2. Лотман Ю.М. Пушкин Очерк творчества // Лотман Ю.М. Пушкин. СПб., 2003. С. 199.
3. Семенов С.Т. О встречах с А.П. Чеховым // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 272.
4. Михайловский Н.К. Кое-что о г-не Чехове // А.П. Чехов: pro et contra. СПб., 2002. С. 347.
5. Измайлов Н.В. Очерки творчества Пушкина. Л., 1976. С. 124.
6. См.: Кулешов В.И. Реализм Чехова с соотношении с натурализмом и символизмом в русской литературе конца XIX и начала XX века // Чеховские чтения в Ялте. М., 1973. С. 30; Катаев В.Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М., 1979. С. 192; Сухих И.Н. Проблемы поэтики А.П. Чехова. Л., 1987. С. 100.
7. Измайлов Н.В. Указ. соч. С. 59.
8. См.: Тихомиров С.В. «Черный монах» (Опыт самопознания мелиховского отшельника) // Чеховиана: Мелиховские труды и дни. М., 1995. С. 35—44.
9. Разумова Н.Е. Творчество А.П. Чехова в аспекте пространства. Томск, 2001. С. 268.
10. Там же. С. 265.
11. Сухих И.Н. Указ. соч. С. 111.
12. Разумова Н.Е. Указ. соч. С. 267.
13. Лотман Ю.М. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя // Лотман Ю.М. Пушкин. С. 170.
14. Катаев В.Б. Указ. соч. С. 197.
15. Разумова Н.Е. Указ. соч. С. 267.
16. Сухих И.Н. Указ. соч. С. 106—107.
17. Лотман Ю.М. К структуре диалогического текста в поэмах Пушкина // Лотман Ю.М. Пушкин. С. 235.
18. Лотман Ю.М. Посвящение «Полтавы» // Там же. С. 258.
19. Катаев В.Б. Указ. соч. С. 192.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |