Прежде чем обратиться к изучению роли пушкинской традиции в творчестве Чехова, необходимо рассмотреть, как складывалось восприятие личности А.С. Пушкина и его поэзии в конце XIX века.
Каждый последующий этап развития русской культуры формировал свой взгляд на Пушкина, свою концепцию творчества поэта. Так было и в последние два десятилетия XIX века, на протяжении которых внимание философско-художественной мысли было приковано к Пушкину трижды: в 1880 году, в связи с Пушкинскими торжествами в Москве; в 1887, когда истекло 50 лет со дня гибели поэта; и, конечно, в юбилейном 1899 году. Как указывает С.Ю. Николаева, «одной из характерных примет литературной жизни той поры стало возрождение интереса к творчеству Пушкина. Строго говоря, интерес этот не утрачивался никогда, Пушкин оставался той абсолютной духовной ценностью, по отношению к которой определялись и выявляли свое значение и место в русской культуре самые противоположные литературные и общественные течения, поколения писателей 40, 60, 70-х годов»1.
Чеховская эпоха — это время, когда происходит глубокое философское осмысление пушкинского творчества, когда социальный подход к наследию поэта сменяется подходом эстетическим, осознается необходимость нового, художественного прочтения Пушкина. Одним из свидетельств этого изменившегося отношения к имени и творчеству поэта явилось открытие в Москве памятника Пушкину работы Л.М. Опекушина. В торжествах 1880 года принял участие широкий круг деятелей русской культуры, затронувших в своих выступлениях самые различные аспекты творчества и миросозерцания поэта. Так, А.Н. Островский отмечает, что поэт завещал школе своих последователей «искренность, самобытность, он завещал каждому быть самим собой, он дал всякой оригинальности смелость, дал смелость русскому писателю быть русским»2. Пушкин явился основоположником русской литературы, которая «в одном человеке выросла на целое столетие» и «пошла и идет по пути, указанному Пушкиным»3. В.О. Ключевский подчеркивает историческую верность воссоздания жизни, быта и типов России в творчестве Пушкина, представляющем историку «довольно связную летопись нашего общества в лицах за 100 лет с лишком»4.
Выступления на празднике двух главных ораторов, И.С. Тургенева и Ф.М. Достоевского, были посвящены наиболее волнующей проблеме тех дней — «Пушкин и современность»5. Тургенев в своей речи отмечает несомненное возрождение пушкинской славы, которое пришло на смену негативному отношению к творчеству поэта со стороны революционно-демократических кругов в 60-е годы. При этом Тургенев доказывает историческую закономерность этих явлений. По мнению писателя, причины «отступления» от Пушкина заключались в самом «историческом развитии общества, в условиях, при которых зарождалась новая жизнь, вступившая из литературной эпохи в политическую, <...> явились вопросы, на которые нельзя было не дать ответа... Не до поэзии, не до художества стало тогда. Одинаково восхищаться «Мертвыми душами» и «Медным всадником» или «Египетскими ночами» могли только записные словесники, мимо которых побежали сильные, хотя и мутные волны той новой жизни. Миросозерцание Пушкина показалось узким, его горячее сочувствие нашей, иногда официальной, славе — устарелым, его классическое чувство меры и гармонии — холодным анахронизмом»6.
Поэтому возвращение к творчеству Пушкина было воспринято писателем как значимый социальный симптом: Тургенев полагал, что поэзия, «главным представителем которой является Пушкин», в скором времени займет «свое законное место среди прочих законных проявлений общественной жизни»7. С.Е. Шаталов отмечает, что в «Речи о Пушкине» Тургенев «стремился доказать, что не пресловутая «злоба» дня, а общечеловеческое содержание придает наследию Пушкина непреходящее значение»8.
Исходя из основных положений речи, можно выделить следующие аспекты восприятия Тургеневым Пушкина: 1) Пушкин — «первый русский художник-поэт»; 2) огромная заслуга Пушкина заключается в выработке нового русского литературного языка: «...он создал наш поэтический, наш литературный язык», обладающий свойствами «мужественной прелести, силы и ясности»; 3) историзм художественного мышления Пушкина («...прошедшее жило в нем такою же жизнью, как и настоящее, как и предсознанное им будущее»); 4) «двойственная восприимчивость», которая представляет собой глубокую оригинальность его творчества в сочетании с «мощной силой самобытного присвоения чужих форм»; 5) «объективность» его дарования, свободного от «всяких толкований и моральных выводов». Как указывает М.М. Кедрова, значение Пушкина для Тургенева состоит «в поэтически целостном восприятии мира, воплощенного им в классически чистых очертаниях»9.
Особое внимание писатель уделяет национальному характеру пушкинского гения «самая сущность, все свойства» поэзии Пушкина «совпадают со свойствами, сущностью нашего народа». Согласно историко-литературной концепции Тургенева, Пушкин оценивается как «центральный художник, <...> близко стоящий к самому средоточию русской жизни»10.
Однако самым ярким событием Пушкинского праздника стало выступление Ф.М. Достоевского. Исходным тезисом его речи о Пушкине является утверждение о «пророческой» роли великого поэта в русской истории и культуре. Достоевский связал национальное значение Пушкина с историческими судьбами России: «Не было бы Пушкина, не определились бы, может быть, с такою непоколебимою силой <...> наша вера в нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народные силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное назначение в семье европейских народов»11. Отмечая «всемирную», «всечеловеческую» отзывчивость пушкинского гения, его способность к совершенному перевоплощению в любую национальную форму, писатель называет Пушкина выразителем глубинных свойств русского духа.
Талант Пушкина как народного поэта, его дар творческого проникновения в своеобразие других культур нашли воплощение уже в ранний, романтический период творческого пути — в той проницательности, с которой он впервые в русской литературе «отыскал и гениально отметил» в образе Алеко тип «несчастного скитальца в родной земле»12. Достоевский подчеркивает глубокую правдивость и современность этого художественного образа «русские бездомные скитальцы продолжают и до сих пор свое скитальчество», они «ходят с новою верой на другую ниву и работают на ней ревностно...»13. По точному замечанию Б.Н. Тихомирова, «неверие является у Достоевского одной из важнейших составляющих духовного строя «русского скитальца», и тем не менее человек этого типа также несет в себе общенациональный «влекущий инстинкт» «ко всемирной отзывчивости и всеединению человечества»», который залегает «глубже, чем укореняются в человеке вера или неверие»14.
Смысловой центр Пушкинской речи составляет знаменитый призыв к поискам правды в своей собственной душе. По мысли писателя, уже в «Цыганах» подсказывается русское решение «проклятого вопроса»: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве <...> Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой — и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою <...> Не у цыган и нигде мировая гармония, если ты первый сам ее недостоин, злобен и горд»15.
В романе «Евгений Онегин», «уже не фантастическом, но осязательно реальном», образ «вечного скитальца» приобретает черты беспокойного и несчастного мечтателя, который «верит лишь в полную невозможность какой бы то ни было работы на родной ниве, а на верующих в эту возможность, — и тогда, как и теперь, немногих, — смотрит с грустною насмешкой»16. Согласно трактовке Достоевского, Онегину противопоставляется Татьяна, которая дает урок смирения и самопожертвования во имя верности своим идеалам. «Достоевский утверждает необходимость подчинения внеличным ценностям, но не над- или сверхличным, а таким, которые находятся в самом человеке, но залегают в его душе глубже, чем начало личное, индивидуальное. В контексте всей Пушкинской речи это, бесспорно, некие фундаментальные основания национального духа...»17.
Выступление Достоевского вызвало широкий общественный резонанс18. Одним из значительных полемических откликов на Пушкинскую речь явилась статья К.Н. Леонтьева «О всемирной любви», переизданная в 1882 году в составе книги о Достоевском и Толстом — «Наши новые христиане». «К выступлению Достоевского, свободному от каких-либо богословских претензий, христианскому по мысли и настроению, но, конечно, светскому по характеру и цели, была приложена мера «строгого и неуклонного церковного православия»»19. Спор Леонтьева с Достоевским развивается, прежде всего, по двум пунктам, связанным с толкованием ключевых понятий «любовь» и «гармония». Леонтьев был убежден, что «смесь страха и любви — вот чем должны жить человеческие общества, если они жить хотят...» (курсив Леонтьева)20. Философ критиковал Достоевского с «правых» политических и религиозных позиций, усматривая в Пушкинской речи скрытый «христианский социализм»21.
Для нас чрезвычайно важен тот факт, что на работу Леонтьева, а значит, и на Пушкинскую речь Достоевского, отозвался Чехов — в то время начинающий писатель, молодой фельетонист юмористического журнала «Осколки». Статья «О всемирной любви» вызвала его однозначное неприятие: «В этом глубокомысленном трактате он силится задать Л. Толстому и Достоевскому и, отвергая любовь, взывает к страху и палке как к истинно русским и христианским идеалам» (16, 38). Таким образом, в этом споре Чехов решительно занял сторону Достоевского.
Однако та литературная эпоха, в которую жил и творил Чехов, создавала новое восприятие Пушкина, связанное с формированием культуры «серебряного века», — это был своеобразный философско-эстетический миф о Пушкине. Миф о писателе является одной из форм историко-литературной преемственности, интересным и сложнейшим проявлением контакта эпох. У истоков философско-эстетического мифа о Пушкине стояли Достоевский, Тургенев (с его концепцией «художника-поэта»), В.Г. Белинский, а также критики «эстетического направления»: Ап. Григорьев, П.В. Анненков, А.В. Дружинин. Но окончательно этот миф сложился именно на рубеже XIX—XX веков, когда в печати появляются выступления символистской и религиозной критики.
Русская философия и поэзия конца XIX века переживали период интенсивного развития, что привело к новому освоению классической русской литературы, и прежде всего — к новому прочтению Пушкина. Как справедливо указывает В.В. Мусатов, «начало традиции художественно-философского осмысления Пушкина на рубеже XIX—XX веков положили, конечно, символисты. <...> Вот почему первые историки символизма сразу же наталкивались на проблему Пушкина»22. Для представителей нового литературного направления (например, для И.Ф. Анненского, К.Д. Бальмонта, В.Я. Брюсова) характерно возвращение к творческому наследию Пушкина, сопряженное, однако, с его неизбежным переосмыслением. Такое отношение к поэту в символистских кругах связано с тем, что Пушкин «функционально заполнял нишу русской античности, и без него поэтическое сознание конца XIX — начала XX века чувствовало себя абсолютно беспочвенно, безосновно»23. Следовательно, необходимо определить те основные черты в восприятии Пушкина «старшими» символистами, которые могли преломиться в творчестве Чехова, как их современника.
Во второй половине 1890-х годов, накануне пушкинского юбилея, публикуются многочисленные статьи о поэте: «Пушкин» (1896) Д.С. Мережковского, «Судьба Пушкина» (1897), «Значение поэзии в стихотворениях Пушкина» (1899) В.С. Соловьева, «А.С. Пушкин» (1899), «О Пушкинской Академии» (1899), «Кое-что новое о Пушкине» (1900) В.В. Розанова и др. Эти философские и литературоведческие работы оказали определяющее воздействие на формирование представления о Пушкине в символистских кругах.
Р.А. Гальцева отмечает, что в кругу религиозных мыслителей «обсуждаются три тайны Пушкина»24: тайна творчества, тайна духа, тайна личности.
Представители «нового» искусства видят в поэзии Пушкина главным образом гармонизирующее, просветляющее начало. Так, Д.С. Мережковский, отмечая «убыль пушкинского духа в нашей литературе»25, указывает на основную причину этого явления. По мнению критика, она заключается в отступлении от гармоничного мировосприятия поэта: «Русская литература, которая и в действительности вытекает из Пушкина и сознательно считает его своим родоначальником, изменила главному его завету: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» Как это странно! Начатая самым светлым, самым жизнерадостным из новых гениев, русская поэзия сделалась поэзией мрака, самоистязания, жалости, страха смерти»26.
Мережковский полагает, что Пушкин был прежде всего художником, «мысль» которого «не озаряет всех бездн его творчества. Художник в нем все-таки выше и сильнее мудреца». Поэтический гений, «отсутствие болезненного разлада» в творчестве и мироощущении Пушкина воспринимаются критиком как «естественный и непроизвольный дар природы. Таким он вышел из рук Создателя. Он не сознал и не выстрадал своей гармонии»27.
По словам Р.А. Гальцевой, личность Пушкина для религиозных философов «может быть понята только через ее жизненную судьбу и в свете кончины»28. Мережковский следующим образом определяет смысл катастрофы, постигшей поэта: «Смерть Пушкина — не простая случайность. Драма с женою, очаровательною Nathalie, и ее милыми родственниками — не что иное, как в усиленном виде драма всей его жизни: борьба гения с варварским отечеством»29.
Пушкинский миф включает в себя важнейшее представление о поэте как о родоначальнике русской литературы. В.В. Розанов указывает: «Пушкин может быть таким же духовным родителем для России, как для Греции был — до самого ее конца — Гомер»30. В своих работах философ подчеркивает «ясность» и устремленность к свету — эти неотъемлемые свойства пушкинского гения, отделяющие его от писателей-последователей («Чувство трансцендентного ему совершенно чуждо, в противоположность Гоголю, Лермонтову, из новых — Достоевскому и Толстому»)31. Розанов объясняет эту особенность уникальным протеизмом Пушкина, отсутствием «одной господствующей думы», поскольку поэту был присущи «богатство тонов», «дар вечно нового», «необозримое в поэзии много-божие, много-обожение, как последствие свободы ума от заповеди монотеистичной» (курсив Розанова)32. Все это, по мысли Розанова, было проявлением гармоничности поэта, его любви к жизни: «В нем, в его судьбе, в его биографии совершилось почти явление природы: так оно естественно текло, так чуждо было преднамеренности»33.
В.С. Соловьев стремится разгадать тайну пушкинского творчества в своей статье «Значение поэзии в стихотворениях Пушкина»: «Пушкинская поэзия есть поэзия по существу и по преимуществу, — не допускающая никакого частного и одностороннего определения. Самая сущность поэзии, — то, что собственно ее составляет или что поэтично само по себе, — нигде не проявлялась с такою чистотою, как именно у Пушкина, — хотя были поэты сильнее его. <...> Основной отличительный признак этой поэзии — ее свобода от всякой предвзятой тенденции и от всякой претензии» (курсив Соловьева)34. Таким образом формируется миф о Пушкине как «абсолютном» поэте.
Другая статья Соловьева — «Судьба Пушкина» — представляет собой попытку осмысления гибели поэта. Соловьев приходит к выводу о неизбежности трагического исхода, но объясняет это не враждебностью «света», т. е. не внешними обстоятельствами, как Мережковский, а внутренней закономерностью: по мнению философа, глубинной причиной катастрофы явился «отказ» Пушкина «от той нравственной силы, которая была ему доступна и пользование которою было ему всячески облегчено» (курсив Соловьева)35. Соловьев полагает, что поэт не избежал суетных страстей, проявлением чего явились не только пушкинские эпиграммы, но и та «вражда», которая в итоге привела к трагедии.
Как считает философ, в судьбе Пушкина проявилось очевидное разделение между творческой сферой и обыденной действительностью: «В Пушкине, по его собственному свидетельству, были два различные и несвязные между собою существа: вдохновенный жрец Аполлона и ничтожнейший из ничтожных детей мира»36. В то же время, ответственность гения перед Богом и людьми гораздо выше, нежели у простого смертного.
Итак, основными аспектами философско-эстетического мифа о Пушкине, сложившегося в конце XIX века, являются следующие положения: 1) Пушкин — родоначальник русской литературы, великий национальный поэт (данный тезис, кстати, был во многом подхвачен от Белинского); 2) Пушкин — поэт «по преимуществу», в творениях которого поэзия воплотилась в своем «абсолюте», в своей чистой красоте; 3) его творческое мировосприятие характеризуется свойствами гармоничности и «всеотзывчивости» («лучезарный, торжествующий характер поэзии имел неизбежно соответствующее ему основание в душевном строе поэта — ту непосредственную созвучность с всемирным благим смыслом бытия, ту жизнерадостную и добродушную ясность...»)37; 4) существенной чертой пушкинского мифа является «раздельное» восприятие творчества и судьбы поэта, что позволяет говорить об отличии данной философско-эстетической концепции от классических концепций предшествующей эпохи, для которой был характерен целостный подход к личности и творчеству Пушкина (осмысление Пушкина Белинским, Тургеневым, Достоевским и др.). Кроме того, можно выделить ряд пушкинских произведений, оказавших серьезное влияние на формирование мифа о поэте и его поэзии: «Евгений Онегин», «Медный всадник», «Русалка» и круг стихотворений, в которых нашел отражение природный универсум. Не случайно, что эти произведения являются наиболее актуальными для поэтов и писателей рубежа веков, в том числе и для Чехова.
Обратимся к проблеме творческого взаимодействия Чехова и представителей «нового» искусства. Данная проблема сравнительно недавно попала в сферу внимания чеховедов, однако успела завоевать достаточно прочное положение в науке о литературе: она рассматривалась, прежде всего, Н.В. Смирновой (кандидатская диссертация «Чехов и русские символисты»), авторами специального выпуска «Чеховианы», Е.Д. Толстой (в ее книге «Поэтика раздражения»), И.Я. Лосиевским (««Присутствие идеала»: Чехов и русский философско-художественный ренессанс начала XX века»). Е.Д. Толстая подчеркивает глубокую закономерность обращения к этой теме, поскольку «речь идет не о двух разных эпохах, а о двух социокультурных срезах одной и той же»38.
Само положение Чехова в литературном процессе рубежа веков, переходное между классикой и литературой XX века, свидетельствует о том, что творчество писателя развивалось в русле эстетических исканий эпохи. Например, как отмечает А.П. Чудаков, «Мережковский видел в Чехове зачатки символизма», со стороны Чехова также «известен случай пристального художественного внимания» к творчеству Мережковского: «среди истоков вставной пьесы в «Чайке» — «Юлиан Отступник»»39. Вообще говоря, «Чайка» больше других чеховских произведений привлекает к себе внимание исследователей, изучающих проблему «Чехов и «серебряный век»», поскольку пьеса Треплева о «мировой душе» содержит очевидный материал для подобного сопоставления, «точки схода» с образной системой символистов: ««Чайка» становится программой для еще не родившегося русского модернизма, отнюдь не пародией — пародировать было, в общем, пока нечего, — а парадигмой»40.
Круг чеховских современников, с которыми сопоставляют или от которых отделяют Чехова, заметно расширился, в этот круг попали такие имена, как В.В. Розанов, А.Л. Волынский, И.И. Ясинский, Л. Шестов, Д.С. Мережковский и др. Е.В. Иванова указывает, что «в 90-е годы, в период самоопределения», символисты активно искали в Чехове «союзника»; например, А.Л. Волынский «долгое время надеялся сделать из него соратника в своей «борьбе» за идеализм»41.
В данном аспекте представляется важным тот факт, что Чехов был связан с литературно-философским журналом «Северный вестник», настаивая, однако, на своей независимой позиции, Е.Д. Толстая отмечает: «Там, где была положительная программа, Чехов или оказывался не ко двору, или же его приходилось, используя, приспосабливать: критики «Нового пути» нашли в Чехове кто нигилизм и бездуховность, как З. Гиппиус и Д. Мережковский, а кто религию, как С. Булгаков. А. Волынский <...> первый ощутил символистскую, глубоко духовную природу чеховских художественных прозрений Экзистенциальный бунт Чехова лег в основание философской системы Шестова, увидевшего в нем богоборца, а не только художника»42.
В.Б. Катаев рассматривает специфику творческого взаимодействия Чехова и В.В. Розанова. Ученый следующим образом характеризует их роль в русской культуре рубежа веков: «Чехов и Розанов станут, каждый по-своему, выразителями» того переворота, который произойдет в философско-эстетической мысли, определив «пути литературы и философии в XX в.»43. Катаев подчеркивает, что и писатель, и философ на протяжении многих лет являлись сотрудниками газеты «Новое время» и, естественно, были знакомы с творчеством друг друга. Чехов порою сердечно откликался на «родное и близкое в розановских статьях — на напоминания о ветхозаветной поэзии, на широту, ум и талантливость розановской статьи о Некрасове»44.
Наиболее часто исследователи обращаются к диалогу Чехова и Мережковского. Это связано с тем, что Чехов был лично знаком со своим младшим современником (период наиболее интенсивного общения относится к 1891 г. — времени заграничного путешествия и пребывания в Италии); кроме того, между ними была развернута переписка (сохранилось 11 писем Мережковского к Чехову).
Впервые Чехов заинтересовался молодым критиком в 1888 году, после выхода объемной статьи Мережковского «Старый вопрос по поводу нового таланта», опубликованной в журнале «Северный вестник». Эта работа, посвященная творчеству Чехова, была воспринята им в целом благожелательно, как «весьма симпатичное явление» (II, 3, 69), но при этом вызвала некоторое недовольство писателя, упрекнувшего автора статьи в «рутинности» литературно-критического мышления («Пора забыть о неудачниках, лишних людях и проч. и придумать что-нибудь свое»; П., 3, 54). Таким же внутренне противоречивым было и отношение Чехова к самому Мережковскому: «Мережковский по-прежнему <...> путается в превыспренних исканиях и по-прежнему он симпатичен» (П., 4, 336) Чехов отмечает в Мережковском «выспренность», т. е. обостренное внимание к метафизическим проблемам и, как следствие, недостаточную художественную сдержанность. Здесь нашло выражение принципиальное отличие в мировосприятии Чехова и Мережковского, определившее характер их творческих связей — отношения взаимного интереса и отталкивания45.
Н.М. Зоркая отмечает важнейшую роль творчества Чехова в литературных спорах эпохи, «пронизанность всей русской культуры на рубеже столетий Чеховым и неоспоримое влияние чеховского творчества, личности, судьбы на то духовное пространство, которое мы <...> именуем сегодня русским «серебряным веком»»46.
Очевидно, что и в сфере внимания Чехова находились достижения «нового» искусства — писатель был знаком как с литературными произведениями символистов, так и с их оценками Пушкина.
Наряду с формированием философско-эстетического мифа происходит значительное развитие пушкинистики, которая именно на рубеже XIX—XX веков складывается в особую область науки о литературе. Еще Пушкинские торжества 1880 года активизировали процесс изучения вопросов творчества, биографии, мировосприятия поэта, его роли в развитии русской культуры. Например, к этому времени относится начало пушкинской библиографии: в 1885 году издается библиография статей и выступлений в связи с открытием памятника, а в следующем — большой библиографический указатель статей и материалов о Пушкине, охватывающий период 1815—1886 годов (оба указателя составлены В.И. Межовым). В 1881 и 1882 годах были опубликованы обстоятельные труды В.Я. Стоюнина и А.И. Незеленова, которые внесли весомый вклад в разработку научной биографии Пушкина47. Знаменательным событием стало и то, что вскоре после празднества родные Пушкина передали его рукописи в Румянцевский музей. Это создало условия для изучения автографов поэта и обогатило пушкиноведение большим количеством первоисточников. Начинается интенсивная публикация материалов пушкинского архива, складываются и развиваются отдельные направления в пушкинистике (текстология, сравнительно-историческое направление).
В связи с тем, что в 1887 году прекратились права собственности наследников на произведения поэта, выходят многочисленные издания сочинений, представившие творчество Пушкина в наиболее полном виде. Ведущими редакторами этих изданий в конце XIX века выступили П.А. Ефремов и П.О. Морозов. К столетию со дня рождения поэта был приурочен выпуск I тома академического Собрания сочинений под редакцией Л.Н. Майкова48. Появляются первые научные комментарии к произведениям Пушкина.
В 1890-е годы к изучению пушкинского наследия обращаются представители университетской и академической науки: Б.Л. Модзалевский, Н.О. Лернер, С.А. Венгеров и др. Произведения Пушкина прочно входят в гимназические и школьные программы, разрабатываются университетские лекционные курсы, посвященные его творчеству. С угасанием живого предания о Пушкине оно могло быть восполнено лишь историческими исследованиями, поэтому возрастает значение документов, связанных с жизнью и творчеством поэта, с его эпохой, расширяется собирательская деятельность Исторические журналы («Русская старина», «Русский архив», «Исторический вестник», «Старина и новизна») публикуют бумаги из Лицейского архива, документы о службе Пушкина в 1817—1824 годах, о его ссылках в Кишинев и Михайловское; кроме того, к 1899 году были изданы все материалы из «военно-судного дела» о дуэли поэта49.
Чехов был современником этого расцвета пушкинской славы, возрождения интереса к творчеству поэта. Правда, Чехов не создал статей, посвященных Пушкину, не произносил о нем речей; более того, писатель категорически отказался участвовать в юбилейном, майском выпуске журнала «Мир искусства» за 1899 год, несмотря на настойчивые приглашения С.П. Дягилева. Однако определенные факты биографии, а также ряд высказываний в письмах Чехова отражают его понимание великого поэта.
В 1880 году Чехов был студентом I курса Московского университета и, как следует из общего контекста воспоминаний его брата Михаила Павловича, оказался непосредственным свидетелем Пушкинских торжеств. (Кстати, этому празднику посвящались специальные номера журналов, где сотрудничал начинающий писатель). Мы узнаем из неопубликованного письма Митрофана Егоровича Чехова отцу писателя, Павлу Егоровичу, от 10 июня 1880 года, что Чехов и сам написал о Пушкине: «Сегодня я получил от милого Антоши письмо, читая которое я прослезился. Я <...> любил великого Пушкина, а Антоша изобразил самое жалостное из его жизни — несчастную смерть его»50. Письмо Чехова не сохранилось, но можно предположить, что в нем он использовал те материалы о дуэли и смерти поэта, которые публиковались в газетах и журналах накануне открытия памятника и в пушкинские дни.
Фактом общественного признания явилось присуждение Чехову Пушкинской премии за сборник «В сумерках» в 1888 году, что усилило сознание ответственности писателя и одновременно его чувство неудовлетворенности собой в этот переломный момент творческого развития. М.Л. Семанова отмечает: «Противник всякого рода чествований, юбилеев, Чехов делал исключение, кажется, для одного только Пушкина»51. В 1899 году Чехов принял участие в подготовке Пушкинского праздника в Ялте, войдя в состав юбилейной комиссии.
Как на художественный образец «правильной постановки вопросов» Чехов указывает на роман Пушкина «Евгений Онегин» (П., 3, 46). Однако Пушкин для Чехова — не только автор великих произведений, но и некое знаковое имя, символ всей русской культуры. Не случайно, описывая свои дорожные впечатления от путешествия на Сахалин, Чехов с горечью отмечает, что «склад <...> русской жизни совершенно чужд коренным амурцам», а национальные русские писатели «Пушкин и Гоголь тут непонятны и потому не нужны» (14—15, 42).
Чехов внимательно следит за появлением новых изданий сочинений Пушкина: в его библиотеке находим собрания 1887, 1900, 1903 годов52. Кроме того, писатель берет на себя функцию посредника между издателем и почитателями Пушкина, желающими получить собрание сочинений поэта (10-томное Собрание сочинений, изданное Сувориным в 1887 г., разошлось в один день). В начале февраля 1887 г. Чехов пишет брату Александру в Петербург. «Видишь ли: мне нужно 20 (двадцать) экземпляров сочинений Пушкина, изд. Суворина. В Москве достать никак нельзя: все моментально распродается» (П., 2, 25—26). А через несколько дней Чехов обратился к самому Суворину с просьбой помочь достать сорок экземпляров Пушкина — для врачей, педагогов и «вообще лиц, занятых от утра до вечера, всегда утомленных и не имеющих времени ожидать в магазине» (П., 2, 28). Это издание Чехов посылает в библиотеку Таганрога, а также семье своего дяди М.Е. Чехова.
Очевиден интерес Чехова к литературе о Пушкине. Например, весной 1891 г. Чехов пишет А.С. Суворину: «Я тоскую по серьезном чтении <...> Я бы с восторгом прочел что-нибудь новое о Пушкине...» (П., 4, 226). Писатель приветствует замысел А.И. Урусова о создании Словаря Пушкина: «Я читаю газеты, читаю про словарь Пушкина и, конечно, завидую тем, кто помогает Вам» (П., 8, 67). Чехов откликнулся и на полемику, разгоревшуюся по поводу толкования пушкинского стихотворения «Поэт и толпа». Определенные положения статьи Д.С. Мережковского «Пушкин» (о «духовном аристократизме», индивидуализме поэта, о его противопоставлении «демократическому варварству») вызвали протест у М.О. Меньшикова, нашедшего «недобросовестным» прием критика, который «возводит Пушкина в злейшие враги народные, крича, что это-то и есть величайшая заслуга поэта»53. Чехов присоединился к тем, кто рассматривает стихотворение «Поэт и толпа» как произведение, направленное против «великосветской черни», и в письме к Меньшикову назвал его статью «Клевета обожания» — «образцовой критической статьей»54. Чехов обращается вслед за Пушкиным к проблеме творческой свободы, но в отличие от многих своих современников, трактует ее гораздо ближе к пушкинскому пониманию, поскольку крайний индивидуализм был ему так же чужд, как и поэту.
Чеховская пушкиниана формировалась в особых условиях, в контексте сложной, переходной эпохи, когда соприкасались классическая традиция и модернистская эстетика. Во-первых, для этого времени была актуальна концепция, созданная Белинским и его последователями. Так, в работах Тургенева и Достоевского оценка Пушкина вырастала из классической традиции, согласно которой личность и творчество поэта рассматривались как единый феномен. Во-вторых, в конце века вызревает новое искусство — символизм, формирующий свой особый пушкинский миф, существенной чертой которого является «раздельное» осмысление творчества и судьбы поэта.
Восприятие Пушкина Чеховым складывалось на пересечении концепции, созданной, прежде всего, Белинским, Достоевским, Тургеневым, — и философско-эстетического мифа о Пушкине, оформившегося на рубеже XIX—XX веков. Так, для творчества Чехова характерна социальная обусловленность судьбы человека, гуманистическая позиция по отношению к герою, с точки зрения формы — некоторые черты романной поэтики Пушкина, связанные прежде всего с топосом усадьбы, дороги. Ощущая влияние раннего символизма, писатель воспринимает повышенную роль детали, символики, трагизм мировосприятия героев, живущих в мире, в котором утрачена былая гармония. Вместе с тем, Чехов внимательно следит за возвращением полного объема пушкинского творчества, его интересует «новый» облик поэта, сложившийся в конце XIX века.
Положения, выносимые на защиту
1. Творчество А.П. Чехова, завершающее классический период русской литературы, представляет глубокий синтез всех ее художественных достижений, что выражается в принципиальной «диалогичности» текстов писателя. Пушкинская традиция является одной из важнейших в творчестве Чехова.
2. Чеховское восприятие Пушкина складывается в свете двух концепций, сосуществующих на рубеже веков: классической, связанной с именами Белинского, Тургенева, Достоевского, — и формирующейся эстетической оценки творчества Пушкина, которая создавалась в русской религиозно-философской мысли и в новом модернистском искусстве.
3. Чехов органично воспринимает и творчески развивает пушкинскую традицию, которая имеет выражение в его произведениях, присутствуя на различных уровнях художественной системы (философском, сюжетно-композиционном, образно-символическом).
4. Сюжетная ситуация романа «Евгений Онегин» получает преломление в творчестве Чехова, реализуемое в нескольких аспектах: как продолжение сюжета «несвершенного события» и как трансформация образов главных героев.
5. Художественная картина мира, созданная Чеховым и Пушкиным, совпадает по целому ряду содержательных пространственных форм, топосов, мотивов (мотив метели, топосы «дорога» и «степь»).
6. Морская символика существенно переосмысляется Чеховым в отношении к романтической поэзии Пушкина, что функционально подчеркивает принципиальный «антиромантизм» чеховского творчества, нашедший наиболее яркое воплощение в повести «Дуэль».
7. Пушкинские цитаты в произведениях Чехова являются одним из средств выражения интертекстуальных связей, выполняя важнейшую конструктивную роль: за ними открывается глубокое освоение Чеховым сюжетно-тематической структуры, идеи и — шире — художественной философии Пушкина. Цитирование стихотворных строк из произведений Пушкина может создавать параллель к основному сюжету, иногда использование фрагментов из пушкинской поэзии служит для формирования эмоционального фона, а также представляет ироническую игру с пушкинскими цитатами.
Примечания
1. Николаева С.Ю. Пушкин в восприятии чеховских персонажей // Пушкин проблемы творчества, текстологии, восприятия. Калинин, 1989. С. 113.
2. Островский А.Н. Застольное слово о Пушкине // Островский А.Н. Полное собрание сочинений. М., 1952. Т. 13. С. 167.
3. Островский А.Н. Указ. соч. С. 165—166, 167.
4. Ключевский В.О. Речь, произнесенная в торжественном собрании Московского университета 6 июня 1880 г., в день открытия памятника Пушкину // Ключевский В.О. Литературные портреты. М., 1991. С. 106.
5. Пушкин. Итоги и проблемы изучения. М.; Л., 1966. С. 80.
6. Тургенев И.С. <Речь по поводу открытия памятника А.С. Пушкину в Москве> // Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем. В 30 т. Сочинения. В 12 т. Т. 12. М., 1986. С. 347.
7. Тургенев И.С. Указ. соч. С. 349.
8. Шаталов С.Е. Литературно-критические произведения И.С. Тургенева // И.С. Тургенев. Статьи и воспоминания. М., 1981. С. 22—23.
9. Кедрова М.М. Пушкин в оценке Тургенева // А.С. Пушкин и русская литература. Калинин, 1983. С. 67.
10. Тургенев И.С. Указ. соч. С. 344—345.
11. Достоевский Ф.М. Пушкин (Очерк) // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. В 30 т. Т. 26. Л., 1984. С. 145.
12. Достоевский Ф.М. Указ. соч. С. 137.
13. Достоевский Ф.М. Пушкин (Очерк). С. 137.
14. Тихомиров Б.Н. «Наша вера в нашу русскую самобытность» (к вопросу о «русской идее» в публицистике Достоевского) // Достоевский. Материалы и исследования. Т. 12. СПб., 1996. С. 115.
15. Достоевский Ф.М. Указ. соч. С. 139.
16. Достоевский Ф.М. Указ. соч. С. 140.
17. Тихомиров Б.Н. Указ. соч. С. 116.
18. См.: Пушкин. Итоги и проблемы изучения. М.; Л., 1966. С. 82—83.
19. Бочаров С.Г. Леонтьев и Достоевский. Статья первая. Спор о любви и гармонии // Достоевский. Материалы и исследования. Т. 12. СПб., 1996. С. 176.
20. Леонтьев К.Н. Собрание сочинений М.; СПб., 1912—1914. Т. 7. С. 62.
21. Бочаров С.Г. Указ. соч. С. 185.
22. Мусатов В.В. Пушкинская традиция в русской поэзии первой половины XX века. М., 1998. С. 15.
23. Мусатов В.В. Указ. соч. С. 24.
24. Гальцева Р.А. По следам гения // Пушкин в русской философской критике: конец XIX — первая половина XX вв. М., 1990. С. 7.
25. Мережковский Д.С. Пушкин // Мережковский Д.С. В тихом омуте. М., 1991. С. 212.
26. Мережковский Д.С. Указ. соч. С. 157.
27. Мережковский Д.С. Указ. соч. С. 201.
28. Гальцева Р.А. По следам гения. С. 10.
29. Мережковский Д.С. Указ. соч. С. 150.
30. Розанов В.В. О Пушкинской Академии // Пушкин в русской философской критике: конец XIX — первая половина XX вв. М., 1990. С. 176.
31. Розанов В.В. О Пушкинской Академии. С. 178.
32. Розанов В.В. О Пушкинской Академии. С. 174, 179.
33. Розанов В.В. А.С. Пушкин // Розанов В.В. О писательстве и писателях. М., 1995. С. 38.
34. Соловьев В.С. Значение поэзии в стихотворениях Пушкина // Соловьев В.С. Философия искусства и литературная критика. М., 1991. С. 318—320.
35. Соловьев В.С. Судьба Пушкина // Соловьев В.С. Философия искусства и литературная критика. М., 1991. С. 275.
36. Соловьев В.С. Там же. С. 282.
37. Соловьев В.С. Там же. С. 298.
38. Толстая Е.Д. Поэтика раздражения. Чехов в конце 1880 — начале 1890-х годов. М., 2002. С. 10.
39. Чудаков А.П. Чехов и Мережковский: два типа художественно-философского сознания // Чеховиана Чехов и «серебряный век». М., 1996. С. 54.
40. Толстая Е.Д. Поэтика раздражения. С. 11.
41. Иванова Е.В. Чехов и символисты непроясненные аспекты проблемы // Чеховиана: Чехов и «серебряный век». М., 1996. С. 31.
42. Толстая Е.Д. Указ. соч. С. 13.
43. Катаев В.Б. Чехов и Розанов // Чеховиана Чехов и «серебряный век». М., 1996. С. 69.
44. Катаев В.Б. Указ. соч. С. 73.
45. См.: Толстая Е.Д. «Друг другу чужды и любезны»: Чехов и Мережковский // Толстая Е.Д. Поэтика раздражения. С. 136—248.
46. Зоркая Н.М. Чехов и «серебряный век» некоторые оппозиции // Чеховиана: Чехов и «серебряный век». М., 1996. С. 5.
47. См.: Пушкин. Итоги и проблемы изучения. М.; Л., 1966. С. 83—84, 273.
48. Там же. С. 564, 566.
49. Там же. С. 621—622.
50. См.: Семанова М.Л. Чехов о Пушкине // Проблемы реализма русской литературы XIX века. М.; Л., 1961. С. 311.
51. Семанова М.Л. Чехов о Пушкине. С. 314.
52. См.: Семанова М.Л. Указ. соч. С. 314.
53. Меньшиков М.О. Клевета обожания // А.С. Пушкин: pro et contra. СПб., 2000. Т. 1. С. 299.
54. См.: Семанова М.Л. Чехов о Пушкине. С. 314.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |