«Евгений Онегин» был тем пушкинским произведением, к которому Чехов обращался на протяжении всего своего творчества. Анализ рассказов, писем, записных книжек Чехова убеждает, что роман в стихах постоянно находился в поле его художественного внимания. Сохранилось немало чеховских высказываний, отражающих глубоко личное восприятие великого романа: свое собственное настроение писатель соотносит подчас с мотивами и образами «Евгения Онегина», свое душевное состояние он выражает, опираясь на бессмертные пушкинские строки. Например, выпавший в Москве первый снег вызывает у писателя такое чувство, которое описано Пушкиным в начале V главы романа («В окно увидела Татьяна...»). Чехова постоянно незримо сопровождают образы пушкинских героев: так, «во время заграничного путешествия 1891 года две голландочки в Риме напоминают ему Татьяну и Ольгу»1. Можно утверждать, что на фоне огромного наследия Пушкина «Евгений Онегин» являлся для Чехова самым дорогим произведением, к которому писатель прибегал необыкновенно часто в различных жизненных ситуациях и творческих поисках. Об этой особой любви к пушкинскому роману по-своему свидетельствует страстность Чехова в защите «Евгения Онегина» от критических нападок Д.И. Писарева: «Прочел опять критику Писарева на Пушкина, — пишет он А.С. Суворину в 1892 г. — Ужасно наивно. Человек развенчивает Онегина и Татьяну, а Пушкин остается целехонек». Особенно возмущает Чехова писаревская оценка образа Татьяны: «Отношение к Татьяне, в частности к ее милому письму, которое я люблю нежно, кажется мне просто омерзительным» (П., 5, 22). Чехова отличает неприятие так называемой социальной критики, господствовавшей в предшествующую эпоху (в основном, 1860-е годы): писатель утверждает необходимость именно эстетического подхода к творчеству Пушкина.
«Евгений Онегин» оказал огромное влияние на чеховскую художественную систему, отозвавшись необычайно разнообразно в творчестве писателя; и следы этого воздействия выявлены еще далеко не полностью. А.П. Кузичева справедливо замечает: «Свободное и постоянное цитирование романа «Евгений Онегин» свидетельствует, как укоренен был текст этого произведения в сознании Чехова»2. При этом цитирование представляет лишь самый поверхностный, явный «пласт» освоения Чеховым великого романа. Например, в ранних юмористических рассказах можно встретить множество цитат из «Евгения Онегина», в основном призванных оттенить по принципу контраста пошлость и духовную пустоту персонажей («Аптекарша», «Корреспондент», «Не в духе» и др.). В произведениях более позднего периода также находим немало фраз и «крылатых выражений», связанных с пушкинским романом (рассказы «По делам службы», «Черный монах», повесть «Дуэль»). Однако, кроме прямых цитат, в позднем творчестве Чехова «Евгений Онегин» отозвался на уровне глубинной структуры текстов, в форме скрытых перекличек и реминисценций.
Художественная связь пушкинского романа и прозы Чехова представляет собой сложную и многоаспектную проблему. Анализ «онегинских» традиций включает несколько направлений исследования. Это, во-первых, трансформация образа «лишнего человека» в творчестве Чехова. Но необходимо учитывать и значительную степень условности понятия «лишний человек» для характеристики главного героя пушкинского романа, поскольку, как указывает Ю.М. Лотман, «само это определение <...> появилось позже и является некоторой интерпретирующей проекцией Онегина»3. При этом несомненно, что обширный типологический ряд «лишних людей» в русской литературе был открыт именно пушкинским героем.
Еще большая степень условности данного понятия связана с творчеством Чехова. Известно довольно скептическое отношение писателя к этому определению, ставшему в чеховское время уже шаблонным. Доказательством может служить знаменитое высказывание Чехова по поводу критической статьи Д.С. Мережковского: «Меня величает он поэтом <...>, моих героев — неудачниками, значит, дует в рутину. Пора забыть о неудачниках, лишних людях и проч. и придумать что-нибудь свое» (П., 3, 54).
В зрелом творчестве Чехова, пожалуй, лишь два произведения дают пример прямого употребления этой формулы: «Рассказ неизвестного человека» и повесть «Дуэль», в которой главный герой охотно использует (почти эксплуатирует) образ «лишнего человека» с целью самооправдания. В результате подобного осмысления в «Дуэли» создается явный пародийный эффект, а внутреннее движение сюжета направлено на развенчание литературных «штампов», ведет к отказу самого героя от всевозможных расхожих «схем» и к признанию собственной ответственности перед жизнью. Поэтому в «Дуэли» образ «лишнего человека» используется не в своем «самостоятельном», то есть высоком философском значении, а исключительно с пародийной, снижающей целью4. В прижизненной чеховской критике понятие «лишнего человека» употреблялось в основном применительно к образу Лаевского.
В то же время любопытно, что для характеристики героев Чехова критики нередко использовали формулу «хмурые люди», восходящую к названию сборника 1890 года5. Можно утверждать, что между образом «лишнего человека» и чеховским «хмурым человеком» просматривается определенная генетическая связь, которая являет себя в общих особенностях их мироощущения. Многих чеховских героев (например, художника из рассказа «Дом с мезонином», Лаптева из повести «Три года») томит постоянная неудовлетворенность собой и жизнью, они чувствуют себя не на своем месте, испытывают глубокий разлад с окружающим обществом.
Во-вторых, анализ «онегинских» традиций в творчестве Чехова включает и другой важный аспект: концепция женского характера, восходящая к образу Татьяны Лариной. Этот образ являлся для Чехова художественным и человеческим эталоном искренности и душевной красоты (одно из убедительных тому свидетельств — эмоциональные строки из приведенного выше письма Суворину). Отражение этого поэтического образа можно проследить, например, в таких женских характерах, как Вера Кузнецова («Верочка»), Надя Зеленина («После театра»), Женя-Мисюсь («Дом с мезонином»).
В-третьих, творческое освоение романа «Евгений Онегин» заключается в важнейших структурных принципах многих чеховских произведений: «фрагментарность», своеобразная бесфабульность, описательность. Естественно, что здесь имеются в виду некие фундаментальные особенности поэтики Чехова и Пушкина, существенные черты их художественной философии в целом. В этом отношении весьма показательны те любопытные совпадения, которые касаются прижизненной критики: реакция современников Пушкина на роман «Евгений Онегин» почти дословно повторяется в отзывах чеховских рецензентов. Так, пушкинские критики многократно писали о самостоятельности в романе «каждой черты, каждого стиха», стремлении «дать особенную жизнь отдельным частям» картины, о «живом изображении побочных лиц и предметов», «привлекательности подробностей»6. Эти вопросы и «недоумения» пушкинских критиков парадоксально, с удивительной точностью, повторились и в прижизненной критике Чехова. На всем протяжении творческого пути его сопровождали упреки в несерьезности, в том, что он не отделяет существенное от несущественного, изображает маловажное. Критики говорили о «лишних», «случайных», «не идущих к делу» деталях, «бессмысленности и ненужности подробностей» для развития действия, «обилии лишних фигур и эпизодов» и т. п.7 На фоне чеховского творчества подобные замечания, пожалуй, проявились с наибольшей яркостью в отношении повести «Степь» (хотя это произведение не имеет, казалось бы, непосредственного отношения к «онегинскому мифу»). Сопоставим несколько подобных отзывов:
«Содержание первой главы «Онегина» составляет ряд картин чудной красоты <...> Герой романа есть только связь описаний»8 — ««Степь» <...> носит чисто описательный характер»9; «Читатель <...> остается в каком-то тумане: прекрасные подробности и эпизоды слишком развлекают его внимание»10 — «нет центра, к которому бы, располагаясь вокруг, тяготели второстепенные лица и мелкие подробности...»11.
Наиболее четко претензии критики сформулированы в известном отзыве Н.А. Полевого: «Кто не скажет, что Онегин изобилует красотами разнообразными; но все это в отрывках, в отдельных стихах, в эпизодах к чему-то, чего нет и не будет»12. Сравним отзыв А.Л. Волынского о фабулах Чехова в целом: «Во всех произведениях г. Чехова <...> сюжет всегда отрывочен, недоделан...»13.
В прижизненной критике была отмечена и такая композиционная особенность произведений двух мастеров, как отсутствие «финала» в традиционном понимании, недосказанность, открытая смысловая перспектива. Повествование в пушкинском романе оборвано будто на полуслове, судьбы не завершены: автор оставляет героя «в минуту злую для него», не окончив начатого эпизода («и муж Татьяны показался»), предоставляя самому читателю додумать финал Очевидно, что данная особенность построения «Евгения Онегина» представляет собой прием намеренной недосказанности.
Наблюдения над «незавершенностью» «Евгения Онегина» были впоследствии суммированы и глубоко осмыслены В.Г. Белинским: «Где же роман? Какая его мысль? И что за роман без конца? — Мы думаем, что есть романы, которых мысль в том и заключается, что в них нет конца, потому что в самой действительности бывают события без развязки <...> Что сталось с Онегиным потом? <...> — Не знаем, да и на что нам знать это, когда мы знаем, что силы этой богатой натуры остались без приложения, жизнь без смысла, а роман без конца? Довольно и этого знать, чтоб не захотелось больше ничего знать...»14. Белинский необыкновенно точно обосновал художественную специфику пушкинского романа, связав «конец без конца» с общей природой построения «Евгения Онегина».
Замечания о «незаконченности» произведений сопутствовали и Чехову с самого начала его литературной работы, причем данная особенность чаще всего рассматривалась как недостаток. Приведем самые характерные из подобных высказываний: «Как «Верочка» после неудачного объяснения в любви коротала свой век? <...> Мы желали бы видеть цельное, законченное произведение г. Чехова»15 (о рассказе «Верочка»); «Весь рассказ внезапно обрывается как раз там, где он вступает в новый, наиболее интересный фазис»16 (о повести «Три года»).
«Отсутствие концов» в качестве новаторского художественного приема было впервые серьезно рассмотрено А.Г. Горнфельдом в статье «Чеховские финалы». Критик обосновывает данный феномен как чрезвычайно значимый в эстетическом отношении: «И столь же завершенными, сколь совершенными давно уже представляются «незаконченные» рассказы Чехова. <...> Это не отсутствие художественного конца — это бесконечность, та победительная, жизнеутверждающая бесконечность, которая неизменно открывается нам во всяком создании подлинного искусства»17. На наш взгляд, в художественно-философском осмыслении чеховских финалов Горнфельд (при всей несомненной разномасштабности этих фигур в истории русской критики) сыграл примерно такую же роль, что и Белинский, впервые обосновавший принципиальную «открытость» пушкинского романа. Эта перекличка критических суждений по-своему свидетельствует о глубинном сходстве в понимании эстетической природы литературного произведения как максимально адекватного самой затекстовой действительности, со всей ее смысловой неисчерпаемостью. «Разомкнутость в жизнь» представляла сознательную творческую установку писателей, воплощающую важнейшие доминанты их художественного миропонимания.
Рассуждая о структурных особенностях произведений Пушкина и Чехова, мы должны выделить специфику их повествовательной организации, которая выразилась в активном использовании «чужого слова», а также в формировании уникальной фигуры автора-повествователя. Всеведущий автор-повествователь «Евгения Онегина» активно проявляет себя в художественной ткани романа, являясь одновременно героем собственного произведения. С этим связан особый тип отношений автора и его героев. Для Чехова весьма знаменательно, что в ряде произведений, семантически ориентированных на пушкинский роман, повествование ведется от лица «рассказчика» («Рассказ госпожи NN», «Дом с мезонином (Рассказ художника)», «Рассказ неизвестного человека»). В «Рассказе неизвестного человека» мы имеем дело вообще с чрезвычайно непростой художественной организацией, осложненной наличием связей, напоминающих «онегинские», между повествователем, героем (Орловым) и героиней (Зинаидой Федоровной). Вполне возможно, что здесь проявилось творческое следование пушкинской традиции.
Если обратиться к семантической структуре «Евгения Онегина» (которая, естественно, теснейшим образом связана с повествовательной природой романа), необходимо подчеркнуть значимость такого художественного феномена, как «несвершенное событие». Эту особенность «онегинского» сюжета очень точно охарактеризовал Ю.М. Лотман («Сюжет складывается из непроисходящих событий». — Курсив автора)18. Среди таких «событий», предопределенных, казалось бы, всей логикой романа, важнейшее место занимает ситуация разминования и разлуки Евгения и Татьяны.
Очевидно, что сюжетная модель «несвершенного события» оказалась принципиально важной и для чеховского творчества. На ее особую актуальность для Чехова указывает В.Е. Хализев: «Драма невоплощенной любви, лежащая в основе пушкинского романа в стихах, символически значима применительно к <...> последующей отечественной литературной классике (вспомним, к примеру, <...> чеховских героев с их незадачливыми личными судьбами)»19. «Разминувшиеся» любовные признания, выступающие опорными пунктами сюжетной линии «Онегин — Татьяна», нашли своеобразное преломление в творчестве Чехова. Мотив «невстречи» художественно отозвался и в тех произведениях писателя, которые не являются специфически «онегинскими» по своей основной проблематике: можно назвать, например, повесть «Три года» («несовпавшие» объяснения Лаптева и Юлии), рассказ «Ионыч» (почти зеркальное отражение двух сцен в саду)
Примечания
1. См.: Сахарова Е.М. Пушкинские мотивы в «Черном монахе» // Чеховские чтения в Ялте. Чехов и русская литература. М., 1978. С. 6.
2. Кузичева А.П. Пушкинские цитаты в произведениях Чехова // Чеховиана: Чехов и Пушкин. М., 1998. С. 56.
3. Лотман Ю.М. Роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин». Спецкурс // Лотман Ю.М. Пушкин. СПб., 2003. С. 456.
4. Повесть рассмотрена В.А. Кошелевым в аспекте переосмысления «онегинского мифа». Кошелев В.А. Онегинский «миф» в прозе Чехова // Чеховиана: Чехов и Пушкин. С. 147—154.
5. См., например Михайловский Н.К. Об отцах и детях и о г-не Чехове // А.П. Чехов: pro et contra. СПб., 2002. С. 84, Краснов П.Н. Осенние беллетристы // Там же. С. 252, Русские ведомости. 1896. № 117. Цит. по: Комментарий // Чехов А.П. Полн. собр. соч. Т. 9. С. 495.
6. Пушкин в прижизненной критике. 1820—1827. СПб., 1996. С. 148, 180.
7. Цит. по: Чудаков А.П. Пушкин — Чехов: завершение круга // Чеховиана: Чехов и Пушкин. С. 39.
8. Московский телеграф. 1825. Ч. 2. № 5. Цит. по: Хаев Е.С. Проблема фрагментарности сюжета «Евгения Онегина» // Болдинские чтения. Горький, 1982. С. 41.
9. См.: Комментарий // Чехов А.П. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 640.
10. Русская критическая литература о произведениях А.С. Пушкина / Собр. В. Зелинский. М., 1904. Ч. II. С. 88.
11. См.: Комментарий // Чехов А.П. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 635.
12. Московский телеграф. 1833. Ч. 50. № 6. Цит. по: Хаев Е.С. Проблема фрагментарности сюжета «Евгения Онегина». С. 41.
13. Волынский А.Л. Литературные заметки // А.П. Чехов: pro et contra. С. 217.
14. Белинский В.Г. Сочинения Александра Пушкина. Статья восьмая «Евгений Онегин» // Белинский В.Г. Полн. собр. соч. В 13 т. М., 1955. Т. 7. С. 469.
15. <Н.К. Михайловский> Ан.П. Чехов. «В сумерках». Очерки и рассказы // Северный вестник. 1887. № 9. С. 83—85.
16. W. Летопись современной беллетристики. А.П. Чехов. «Три года» // Русское обозрение. 1895. № 5. С. 449.
17. Горнфельд А.Г. Чеховские финалы // Красная новь. 1939. № 8—9. С. 300.
18. Лотман Ю.М. Указ. соч. С. 441.
19. Хализев В.Е. Завершение действия «Евгения Онегина» // А.С. Пушкин: проблемы творчества. Калинин, 1987. С. 54—55.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |