В ряду произведений Чехова, воплощающих «онегинский» сюжет, немаловажное место занимает «Рассказ госпожи NN». Он нечасто привлекает внимание исследователей, в то время как здесь нашли яркое выражение многие волновавшие писателя темы и мотивы: прежде всего, трагическое «неузнавание», непонимание людьми друг друга, — поэтому можно утверждать, что от «Рассказа госпожи NN» протягиваются нити ко многим позднейшим чеховским шедеврам. В рассказе выявляется множество реминисценций из «Евгения Онегина». Любопытно отметить, что создание этого произведения относится к 1887 году, — к тому времени, когда, по наблюдению исследователей, в чеховских письмах встречаются наиболее частые упоминания о Пушкине1.
Основное внимание в рассказе сосредоточено на образе Натальи Владимировны, что обусловлено самим типом повествования — от лица героини, то есть всецело отражающим ее видение. (Следует отметить, что подобный способ повествования является достаточно редким для художественной системы Чехова). Центральную ситуацию «Рассказа госпожи NN» можно определить как трагическое несовпадение душевных движений двух людей. В сущности, это то же «непроисшедшее событие», выступающее основным и в сюжете пушкинского романа. В рассказе Чехова парадоксальным образом совмещены два сюжетных звена: тот памятный день, который Наталья Владимировна считала когда-то завязкой «любовного романа», оказывается его кульминацией. Как известно, построение «Евгения Онегина» связано с рядом специфических особенностей, ключевыми из которых являются невыполнение сюжетных прогнозов и, как следствие, постоянное нарушение читательских ожиданий2. Подобный феномен мы наблюдаем в чеховском рассказе, сюжет которого формируется из художественного «материала» духовной невстречи. Причем героине сопутствовали все необходимые условия для счастья, исходные жизненные предпосылки были самыми благоприятными: молодость, свобода, красота, любовь близкого человека. Однако жестокая логика жизни такова, что Наталья Владимировна уже спустя девять лет подводит горькие итоги своей неудавшейся жизни («Погибла жизнь...»; 6, 453).
Рассказ довольно четко делится на три структурно-смысловые части: гроза, случившаяся в тот далекий день; «утомительное кружение жизни»3, которое составило основное содержание последующих девяти лет; и, наконец, безрадостная действительность (визит Петра Сергеича, приближенный к моменту «рассказывания»). Поэтичная гроза представляет собой нечто вроде завязки «любовного сюжета» героев, и одновременно она — важнейший семантический «узел» рассказа, воплощающий некий потенциал для дальнейших сюжетных прогнозов. Действительно, жизнь открывала перед героиней радужные перспективы, рядом был человек, любящий преданно, кротко, но, как считал он сам, безнадежно. Поэтому любовное признание Петра Сергеича одновременно представляет собой несостоявшееся предложение: «Я люблю вас <...> Люблю и счастлив, что вижу вас. Я знаю, вы не можете быть моей женой, но ничего я не хочу, ничего мне не нужно, только знайте, что я люблю вас...» (6, 451).
Атмосфера любви, сладкое ожидание счастья захватывают Наталью Владимировну; чудесная гроза удивительным образом резонирует в душах обоих героев. Например, характерна по-чеховски тонкая, почти незаметная игра значениями: «Мой спутник был в ударе» (6, 450) — «Вот так удар!» (6, 451). Грозовой удар символически воплощает то высокое душевное потрясение, которое испытывают герои; природной стихии оказался созвучен решающий, роковой момент в их жизни. Вечером этого дня атмосфера веселья достигает своего апогея, импульс радости передается словно по цепочке: от Петра Сергеича — к героине, а от нее — к отцу и брату. «Я, зараженная его веселостью <...>, тоже стала смеяться» (6, 450); «Отец и брат, не привыкшие видеть меня хохочущей и веселой, удивленно поглядели на меня и тоже стали смеяться» (6, 451). Кстати, в этом косвенном описании героини можно обнаружить отсылку к духовному портрету Татьяны («Дика, печальна, молчалива...»; 6, 42).
Следующий эпизод является переломным в структуре рассказа, отделяющим описание летнего дня от всего того, что было в последующие годы, вплоть до момента «рассказывания». Завершение столь насыщенного дня рождает в душе героини смутные переживания и надежды: «...неопределенное чувство овладело моей душой. Я вспомнила, что я свободна, здорова, знатна, богата, что меня любят, а главное, что я знатна и богата, — знатна и богата — как это хорошо, боже мой!..» (6, 452). В этих размышлениях героини вновь обнаруживается скрытая цитата из VIII главы «Евгения Онегина»: «Зачем у вас я на примете? / Не потому ль, что в высшем свете / Теперь являться я должна; / Что я богата и знатна...» (6, 187). Финальный монолог Татьяны выявляет ее истинное отношение к обретенным в «высшем свете» ценностям: слава, богатство, пышность для нее лишь пустой блеск, «ветошь маскарада». Чеховской героине присущ иной этический комплекс, иная система ценностей, где на первый план выдвигаются именно представления о «знатности». В конечном итоге, это некая внешняя, стандартизирующая сила, во власти которой оказывается Наталья Владимировна. Слова «знатна и богата» звучат в «Рассказе госпожи NN» как своеобразный лейтмотив: четыре раза на протяжении четырех страниц текста (правда, меняя в конце рассказа свое семантическое наполнение). Данное самоосмысление, развернутое в переломном эпизоде повествования («свободна, здорова, знатна, богата...»), представляет набор обобщенных, ролевых характеристик, никак не отражающих личностной сущности героини. Весьма примечательно, что важнейшее жизненное «обстоятельство» («меня любят») замыкает этот ряд и служит точкой для резкого смыслового «отталкивания» («а главное, что я знатна и богата»).
Определенные текстуальные совпадения (а их немало в рассказе) одновременно оттеняют «разность» двух героинь; художественная связь образов Татьяны Лариной и чеховской героини строится по принципу контраста. Поэтому и некоторые присущие им особенности поведения предстают в различном эстетическом освещении. Татьяна — личность с резко очерченной индивидуальностью: ее «задумчивость» выступает как признак духовной сосредоточенности, погруженности в свой внутренний мир. Напряженная душевная работа, стремление постичь свою судьбу, разгадать жизненное предназначение — все это символически воплотилось в удивительном, поистине пророческом сне Татьяны4.
Героине Чехова, напротив, свойственно бездумное, беспечное отношение к собственной жизни: «...я жила припеваючи, не стараясь понять себя, не зная, чего я жду и чего хочу от жизни, а время шло и шло...» (6, 452). В первом варианте «Рассказа госпожи NN» акценты были расставлены более определенно, отношение героини к Петру Сергеичу являлось однозначным: «Меня любили, я не любила и ждала, когда придет настоящий он, а время шло и шло...» (6, 606). В этих словах выявляется основное различие тех жизненных ситуаций, в которых оказались героини Пушкина и Чехова: духовная драма Татьяны связана с ее неразделенной любовью; жизненный крах, постигший Наталью Владимировну, коренится в некоторой «поверхностности» ее характера, в ее незнании самой себя, собственной души. И определяющую роль сыграло при этом следование ложным ориентирам. Не случайно, что чеховский рассказ, который был впервые опубликован в «Петербургской газете» под названием «Зимние слезы», имел подзаголовок «Из записок княжны NN» (6, 705). Этот подзаголовок (впоследствии исключенный и замененный на более нейтральный вариант названия: «Рассказ госпожи NN») акцентировал именно социальное положение, социальную роль героини — «княжна», светская дама. Социальная функция является определяющей и для характеристики Петра Сергеича в глазах героини: «Я знатна и богата, а он беден, он не дворянин даже, сын дьякона, он исправляющий должность судебного следователя и только...» (6, 452).
На первый план в осмыслении жизненной неудачи выдвигается внешний, социальный конфликт — та «стена», которую, по мнению героини, должен был разрушить Петр Сергеич: «В городе мы сильнее чувствовали стену, которая была между нами <...>; оба мы — я по молодости лет, а он бог знает почему — считали эту стену очень высокой и толстой...» (6, 452). Необходимо отметить, что подобный тип конфликта был вполне традиционен уже в дочеховской литературе, и сама его традиционность свидетельствует об известной «литературности» (отчасти — даже шаблонности) сознания героини. Понятие «стены», к которому она активно прибегает, может быть расценено как мыслительный штамп, выявляющий нежизнеспособность представлений Натальи Владимировны.
Для характеристики духовного облика и героя, и героини весьма значимым является конфликт между интуитивной сферой и рациональными представлениями о некоей условной социальной иерархии, что и не позволяет им преодолеть разделяющую их грань. В раздумьях героини о своей неудавшейся судьбе явственно ощутима тенденция к самооправданию и обвинению Петра Сергеича: «...мне тоже было жаль его и досадно на этого робкого неудачника, который не сумел устроить ни моей жизни, ни своей» (6, 453). Наталья Владимировна связывает человеческую несостоятельность Петра Сергеича с проблемой вырождения «героев современного романа», своеобразных представителей «литературного типа» в реальной жизни: «Нет такой стены, которой нельзя было бы пробить, но герои современного романа <...> слишком робки, вялы, ленивы и мнительны, и слишком скоро мирятся с мыслью о том, что они неудачники, что личная жизнь обманула их, вместо того чтобы бороться, они лишь критикуют, называя свет пошлым и забывая, что сама их критика мало-помалу переходит в пошлость» (6, 452). Примечательно, что и спустя много лет, с высоты своего горестного прозрения, Наталья Владимировна продолжает говорить о социально-иерархической «стене», а значит, признает само ее существование.
Этот монолог является одним из ключевых в сложной смысловой структуре рассказа: здесь собраны воедино темы «лишнего человека» («неудачника»), трагической скоротечности жизни, а также тема высшего общества. Все они могут быть признаны восходящими к пушкинскому роману. Образ Петра Сергеича как «лишнего человека» был еще усилен в первом варианте рассказа, где отчетливо звучал мотив преждевременной старости души: «Современные герои романа рано стареют, рано переживают какие-то душевные перевороты...» (6, 606). Такая трактовка (определяющая в глазах героини характер Петра Сергеича) по-своему связывает чеховского героя с образом Онегина («Блажен, кто смолоду был молод...»; 6, 169).
Любопытно подчеркнуть в приведенном монологе следующую особенность. Слова героини: «личная жизнь обманула их» — намечают лирическую сопряженность с началом VIII главы «Евгения Онегина» (XI строфа): «Но грустно думать, что напрасно / Была нам молодость дана, / Что изменяли ей всечасно, / Что обманула нас она...» (6, 169—170). Это элегическое размышление может входить как в сферу сознания автора, так и героя. Мотив ностальгического воспоминания, грусти по уходящей молодости прочно связывает «Рассказ госпожи NN» с целым рядом «лирических отступлений» в романе Пушкина («...Или с природой оживленной / Сближаем думою смущенной / Мы увяданье наших лет, / Которым возрожденья нет?»; 6, 140). Кроме того, слова Натальи Владимировны: «Меня любили, счастье было близко...» — знаменуют перекличку с финальным монологом Татьяны («А счастье было так возможно, / Так близко!..»; 6, 188) Здесь запечатлена скорбь о несбывшемся, о непоправимом. Вообще необходимо отметить, что энергия элегизма, с удивительной художественной силой воплощенная в рассказе, делает его своеобразным стихотворением в прозе. Тема утрат, упущенных жизненных возможностей пронизывает все произведение.
Выпады чеховского героя против «света» Наталья Владимировна склонна считать пустым, досадным критиканством, в то время как Петр Сергеич отчасти прав в своем неприятии высшего общества: вся логика сюжета доказывает, что сомнения героя, его «робость» не были безосновательны. По замечанию А.С. Собенникова, автор не предлагает «однозначного ответа на вопрос: «Кто виноват?»», но «дает понять читателю, что и сама героиня приложила руку к возведению «стены»»5. Тема «высшего света» играет существенную роль и в «Евгении Онегине», причем как в «сюжете героев», так и в сюжете авторском, лирическом: о «мертвящем упоенье света», о «светской черни» говорит автор-«протей», который выступает в качестве самой высокой повествовательной инстанции. В своем отношении к «свету» удивительным образом объединяются и Онегин (вспомним его «двойное» отречение от светской жизни), и Татьяна («Татьяна смотрит и не видит, / Волненье света ненавидит; / Ей душно здесь...»; 6, 162), и, наконец, всевидящий автор.
Отмеченный выше повествовательный переход от событий девятилетней давности знаменует собой резкий «спад» в прозаическую тональность. «А потом что было? А потом — ничего» (6, 452). Эти слова героини — и по форме, и семантически — словно «рифмуются» с вопросом, который звучит в романе Пушкина: «Что было следствием свиданья?» (6, 82). Логическим ответом на него также может стать фраза Натальи Владимировны («ничего»): не случайно, что пушкинский автор-повествователь дает лишь ответ «от противного» («Любви безумные страданья / Не перестали волновать / Младой души, печали жадной...»; 6, 82). И в одном, и в другом случае эта «вопросно-ответная» модель связана с важнейшим художественным эффектом, который заключается в невыполнении сюжетных прогнозов: «Вопрос «Что было следствием свиданья?» поистине выношен читателем. Но следствий нет»6. В конечном итоге — это отражение того «несвершенного события», которое положено в основу сюжетов Пушкина и Чехова.
С горьким жизненным итогом чеховской героини связано и символическое художественное движение, реализованное в «Рассказе госпожи NN»: от лета — к зиме, от тепла — к холоду, от света — к тьме. Сюжетное действие, открывшееся картиной чудесной летней грозы, завершается атмосферой пронизывающего холода. «Мороз еще сердитее застучал в окно, и ветер запел о чем-то в каминной трубе» (6, 454). Здесь звучит тоскливая симфония метели — традиционный для Чехова образ, символизирующий в рассказе бездну одиночества, в которую погружается героиня. Финал произведения пронизан своеобразным мотивом борьбы света с тьмой, и мрак в итоге побеждает («Красные уголья подернулись пеплом и стали потухать»; 6, 454). Потухающий камин словно бы воплощает угасание самой жизни: примечательно, что в конце рассказа героиня застывает в полной неподвижности.
Особую роль в «Рассказе госпожи NN» играет мотив молчания. Так, в начале сюжетного действия с данным мотивом связан образ героини («Вы молчите — и прекрасно! — сказал Петр Сергеич. — Продолжайте молчать»; 6, 451). В финале рассказа становится очевидно, что настоящая «стена», все еще разделяющая героев, — это стена непонимания, невысказанных слов. Теперь уже сам герой таит свои сокровенные мысли и чувства: «Ему хотелось сказать мне что-то, и он был бы рад сказать, но ничего не сказал...» (6, 454). Можно утверждать, что в чеховском рассказе проявилось как следование пушкинской традиции, так и ее серьезное переосмысление, поскольку в финале «Евгения Онегина» между героями все же не осталось недосказанности, и поэтому «стена» (в чеховском понимании) между ними отсутствует. В «Рассказе госпожи NN» диалог не состоялся; любовь обречена на полную жизненную недовоплощенностью.
Осколки «онегинского» сюжета просматриваются и в повести «Три года» (1895). Эта повесть, которая является самым эпически развернутым произведением писателя, по праву может считаться чеховским «любовным романом»7. В странном любовном сюжете героев все происходит «невпопад» прежде всего, развернулся он в самый неподходящий момент — во время тяжелой болезни сестры, Нины Федоровны, в обстановке разрушения ее семьи после ухода мужа. Самое главное, что в сюжете отношений Алексея Лаптева и Юлии Белавиной нет ни счастливой, ни несчастной, отвергнутой любви. У каждого из героев своя, как бы «самостоятельная» любовная история, не совпадающая по «фазам» с любовной историей другого.
Именно эта особенность — «несовпадение» душевных состояний героев — обращает к прототипической «онегинской» ситуации, которую можно определить как трагически разминувшиеся признания в любви. Запоздалое объяснение Юлии не способно ничего изменить, оно не в силах зажечь чувства в остывшем сердце Алексея Федоровича: уделом героя оказывается глубокая внутренняя усталость и равнодушие. С этим связано парадоксальное совмещение завязки и кульминации любовного сюжета. В финале повести Лаптев отчетливо сознает, что кульминация его «романа» миновала три года назад, еще до свадьбы, когда он держал в руках забытый Юлией зонтик. Вспоминая этот эпизод, герой говорит Юлии: «Впрочем, раз в жизни я был счастлив, когда сидел ночью под твоим зонтиком» (9, 86).
На наш взгляд, наиболее «онегинскими», в контексте всего произведения, выступают начало и конец повести, пронизанные «лунной» символикой (известно, какое большое значение имеют лунные пейзажи в романе Пушкина). Примечательно, что душевная горечь, тоска нелюбимого Лаптева переданы в начале сюжетного действия вполне в духе пушкинского героя: «Луна стояла уже высоко, и под нею быстро бежали облака. «Но какая наивная, провинциальная луна, какие тощие, жалкие облака!» — думал Лаптев» (9, 10). Эти строки разительно напоминают слова досадующего Онегина («...Как эта глупая луна / На этом глупом небосклоне»; 6, 53).
А.П. Кузичева сопоставляет начало VII главы пушкинского романа и описание лунной весенней ночи в финале повести: ««Тяжелое умиленье», скука, томленье, «увяданье лет», воспоминание о «старой» весне и ощущение «поэтического сна» жизни у лирического героя Пушкина. Предчувствие свободы, мечты о «поэтической» жизни, завершающиеся досадой на неволю, чувством неизбежной смерти через тринадцать или тридцать лет — у героя Чехова»8.
В финале чеховского произведения присутствует еще одна художественная отсылка к «Евгению Онегину». Выйдя из амбара на свежий воздух после подсчета прибылей, Лаптев рисует в воображении картину своего безотрадного будущего: «...начнет тупеть, стариться и в конце концов умрет, как вообще умирают обыватели, дрянно, кисло, нагоняя тоску на окружающих» (9, 90). Этот пассаж словно перекликается с предсказанием возможной судьбы Ленского в VI главе романа: «...Пил, ел, скучал, толстел, хирел. / И наконец в своей постеле / Скончался б посреди детей, / Плаксивых баб и лекарей» (6, 133—134). Как указывает В.С. Непомнящий, это пушкинское описание в гораздо большей степени применимо к Онегину, нежели к погибшему на дуэли Ленскому9. Поэтому возможная параллель прослеживается здесь, скорее, между чеховским персонажем и образом Евгения Онегина. «Хандра» обоих, — несомненно, столь разных, — героев имеет сходный источник: в самом общем смысле, это состояние неудовлетворенности своей жизнью, своей социальной ролью. Герои, каждый по-своему, находятся «не на месте», ощущают себя выше того заведенного порядка, которому они призваны подчиняться, для Онегина это жизнь петербургского «денди», для Лаптева — «уклад» представителя крупной торговой фирмы.
В чеховском творчестве весьма важное значение имеет любовный сюжет как сюжет испытания героя, переживающего в этой кульминационной жизненной «точке» своеобразный «момент истины». Подобная архетипичная для русской литературы ситуация, восходящая к «Евгению Онегину», получила благодаря Чернышевскому емкое и формульное обозначение «русский человек на rendez-vous». Здесь с особой яркостью высвечивается мера человечности героя, но чеховский герой, как правило, оказывается духовно несостоятелен перед лицом этого высокого испытания. Ситуация «rendez-vous» (подобная той, которая представлена в «Верочке»), развивается и в одном из поздних чеховских рассказов — «У знакомых» (1898).
Сюжет этого произведения построен на событии встречи охладевшего душой человека и девушки-провинциалки, ожидающей любви и счастья. Однако художественная структура этого рассказа значительно усложнена. Само название произведения является многоплановым, погружая читателя в смысловые глубины русской классической литературы и одновременно проясняясь по ходу развития сюжета: знакомый, дорогой для героя мир Лосевых оборачивается незнакомым, неприятным и чуждым. Особая «литературность» рассказа делает его необычайно семантически насыщенным. В тексте выявляется множество цитат из произведений русской классики («Железная дорога» Некрасова, «Демон» Лермонтова, «Женитьба» Гоголя, произведения Л. Толстого...) Не столь очевидны, но глубоко значимы здесь и отсылки к роману «Евгений Онегин», общая сюжетная схема которого словно проступает в структуре чеховского произведения, а за героями рассказа незримо стоят образы Онегина и Татьяны.
Прежде всего, одним из источников сюжетной коллизии «У знакомых» является ситуация изначальной предназначенности героев друг другу. В глазах Лосевых Надежда и Подгорин выступают как жених и невеста: «...она выросла на его глазах, рассчитывали, что он на ней женится» (10, 8). Эти слова знаменуют своеобразную перекличку с пушкинским романом, в котором важное место также занимают пересуды вокруг Ленского и Ольги («И детям прочили венцы / Друзья соседи, их отцы»; 6, 40), а затем — вокруг Онегина и Татьяны («Иные даже утверждали, / Что свадьба слажена совсем...»; 6, 53 — ср. у Чехова: «И, очевидно, дело уже идет на лад»; 10, 18). В романе Пушкина ни одной из этих свадеб сбыться не суждено, таинственная логика жизни оказывается сильнее любых предположений. В чеховском произведении духовный потенциал встречи не реализуется, перед нами вновь — «несостоявшаяся» встреча, несвершенное событие.
Исходная сюжетная ситуация рассказа весьма противоречива. Поездка в Кузьминки может иметь различное смысловое наполнение: «дружеский визит, консультация специалиста, возможная сделка — брак Нади с Подгориным»10. Поэтому, очевидно, в произведении с самого начала звучит мотив навязчивого ожидания: «— Мы с сестрой ждем вас с утра, — сказала она [Надежда] — У нас Варя, и тоже ждет вас» (10, 9); «В саду на террасе поджидали дамы» (10, 10). В финале этот мотив усилен по-чеховски тонкой, почти незаметной деталью: даже старые кресла, сваленные в башне, «казалось, ожили к ночи и кого-то подстерегали здесь в тишине» (10, 21).
Имя старшей сестры — Татьяны Лосевой — словно отсылает к роману Пушкина. Семантический потенциал имени Татьяна («учредительница», хранительница рода) почти буквально реализован в судьбе чеховской героини она пытается спасти свое родовое имение, постоянно боится за детей, ревнует и оберегает мужа. Но в этой жизненной «роли» (и художественной функции) она выступает, скорее, как пародирующий «двойник» толстовских героинь — прежде всего, Наташи Ростовой. В образе Татьяны Лосевой нашла воплощение скрытая полемика с великим романистом, с его концепцией семейных отношений и представлениями о роли женщины в обществе.
По своему внутреннему складу к Татьяне Лариной приближается другая героиня рассказа «У знакомых» — Надежда. Однако ее портрет строится на противоположных началах, что отражает и объективно двусмысленное положение героини в Кузьминках, и ее восприятие духовно раздвоенным героем. В описании Надежды попеременно акцентируются черты «воздушности» и «телесности». Весьма примечательно, что для Подгорина (возможно, в силу его изначально негативной настроенности) оказывается «зыбким», неразгаданным облик Нади — как внешний, так и духовный: «Это была светлая блондинка, бледная <...>, стройная; красивая или нет — Подгорин понять не мог...» (10, 9); «Ему было неизвестно, любит ли она его» (10, 16). Данный глазами героя, ее портрет словно ускользает и от читателя.
Образ Надежды с наибольшей полнотой раскрывается в финале рассказа, в ключевой для всего сюжета сцене у башни («Красивая, влюбленная, мечтательная девушка»). Основные черты духовного облика героини — «влюбленность» и «мечтательность» — несомненно роднят ее с пушкинской Татьяной. По наблюдению А.П. Кузичевой, «как скрытая реминисценция из «Евгения Онегина» воспринимается описание ночного сада <...>, ожидание влюбленной девушкой встречи»11: «Белая, бледная, тонкая, очень красивая при лунном свете, она ждала ласки; ее постоянные мечты о счастье и любви истомили ее, и уже она была не в силах скрывать своих чувств, и вся ее фигура, и блеск глаз, и застывшая счастливая улыбка выдавали ее сокровенные мысли» (10, 22). Действительно, этот пассаж отчетливо перекликается с пушкинскими строками: «Тоска любви Татьяну гонит, / И в сад идет она грустить, / И вдруг недвижны очи клонит, / И лень ей далее ступить. / Приподнялася грудь, ланиты / Мгновенным пламенем покрыты, / Дыханье замерло в устах, / И в слухе шум, и блеск в очах... / Настанет ночь; луна обходит / Дозором дальний свод небес, / И соловей во мгле древес / Напевы звучные заводит» (6, 58). Известно, что Татьяна появляется в романе почти неизменно в свете луны, ей присущ своеобразный «лунный миф» (исключение составляют лишь финальные петербургские сцены). Чеховскую героиню в ключевой сцене также сопровождает «луч Дианы», Надежда словно сливается с белым лунным светом.
Любопытно отметить, что имя Надежды выступает как некий знак, имя-символ. Оно выражает настроения всех обитателей Кузьминок (не случайно, слова «надежда», «обнадеживать» неоднократно возникают в тексте). Средоточием общих упований является Надя, ведь именно с ней в конечном итоге связаны попытки спасти имение.
Двусмысленность ситуации накладывает отпечаток на внутреннее состояние Подгорина, прочитавшего письмо Татьяны и Вари: герой предается дорогим его сердцу воспоминаниям, после чего следует мгновенное «отрезвление». Холодная скука почти сразу же берет верх над приятной ностальгией по прошлому: «Он любил их [Лосевых] очень, но больше, кажется, любил в своих воспоминаниях, чем так. Настоящее было ему мало знакомо, непонятно и чуждо» (10, 7).
Повествование, данное в кругозоре героя, обнаруживает своеобразную «перебивку» двух временных планов (тогда — теперь), что в свою очередь выявляет притяжение Подгорина к старым друзьям — и немедленное эмоционально-психологическое «отталкивание»: «Нет уже ни смеха, ни шума, ни веселых, беспечных лиц, ни свиданий в тихие лунные ночи, а главное, нет уже молодости; да и все это, вероятно, очаровательно только в воспоминаниях» (10, 8). В этом пассаже происходит резкое размежевание авторского видения и точки зрения героя. Настоящее объективно не дает материала для «лирики», однако Подгорин — парадоксальным образом — почти обесценивает свои поэтические воспоминания, лишая их самостоятельной значимости в прошлом. Чеховский герой, с высоты жизненного опыта разуверившийся в былых «очарованиях», угомонивший волнения сердца, напоминает пушкинского Онегина. С самого начала рассказа становится очевидно слишком трезвое, рациональное мировосприятие героя (недаром он адвокат), причем эта «трезвомысленность» натуры приводит его подчас к абсурдным выводам.
Образ Подгорина вбирает в себя черты различных литературных персонажей. Сложный комплекс переживаний чеховского героя содержит и «подколесинские» мотивы (««Отчего бы и не жениться на ней, в самом деле?» — подумал Подгорин, но тотчас же почему-то испугался этой мысли»; 10, 17). Подгорина роднят с незадачливым гоголевским героем такие особенности, как боязнь перемен, страх перед жизнью, нежелание взять на себя ответственность. Финальная же характеристика Подгорина акцентирует именно тему «лишнего человека»: «...со своей холодной скукой, постоянной досадой, с неуменьем приспособляться к действительной жизни, с неуменьем брать от нее то, что она может дать, и с томительной, ноющей жаждой того, чего нет и не может быть на земле» (10, 22). Это описание отчетливо отсылает к образу Евгения Онегина, томимого теми же духовными недугами — скукой и досадой. Психологическая доминанта поведения Подгорина (отчуждение) выявляет его внутреннюю неготовность быть героем «любовного романа» (не случайно, он сам характеризует себя как «отживший тип»).
А.П. Кузичева справедливо утверждает, что чеховский рассказ «в вековой истории русского «лишнего человека» <...> занимает особое место: все, действительно, как «у знакомых», но все уже иное»12. «Онегинская» сущность героя неоднократно подвергается в рассказе снижающему истолкованию. Максимального напряжения эта разоблачительная тенденция достигает в той же решающей сцене, в которой высокие, философские мысли Подгорина, спрятавшегося в башне, приобретают по-своему пародийное звучание. Кроме того, здесь весьма значимо резкое противопоставление портретов героя и героини, их мыслей, ощущений. В объективном авторском повествовании звучат ноты, связанные с восприятием Надежды, передающие ее заветные мечты и чаяния: «Она стояла и ждала, что он сойдет вниз или позовет ее к себе и наконец объяснится, и оба они будут счастливы в эту тихую прекрасную ночь» (10, 22). За этими поистине лирическими строками следует приведенное нами описание Надежды («Белая, бледная, тонкая...»), — и далее противительный союз «а» разделяет предложение, вводя портрет Подгорина, резко контрастный по отношению ко всему предшествующему повествованию: «...а ему было неловко, он сжался, притих...» (10, 22). (Эта поза чеховского героя, которая выражает его смущенно-виноватое состояние, повторяется в рассказе дважды; вспомним сцену в гостиной: «...и притих, как виноватый»; 10, 18).
Разнобой, «разладица» мыслей и чувств героев вновь обращают к центральной ситуации «Евгения Онегина». Например, сцена «проповеди» Онегина, его встречи с Татьяной в аллее сада, является своеобразным «прототипом» для эпизода вечерней прогулки Подгорина и Надежды: «Они пошли в сад: он недовольный, с досадным чувством, не зная, о чем говорить с ней, а она радостная, гордая его близостью <...> Они ходили все по одной аллее, около дома» (10, 17). Эта сцена вновь демонстрирует пародирование «онегинской» ситуации («Он подал руку ей. Печально / (Как говорится, машинально) / Татьяна, молча, оперлась, / Головкой томною склонясь...»; 6, 80). Отчуждение, эмоциональное «отталкивание» Подгорина от Надежды принимает, по отношению к исходному «образцу», поистине снижающие формы «Подгорину не хотелось идти в глубь сада: там темно, пришлось бы взять Надежду под руку, быть очень близко к ней» (10, 17).
Герои Чехова лишены тех духовных возможностей, которые судьба предоставила Онегину и Татьяне. В чеховском рассказе важнейшая тема чувств, душевной привязанности вообще оказывается для героев «запретной», им так и не суждено проникнуть в сокровенный внутренний мир друг друга; их участь — абсолютное духовное непонимание. В финале рассказа это «незнание» достигает своего наивысшего эмоционального напряжения, воплотившись в парадоксальной сцене свидания-«невстречи», когда герои осознают свою близость (Подгорин видит Надежду, а она интуитивно ощущает его присутствие), но встретиться им не дано.
Тема духовного измельчания современного «Онегина» развивается в рассказе параллельно с темой разоблачения современного «идеалиста» — Сергея Сергеича Лосева, чей образ носит откровенно саркастический характер. Их противостояние напоминает иронически переосмысленный Чеховым конфликт между романтиком Ленским и скептиком Онегиным. Эффект пародийности создается здесь полным отсутствием сходства Сергея Сергеича с пушкинским героем (несмотря на то, что Лосев постоянно декларирует собственный «идеализм»). Между героями рассказа происходит даже нечто вроде словесной «дуэли» (не случайна и такая деталь в портрете Лосева: «...это выражение в глазах, что ему что-то нужно от Подгорина, что он о чем-то сейчас попросит, производило тягостное впечатление, как будто он прицеливался из револьвера»; 10, 12). Таким образом, в рассказе находят отражение оба основных варианта «онегинского» конфликта, выделенные Ю.М. Лотманом13: столкновение влюбленной героини и разочарованного героя, а также контрастное противопоставление двух мужских персонажей (при этом конфликт между Подгориным и Лосевым переосмыслен почти до неузнаваемости по сравнению с «прототипической» ситуацией).
В рассказе можно обнаружить и другие точки соприкосновения с поэтической системой «Евгения Онегина». Так, например, немаловажную роль в чеховском произведении играет мотив письма, имеющий здесь, однако, иное смысловое наполнение. Письмо-приглашение в Кузьминки является «толчком» для всего развития действия (кстати, подобный художественный механизм присутствует в рассказе «Черный монах»). Мотив письма создает в рассказе своеобразную «опоясывающую» композицию: вернувшись домой, герой «увидел прежде всего записку, которую получил вчера» (10, 23). Примечательно, что в начале рассказа это короткое приглашение именуется письмом, а в финале оно названо «запиской». Эта особенность, очевидно, отражает изменившееся отношение Подгорина к своим старым друзьям: от теплого, овеянного тоской по прошлому, — к отстраненно-досадливому, ироничному восприятию.
Кроме того, в рассказе воспроизведены основные черты «усадебного» хронотопа, которые напоминают художественную атмосферу деревенских глав «Евгения Онегина». Действие чеховского произведения развивается на фоне прекрасного сада, поэтической дворянской усадьбы. Однако «гнездо» Лосевых находится на грани окончательного разорения, ему грозит переход в чужие руки. Исследователями отмечено, что это «зерно» сюжета затем ляжет в основу пьесы «Вишневый сад» (а равно и предполагаемая свадьба Лопахина и Вари как попытка спасти имение)14. Примечательно, что тема дворянского разорения фигурирует и в пушкинском романе, где она связана с образом Онегина-отца, «промотавшего» все свое состояние («Служив отлично-благородно, / Долгами жил его отец, / Давал три бала ежегодно / И промотался наконец»; 6, 6).
В аспекте «онегинских» традиций необходимо выделить мотив прощания с молодостью, общий для обоих произведений. Поездка в Кузьминки выполняет символическую роль: герой чувствует, что этот визит к Лосевым является последним; во всяком случае, очевидно, что эмоционально-психологически он сюда точно уже не вернется. Прощание с молодостью занимает особое, чрезвычайно важное место в сверхсложной смысловой структуре романа в стихах (эта элегическая «нота» в своем чистом виде звучит в финале VI главы, в знаменитом «лирическом отступлении»: «Но так и быть: простимся дружно, / О юность легкая моя!»; 6, 136) В чеховском рассказе данный мотив получает своеобразное художественное развитие: для человека, живущего по преимуществу воспоминаниями (каким и является чеховский герой), новые «встречи» с прошлым чреваты досадным разочарованием. Подгорин, встретившись с друзьями своей юности, невольно разрушил те образы, которые жили в его сознании: былые иллюзии развеялись, а с ними исчезла и вся прелесть воспоминаний.
Элегическая «струя», отмеченная нами в раннем из «онегинских» произведений Чехова — «Рассказе госпожи NN», пронизывает и рассказ «У знакомых». Здесь наблюдаются даже определенные текстуально-смысловые параллели («милое, изумительное по воспоминаниям...» — «все это, вероятно, очаровательно только в воспоминаниях...»; «Где все оно?» — «И куда оно все девалось!»). Можно проследить по-своему парадоксальное сближение этих столь разных между собою характеров: настоящее «непонятно и чуждо» как Подгорину, так и Наталье Владимировне. В жизненных историях этих героев именно от них зависит их собственная судьба, однако или они делают сознательный выбор в пользу одиночества (Подгорин), или отсутствие духовной интуиции обрекает их на эту безрадостную участь (героиня «Рассказа госпожи NN»).
Примечания
1. См.: Сахарова Е.М. «Письмо Татьяны предо мною...» (К вопросу об интерпретации Чеховым образа героини «Евгения Онегина») // Чеховиана: Чехов и Пушкин. С. 155.
2. См., например: Меднис Н.Е. Художественный образ и литературная модель (По произведениям Пушкина 30-х годов) // Болдинские чтения. Горький, 1980. С. 49, 53—54, 56; Хаев Е.С. Проблема фрагментарности сюжета «Евгения Онегина» // Болдинские чтения. Горький, 1982. С. 41—51.
3. Собенников А.С. Чехов и христианство. Иркутск, 2000. С. 19.
4. См. об этом Маркович В.М. Сон Татьяны в поэтической структуре «Евгения Онегина» // Болдинские чтения. Горький, 1980. С. 25—47; Тархова Н.А. Сны и пробуждения в романе «Евгений Онегин» // Болдинские чтения. Горький, 1982. С. 52—61; Тамарченко Н.Д. Статус героя и «язык сюжета» в «Евгении Онегине» (К постановке проблемы) // Болдинские чтения. Горький, 1983. С. 12.
5. Собенников А.С. Чехов и христианство. С. 20.
6. Хаев Е.С. Проблема фрагментарности сюжета «Евгения Онегина». С. 44.
7. См.: Шеховцова Т.А. Романическая повесть А.П. Чехова «Три года» // А.П. Чехов: проблемы жанра и стиля. Ростов-на-Дону, 1986. С. 31—39.
8. Кузичева А.П. Пушкинские цитаты в произведениях Чехова. С. 55.
9. Непомнящий В.С. Пушкин. Русская картина мира. М., 1999. С. 159.
10. Цилевич Л.М. Сюжет чеховского рассказа. Рига, 1976. С. 132.
11. Кузичева А.П. Пушкинские цитаты в произведениях Чехова. С. 55.
12. Кузичева А.П. Пушкинские цитаты в произведениях Чехова. С. 55.
13. Лотман Ю.М. Указ. соч. С. 458.
14. См.: Комментарий // Чехов А.П. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 361.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |