Приметы «онегинской» ситуации можно обнаружить в рассказе «Дом с мезонином» (1896), при несомненном различии основного художественного конфликта. Сюжет этого произведения развивается по двум параллельным линиям: «идеологическая» (художник — Лида) и любовная (художник — Женя). В аспекте нашей темы основной интерес представляет второе сюжетное направление.
Семья Волчаниновых отчасти напоминает семью Лариных: она состоит из матери и двух дочерей, совершенно разных по своему внутреннему складу. Волевая и деспотичная Лида, естественно, ничуть не похожа на сестер Лариных — ни на посредственную Ольгу, ни, тем более, на Татьяну. Однако образ Жени воплощает важнейшие черты любимой пушкинской героини: прежде всего, это искренность и душевная чистота. Жизнь героини чеховского рассказа протекает как духовно насыщенная праздность. Женю характеризует богатое внутреннее «бытие», свидетельством чего является ее любовь к книгам: «Она читала целый день, с жадностью глядя в книгу, и <...> потому, что взгляд ее иногда становился усталым, ошеломленным и лицо сильно бледнело, можно было догадаться, как это чтение утомляло ее мозг» (9, 179). Книги выступают как неизменный спутник и для пушкинской Татьяны, воспитанной на романах. Праздность Жени — это постоянный праздник: ей присуще светлое и радостное, гармоничное мировосприятие. Чеховская героиня гармонично связана с природой; духовное становление Татьяны Лариной также происходит на фоне широкой природной жизни, ее мир «космичен» — это звезды, луна, зори.
Между героинями просматривается и другая немаловажная параллель: их отличает вера в судьбу, в высшее предназначение («То в вышнем суждено совете... То воля неба...» — ср. у Чехова: «все зависит от воли божией!»). Именно поэтому в пушкинском романе столь важное место занимает линия тайной душевной жизни Татьяны. Мысли чеховской героини направлены на постижение «вечного и прекрасного» — высшей тайны бытия, загадки человеческой жизни (она говорит с художником «о боге, о вечной жизни, о чудесном»; 9, 180).
С этой особенностью связано трепетное отношение героинь к приметам, предсказаниям. Как известно, Татьяна «верила преданьям / Простонародной старины»: «...Вдруг увидя / Младой двурогий лик луны / На небе с левой стороны, // Она дрожала и бледнела. / Когда ж падучая звезда / По небу темному летела / И рассыпалася, — тогда / В смятеньи Таня торопилась, / Пока звезда еще катилась, / Желанье сердца ей шепнуть» (6, 99). В рассказе присутствует своеобразная семантическая «рифма» к этому фрагменту пушкинского романа. Чеховской героине, подобно Татьяне Лариной, свойственны особые «отношения» с небесными светилами, которые пророчат нечто, ясное ей одной «...покрытая багровым облаком, восходила луна. <...> Часто падали звезды. Женя шла со мной рядом по дороге и старалась не глядеть на небо, чтобы не видеть падающих звезд, которые почему-то пугали ее» (9, 188). Любопытно отметить эту необычную реакцию героини на падающие звезды: она не спешит загадать желание, ее томит необъяснимый, безотчетный страх, как будто Женя смутно предчувствует печальную развязку своего «любовного романа». Л.М. Цилевич отмечает, что звезды расширяют художественное пространство «до космических масштабов» и «вносят в эмоциональную атмосферу грусти, печали напряженность и тревогу страха, жути»1. Этот эпизод, пронизанный ощущением предосеннего холода и темноты, намечает дальнейшее сюжетное развитие — скорую разлуку художника и Мисюсь.
Многое роднит с Татьяной Лариной и другую чеховскую героиню — Веру Кузнецову («Верочка», 1887). Портрет этой «уездной барышни» воспринимается как реминисценция из пушкинского романа: Верочка одна из тех девушек, «которые много мечтают и по целым дням читают <...> все, что попадается им под руки, которые скучают и грустят...» (6, 71). Такая характеристика явно напоминает Татьяну: «Дика, печальна, молчалива...» (6, 42); «Задумчивость, ее подруга / От самых колыбельных дней, / Теченье сельского досуга / Мечтами украшала ей» (6, 42—43). «Скука» и «грусть» Веры — «задумчивость» и «печаль» Татьяны выступают в данном случае как синонимы. Любовь к чтению также является очень важной чертой духовного облика пушкинской героини: «Ей рано нравились романы; / Они ей заменяли все; / Она влюблялася в обманы / И Ричардсона и Руссо» (6, 44).
В признаниях Веры и Татьяны звучит мотив одиночества, возвышения над своей средой. Татьяна пишет Онегину: «Вообрази: я здесь одна, / Никто меня не понимает...» (6, 67). Ей словно вторит чеховская героиня: «Мне опостылели и дом, и этот лес <...> Я не выношу постоянного покоя и бесцельной жизни, не выношу наших бесцветных людей...» (6, 78—79). В этом признании намечается тема «ухода», бегства; ощущению одиночества среди «бесцветных людей» сопутствует порыв за пределы обычной жизни, в столь привлекательный для героев Чехова «другой мир» («Я не могу здесь оставаться!..»; 6, 79). Эти мечты Верочки присущи многим чеховским героям, тоскующим по прекрасному (например, Никитину из «Учителя словесности», Вере Кардиной из рассказа «В родном углу»).
Описание Веры перед объяснением имеет много общего с портретом Татьяны в день именин. Вера «была бледна, задыхалась, и дрожь ее дыхания сообщалась и рукам, и губам, и голове» (6, 76). Вот изображение пушкинской героини: «...И, утренней луны бледней / И трепетней гонимой лани, / Она темнеющих очей / Не подымает: пышет бурно / В ней страстный жар; ей душно, дурно...» (6, 110).
«Литературная ситуация», связанная с образом Татьяны, получает развернутое выражение в рассказе «После театра». Рассказ был опубликован в «Петербургской газете» 7 апреля 1892 года, т. е. менее чем через месяц после чтения критических статей Писарева, столь задевших Чехова.
Замысел этого рассказа, очевидно, был навеян писателю как пушкинским романом, так и оперой П.И. Чайковского. Е.М. Сахарова указывает, что любовь Чехова к роману в стихах оказалась «соединена с любовью к музыке Чайковского, к его опере «Евгений Онегин»»2. Известны, например, такие слова Чехова: «...Я ужасно люблю его музыку, особенно «Евгения Онегина»» (П., 3, 264). А когда А.С. Суворин обвинил зрителей в падении театрального уровня, писатель взял публику под защиту. Чехов привел, как самый веский аргумент, тот факт, что «она же, эта самая глупая публика <...>, слушая оперу «Евгений Онегин», плачет, когда Татьяна пишет свое письмо» (П., 3, 62)
В рассказе «После театра» все смысловые нити стягиваются к бессмертному письму пушкинской Татьяны. Героиня рассказа находится под непосредственным обаянием оперы «Евгений Онегин»: «Надя Зеленина, вернувшись с мамой из театра, где давали «Евгения Онегина», и придя к себе в комнату, <...> распустила косу и <...> поскорее села за стол, чтобы написать такое письмо, как Татьяна» (8, 32). Сама Татьяна является для юной героини неким высоким образцом: «Быть нелюбимой и несчастной — как это интересно! В том, когда один любит больше, а другой равнодушен, есть что-то красивое, трогательное и поэтическое. Онегин интересен тем, что совсем не любит, а Татьяна очаровательна, потому что очень любит, и если бы они одинаково любили друг друга и были счастливы, то, пожалуй, показались бы скучными» (8, 32). Чеховская героиня пытается «примерить» эту «модель» к собственной жизненной ситуации, однако сразу выясняется вся степень ее условности: шестнадцатилетняя Надя не знает даже, кому она адресует свое письмо — офицеру Горному или студенту Груздеву. По замечанию В.А. Кошелева, «эта «поэтизированная» схема <...> тут же сама собой разрушается восторженным состоянием героини, которой на самом деле хочется именно счастливой любви и вовсе не свойственно ощущать собственное «несчастье»...»3.
Надя строит свое письмо на основе почти тех же мотивов, которые воплощены в пушкинском романе: «Вы очень умны, образованны, серьезны, у вас громадный талант и, быть может, вас ожидает блестящая будущность, а я неинтересная, ничтожная девушка...» (ср. в письме Татьяны: «В глуши, в деревне все вам скучно, / А мы... Ничем мы не блестим...»; 6, 66). Не случайно, Надя повторяет даже слово «идеал», одно из самых значимых в тексте «Евгения Онегина»: «вы думали, что встретили во мне ваш идеал...» (8, 32). Эти слова прочитываются как скрытая цитата из пушкинского романа, связанная с «проповедью» Онегина («Нашед мой прежний идеал...»; 6, 78).
В Надином импульсе — следовать образу Татьяны — значимы и внешние атрибуты. Например, такая деталь, как «распущенная коса» Нади, словно перекликается с портретом Татьяны перед созданием ее письма («Татьяны бледные красы, / И распущенные власы, / И капли слез...»; 6, 60). Очевидно, что для чеховской героини эта деталь облика является немаловажной, воплощающей некий психологический жест.
В сознании юной Нади возникает противопоставление между душевной открытостью, искренностью, и «светскими» нормами поведения: «В обществе, где холодное высокомерие и равнодушие считаются признаком хорошего воспитания и благородного нрава, следует прятать свою страсть» (8, 33) На наш взгляд, тема «общества» по-своему объединяет чеховский рассказ и роман Пушкина, где данная тема связана прежде всего с образом Татьяны, не «вписывающейся» в рамки привычной светской холодности. В чеховском рассказе этот конфликт выявляется в отношении к высшим ценностям искусства: страстью к музыке одержим Горный, который не в силах скрыть своего восхищения.
Необходимо отметить, что этот рассказ создавался как одна из составных частей предполагаемого романа, наряду с дошедшими до нас отрывками «Письмо» и «У Зелениных». В центре каждого из этих фрагментов находится «образ» письма, а основная проблематика связана с вопросом о смысле и назначении искусства. Общение с искусством, с музыкой рождает в душе Нади радостные и светлые чувства (примечательно, что рассказ был впервые опубликован под названием «Радость»). Эмоциональная доминанта, которая определяет общую тональность рассказа, — восторженное ожидание, предчувствие счастья. Поэтому слезы, вызванные надуманной жалостью к самой себе, почти немедленно сменяются у чеховской героини приподнятым настроением, а затем — одной большой радостью.
В данном аспекте заслуживают особого внимания следующие строки: «Сквозь слезы нельзя было разобрать написанного; на столе, на полу и на потолке дрожали короткие радуги, как будто Надя смотрела сквозь призму» (8, 33). Это описание вновь отсылает к тексту «Евгения Онегина»: «И даль свободного романа / Я сквозь магический кристалл / Еще не ясно различал» (6, 190). Пушкинский «магический кристалл» — чрезвычайно семантически насыщенный образ, символ творчества, преображающего жизнь в поэзию. Сюжетный эпизод, связанный со слезами чеховской героини, намечает дальнейший переход к той радости, которая переполняет Надину душу. Шестнадцатилетняя девочка находится на пороге жизни, у нее все еще впереди, и «отправным моментом» для такого мироощущения выступает поэтическая система пушкинского романа.
Примечания
1. Цилевич Л.М. Сюжет чеховского рассказа. С. 158—159.
2. Сахарова Е.М. «Письмо Татьяны предо мною...» (К вопросу об интерпретации Чеховым образа героини «Евгения Онегина»). С. 156.
3. Кошелев В.А. Онегинский «миф» в прозе Чехова. С. 151.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |