«Беспокойный» писатель

Одни
Ворчат мне:
— Будь умней! —
Другие просят:
— Будь наивней! <...>
А я
Таков, каков я есть.
Я знаю, уяснил давно я:
Одни
Хотят одно прочесть,
Другие же —
Совсем иное!
Но
Делаю я.
Что хочу,
За то меня земля и терпит:
Как молот, бью,
Как серп, блещу
И трепещу.
Как лунный серпик.
Леонид Мартынов

Итак, мы остановились на двух прямо противоположных отношениях чеховских героев к жизни. Одно, в принципе, пассивное: потому что в конечном счете означает приспособление человека к обстоятельствам и к социальной несправедливости. И даже когда оно проявляется в активно-агрессивном давлении на окружающих людей — как в случае с человеком в футляре, — в основе этого отношения легко уловить страшную зависимость личности от условий, которые превращают его в простой придаток к существующему общественному порядку. Активность, таким образом, весьма относительна.

Другое отношение — критическое, оно не только допускает, но и настойчиво взывает к чувству справедливости, которое несовместимо с приспособлением. Это отношение внутренне активное.

Но Чехов вовсе не предлагал читателю на выбор эти противоположные образцы жизненного повеления. Объективным изображением нравственного падения личности Чехов достигал такого эффекта порицания, что отвращение читателя было неизбежно.

Молодой Горький, разволновавшийся на спектакле «Дядя Ваня» в Нижегородском театре (1898), писал Чехову, что в этот вечер «плакал, как баба», потому что почувствовал страх за людей, за их «бесцветную нищенскую жизнь». В этом письме — знакомая нам метафора: «Для меня это страшная вещь, «Дядя Ваня». Это совершенно новый вид драматического искусства, — писал Горький о «Дяде Ване», — молот, которым Вы бьете по пустым башкам публики». Этот молот — призыв к осмыслению жизни, к сохранению человечности в человеке. Пусть активность чеховского героя не всегда была действенной, практической. Пробуждение активного сознания человека было не менее важно в эти предреволюционные голы. И если раздумья читателя совпадали с переживаниями тех чеховских героев, которые искали новых и честных дорог в жизни, то они неизбежно приходили к желанию «перевернуть жизнь». Так воспринял рассказ Чехова «Дама с собачкой» Горький, когда прочитал его в декабрьском номере журнала «Русская мысль» за 1899 год. Горький был взбудоражен судьбой героев, которые бились над тем, как изменить свою жизнь, и послал Чехову взволнованное письмо. Он писал: «Огромное вы делаете дело вашими маленькими рассказиками — возбуждая в людях отвращение к этой сонной, полумертвой жизни — чорт бы ее побрал! На меня эта ваша «дама» подействовала так, что мне сейчас же захотелось изменить жене, страдать, ругаться и прочее в этом духе». И дальше, рассказав, что под впечатлением рассказа он «вдребезги разругался» с женой и с закадычным приятелем, Горький продолжал шутливо: «Вы, чай, такого эффекта не ожидали? А я не шучу, — так это и было. И не с одним мною бывает так — не смейтесь».

Горькому была близка и понятна ненависть героя этого рассказа Гурова к неинтересной, «полумертвой» мещанской жизни, заполненной ненужной службой, скучными вечерами в клубе и за семейным столом, пустыми разговорами. Понимание пролетарским писателем чеховского рассказа отвечало тому подъему духа и активности сознания, которое было характерно для передового русского общества этих лет.

Но вот голос с другого общественного берега, прозвучавший тогда же, под впечатлением того же рассказа. «Рассказывается, как один пожилой уже приезжий москвич-ловелас захороводил молоденькую, недавно только вышедшую замуж женщину и которая отдалась ему совершенно без борьбы. Легкость ялтинских нравов он хотел показать, что ли!» Автор этих строк — Николай Александрович Лейкин, редактор юмористического журнала «Осколки», в котором Чехов печатался в 1880-е годы. «Буржуа до мозга костей», как назвал его Чехов в одном из писем, Лейкин был глух к стукам чеховского «молоточка». От этих беспокоящих звуков его защищал надежный панцирь из набора буржуазно-мещанских представлений: о том, что такое «хорошо» (служебный долг, супружеская верность, в свои часы еда и сон, в масленицу вкусные блины и т. д.), и о том, что такое «плохо» (все, что нарушает устойчивость этих привычек и понятий). Дух беспокойства, исходящий из рассказов Чехова, не волновал Лейкина.

Слова Лейкина о «Даме с собачкой» возвращают нас к тому, о чем мы говорили в начале этой книги, — об оценках, которые давал Чехов своим произведениям.

Да, он как будто рассказывает нам о случаях из частной, приватной, как тогда говорили, жизни. В «Доме с мезонином» и в рассказе «О любви» он пишет о влюбленных, которых жизнь развела в разные стороны. Адюльтер в собственном смысле этого слова составляет главную часть сюжета «Попрыгуньи». На служебной интриге основаны трагические события в «Палате № 6»: старого доктора Рагина заточил в психиатрическую палату молодой доктор Хоботов, пожелавший занять более выгодное для себя место. Читатели типа Лейкина замечали только это. Но для других читателей за названными событиями личной жизни чеховских героев всегда возникал силуэт всей русской жизни. Жизни, не установившейся после полувека пореформенного налаживания. Жизни, в которой перед человеком, растерявшимся в «хаосе мещанской обыденщины» (выражаясь языком Горького), вставала дилемма: либо плыть дальше по воле волн и стать как все, либо повернуть круто направление своей судьбы. В первом случае герой терял главное — свое собственное лицо, неповторимость живого человека. Во втором случае у героя могли быть серьезные потери и неудачи в жизни, но как личность он всегда выигрывал.

Когда в 1899—1903 годах сочинения Чехова в десяти томах вышли двумя изданиями, читатели узнавали себя в его героях. Очень многих это раздражало, тревожило уснувшую совесть, и Чехов для них был нелюбимым, «беспокойным» писателем.

Тип такого читателя, которому становилось неуютно после чтения чеховских книг, уловил Горький. В конце декабря 1900 года он опубликовал в «Нижегородском листке» рассказ, написанный в форме исповеди читателя, с знаменательным заглавием «О беспокойной книге». Автор исповеди — 40-летний мещанин, наживший приличное состояние, он доволен собой, своим домом и любит по вечерам отдыхать. Чтение для него и есть один из видов отдыха. Вот как он представляет себе книги, достойные его внимания: «Я читаю с выбором только хорошие, тепло написанные книги, мне нравится, когда автор умеет показать светлые стороны жизни, когда он и дурное описывает красиво. <...> Книга должна утешать, она должна баюкать нас...» И в большинстве случаев он находит в книгах то, что ему нравится: в романах Тургенева ему по душе то, что в них описываются давно прошедшие времена, Гончарова он жалует за «спокойный» и «солидный» тон и т. д. Но вот однажды этому усердному читателю попалась на глаза книга рассказов «одного из этих новых хваленых писателей», которая не подчинялась его требованиям и не успокоила его, как обычно, а взбудоражила. Правда, поначалу рассказы герою понравились: «Прекрасный, точный язык, беспристрастие, этакая, знаете, ровность. <...> Нет этих, знаете, резкостей, экивоков в сторону обеспеченных людей, нет стремления выставить меньшого брата образцом всяких добродетелей и совершенств, нет ничего дерзкого, все очень просто, очень мило...» Но ночью почему-то у него из головы не выходили «сумрачные» герои книги, с их «нелепой, скучной» жизнью, и вдруг он понял, что и сам прожил бесполезную, никчемную жизнь. Книга внушила ему новые мысли: «Подумай-ка, подумай — зачем ты прожил сорок лет? Что ты внес в жизнь за это время? <...> И всегда ты заботился только об удобствах жизни, о тепле, о сытости... Ничтожный, незаметный человек ты, лишний, ненужный никому. Ты умрешь и — что останется после тебя? Как будто ты и не жил...» Нетрудно догадаться, что «беспокойная книга» — это томик рассказов Чехова. Форма коротких рассказов, собранных в отдельной книге¹; «сумрачные» герои; простота и незатейливость содержания; «прекрасный» язык, объективный тон и, наконец, мощное воздействие на настроение читателя мыслями о никчемной жизни — все это приметы чеховского творчества, как оно воспринималось современниками.

В обстановке общественного оживления начала века, когда был написан рассказ Горького, ненависть читателя-мещанина к литературе, которая нарушала размеренное течение его жизни, принимала характер социально опасного явления. Финал рассказа «О беспокойной книге» указывал на это недвусмысленно: герой освободился от неприятных размышлений тем, что облек ненавистную книгу в тяжелый переплет и упрятал ее на самую нижнюю полку книжного шкафа. «Что, взяла, а?» — последние его слова, обращенные к книге. Горький, таким образом, создал яркий портрет читателя «беспокойной» литературы, — портрет, в котором нетрудно угадать черты и читателя Чехова.

Чехов и сам именно тогда, в начале 1900-х годов, обратил внимание на этот читательский тип. В его записной книжке есть строки: «Он больше всего любил литературу, которая его не беспокоила, — Шекспира, Гомера... <...> Не читал никого из русских авторов, но ненавидел их» (курсив наш. — Э.П.). Ясно, почему этот предполагаемый герой Чехова не любил русских писателей: ведь они, особенно если это были современные талантливые авторов, но ненавидел их» (курсив наш. — Э.П.). Ясно, почему о шаткости благополучия, которое держится на несправедливости... Этой записи, сделанной, по всей вероятности, после появления в печати рассказа Горького, не было суждено претвориться в новый чеховский сюжет, но в ней отражен знаменательный в то время поворот в изображении обывательской психологии. Обыватель-мещанин, выносящий приговор мировой художественной литературе, — фигура, обещавшая быть не менее зловещей, чем «человек в футляре».

Русская литература конца века пестрила произведениями, вполне удовлетворявшими примитивные запросы читателей этого типа. Определенному читательскому кругу, например, доставлял наслаждение своими писаниями плодовитый Лейкин с его вкусом к жизни сытых купцов и мещан. Смешные сценки и рассказы Лейкина не мешали жить тем, кто с ухмылочкой узнавал себя в его героях, они подтверждали незыблемость благополучного российского уклада и потому были им приятны. Одним из поклонников лейкинского юмора был царь Александр III: он любил даже сам читать вслух рассказы Лейкина членам своей семьи. (Об этом интересно писал в книге «Антоша Чехонте» А.И. Роскин.)

Да, Лейкина охотно читал вслух сам царь! Зато Чехова читал, и тоже вслух перед своими домашними, Лев Толстой то проникаясь сочувствием к многострадальной судьбе «цоцкаго» в рассказе «По делам службы», то проливая слезы над «Душечкой», то восхищаясь силой чеховского таланта в повести «В овраге».

Читатели, ценившие в художественной литературе чуткость к требованиям времени, шли навстречу «беспокойству», которое причиняло им чтение, и за книгой рассказов Чехова приходили часто к решениям, выходившим далеко за рамки эстетических вопросов. Вспомним, какое сильное впечатление произвела в 1892 году «Палата № 6» на В.И. Ленина, еще только готовившегося тогда к активной революционной деятельности. В числе таких читателей Чехова, кроме Толстого и Горького, были Репин, Лесков, Немирович-Данченко и другие деятели литературы и искусства; они чутко улавливали в чеховском изображении жизни современного человека тревогу художника о своей стране и о своем народе.

Очень точно выразил свое состояние после одного из замечательных чеховских спектаклей в Художественном театре, «Дядя Ваня», врач П.И. Куркин, с которым Чехов был дружен еще со студенческих лет. Он писал Чехову из Москвы в Ялту: «Отзвуки этого мира еще громко звучат в душе и мешают отдаться будничной работе. Теперь все кругом кажется таким неинтересным и скучным...» Как это похоже на реакцию Горького после чтения «Дамы с собачкой»! Письмо это Чехов сохранил в своем архиве, и сейчас эти пожелтевшие от времени странички волнуют посетителей Отдела рукописей Государственной библиотеки СССР им. В.И. Ленина как один из документов, свидетельствующих об огромном нравственном воздействии чеховского искусства на современников.

В архиве Чехова сохранилось много писем его корреспондентов. Он рано оценил важность подобных документов и в конце каждого года укладывал полученные письма в аккуратные стопки.

Чехову писали и незнакомые люди, просто читатели, живущие в самых разных уголках России: служащие, учителя, студенты, подписчики журналов и газет, в которых он печатался. В примечаниях к Академическому изданию сочинений Чехова можно прочитать отрывки из этих писем; из них видно, как волновала современников Чехова судьба его героев. По многим письмам Чехов мог убедиться, что его боль о людях дошла до сердца читателя. «Страшно, страшно подумать, сколько хороших, только слабых волей людей губит пошлость, как она сильно затягивает и потом уж не вырвешься», — писала Чехову читательница журнала «Нива», в приложениях к которому печатался рассказ «Ионыч», Наталия Душина из городка Кологрив Костромской губернии. Доходила и авторская надежда на то, что когда-нибудь русская жизнь изменится, и из двух путей «для сердца вольного» победит путь восходящий. «С Вами легче жить, потому что Вы внушаете веру в лучшее будущее и заставляете терпеть» — так в 1901 году писал Чехову под впечатлением «Палаты № 6», «По делам службы» и других рассказов молодой актер Московского Художественного театра, впоследствии известный советский режиссер В.Э. Мейерхольд.

Уже в самые последние годы своей жизни Чехов получил письмо от двух сельских учительниц, сестер Тыжновых, Любови и Клавдии. Письмо было из Сибири, из Енисейской губернии. Из письма видно, что учительствование принесло сестрам разочарование, и вот почему: «Приходится тратить молодые силы на мелочную борьбу с старшим учителем, который — человек очень подленький, ужаснейший формалист, помешанный на официальных бумагах за №№ 7, 137 и т. п. На своем педагогическом поприще грезит о какой-то неограниченной власти над школой и хочет заставить ее чувствовать, делая ежеминутные, мелочные, докучливые «распоряжения» младшей учительнице. В своей подлости дошел до того, что пишет инспектору анонимные письма, в которых доносит, что она знакома с политическими... Но <...> без них жизнь была бы ужасной, потому что кроме них, ни от кого не услышишь живого слова». Чувствуя гибельность такого существования, когда все силы уходят на пошленькую борьбу с этим учителем (хотелось бы знать, догадывались ли корреспондентки Чехова, как похож этот старший учитель на Беликова), сестры просили Чехова помочь им устроиться учиться на Петербургских курсах, просили прислать денег для этого. «...Мы не хотим погибать, мы хотим лучшей, светлой, разумной жизни!» — писали они.

Для нас, хорошо знающих по сочинениям Чехова, как трудно жилось провинциальным учителям в тогдашней России, это письмо звучит как иллюстрация, с одной стороны, к рассказам «Человек в футляре» (любовь к циркулярам, анонимные доносы, бесконечные замечания) и «На подводе» (тяжелый быт сельской учительницы, безденежье, мелкие заботы) и, с другой, — к «Невесте», в которой рассказывается как раз о том, о чем мечтают сестры Тыжновы: провинциальная девушка едет учиться в Петербург и приобщается к жизни осмысленной, заполненной духовно и оправданной нравственно.

В этом письме нет обычного читательского отклика на произведения Чехова. Тем не менее оно замечательно именно как свидетельство о жизненности содержания чеховского творчества. Из него ясно видно, как в читателях Чехова пробуждалась воля к действию, к практическому осуществлению мечты его лучших героев об иной, прекрасной жизни. Словно рассказ «Невеста», явившийся откликом на действительные настроения времени, сам заражал современников примером жизни последней героини писателя.

Читателей, сочувствующих авторской критике действительности и авторской мечте, к концу XIX — началу XX века становилось все больше и больше.

Спор читателей, по-разному понимающих отношение Чехова к своим героям, как-то разгорелся в московской студенческой среде по поводу рассказа «Случай из практики». Об этом споре Чехову сообщил студент И.Н. Тугаринов в 1899 году: «Три четверти восхищалось и млело, а другие, наоборот, брюзжали...» Тем, кто «брюзжал», казалось, что в рассказе нет ничего обнадеживающего, что в нем «все мертво». «Раз им захотелось «бодрости», — продолжал далее Н.Н. Тугаринов, — то я развернул книгу (то есть журнал «Русская мысль», 1898, № 12. — Э.П.) и на с. 197 прочел своим оппонентам следующие строки о думах доктора Королева: «И он знал, что сказать ей; для него было ясно, что ей нужно поскорее оставить пять корпусов и миллион, если он у нее есть, оставить этого дьявола, который по ночам смотрит; для него было ясно также, что так думала она и только ждала, чтобы кто-нибудь, кому она верит, подтвердил это».

Недовольные отсутствием «бодрости» в «Случае из практики» читали рассказ, не вникая в его глубокий смысл, и, подобно Лейкину следили только за ходом событий, а события эти были действительно очень грустные: Лиза Ляликова давно и, вероятно, безнадежно больна какой-то непонятной болезнью; на доктора, вызванного к ней, жуткое впечатление производит обстановка, в которой она живет, особенно зловещий вид фабричных корпусов, и лишь немного успокоив больную, он уезжает.

Обе группы читателей по-своему чувствовали новизну Чехова-художника, но по-разному оценивали ее.

Камерным темам и сюжетам писатель давал редкую по глубине и масштабности художественную трактовку. И приняли это как великое достижение лишь те читатели, которых не испугала непривычная форма чеховского объективного повествования, и они не искали в авторском тексте поучительных разъяснений или специального указания на «бодрые» моменты.

* * *

Перед нами прошел длинный ряд героев Чехова, разнообразных по умственному кругозору, по характеру и, что особенно важно для нашей темы, по жизненной позиции. На одном полюсе системы образов мы наблюдали случаи, когда свойственная человеку с детства склонность к добру, красоте, справедливости притуплялась, и в герое явственно проступали черты нравственной ущербности. Самым ненавистным Чехову качеством человеческой личности было внутреннее рабство, он выставил эту черту во всей ее неприглядности, особенно в юмористических героях. Ко многим персонажам ранних рассказов Чехова применимы слова В.Г. Белинского: «...чувство гуманности оскорбляется, когда люди не уважают в других человеческого достоинства, и еще более оскорбляется и страдает, когда человек сам в себе не уважает собственного достоинства».

На другом полюсе системы образов естественное для человеческой натуры стремление к чувствам благородным и прекрасным не заглушалось в героях, а развивалось и приводило в конце концов к пробуждению гражданской ответственности за все, что происходит в жизни.

Между этими полюсами — множество таких героев, которые, начав свою сознательную жизнь с исканий смысла существования, постепенно отрекались от духовных интересов и превращались в обывателей, занятый суетными делами. Но бывало и так, что в ком-нибудь из тех, кто на жизненном пути споткнулся и чуть было не угодил в мещанское болото, вдруг просыпалась живая душа. Очищение от обывательской скверны и напряженные раздумья таких оступившихся людей над подлинными ценностями жизни — один из главных мотивов чеховского творчества 1890-х — 1900-х годов. Этот мотив воплощен Чеховым с художественным совершенством.

Чехов стоит в ряду самых великих имен мирового искусства. Человечество обращается к таким писателям не для отдыха, как герой рассказа Горького «О беспокойной книге», и не только для наслаждения «хорошей литературой», но с желанием утолить духовную жажду. В неустанных исканиях смысла человеческой жизни Чехов — один из самых первых наших помощников, надежный друг и советчик.

Нравственный пафос творчества Чехова связан с художественными достижениями отечественной литературы. Кто знает, как бы развивался талант Чехова, если бы ему не предшествовали долгие годы развития русской классической литературы, если бы не было прозы Пушкина, Гоголя, романов Тургенева, Толстого, Гончарова, Достоевского.

Наиболее плодотворное влияние на прозу Чехова оказал русский классический роман.

Маленький рассказ Чехова умещался, бывало, на одном-двух столбцах газетного листа, его можно было прочитать за каких-нибудь десять минут. Но эти минуты обогащали читателя, давали представление о целой человеческой судьбе. «Горе», «Тоска», «Агафья», «На пути», «На подводе» — блестящие образы газетного рассказа с большим психологическим и общественным содержанием.

Эти рассказы резко выделялись на общем фоне газетной беллетристики конца XIX века. Такая емкость самой краткой повествовательной формы могла быть достигнута только художником, за спиной которого стоял опыт изображения человека в романе.

В рассказах журнальных, имеющих несколько больший объем («Именины», «Жена» и «Попрыгунья», «Бабье царство», «Ариадна», «Дом с мезонином», «Человек в футляре», «Крыжовник» и многие другие), — то же стремление охватить всю жизнь человека, проследить поворотные моменты в развитии личности. И это было унаследовано Чеховым от русского романа, с его вниманием к духовным исканиям героев, к их переживаниям.

В теории литературы принято считать, что рассказ, в отличие от повести и особенно от романа, строится на одном-двух случаях из жизни героя. Опыт Чехова-новеллиста вносит уточнение в самое понятие «случай»: мы видели, что в чеховских рассказах случай интересен не сам по себе, как законченный эпизод, а нитями, которые связывают его с характером и судьбой героя. Это также сближает рассказ Чехова с романом.

Еще более органична близость к романическому принципу изображения человека в самых крупных произведениях Чехова прозаика — в повестях. «Дуэль», «Рассказ неизвестного человека», «Три года», «Моя жизнь» — все это произведения, близкие к жанру романа и по обстоятельности жизнеописания героев, и по вниманию к проблемам современной действительности, и особенно по стремлению автора уловить переломные моменты в духовной жизни героев.

Может быть, сказалось и то, что на протяжении всего своего творческого пути Чехов много думал о большом эпическом жанре и даже несколько раз сам начинал писать роман (например, повесть «Три года» была задумана как «роман из московской жизни»). Хотя формально жанр романа в творчестве Чехова так и не состоялся, его основную задачу с успехом выполняют малые и средние повествовательные жанры.

Да и пьесы, как давно заметили исследователи творчества Чехова, имеют много общего с романом. Кроме пристального интереса художника к духовным исканиям героев и их попыткам определить свое место в обществе (что роднит с романом произведения Чехова всех жанров), для его пьес характерно особое изображение жизни, близкое к повествовательному: драматические события сливаются с повседневными заботами персонажей. У зрителя создается полная иллюзия, что он — свидетель подлинной жизни, которая не выдумана автором, а просто совершается на сцене.

Чаще всего герой рассказов, повестей, пьес Чехова, как и в русском романе, — человек зрелого возраста или, если достаточно молодого, то все-таки успевший познать сложность жизни. Это «готовый» герой, как назвал Чехов своего Иванова в 1887 году, — готовый к поискам, страданиям и к прозрению.

В то же время особое внимание Чехова к формированию детской души как к раннему этапу духовной биографии героя также восходит к художественному опыту предшественников. Вспомним автобиографическую трилогию Льва Толстого «Детство», «Отрочество», «Юность»: в исповеди Николеньки Иртеньева уже угадываются духовные страдания будущих героев этого писателя — Оленина («Казаки»), Андрея Болконского («Война и мир»), Константина Левина («Анна Каренина»), Нехлюдова («Воскресение») и других.

Вслед за Львом Толстым как автором повести «Смерть Ивана Ильича» Чехов понял, что может дать художнику обращение к герою, осознающему, что жизнь его приходит к концу. Ему удалось впервые в русской литературе переживания старого человека накануне смерти сделать главной темой произведения. Исповедь старого профессора в «Скучной истории» написана с такой искренностью, что воспринимается как одно из самых ярких и типичных проявлений духовной драмы интеллигенции чеховского времени.

Из примеров, которые мы приводили в книге, видно, что родословная чеховских героев — и тех, кто в нравственном отношении понемногу опускался вниз, и тех, кто шел трудной дорогой преодоления соблазнов мещанского счастья, — тоже ведет свое начало от русского романа XIX века.

Без совестливого отношения к жизни, без мучительных нравственных страданий и идейных поисков Болконского из романа Льва Толстого «Война и мир», Левина из «Анны Карениной», Лаврецкого из романа И.С. Тургенева «Дворянское гнездо» не была бы, может быть, столь ярко выражена тяга лучших чеховских героев к переоценке мира и себя в этом мире.

Вместе с героями русской классической литературы герои Чехова продолжают и сейчас волновать нас этими нравственными исканиями. Восхищаясь искусством Чехова-психолога, мы думаем не только о том, как замечательно он создавал и значительные и ничтожные характеры. Мы думаем еще и о тех высоких моральных требованиях, которые писатель предъявлял к своим героям, а значит, и к нам.

Чеховские герои расплачиваются неудачной личной жизнью за настойчивые поиски смысла жизни. Но это не отпугивает нас, а, наоборот, вызывает сочувствие к ним. Счастливых людей в мире Чехова нет, но зато есть люди ищущие, думающие, и мысли их часто обращены прямо к нам.

Перелистывая том сочинений Чехова, мы можем нередко встретить слова, которые взывают к нашей совести. «Я часто думаю, — говорит Вершинин в пьесе «Три сестры», — что если бы начать жизнь снова, притом сознательно? Если бы одна жизнь, которая уже прожита, была, как говорится, начерно, другая — начисто! Тогда каждый из нас, я думаю, постарался бы прежде всего не повторять самого себя...» Горькие слова... Они заставляют читателя оглянуться вокруг себя, поразмыслить, верно ли он сам-то живет. Не начерно ли, как Вершинин? Жизнь не так уж длинна, и надо торопиться, чтобы оставить в ней заметный след.

...А.М. Горький, познакомившийся с Чеховым в последние годы его жизни и сердечно привязавшийся к нему, писал после смерти писателя: «Хорошо вспомнить о таком человеке, тотчас в жизнь твою возвращается бодрость, снова входит в нее ясный смысл». Это же можно сказать о произведениях Чехова: хорошо прочитать их или заново перечитать — это очищает душу, заставляет задуматься над жизнью.

Стараясь не повторять ошибок чеховских героев, мы можем учиться у лучших из них требовательности к себе, а если случится оступиться, то вовремя выпрямиться и сделать все возможное, чтобы жизнь наша, как мечтал Чехов, была достойной.

Примечания

1. Кроме сборников «Рассказы», «В сумерках», «Хмурые люди» и других, пользовавшихся большой популярностью, это были и первые тома собрания сочинений с рассказами.