И.А. Книгин. «Иванов» в оценке журнала «Русская мысль»

Напечатанная в мартовской книжке «Северного вестника» за 1889 год по тексту копии театрального цензурного экземпляра «драма в четырёх действиях» «Иванов» не только сразу же обратила на себя пристальное внимание литературной критики, но и распалила бурную полемику, вызвала противоречивые интерпретации, объяснения и суждения в российской печати. В письме к В.Г. Короленко от 10 мая 1889 года А.Н. Плещеев сообщал, что ««Иванов» <...> возбудил большие толки. Одни превозносили пьесу до небес, другие страшно ругали. Это во всяком случае показывает, что вещь незаурядная. Я с ругателями не согласен»¹.

Можно сказать, неприязненно к чеховской пьесе отнеслась критика демократической ориентации, особенно предвзято трактуя образ Иванова. Довольно заметно такая тенденция прослеживалась в «Русской мысли». Так, на страницах журнала в очерке «О том, что натворила акушерка Анна Петровна» из цикла «Грехи тяжкие»² с прямолинейной резкостью выступил Г.И. Успенский. Герои его очерка, давние знакомцы, встретившись, заводят довольно скучный разговор о далёком уже прошлом, но, к их счастью, «неожиданно нашлась было весьма благодарная тема для общего разговора; некоторые из этих старых товарищей, а ныне податных инспекторов, чиновников при крестьянских банках, служащих в железнодорожных управлениях и т. д., пользуясь отпуском в Петербург, не преминули побывать и в театре, видели драму г. Чехова Иванов, и так как о ней много говорили, то и они нашли возможным по поводу неё коснуться вообще состояния «современного общества»»³. Один из товарищей, Михаил Петрович, поделился негодующими размышлениями об Ивановых: «<...> дожили, действительно дожили до такого безобразия, какое представлено в драме г. Чехова, — это верно! — но какие-такие люди дожили до такого состояния — этого я, кажется, не понимаю <...> объяснять причины такого бессмысленного существования известной части общества тем, что некоторые из этих страдальцев погибают от слишком напряжённой общественной деятельности, — это значит с больной головы переносить на здоровую... <...> Погиб и развалился вдребезги, превратился в прах от слишком напряжённой деятельности! <...> Слишком страстно предался, видите ли, устройству школ, каких-то, вероятно, ссудо-сберегательных товариществ, — словом, изорвался в любви к ближнему до того, что, будучи земским гласным, не может ехать на собрание, а предпочитает отдохнуть от своих ужаснейших разочарований <...> И ведь читает советы: не женитесь на женщинах с убеждением, не суйтесь в реформы, — всё это прах, всё это доводит до бессмысленного состояния»⁴. Другой собеседник, «служащий в крестьянском банке», поддержал товарища: «Действительно, есть целые слои общества, которые живут так же бессознательно, как и все действующие лица драмы Иванов. То, что они не страдают за общее дело, — это верно; но верно, что это не пустяки и что их жизнь, по-видимому, такая пустопорожняя, заслуживает глубочайшего внимания Жизнь этих людей — это жизнь... в гипнотическом сне!»⁵ Для оратора важно было обратить внимание на то, что «люди, изображённые г. Чеховым, живут только ощущениями. Они выросли и жили именно в то время, когда сознательная жизнь всё убывала и убывала в своих размерах»⁶. Упомянутый Михаил Петрович негодовал: «И смею валить на страстность в труде «для общества»? Это «жертвы ошибки» жить во имя общего счастья? Да разве действительные страдания человека могут привести к отвращению жить? Можно и чахнуть, но не потерять сознания!»⁷. «И затем Михаил Петрович стал рисовать картину страдания людей своего поколения, — замечает автор очерка. — Не замедлили присоединиться к нему и другие товарищи с своими воспоминаниями, но, начав речь о том, что убеждение не гаснет в самых тяжких препятствиях, идущих ему наперерез, незаметно стали припоминать только одни препятствия. Общая картина невознаградимых страданий, вместе с тягостными картинами жизни, о которых шла речь, благодаря драме г. Чехова, положительно привела всех опять в самое тяжёлое душевное настроение. Стали пить мрачно, говорить злобные речи»⁸. И тут податный инспектор из круга товарищей вспомнил Анну Петровну: «— Да что вы, господа, воете? Чего вы мраку-то напускаете? Да разве ваши страдания пропали даром? Разве на Руси иссяк живой человек? Да я вам тысячи примеров... Да вон у нас есть акушерка Анна Петровна... тоже Иванова...»⁹.

«Успенский рассказал в очерке о людях того же поколения и тоже переживших эпоху «ужаснейшей истерии, которая надолго пришибла сплошь всё русское общество», но, в отличие от Иванова, сохранивших живую душу, — указывает И.Ю. Твердохлебов. — Сойдясь вместе после представления «Иванова», герои очерка язвительно вышучивают Иванова, <...> а также Анну Петровну, человека с былыми «убеждениями», у которой теперь «до того всё это в ней иссякло, что она этому самому Иванову, мужу, предлагает иногда от скуки кувыркаться!»

Чеховским персонажам Успенский противопоставил в очерке свою героиню — тоже Анну Петровну Иванову, земскую акушерку, женщину горячего сердца и живой деятельности. История её жизни, по замыслу автора, убеждала, что на Руси ещё не иссяк живой человек и «ничего не пропало» («О том, что натворила акушерка Анна Петровна». — «Русская мысль», 1889, № 4, стр. 144—166; в окончательной редакции — «Чуткое сердце (Из памятной книжки)» — из цикла «Невидимки»)» (XII, 350).

В «Очерках русской жизни», печатавшихся на страницах «Русской мысли», более сдержанную позицию по отношению к чеховской пьесе и её главному персонажу сумел занять Н.В. Шелгунов, «опираясь на компетентный источник», обильно процитировавший содержательные и достаточно убедительные суждения о бытовом поведении Иванова автора «Литературных очерков» в газете «Саратовский дневник», причислившего драму к выдающимся произведениям последнего времени¹⁰.

Однако, пожалуй, особый интерес из публикаций об «Иванове» в «Русской мысли» вызывает подробная анонимная статья о пьесе, помещённая в «Библиографическом отделе» в разделе, посвящённом периодическим изданиям. Лире Михайловне Долотовой (1925—1998) в давнем уже сборнике «Чехов и его время» принадлежит замечательная статья «Чехов и «Русская мысль» (К предыстории сотрудничества в журнале)», объективно и сдержанно осветившая шестилетние сложные и неоднозначные взаимоотношения писателя с редакцией популярного издания. Ей удалось установить, что не правительственную, а редакторскую цензуру в связи с соответствием направлению журнала в его библиографическом отделе по сути осуществляла Елена Степановна Щепотьева (1854—1941)¹¹, которая вела журнальное обозрение. «Литературно-критическая деятельность Е.С. Щепотьевой, — указывает Л.М. Долотова, — не привлекала специального внимания, поэтому в литературе о Чехове статьи журнального обозрения из «Русской мысли» не были атрибутированы. Имени Щепотьевой нет в «Чеховиане» Масанова»¹².

Удалось выяснить, что Е.С. Щепотьева (урождённая Тутевич), дочь доктора, дворянского происхождения, оказалась причастна к революционному движению. Была учительницей, но уволена с места службы из-за политической неблагонадёжности. Её арестовали на улице в Москве 31 июля 1877 года вместе с С. Щепотьевым, который впоследствии стал её мужем. Подчинена надзору с 27 декабря 1878 года в Москве, а в июне 1879-го последовала за мужем в ссылку в Вологодскую губернию. В 1882 году жила в Уфе. В 1890-х годах жила в Москве. Почти пять лет преданная почитательница М.Е. Салтыкова-Щедрина и убеждённая ученица Н.К. Михайловского без подписи печатала на страницах «Русской мысли» все обзоры периодических изданий (кроме одного — ноябрьского за 1889 год, когда она попросила у В.А. Гольцева месяц отпуска в связи с отъездом за границу). «Сопоставление писем Щепотьевой со статьями в библиографическом отделе «Русской мысли» начиная с 1888 г. доказывает со всей очевидностью принадлежность ей журнальных обозрений»¹³, — отмечает Л.М. Долотова. В августе 1892 года Щепотьева перестала сотрудничать с журналом, о чём потребовала сообщить в редакцию, и её требование было удовлетворено.

К творчеству Чехова обозреватель «Русской мысли» сразу же отнеслась недоверчиво; оно просто не вписывалось в сложившиеся в её сознании эстетические и этические представления. Она в своё время по-своему переосмыслила повесть «Огни»; туманом публицистических рассуждений окутала «Степь»; считала, что во всяком художественном произведении на первый план в воображениях критика должна выступать определённая тенденция. Такой подход, несомненно, сказался и в критическом разборе «Иванова», хотя уже с начальных строк этого критического опуса было заявлено, «что драма обращает на себя внимание, вызывает на некоторые воспоминания и сравнения»¹⁴. Впрочем, сразу же оговаривалась Щепотьева, «не в драме тут дело и последняя ни в коем случае не может служить выдающимся образчиком драматической литературы <...> Здесь нет ни яркой драматической коллизии, ни выпуклого действия, ни широкой картины современного провинциального общества, на фоне которого она разыгрывается, — словом, ничего такого, что составляет принадлежность всякого драматического произведения» (211). Всё дело заключается в изображении героя драмы, «помещика Иванова». Именно на его личности в самых разных её проявлениях и сосредоточилось на протяжении всей статьи внимание критика: «Перед нами развинченный, нравственно одряхлевший человек, с разбитым сердцем, с ослабевшею волей, озлобленный на себя и на всё окружающее» (212). При этом он не сталкивается с окружающими его недалёкими и мелкими людьми, читатель не знает, какие «подвиги» совершал Иванов и какие «горячие речи» произносил. Чеховский «страдалец», по мнению автора статьи, «изображён чересчур механически-просто и обнажён от всяких фаустических наследий своих предков» (213). Герой драмы не верит в будущее, разочаровавшись не только в себе, но и в других, желая и в других «притушить огонь энтузиазма и незаурядных стремлений», делая акцент на собственном бессилии. Житейские советы, даваемые Ивановым доктору Львову, вызвали особое издевательское негодование критика: «Удивительно просто всё это у г. Чехова поставлено и разрешено! Просто, но зато действительно «оригинально» в нашей литературе: подобного разрешения вопроса о «русской хандре», кажется, ещё не было представлено ни одним из наших писателей. И странно, как это мы до сих пор не замечали, что его можно так легко разрешить ко всеобщему удовольствию? Ведь на каждом шагу можно видеть, что кто не «разбивает лбом стены и не сражается с тысячами», кто не носится с «бреднями» и иллюзиями, не заботится о каких-то там «необыкновенных школах» и проектах облагодетельствования рода человеческого, кто женится по предусмотрительному расчёту и говорит только взвешенные речи, — тепло тому на свете: тот здоров и покоен, имеет крепкие нервы, спит блаженным чичиковским сном и доживает до мафусаилова века, представляя собою полную антитезу с исковерканным и наказанным самоубийцей — Ивановым» (215).

Как тут не вспомнить и о чеховских авторских признаниях. В письме к А.С. Суворину от 30 декабря 1888 года Чехов даёт интереснейшие характеристики героев «Иванова». Вот некоторые из них, посвящённые Николаю Алексеевичу Иванову: «К утомлению, скуке и чувству вины прибавьте ещё одного врага. Это — одиночество. Будь Иванов чиновником, актёром, попом, профессором, то он бы свыкся со своим положением. Но он живёт в усадьбе. Он в уезде. Люди — или пьяницы, или картёжники, или такие, как доктор... Всем им нет дела до его чувств и перемены в нём. Он одинок. Длинные зимы, длинные вечера, пустой сад, пустые комнаты, брюзжащий граф, больная жена... Уехать некуда. Поэтому каждую минуту его томит вопрос: куда деваться? <...> Иванов утомлён, не понимает себя, но жизни нет до этого никакого дела. Она предъявляет к нему свои законные требования, и он, хочешь не хочешь, должен решать вопросы. Больная жена — вопрос, куча долгов — вопрос, Саша вешается на шею — вопрос. <...> Такие люди, как Иванов, не решают вопросов, а падают под их тяжестью. Они теряются, разводят руками, нервничают, жалуются, делают глупости и в конце концов, дав волю своим рыхлым, распущенным нервам, теряют под ногами почву и поступают в разряд «надломленных» и «непонятых»» (П III, 111). И ещё одно очень важное чеховское примечание: «В характеристике Иванова часто попадается слово «русский». Не рассердитесь за это. Когда я писал пьесу, то имел в виду только то, что нужно, то есть одни только типично русские черты. Так, чрезмерная возбудимость, чувство вины, утомляемость — чисто русские. Немцы никогда не возбуждаются, и потому Германия не знает ни разочарованных, ни лишних, ни утомлённых... Возбудимость французов держится постоянно на одной и той же высоте, не делая крутых повышений и понижений, и потому француз до самой дряхлой старости нормально возбуждён. Другими словами, французам не приходится расходовать свои силы на чрезмерное возбуждение; расходуют они свои силы умно, поэтому не знают банкротства.

Понятно, что в пьесе я не употреблял таких терминов, как русский, возбудимость, утомляемость и проч., в полной надежде, что читатель и зритель будут внимательны и что для них не понадобится вывеска: «Це не гарбуз, а слива». Я старался выражаться просто, не хитрил и был далёк от подозрения, что читатели и зрители будут ловить моих героев на фразе, подчёркивать разговоры о приданом и т. п.» (П III, 115).

В примечаниях к «Иванову» в двенадцатитомном собрании сочинений А.П. Скафтымов отмечал: «Идейная концепция пьесы определилась уже в первой редакции. Драматическое положение героя (Иванова) в пьесе вызывалось не какими-либо особыми обстоятельствами, а всею действительностью в целом. Иванова губит его «болезнь», причиной которой являются общие условия русской жизни; они сломили его волю, поселили в его душе безверие и отчаяние. Многим, кто наблюдает Иванова лишь внешне (Львов и др.), он представляется нечестным и дурным человеком. Однако всем ходом пьесы показано, что Иванов, с одной стороны, виновен в слабости, в отказе от дальнейших идейных поисков, — а с другой стороны, является жертвой действительности. Образ его имеет не только обличительный, но и драматический смысл»¹⁵.

Размышляя об идейно-тематическом содержании пьесы, А.П. Скафтымов указывал: «Конфликтное состояние Иванова заключается не только в ложных сплетнях и пересудах, какие поднимаются вокруг него. Иванов действительно негоден перед жизнью. И это составляет его внутреннюю драму. Следствия его «болезни» ужасны и для него, и для окружающих (судьба Сарры и проч.). Всё это ужасное находится вне его воли, но от этого не перестаёт быть ужасным. Он не виноват, виновата жизнь, которая привела его в негодность. Но он всё же негоден, вреден, непривлекателен и проч. Вот мысль Чехова. <...> Подбором сюжетно-конструктивных деталей здесь (в «Иванове». — И.К.) сильнее выдвигается кажимость виновности с тем, чтобы потом её снять, то есть объяснить положение причинами, выходящими за пределы индивидуально-волевой направленности. Виновник несчастья освещается как жертва той же действительности, и образ, воплощающий нечто жизненно-отрицательное, приобретает не обличительный, а трагический смысл»¹⁶.

Щепотьева настаивала на несложности образа Иванова, не увидела в нём никакого жизненного значения, жизненной правды, но обнаружила размытость личностного начала, отсутствие какой-либо оригинальности, литературной типичности. Не случайно в статье появился достаточно пространный пассаж о Чацких и Молчалиных, подводящий читателя к такому выводу: «Весьма может быть, таких мелких, незамысловатых личностей, как создание г. Чехова, немало в нашей жизни, и не то, что «школы», а одна женитьба на еврейке способна выбить их из колеи и заставить проповедовать «жизнь по шаблону». Тогда совсем другой разговор. Но г. Чехов рисует не характер, не лицо, а литературный тип, — он говорит, что таких много, что это Ивановы, которые в прошлом играли роль Чацких, — искренних энтузиастов, сильно веривших и страстно любивших» (217).

Для критика «Русской мысли» герой драмы подан в «фальшивом» освещении, а сама пьеса оставляет впечатление «деланности»; молодой писатель ещё не дорос до адекватного изображения типа «скорбящего и раздражительного человека наших дней»: «от сложной хитрой машины в руках его очутился один винтик; вместо художественного синтеза типических черт известного поколения, вышло детское замахивание на одно из мощных и ярких течений нашего недавнего прошлого» (218). Снова хотелось бы напомнить чеховское признание. В письме А.С. Суворину от 7 января 1889 года Чехов говорил: «Я с большим бы удовольствием прочитал в Литературном обществе реферат о том, откуда мне пришла мысль написать «Иванова». Я бы публично покаялся. Я лелеял дерзкую мечту суммировать всё то, что доселе писалось о ноющих и тоскующих людях, и своим «Ивановым» положить предел этим писаньям. Мне казалось, что всеми русскими беллетристами и драматургами чувствовалась потребность рисовать унылого человека и что все они писали инстинктивно, не имея определённых образов и взгляда на дело» (П III, 132).

Впрочем, и о других персонажах пьесы автор критического разбора в «Русской мысли» высказывалась нелицеприятно. Так, психологически неправдоподобным, прямолинейным, непродуманным показался Щепотьевой и образ доктора Львова.

Общий вывод по поводу нового чеховского творения, исходя из всего вышеотмеченного, прозвучал в статье вполне ожидаемо, хотя и не столь уж пессимистично: «Как ни слабо драматическое произведение г. Чехова по своему художественному значению и по своей морали, оно всё-таки заслуживает внимания: и вполне понятно, что оно заставило говорить о себе более, нежели другие произведения автора. Затронув грубою, неумелою рукой некоторые из самых больных струн душевного настроения современного интеллигента, драма невольно вызвала читателя на размышления, на воспоминания о недавнем прошлом, на желание выяснить, что оставило оно переживаемому нами моменту. И то недурно.

Г. Чехов вымолвил «своё» слово, это правда, но это не истинно «оригинальное» и вовсе уж не новое слово. Отрицание «безумных дел, людей и мнений» и идеализация «сереньких» будней — вещь очень старая, гораздо старее, нежели «глупые и старые» мнения, что среда нередко заедает хороших людей...» (219).

В заключение вновь хотелось бы обратиться к статье Л.М. Долотовой, в которой подчёркивалось: «Уход Е.С. Щепотьевой из журнала «Русская мысль» был подготовлен её разногласиями с Гольцевым на протяжении 1890—1892 гг., её недовольством по поводу увеличения редакторской правки. Хронологически, однако, эти два факта — уход Щепотьевой и приход Чехова в «Русскую мысль» — стоят рядом. В октябрьском номере «Русской мысли» было объявлено о прекращении сотрудничества Щепотьевой, а в следующем, ноябрьском номере «Русской мысли» за 1892 г. появилась «Палата № 6» — публикацией этой повести началось сотрудничество Чехова в журнале «Русская мысль», уже не прекращавшееся до конца его жизни»¹⁷.

Литература

Б. п. <Е.С. Щепотьева>. «Северный Вестник», март—апрель // Русская мысль. 1889. № 5. Библиографический отдел. С. 211—222.

Долотова Л.М. Чехов и «Русская мысль» (К предыстории сотрудничества в журнале) // Чехов и его время. М.: Наука, 1977. С. 265—283.

Скафтымов А.П. [Примечания] // Чехов А.П. Собр. соч.: В 12 т. Т. 9. Пьесы. 1880—1904. М.: ГИХЛ, 1963. С. 668—675.

Скафтымов А.П. Пьеса Чехова «Иванов» в ранних редакциях // Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения / Сост. В.В. Прозоров, Ю.Н. Борисов; вст. ст. В.В. Прозорова. М.: Высш. шк., 2007. С. 348—366. (Классика литературной науки).

Успенский Глеб. Грехи тяжкие (Очерки). VI. О том, что натворила акушерка Анна Петровна // Русская мысль. 1889. № 4. Отд. I. С. 146—166.

Чехов и Плещеев. Письма Плещеева к Чехову / Ст. и публ. Л.С. Пустильник // Литературное наследство. Т. 68. Чехов. М.: АН СССР, 1960. С. 293—362.

Шелгунов Н.В. Очерки русской жизни. XXXVI // Русская мысль. 1889. № 6. Отд. II. С. 125—146.

Щепотьева Елена Степановна. URL: http://visz.nlr.ru/blockade/book/27/1030 (дата обращения: 20.10.2019).

Примечания

1. Чехов и Плещеев. Письма Плещеева к Чехову / Ст. и публ. Л.С. Пустильник // Литературное наследство. Т. 68. Чехов. М.: АН СССР, 1960. С. 302.

2. Впоследствии заново отредактированный очерк под названием «Чужие грехи (Из памятной книжки)» вошёл в цикл «Невидимки», составленный Успенским для третьего тома его сочинений (СПб., 1891) из произведений, ранее напечатанных в других циклах.

3. Успенский Глеб. Грехи тяжкие (Очерки). VI. О том, что натворила акушерка Анна Петровна // Русская мысль. 1889. № 4. Отд. I. С. 160.

4. Там же. С. 161.

5. Там же. С. 162.

6. Там же. С. 164—165.

7. Там же. С. 165.

8. Там же.

9. Там же. С. 166.

10. Шелгунов Н.В. Очерки русской жизни. XXXVI // Русская мысль. 1889. № 6. Отд. II. С 141—142. См. также (XII, 353—354).

11. Годы жизни Е.С. Щепотьевой в разных публикациях указываются приблизительно. Автор данной статьи учитывает следующие данные интернет-источника: «Щепотьева Елена Степановна, 1853 г. р. Место проживания: 8-я линия, д. 35, кв. 5. Дата смерти: ноябрь 1941. Место захоронения: Смоленское кладб. (Блокада, т. 34)». URL: http://visz.nlr.ru/blockade/book/27/1030 (дата обращения: 20.10.2019).

12. Долотова Л.М. Чехов и «Русская мысль» (К предыстории сотрудничества в журнале) // Чехов и его время. М.: Наука, 1977. С. 271.

13. Там же. С. 270.

14. Б. п. <Е.С. Щепотьева>. «Северный Вестник», март—апрель // Русская мысль. 1889. № 5. Библиографический отдел. С. 211. Далее ссылки на эту статью приводятся в тексте с указанием в круглых скобках страницы.

15. Чехов А.П. Собр. соч.: в 12 т. Т. 9. Пьесы. 1880—1904. М.: ГИХЛ, 1963. С. 671.

16. Скафтымов А.П. Пьеса Чехова «Иванов» в ранних редакциях // Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения / Сост. В.В. Прозоров, Ю.Н. Борисов; вст. ст. В.В. Прозорова. М.: Высш. шк., 2007. С. 351—352. (Классика литературной науки).

17. Долотова Л.М. Чехов и «Русская мысль» (К предыстории сотрудничества в журнале). С. 282.