В № 13 журнала «Живописное обозрение», вышедшем 26 марта 1889 года, появилась за подписью «П. Скромный» статья «Журналистика. «Северный Вестник»». За псевдонимом, согласно словарю И.Ф. Масанова, скрывался специалист в области богословия и истории русской церкви Павел Петрович Васильев1, однако предмет публикации мало соответствовал области научных интересов автора. Не отвечал он и заявленному заглавию: вместо обещанного обзора журнала «Северный вестник» читатель «Живописного обозрения», по сути, получал пространную рецензию на одно опубликованное в «Вестнике» произведение — драму А.П. Чехова «Иванов». И оценка, данная в этой рецензии пьесе Чехова, вряд ли могла быть названа положительной.
Напоминая читателям о прошедшей в конце января 1889 года постановке драмы на сцене Александринского театра, автор публикации указывал: «...она была хорошо разыграна и произвела некоторую сенсацию. О драме и её постановке довольно оживлённо говорили некоторое время и в газетах, и в обществе. В этих разговорах трудно было разобраться, потому что они были довольно противоречивы»2. Тем не менее П. Скромному это удалось: прозвучавшие в прессе и общественных дискуссиях оценки он уверенно разделил на две группы, недвусмысленно выразив своё отношение к каждой из них. «Мы слыхали таких ценителей, — отметил он, — которые превозносили драму, как произведение, выходящее из ряду вон, говорили, что с неё должно начаться процветание нашей драматической литературы, как-то печально захудавшей в последнее время. Но большинство, вполне одобряя игру артистов, о драме высказывали довольно сдержанное мнение; талантливости автора и многих достоинств его первого драматического произведения не отрицали и хладнокровные ценители, но указывали и весьма серьёзные недостатки, при которых драма уже не являлась перлом художника»3. К этим последним присоединял своё мнение и автор рецензии, полагая, что благоприятное впечатление зрителей от пьесы Чехова было во многом создано усилиями участвовавших в постановке актёров и самой театральной атмосферой. «Нелепое, нескладное и бездарное произведение, конечно, не спасёт никакая обстановка и никакая игра, — признавал он. — Но к произведению с задатками и достоинствами разумная и талантливая игра артиста придаёт очень многое»4. Эта выведенная рецензентом закономерность, по всей видимости, и послужила причиной тому, что «Живописное обозрение» заговорило о драме Чехова только в марте, после публикации пьесы в «Северном вестнике», когда П. Скромный, наконец, получил возможность прочитать и перечитать её «спокойно, позабывая театр и игру артиста», — и, следовательно, вынести «правильное и беспристрастное суждение» о её «литературном значении»5. У драматического текста, таким образом, отнималась его исконная театральная составляющая, он должен был доказывать взыскательному критику свою самостоятельную ценность наравне с текстом эпическим или лирическим, вдалеке от привычных условий сцены.
Рецензент «Живописного обозрения» не отказывал чеховской драме в некоторых несомненных достоинствах. Прежде всего он отмечал, что «в смысле языка, слога, изложения, или как хотите назовите, драма г. А. Чехова написана прекрасно; так действительно говорят, это живой разговор»6. Особенность эту П. Скромный, правда, аттестовал как «мелочь», но мелочь очень важную «во всяком литературном произведении», а «в драматическом <...> эта мелочь может и возвысить цену, и убить произведение»7. Другим достоинством «Иванова» была названа «полная правдивость содержания». «Вы ни на минуту не сомневаетесь, — уверял читателей критик, — что и такие лица точно есть и такие положения бывают, они не вымышлены, не сочинены». К счастью для Чехова, это его достижение уже было выведено рецензентом «Живописного обозрения» за ряд «мелочей» и признано «очень крупным»8. Наконец, третьей удачей драматурга объявлялись «современность драмы и её соответствие злобам дня». В пьесе, на взгляд П. Скромного, верно отражалась общая тенденция измельчания героя — процесс, который он, впрочем, описал не без сожаления: «Прежде всё были демонические натуры, теперь захудалый, золотушный род, какие-то надорванные и задавленные чем-то; теперь даже Печорины перевелись, и чаще всего встречаются Ивановы. Да, такие люди, как Ивановы, есть, они составляют явление повседневное, обычное, заурядное»9.
Тем не менее даже такие основательные достоинства драмы не смогли «зачислить» рецензента «в разряд самых горячих почитателей» чеховского произведения. Причина — в том, что «в нём всё хорошо, — а драмы нет, оно ни по характеру героя, ни по развитию действия не имеет ничего драматического»10. Васильев упрекнул Чехова в том, что тот скрыл от читателя прошлое героя и масштаб его личности, в сравнении с которыми только и может быть выявлена глубина его личной трагедии: «Мы те страдания умеем понимать и оценивать, которых причину видим и понимаем. <...> Мы не знаем, отчего надорвался Иванов, не знаем размеров его сил — прежде и теперь он является перед нами только клячею. Чему тут сочувствовать? Если у Родшильда будет в кармане сто рублей, мы поймём, что он потерял многое, несчастен, а другие, обладающие такою суммою, не могут возбуждать нашего горя»11. Между тем Чехову думалось, что прошлое его Иванова должно быть очевидно читателю и зрителю уже из самого текста пьесы; в письме А.С. Суворину он писал: «Что он делал и как вёл себя, что занимало и увлекало его, видно из следующих слов его, обращённых к доктору (акт I, явл. 5): «Не женитесь вы ни на еврейках, ни на психопатках, ни на синих чулках... не воюйте вы в одиночку с тысячами, не сражайтесь с мельницами, не бейтесь лбом о стены... Да хранит вас бог от всевозможных рациональных хозяйств, необыкновенных школ, горячих речей...» Вот что у него в прошлом. <...> Прошлое у него прекрасное, как у большинства русских интеллигентных людей» (П III, 109). Однако все эти намёки остались не замеченными рецензентом «Живописного обозрения». Не хватило ему и внятных авторских подсказок, позволяющих читателю увидеть ту особенность, вокруг которой выстраивается характер Иванова, а значит, и понять художественную задачу автора: «Мы слышали вопрос в разговоре: «Честный ли человек Иванов?» Вопрос, конечно, наивный и не совсем идущий к оценке драматического героя. Но он показался нам характерным признаком того, что действительно в герое мало индивидуальности, и читатель не представляет его ясно, герой не производит определённого впечатления на читателя»12. Ссылаясь на мнение неизвестного (а скорей всего — воображаемого собеседника), Васильев поставил Чехову на вид свою собственную неспособность уловить суть драматического замысла: на автора, таким образом, была возложена вина за рецептивную неудачу читателя.
В финале «Иванова» П. Скромный остроумно заметил параллель с поступком другого несостоявшегося супруга — гоголевского Подколёсина, однако подчеркнул, что развязка чеховского конфликта читателю не ясна в той степени, в которой ему понятен гоголевский герой. В формулировке Васильева это прозвучало следующим образом: «Нам совсем понятен Подколёсин, и мы готовы от души посмеяться над его положением. Но мы не совсем понимаем, чем, собственно, вызвана смерть Иванова, и вместо того, чтобы сочувствовать и плакать, мы начинаем рассуждать»13. Однако же рассуждения читателя, по мнению рецензента, ни к чему не приводят, потому что «драма даёт на всё общие намеки и ни на что не даёт положительного ответа. Трагическая развязка заявляется неотвратимою необходимостью. А потому она вас и не трогает, не увлекает и, пожалуй, только даёт повод к резонёрству»14. Резонёрство это, в частности, проявилось в том, что П. Скромный стал давать Чехову советы по изменению концовки пьесы во имя большей занимательности: например, предложил привести Иванова к мысли о самоубийстве не перед женитьбой, а уже после неё, так как это «ещё забористей в трагическом отношении»15. Нарушения против природы драматического жанра он увидел и в том, что обстоятельства героя «в конце драмы нисколько не изменились, они, если хотите, улучшились», и в том даже, что герой «действия и борьбы не проявляет», а потому и читателя «не трогает»16.
В конечном счёте недостатком пьесы обернулось то, что ещё в первой половине рецензии П. Скромный называл её достоинством, — правдивое изображение характеров. Современный тип «захудалого» человека, на его взгляд, никак не годен для драматического текста: «...всех можно поместить в больницу, но в трагедию не все годны. В трагедию годятся только трагические характеры. Слабосильный человек, от природы размазня, право, не годится в трагедию»17. Комментаторы Полного собрания сочинений и писем Чехова полагают, что во второй редакции пьесы «вместо прежнего Иванова, ничем не примечательного, обыкновенного человека, безвольно отдающегося течению жизни, в центр «драмы» поставлен одинокий герой, охваченный острейшим внутренним разладом, резко противопоставленный остальным действующим лицам, вокруг которого концентрировалось теперь всё действие пьесы» (XII, 312—313). От внимания Васильева эта перемена ускользнула. В новом варианте пьесы он увидел развитие всё той же темы «надорвавшегося человека», однако перенос этой темы в драматическую среду его категорически не устроил. Измельчание героя, о котором критик с таким сочувствием писал в начале своей статьи, привело к измельчанию драматических жанров, вплоть до их постепенного исчезновения: «Эта тема прекрасно разработана в нашей художественной литературе: такую жизненную обстановку и такие типы прекрасно очертили беллетристы в романах и в повестях. Мы думаем, что и г. Чехов, по своему таланту и уменью, победил бы все затруднения в эпическом произведении, а в драме у него чего-то не достаёт и, пожалуй, многого не достаёт. Есть правда и намёки на правду, но нет определённости и выразительности»18. К слову сказать, в той же несценичности, близости к эпическим текстам упрекал «Иванова» и А.Н. Плещеев, когда писал Чехову: «Пьесы вам действительно нужно на долгое время отложить писать. Эти сценические условия связывают вас. У вас талант эпический. Со временем, может быть, у вас явится потребность написать драматическую вещь, если подвернётся такой сюжет, который лучше укладывается в драматические, нежели в эпические рамки» (XII, 343).
Однако главным недостатком новой драмы, создаваемой Чеховым, в рецензии Васильева была объявлена необходимость для читателя и зрителя вступать в активный диалог с текстом, становиться полноценным творцом художественного произведения, внимательным как к авторским словам, так и к намеренной недосказанности. «Мы знаем, что читатели драмы сейчас же объяснят нам всё это, да мы и сами найдём в драме намёки и объяснение на многое, — признал П. Скромный, но с тем большим пылом заявил: — Но самая необходимость искать объяснений и обдумывать не служит доказательством безукоризненности художественного произведения»19. Завершающие рецензию фразы, признающие в «Иванове» «и умелое, и талантливое произведение»20, были уже только дежурными похвалами. В своём восприятии чеховской пьесы рецензент «Живописного обозрения» оказался так или иначе солидарен с большинством критиков, которые, как пишут комментаторы чеховского Полного собрания сочинений и писем, «оставаясь в пределах традиционных представлений о драматической форме, <...> были далеки от истинного понимания драматургического новаторства пьесы Чехова» (XII, 314).
Литература
Масанов И.Ф. Словарь псевдонимов русских писателей, учёных и общественных деятелей: В 4 т. Т. 3. Алфавитный указатель псевдонимов. Псевдонимы русского алфавита: Р—Я. Псевдонимы греческого и латинского алфавитов. Астронимы, цифры, разные. М.: Изд-во Всесоюз. кн. палаты, 1958. 415 с.
Скромный П. Журналистика. «Северный Вестник» // Живописное обозрение. 1889. № 13. 26 марта. С. 218—219.
Примечания
1. Масанов И.Ф. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей: В 4 т. Т. 3. М., 1958. С. 117.
2. Скромный П. Журналистика. «Северный Вестник» // Живописное обозрение. 1889. № 13. 26 марта. С. 218.
3. Там же.
4. Там же.
5. Там же.
6. Там же.
7. Там же.
8. Там же.
9. Там же.
10. Там же.
11. Там же. С. 219.
12. Там же.
13. Там же.
14. Там же.
15. Там же.
16. Там же.
17. Там же.
18. Там же.
19. Там же.
20. Там же.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |