В предыдущих выпусках Скафтымовских чтений «Бахрушинской серии» были опубликованы конспекты лекций спецкурса «Чехов и драматургия его времени» профессора Ленинградского государственного университета Григория Абрамовича Бялого. Записи были сделаны слушателями первого семестра 1974/1975 учебного года1. В первых шести лекциях речь шла о русских предшественниках Чехова в драматургии — Гоголе, Островском и Тургеневе. Далее темой спецкурса была ранняя драматургия А.П. Чехова. В настоящем выпуске публикуется продолжение конспекта двух следующих лекций Бялого, посвящённых пьесе «Иванов». Отдельные положения их безусловно перекликаются с идеями, выраженными А.П. Скафтымовым в его статье «Пьеса Чехова «Иванов» в ранних редакциях».
В пьесе о Платонове Чехов говорил о «современной неопределенности» как болезни века, одинаково свойственной и старшему, и младшему поколению. «Иванов» — прямое продолжение чеховского анализа болезней современности.
Иванов — человек утомившийся, нервный. Раньше он жил не так, как все, и теперь он надорвался. Дело не в том, что он разуверился в жизни, не знает цели, не верит долгу. Он просто чувствует, что устал. Чехов рисует человека, больного в самом настоящем смысле слова. Он сам говорит, что всё окружающее утомило его до болезни, у него «по целым дням голова болит, бессонница, шум в ушах». Это больной неврастеник, и в драме дана история болезни, нарисованная врачом. Бессилие его порождено болезнью. Как только заходит солнце, у него начинаются приступы безотчётной тоски. Все говорят, что он психопат, и он знает, что он психопат.
Он страдает теперь не от недостатка идей, а от своей болезни. Его прошлая деятельность была небольшая и мелкая, но она ему кажется огромной, больше всех его возможностей. И в своей болезни он не владеет собой и бывает даже резок и груб до преступности. Когда жена начинает его упрекать, он вдруг говорит ей о том, что она скоро умрёт. И Саша, устав от его болезни, сама становится жестокой. Она приезжает в дом его умирающей жены, она жестока со своим отцом (разговор перед свадьбой).
С юридической точки зрения Иванов «виновник без вины», но эстетически он ужасен в этой своей невиновности, он всем испортил жизнь. Он несносен в своих страданиях. Интересно, что все эти страдающие неврастеники ищут себе параллель в литературе: то Гамлет, то Манфред.
Саша тоже по увлечению литературой берёт на себя задачу воскресить падшего человека. Это жизнь по литературному образцу, и в этом есть нечестность, некоторая поза, умение мыслить только шаблонно. Эти люди не могут быть самими собой, они живут по литературным шаблонам. И это тоже психопатия. Это даже хуже — это ординарность мысли.
И символ этой ординарности — деревянно-честный Львов. Он рисуется своей честностью и говорит везде о ней, как Иванов говорит о своей болезни. Где есть бессилие, там есть и жестокая сила. Это две стороны одной и той же медали. Львов к тому же плохой врач, он совсем не понимает, что Иванов болен. Иванов знает свою болезнь, но ничего не делает, чтобы победить её и держать в руках.
Но драма — это не глава из учебника о нервных болезнях. В то время, когда она была написана, в общественной мысли главенствовали естественные науки. Они вторгались во все области гуманитарных наук и искусств (Базаров). Об обществе говорили в терминах физиологии: говорили о болезнях общества, о нравственных заражениях. От естественных наук ждали решения социальных вопросов. Законы социальные рассматривались в тесной связи с законами биологическими. Психофизиологическое состояние больного человека распространялось на болезнь общества. Статья Н.К. Михайловского «Что такое прогресс»: социальная теория прогресса изложена на языке физиологии. Иванов говорит Саше, что если все женщины последуют её примеру (тянуться к нытикам и психопатам), то человечество выродится, и он ссылается на Дарвина.
В это же время остро вставал вопрос о воле и безволии. Михайловский в статье «Герои и толпа» писал: под влиянием однородности и монотонности жизни люди становятся пассивны и покорны. Неподвижная, застойная жизнь приводит к своего рода массовому гипнозу поколения. А среди них находятся волевые фигуры, которые яркой своей индивидуальностью увлекают за собой массы. Тут не важно, какие у них идеи, — важно проявление инициативы.
У Чехова Иванов жалуется на монотонность жизни. И его личная болезнь — это общественная болезнь как следствие неподвижной действительности. Драма «Иванов» — это этюд из области социальной психологии.
Медицинские диагнозы имели тогда широкое социальное значение. Письмо Чехова к Суворину от 30 декабря 1888 года:
«Иванов утомлён, не понимает себя, но жизни нет до этого никакого дела. Она предъявляет к нему свои законные требования, и он, хочешь не хочешь, должен решать вопросы. Больная жена — вопрос, куча долгов — вопрос, Саша вешается на шею — вопрос. Как он решает все эти вопросы, должно быть видно из монолога III акта и из содержимого двух последних актов. Такие люди, как Иванов, не решают вопросов, а падают под их тяжестью. Они теряются, разводят руками, нервничают, жалуются, делают глупости и в конце концов, дав волю своим рыхлым, распущенным нервам, теряют под ногами почву и поступают в разряд «надломленных» и «непонятых».
Разочарованность, апатия, нервная рыхлость и утомляемость являются непременным следствием чрезмерной возбудимости, а такая возбудимость присуща нашей молодежи в крайней степени. Возьмите литературу. Возьмите настоящее... Социализм — один из видов возбуждения. Где же он? Он в письме Тихомирова к царю. Социалисты поженились и критикуют земство. Где либерализм? Даже Михайловский говорит, что все шашки теперь смешались. А чего стоят все русские увлечения? Война утомила, Болгария утомила до иронии, Цукки утомила, оперетка тоже... Утомляемость (это подтвердит и д-р Бертенсон) выражается не в одном только нытье или ощущении скуки. Жизнь утомлённого человека <...> очень не ровна. Все утомлённые люди не теряют способности возбуждаться в сильнейшей степени, но очень не надолго, причем после каждого возбуждения наступает ещё большая апатия» (П III, 111—112).
У Чехова перечислены по пунктам симптомы заболевания Иванова: утомление, скука, чувство вины, одиночество. Но каким бы невиновным не был он перед жизнью, она всё же задаёт ему вопросы и задачи, а решать их он не может. Чехов считает, что у русских людей его поколения — безграничная возбудимость, «социализм — один из видов возбуждения», — это уже поворот к социальным проблемам. Чехов приводит в пример письмо бывшего социалиста Тихомирова, написавшего Александру III о своём раскаянии в революционной деятельности.
Это нервная болезнь общества — утомляемость, которая сменила возбуждение. И это иначе названный период политической реакции. Этот период порождает таких людей, как слабый Иванов и агрессивный Львов. В письме к Суворину Чехов говорит, что такие люди нужны и чаще всего симпатичны. Но его Львов — худший из этой породы.
Сашу он в том же письме к Суворину рисует тоже по Дарвину. Её «побеждают самцы не яркостью перьев, не гибкостью, не храбростью, а своими жалобами, нытьём, неудачами. Это женщина, которая любит мужчин в период их падения» (П III, 113). Она любит не Иванова, а свою задачу поднять его.
Чехов настаивал, что его герои — «результат наблюдения и изучения жизни» (П III, 116). Он говорил, что если зритель не поймёт его героев — значит, он не сумел передать свою мысль (т. е. идею).
Эта пьеса — новаторское произведение. Это первый драматургический научно-социологический этюд.
«Иванов» — это не пьеса, а «парламент», это идеологическое произведение на научном фундаменте.
Как сделана пьеса.
Считают, что по построению эта пьеса не может называться новаторской.
А.П. Скафтымов видит новаторство Чехова-драматурга лишь начиная с «Чайки», другие — с «Дяди Вани». Но в каждой пьесе, начиная с «Платонова», есть черты подлинного новаторства. В «Иванове» — это сам тип пьесы (научно-социологический очерк).
Есть и зависимость от традиции. Есть влияние Островского. Это усадьба Лебедевых, круг гостей, Косых, говорящий только о картах, хозяйка Лебедева, угощающая всех крыжовенным вареньем, сваха (да ещё пьяная в первой редакции).
Такие водевильные фигуры будут у Чехова и потом: Шарлотта и Симеонов-Пищик в «Вишнёвом саде». Здесь есть и мир Островского, и мир водевиля, и из этой среды выбивается Иванов со своей неразделённой болью и мучениями. И при всей своей малости он предстаёт на фоне этой петрушечной компании как человек необыкновенный, не такой, как все. У Чехова лично им придуманное никогда не подаётся в чистом виде, он, внося своё, опирается на старое.
Но у Чехова есть и то, чего нет ни у кого.
Граф Шабельский. Шут, пошляк, циник. О болезни Сарры он говорит так, что всех коробит. Он хочет жениться ради денег. Но иногда и он вдруг поворачивается иной стороной.
Львов упрекает Иванова в корысти. Иванов отвечает, что человек — не машина, которую можно легко разобрать по клапанам и винтикам. Не всё то верно, чем кажется человек. Не всё так просто.
Это призыв Чехова-драматурга и это его поэтика.
Это относится и к Шабельскому.
Он может единственный плакать, вспомнив умершую Сарру.
Сцена с Саррой в 1-м действии.
Он вспоминает, как был богат, свободен и «немного счастлив», а теперь — нахлебник, приживал, обезличенный шут, над которым все смеются, никто его не слышит и не замечает.
«Анна Петровна (покойно). Опять кричит...
Шабельский. Кто кричит?
Анна Петровна. Сова. Каждый вечер кричит.
Шабельский. Пусть кричит».
Он говорит, что будь у него деньги, он бы первым делом в Москве цыган послушал, а потом поехал бы в Париж, на могилу жены.
«Шабельский. По целым дням сидел бы на жениной могиле и думал. Так бы я и сидел на могиле, пока не околел. Жена в Париже похоронена...
Пауза.
Анна Петровна. Ужасно скучно».
Это совершенно новый принцип построения диалога.
А потом, в конце пьесы, он говорит, что если солнце светит, то и на кладбище весело, если есть надежда — то и в старости хорошо. В той же сцене он неожиданно рыдает:
«Шабельский. Взглянул я сейчас на эту виолончель и... жидовочку вспомнил...
Лебедев. Эва, когда нашёл вспоминать! Царство ей небесное, вечный покой, а вспоминать не время...
Шабельский. Мы с ней дуэты играли... Чудная, превосходная женщина!»
Такие сцены у Чехова (когда он вспомнил Сарру) называют подтекстом. Но это неверно. Подтекст — когда говорят одно, а подразумевают другое. А он что-то вспомнил и плачет. Всё просто и открыто. Это не подтекст, а «подводное течение». Тут прорывается наружу то, что происходит не в словах разговора, а в душе человека, не связанной с этим разговором.
Интересны с этой стороны и беседы Львова с Саррой. Львов — горячий говорун, он ей напоминает прежнего Иванова, но она же говорит об их различии. Но когда она слушает Львова, она думает об Иванове (и говорит об этом не раз). Это наивное выражение своих чувств — но не подтекст.
Сарра: Вы умеете рассказывать смешные анекдоты?
Львов: Нет (он думает о её трагедии).
Сарра: А Николай умеет.
Львов срывается и произносит блестящую речь — как она позволила затащить себя в это совиное гнездо... А она смеётся: вот и он раньше точно так же говорил! И смеётся, вспоминая первую любовь, потом говорит об одиночестве, о жестокости родителей. И вдруг: «Доктор, а братьев у вас нет?» Он: «нет». И она рыдает. Отчего, можно догадываться, причин много, но определённо не сказано. Она думает о своём и говорит о своём — и автор этого не скрывает.
«Иванов» сложен именно соединением всех разнородных мотивов. Здесь есть элементы критической статьи, которую можно было бы назвать «Что такое ивановщина?» (эпигонство под Добролюбова); здесь есть и что-то тургеневское (не тип Иванова; у Тургенева «лишние люди» были нужными, а это что-то ненужное, идущее от «Гамлета Щигровского уезда»). Здесь есть и что-то намекающее на высокую трагедию, что поразило современников. Они обратили внимание на необычную позицию автора. Раньше, если были противопоставлены друг другу два персонажа, то на одного падала авторская симпатия. А здесь оба героя в одной цене, зритель лишён права сочувствовать кому-то одному. В каждом есть и своё хорошее, и своя жестокость.
Авторские симпатии не сосредоточены на персонажах. Они сосредоточены на жизни как таковой. Чехов высокого мнения о жизни, о том, какой она должна быть, — «норма никому не известна», но герои чувствуют отклонение от неё.
Чехов взирает на своего героя с какой-то особой высоты этой никому не известной нормы жизни. Тут присутствует элемент шекспировской трагедии: автор никого не обвиняет, никому не сочувствует. Главное — отобразить жизнь, и показ её не предполагает полное сочувствие какому-то герою.
Это было ново. Даже Короленко не понял этой задачи: он считал, что Иванов возведён на пьедестал. Напротив, Пальмин считал эту пьесу полным оправданием Львова. Все искали победителя и побеждённого.
Точнее всех выскажется потом Горький: «У Чехова есть нечто большее, чем миросозерцание, — он овладел своим представлением жизни и таким образом стал выше её. Он освещает её скуку, её нелепости, её стремления, весь её хаос с высшей точки зрения. И хотя эта точка зрения неуловима, не поддаётся определению — быть может, потому, что высока, — но она всегда чувствовалась...» (Из статьи М. Горького «По поводу нового рассказа А.П. Чехова «В овраге»»).
Есть вещи, которые вбирают и комическое, и трагическое. «Лебединая песня (Калхас)». Это водевиль, переделка юмористического рассказа. Но совершенно трагичен старый актёр, брошенный всеми после восторгов и поклонений.
В этой пьесе проявляются и сходятся крайние стороны жизни. Актёр читает отрывки из своих ролей. До этого он говорит о старости и смерти. Театр становится чем-то жутким, он пустой, тёмный, оркестровая яма дышит смертью, и в этой темноте — две угасающие жизни. Актёр говорит, что пора репетировать роль мертвеца. А он сам стоит в шутовском костюме. Но при этом говорит он высокими словами, какими говорят лишь на сцене. Да ведь в это время он и стоит на сцене. А с другой стороны, на нём — не просто шутовское облачение, но и жизнь у него — жизнь шута. Любимая обещала выйти за него замуж, но поставила условие — «оставьте сцену!» — требование невозможного, насмешка... И он в ответ надел шутовской колпак и начал паясничать и развращать умы. А ведь он был в душе великим трагиком, художником. Вспоминая о своём зарытом таланте, он читает из ролей Годунова, короля Лира. Вдвоём с суфлёром они разыгрывают сцену с флейтой из «Гамлета»: «Разве я хуже, простее, нежели эта флейта? ...ты можешь мучить меня, но не играть мною!»
В этих высоких монологах наступает катарсис актёра. Его уже не страшит темнота. Где есть талант, там не страшна старость. Где есть талант, там нет старости!
И вдруг читает Пушкина: «Тиха украинская ночь...» И говорит: «какая нежность и тонкость, какая музыка!»
А кончается пьеса монологом Чацкого: «пойду искать по свету, где оскорблённому есть чувству уголок»!
Театр — это всё: и лирика, и гроза, и трагедия, и водевиль. Это и молодость, и сила, и смерть. Это и буффонада, и высокий шекспировский трагизм, и тихая музыка.
Что такое талант.
Отсутствие таланта — это несчастье.
И Львов, и Иванов несчастливы тем, что у них нет ни таланта, ни вдохновения.
Примечания
1. На пути к Чехову: Гоголь, Островский. Из конспектов лекций, прочитанных Г.А. Бялым в спецкурсе «Чехов и драматургия его времени» (1974) / Подгот. текста, предисл., публ. А.Г. Головачёвой // А.П. Чехов и А.Н. Островский. По мат-лам Пятых междунар. Скафтымовских чтений (Москва, 3—5 ноября 2017 г.): Сб. науч. работ. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2020. С. 103—127; Чехов и Тургенев. Из конспектов лекций, прочитанных Г.А. Бялым в спецкурсе «Чехов и драматургия его времени» (1974) / Подгот. текста, предисл., примеч. А.Г. Головачёвой // А.П. Чехов и Тургенев: Сб. ст. по мат-лам Междунар. науч. конф. Шестые Скафтымовские чтения: К 200-летию со дня рождения И.С. Тургенева (Москва, 8—10 ноября 2018 г.). М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2020. С. 398—402.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |