В.В. Прозоров. Образ автора в трудах А.П. Скафтымова и парадоксы сцены-монолога А.П. Чехова «О вреде табака»

Задача этой статьи — обратить внимание на одну несправедливо остающуюся в тени фундаментальную проблему гуманитаристики. Речь идёт о вероятных способах проявления относительно внятно выраженного авторского, личностно-психологического начала (образа автора) в трудах гуманитарного характера (в нашем случае — в литературоведческих работах).

В чём и как способна проявиться личность исследователя в универсально взятом научном дискурсе? Мы традиционно говорим об исповедуемых и сосредоточенно реализуемых на практике методах научного познания, об аналитических способах освоения избранного объекта, о последовательно-доказательной обоснованности предлагаемых подходов, о характере полемики с иными взглядами на данный объект, об убедительной полноте предъявляемых доводов, результатов и т. д. Но эти характеристики свидетельствуют не столько о личностных особенностях исследователя, сколько о приверженности учёного к определённым научных школам, методам, принципам освоения облюбованной данности. Не без веских на то оснований принято считать, что чем меньше личного, индивидуального в текстах естественнонаучного спектра, тем точнее, идентичнее добываемые знания.

Когда же в центре внимания специалиста-аналитика оказывается пронизанное субъективными токами искусство (литературное, музыкальное, живописное, театральное, кинематографическое, медийное и т. д.), почти неизбежно усиливается и более или менее отчетливо обнаруживает себя (в соответствии с природой объекта и в непосредственной связи с характерной, индивидуальной природой познающего) авторское личностное начало в самом исследовательском тексте. Личностное начало уникально, целостно и глубинно в человеке. Личностное начало сказывается в выборе гуманитарного объекта пристального рассмотрения, в соответствующем объекту, особо приметном тоне повествовательной рассудительности, в собственной манере предъявления необходимых аргументов, в специфике речевого почерка (имеются в виду приметы языковой личности филолога, искусствоведа, философа). Личностное начало создаёт эффект чувственно регистрируемого присутствия субъекта письма в принадлежащем ему тексте.

В подобном ракурсе я попробую предложить некоторые наблюдения, касающиеся личностно-психологических мотивов автора-исследователя в литературоведческих текстах А.П. Скафтымова, сосредоточившись в данном случае прежде всего на цикле его работ о драматургии А.П. Чехова.

Казалось бы, тема эта может быть наглядно и корректно раскрыта главным образом на материале авторитетных работ, пронизанных намеренным литературоведческим субъективизмом, броским эссеизмом, талантливой лирико-публицистической вольностью. Скафтымов же, как известно, настаивает на предельно чутком и бережном филологическом следовании маршрутам, намеченным самим создателем художественного произведения. Ему близок пушкинский завет судить писателя по законам, им самим над собою признанным.

Но именно скафтымовское «послушание» автору, последовательная имманентность в анализе текста, скафтымовский символ веры в честное чтение раскрывают перед нами неизведанные горизонты в понимании заявленной темы. Масштабы её убедительно определяются в статье И.Ю. Иванюшиной «О полиглотизме статей А.П. Скафтымова о Чехове»¹. Автор статьи обращает внимание на неоднородность языка скафтымовских статей, на экзистенциальную глубину размышлений учёного о пьесах Чехова, на разнородное соотношение исследовательского языка, востребованного на стадии имманентного анализа чеховского текста и в итоговых, «выводных» формулировках, на концептуальное предвосхищение Скафтымовым структурно-семиотических способов мышления. С деликатной, по-доброму осторожной и убедительной последовательностью вводит труды Скафтымова во впечатляюще масштабный круг философско-религиозной проблематики Серебряного века А.А. Гапоненков. От раза к разу расширяет наши представления о сложном процессе работы Скафтымова над чеховскими сюжетами Н.В. Новикова. Работы последних лет, в том числе и поощряемые ежегодными Скафтымовскими чтениями, инициированными Виктором Владимировичем Гульченко, намечают долговременные перспективы изучения литературоведческого наследия Скафтымова. На очереди, мне представляется, и коллективная работа над Хроникой жизни и творчества А.П. Скафтымова — жанра, промежуточного между Летописью жизни и творчества и Основными датами-вехами деятельности учёного. Во всяком случае, многие предпосылки труда «Дни и годы А.П. Скафтымова» уже существуют.

Одно из важнейших ключевых понятий, необходимых для последовательно проницательного исследовательского постижения художественного текста, — двухчастное понятие осмысления переживания. Полноценное восприятие художественного текста — всегда и прежде всего — его непосредственное душевное переживание, предшествующее и вторящее процессу осмысления. Но осмысление преимущественно логично — переживание интуитивно, логика принуждает — интуиция озаряет. Скафтымов дерзает преодолевать эту вечную, как бы изначально предрешенную границу, всем складом своего характера равно принадлежа обеим сторонам освоения художественной реальности. И.В. Чуприна вспоминает: «Для образов и понятий в голове художника нет изолированных комнат, — шутил А.П. Скафтымов. — Они постоянно общаются, когда художник работает»². Не меньшей сложности процедура сопутствует и труду литературоведа.

Представленные здесь осколочные примеры связаны с автобиографическими (автопсихологическими) мотивами в скафтымовских трудах. Скафтымов часто напоминает об искреннем вмешательстве души автора в художественное творение, о повышенной чуткости к неисчерпаемым эмоционально-смысловым глубинам совершенного авторского текста, способного подавать нам весть об общей направленности произведения. Тексты о Чехове отзываются на экзистенциальные по природе своей мотивы, так или иначе касающиеся мироотношения и самочувствия самого Скафтымова, его драматически сдержанных признаний о невыговариваемости «всего дорогого, далёкого, ушедшего и недоступного»³.

* * *

Личностно-психологическое начало, затаённо проявляемое в скафтымовских работах о Чехове, концентрированно ёмко и проникновенно обнаруживает себя в его знаменитом, едва ли не крылатом завете: «для того, чтобы понять, нужно уметь отдать себя чужой точке зрения»⁴. Отдать себя чужой точке зрения — одна из самых подчас невероятно трудно решаемых на белом свете задач, «в силу простого невнимания к внутреннему миру человека и нежелания его понять»⁵, «когда даже при близком общении люди оказываются очень далёкими от подлинного внимания друг к другу»⁶. За этим стремлением «отдать себя чужой точке зрения» угадываются усердное и благодарное сосредоточение собственного внимания на «другом», сочувственная готовность понять иные устремления и заботы, включить другого в круг своей эго-идентичности. Нахождение-обретение общих точек соприкосновения, поиск взаимного соответствия — трудно выполнимая задача.

Этот требовательный подход обнаруживает себя в отношении Скафтымова к вероятному, имплицитному адресату его литературоведческих работ. Как добродушно-усмешливо признавался Скафтымову К.И. Чуковский о статье «Белинский и драматургия Островского» в письме от 16 марта 1953 года, «вся статья (как и другие Ваши исследования) слишком густо написана, — в ней никакого снисхождения к читателю... Вы требуете от читателя, чтобы он тоже был хоть отчасти Скафтымовым...»⁷. Имея в виду чеховские работы Скафтымова, М.М. Уманская писала о своем учителе: «Он считал, что о сложном и писать следует сложно, не упрощая, без скидки на непонятливость читателя»⁸.

Из широкого спектра литературоведческих интересов Скафтымова чеховская тема, пожалуй, оказалась ему самой близкой, внутренне родственной, созвучной его собственному, драматически сложному мироощущению и мироотношения). Пьесы Чехова стали источником переживаний, природа которых повелевала размышлять о трудных проблемах самореализации в предлагаемых судьбой горьких жизненных обстоятельствах. В пьесах Чехова «масса житейских обиходных мелочей опутывает человека, он в них барахтается и не может от них отбиться. А жизнь уходит безвозвратно напрасно, непрерывно и незаметно, подсовывая своё, чего людям не надо. Кто виноват? Такой вопрос непрерывно звучит в каждой пьесе. И каждая пьеса говорит: виноваты не отдельные люди, а всё имеющееся сложение жизни в целом. А люди виноваты только в том, что они слабы»⁹. Так говорил Скафтымов.

Писать в конце 1940-х годов (пусть и на материале Чехова, а лучше сказать, тем более, на материале русского хрестоматийного «школьного» классика) о том, что не человек виноват в негодно складывающихся жизненных обстоятельствах, а сами обстоятельства, сам склад жизни виноват в человеческой негодности, — это ещё и, если вдуматься, мужественный строй мысли в её упрямом и честном созвучии не только с чеховскими временами, но и с трагически беспощадной эпохой тотального единомыслия, сплошных спускаемых верховными властями «установок», о чём Скафтымов с горькой иронией признается Ю.Г. Оксману: «мы жили да поживали без всего лишнего в добром следовании расписанию и «установкам». Кроме обучения этим установкам, ничего не помню; вероятно, кроме установок, ничего и не было <...> Нашу историю надо изучать в масштабах общих. Это будет достаточно полно и безошибочно»¹⁰.

То же следует сказать и о таких принципиально важных суждениях-откровениях Скафтымова, как эти, например: «Трагедия человеческая совершается на каждом шагу, у всех»¹¹, «печаль о недающемся счастье» и почти рядом: «противоречие между данным и желанным»¹², «несоответствие между тем, что человек имеет и к чему он стремится», «разрыв между желанным и реальным существованием человека»¹³.

Не случайно печально памятный рецензионный навет Г. Пермякова от 1949 года на саратовских филологов (по тем временам очень опасный для судеб героев «разоблачительной» статьи) заканчивался таким пассажем: «В своей статье («К вопросу о принципах построения пьес А.П. Чехова». — В.П.) профессор А. Скафтымов пишет: «Жизнь, знай себе, идёт и проходит». Он хотел этим выразить отношение персонажей чеховских пьес к окружающей действительности. Но, сам того не подозревая, он дал очень верную характеристику отношения литературоведов Саратовского университета к злободневным вопросам советской литературы и языкознания. Действительно, проф. Скафтымов и его коллеги что-то изучают, что-то пишут, а жизнь, знай себе, идёт и проходит»¹⁴. Звучало как приговор. Написать тогда, в конце 1940-х годов, про учёных (всё равно — филологов, биологов, физиков), что заняты они никому не нужными, оторванными от жизни делами, значило поставить под сомнение, по крайней мере, их право на дальнейший преподавательский труд в стране, успешно возрождающейся после войны и уверенно строящей коммунизм.

Очень точно скажет об обстоятельствах того времени и об отдельно взятой саратовской филологической университетской жизни профессор А.А. Жук, предваряя переписку Скафтымова с Оксманом: «Позицию Скафтымова разделяли многие из поколения его первых, ещё довоенных воспитанников (прежде других по праву вспомним Евграфа Ивановича Покусаева). Мощная поддерживающая волна шла из аудитории, где тогда задавали тон чести и справедливости студенты, вернувшиеся с войны (и ставшие впоследствии прекрасными педагогами, журналистами, деятелями культуры). Если и были другие люди, с иным кодексом общественной порядочности, то не они в стенах Саратовского университета определяли положение». Алла Александровна по праву собственной памяти, имея в виду тогдашних студентов О.И. Ильина, В.П. Барцевича, В.В. Гуру и др., писала, как «в конце 1949 года на обще факультетском собрании в связи с «развязным пасквилем» Г. Пермякова в «Литературной газете» <...> старшекурсники непоколебимо защищали достоинство любимых профессоров»¹⁵. Помню, как в разговорах со мной характеризовала этот знаменательный инцидент Е.П. Никитина¹⁶: «Нравственное воздействие Скафтымова на своих учеников было устойчивым и непререкаемым. Вернувшиеся с войны студенты-фронтовики боготворили Скафтымова и с негодованием отнеслись к статье в «Литгазете». презрительно относя её автора к ненавистной породе «крысятников». В это тревожное, неблагоприятное для науки время они окружили профессора особо трогательным вниманием и заботой. Студенты понимали своего учителя и имели мужество публично отстаивать его несомненную для них правоту». Такого рода поддержка дорогого стоила и давала силы Скафтымову продолжать университетскую работу вопреки всему имеющемуся сложению жизни в целом.

* * *

Чеховские уроки Скафтымова органично соединяли в себе объективно-исследовательскую перспективу и проникновенно личное начало. Для обозначения новых глубин явленного ему предмета, открытых горизонтов понимания художественного мира Чехова Скафтымову нужен был и новый понятийный инструментарий, бережно передающий его понимание собственных переживаний.

У Чехова, согласно Скафтымову, драматическая коллизия «строится на понятии невольной вины»¹⁷. Невольная вина беспокойно обнаруживается и в его личной жизни, и в жизни близких ему людей. «Драма, — сознаёт Скафтымов, — происходит в быту как принадлежность обыкновенного будничного существования. Драматическая коллизия состоит в столкновении лучших человеческих качеств с тем, что в окружающей среде является наиболее обыкновенным»¹⁸. Вывод Скафтымова: про это — всякая чеховская пьеса. «Будто Чехову всё хочется рассказать, как люди хотят счастья и как его не имеют»¹⁹. Бережно предположительное «будто» (словно, можно подумать) невольно передаёт самое главное в отношении учёного к чеховскому слову — предупредительный тон.

Скафтымов в работах о пьесах Чехова находит поразительно точные, единственно возможные слова для обозначения тайной тайных — творческого процесса художника. Поучительно-благодатной могла бы стать исследовательская тема, посвящённая широкому диапазону специальных понятий и терминов в скафтымовских трудах, а также экспрессивно-лексическому богатству его неповторимой аналитической речи. Сейчас же мы взглянем, к примеру, на одно-единственное слово в статье Скафтымова «Пьеса Чехова «Иванов» в ранних редакциях». За размышлениями о будничности жизненных драм следует по-скафтымовски удивительная фраза: «В том же направлении (т. е. «в столкновении лучших человеческих качеств с тем, что в окружающей среде является наиболее обыкновенным». — В.П.) <...> (я намеренно пропускаю глагольную форму. — В.П.) мысль Чехова и при написании «Иванова»»²⁰. В том же направлении — что делала? что совершала? — мысль Чехова при написании «Иванова»? Работала? Развивалась? Продвигалась? Рождалась? Объявлялась? Обнаруживалась? Внутреннее ощущение естественной одушевлённости, нечаянности, непредумышленности творческого процесса подводит Скафтымова к соответствующему ключевому слову. У него мысль просилась. Образно-поэтически, метафорически высвеченное слово помогает безупречно точно выразить логико-понятийную мысль. Явившемуся глаголу сродни сама незавершённая, экзистенциональная природа творческой сосредоточенности и наития-озарения художника.

В интерпретации художественного текста Скафтымов противится распаду живого. Ему свойствен нелинейный способ описания собственных переживаний по поводу текста как целого. Легко и изящно преодолевая изначальную противопоставленность (дихотомию) художественно-образного и понятийно-логического, Скафтымов открывает новые ресурсы в традиционном отечественном лексико-фразеологическом словаре филолога. Сочетания понятий, вводимых им в собственный литературоведческий и шире — эпистолярный и житейский обиход, сообщают его повествованию непривычно вольный, пластичный, отступающий от холодно-строгого учёного канона и вместе концентрированно внятный в своей выразительности смысл. Из характерных понятийных конструкций, используемых Скафтымовым при анализе русской дочеховской драматургии, припомним «проявления фиксированного зла», «морально-показательную черту, воплощаемую в главном событии», «волевую заинтересованность событием», «сюжетное крепление для всей пьесы», «нравоописательные бытовые сценические характеристики», «общий ансамбль действующих лиц», «центр всей драматической конструкции», «централизующую функцию главного события»²¹.

В чеховских пьесах Скафтымов отмечает «пестроту перекрёстных интересов, бытовых привычек и случайностей», «внесюжетную рассредоточенность», «состояние жизненной обманутости», «круг взаимного непонимания», «одинокую неустроенность», «одинокое страдание», «эмоционально-скрытый смысл внешне незначащей фразы», «элегически-медитативные признания», «общую эмоциональную тоскующую тональность», «включение зрителя в эту возвышенную атмосферу желаний», «двойственное освещение действующих лиц», «двоякое освещение — изнутри и извне», «двойную тональность, то смешную, то печальную», «двойное звучание каждого лица», «сложность сочетания различной эмоциональной тональности в общем движении пьесы», «непроницаемость индивидуального внутреннего мира для окружающих», «конфликт, источники которого находятся вне воли людей», «особо сложное в чеховском диалоге чередование и сочетание интонационных оттенков», «мотив уходящего времени»²².

Показателен и характер необходимых и достаточных цитирований художественных текстов в работах Скафтымова. Так, в статье об «Иванове» автор предельно скуп на текстовые извлечения из чеховских вариантов. Он, случается, опуская привычные в исследовательских работах цитатные подтверждения, убедительности ради прибегает даже к таким приглашениям-уточнениям: «(см. оконч. текст пьесы)»²³. Тем более впечатляюще звучат приводимые Скафтымовым фрагменты из чеховской пьесы, по всей вероятности, психологически близкие, внутренне созвучные умонастроениям самого исследователя. Например: «В четвёртом явлении второго действия был вставлен разговор о докторе Львове, где Саша и Шабельский говорят о его эмоциональной ограниченности: «Так честен, так честен, что всего распирает от честности. Места себе не находит. Я даже боюсь его... Ей-ей!.. Того и гляди, что из чувства долга по рылу хватит или подлеца пустит...» и проч.»²⁴. Вспоминаю, как И.В. Чуприна как-то говорила: Скафтымов недолюбливал людей, у которых, как он выражался, на лбу было написано «Я честный человек!» И добавлял: «в их громогласном присутствии мне становится неловко»...

Или такой показательный пример обширного цитирования, касающийся, как мне представляется, и собственных пронзительно личных переживаний и глубоко запрятанного внутреннего спора с самим собой: «В первой редакции пьесы имел место следующий диалог: «Шабельский. Все подленькие, маленькие, ничтожные, бездарные. Я брюзга... Как кокетка, напустил на себя Бог знает что, не верю ни одному своему слову, но согласитесь, Паша, всё мелко, ничтожно, подловато. Готов перед смертью любить людей, но ведь все не люди, а людишки, микрокефалы, грязь, копоть... Лебедев. Людишки... От глупости всё, Матвей... Глупые они, а ты погоди — дети их будут умнее... Дети не будут умные, жди внуков, нельзя сразу... Ум веками даётся... Шабельский. Паша, когда солнце светит, то и на кладбище весело... Когда есть надежды, то и в старости хорошо. А у меня ни одной надежды, ни одной...»»²⁵. В ином контексте, в письме к любимой Скафтымов в 1952 году размышляет: «Человек — это звучит гордо, — может быть это и так, когда человек строит корабли и аэропланы. Но это совсем не так, когда человек думает о себе и о мире, которому нет ни начала, ни конца, когда чувствует немое и равнодушное мерцание звёзд, когда видит могилы, тоскует о неведомой красоте, путается в самом себе и, наконец, умирает. Для нашего сознания и радость грустна»²⁶.

Показательно динамическое строение статей Скафтымова с неизменным делением текстов на небольшие, непременно пронумерованные (забота о читателе) фрагменты-главки, каждая из которых имеет свою проблемно-тематическую сосредоточенность и предуготовляет последующее течение исследовательской мысли. Создаётся эффект, именуемый применительно к чеховским пьесам «поступательным движением по актам»²⁷. Скафтымов расширяет пределы научно-филологического дискурса, едва заметно включая в ткань своего аналитического повествования личностные мотивы, автопсихологические переживания.

* * *

В заключение обратимся к сцене-монологу Чехова «О вреде табака» и попробуем понять, какое отношение эта пьеса имеет к кругу наших размышлений о личностных началах в литературоведческих работах Скафтымова.

Написанная зимой 1886 года, чеховская шутка тогда же была опубликована в «Петербургской газете», а вскоре и в сборнике «Пёстрые рассказы». Одно-единственное действующее лицо — Иван Иванович Нюхин, забитый донельзя «муж своей жены, содержательницы музыкальной школы и женского пансиона», с эстрады провинциального клуба, в заметном подпитии, нервно перемещаясь от темы к теме, не читает даже, а многословно вымучивает свою лекцию-монолог. Пустяшная вроде бы сценка. Правда, Чехов не раз возвращается к тексту, правит его, меняет общий тон маленькой пьесы. Иногда называет её «водевилем» (XIII, 470). Парадоксы этой сцены в том, что водевильный Нюхин под пером Чехова постепенно и всё заметнее наделяется приметами болезненного драматизма. Он безжалостно откровенен перед публикой, о реакции которой, кстати, нам ничего не сообщается. Как говорится, услышат те, кто способен услышать. Нюхин возвышается до предельно грустного и восторженно-душеспасительного пафоса.

По выходе первого издания «Пёстрых рассказов» у Чехова зашёл спор с писателем А.С. Лазаревым (Грузинским). Лазарев, по его словам, хваля сборник, заметил, что на месте Чехова «ни за что бы не включил» эту сценку. «Мне показалось, — припоминает Лазарев, — что Чехов посмотрел на меня какими-то странными глазами». И затем произнёс: «— Нет, что же... «О вреде табака» не плохой рассказ. — Он добавил ещё что-то в его защиту, всё глядя на меня странными глазами...»²⁸.

По устным свидетельствам учеников Скафтымова, он не раз говорил об этой странной сценке Чехова, в которой один шаг от шутовского до щемяще грустного и печального начала.

Вспоминаются в этой связи мои беседы в 1982—1986 годах с прилежным учеником (ещё по саратовской частной мужской гимназии А.М. Добровольского) и верным другом Скафтымова, доцентом кафедры русской литературы Саратовского университета Александром Петровичем Медведевым²⁹. Подолгу беседовали мы с ним не раз. Благо жили по соседству, в одном доме (по Мичуринской улице, дом 62/64), но в разных подъездах. Разговоры касались широкого круга жизненных и житейских вопросов. В них часто участвовала и супруга Медведева, Лидия Павловна³⁰. Кстати сказать, фрагмент её воспоминаний о Скафтымове из книги 1984 года должен быть с полным на то правом и, разумеется, с известными оговорками введён в состав текстов Скафтымова (в разделе «Дополнения»): Лидия Павловна обладала исключительно педантично использовавшимся ею и через всю жизнь пронесённым особым стенографическим опытом и тщательно, любовно вела записи-протоколы семинарских занятий Скафтымова. В её воспоминаниях — принадлежащие Скафтымову тексты³¹.

Хорошо помню, как Медведев в своей убеждённо-трогательной, мягко-улыбчивой и вместе строгой манере с любовью рассуждал об А.П. Скафтымове и признавался в том, что главным для его учителя, всей жизнью выстраданным представлением было заключение примерно такого рода: бесплоден и безнадёжен любой прогресс, который не одухотворён целями нравственного порядка. Запомнилось и про словесную усталость, про то, что лучшие наши слова от частого и бездумного их использования страдают. Медведев при этом ссылался на фразу Скафтымова: «Слова не виноваты, виновато словоупотребление».

Скафтымову, конечно же, многое не удалось договорить в работах о Чехове, — размышлял Медведев, — но самое заветное всё-таки было им выговорено: грустна, достойна искреннего сострадания жизнь, в которой намечается, развивается и постепенно опустошает человека неминуемый разлад между тем, что ему грезится, на что он, в порывах возвышающих его чувств, надежд и мечтаний, надеется, и тем, что день за днём, год за годом преподносит ему эта жизнь. И Медведев добавлял: Скафтымова, как и Чехова, томила мечта о светлой, счастливой жизни, что проходит сейчас и всё мимо, мимо.

За подобными размышлениями, восходившими к Скафтымову, угадывалась и собственная, преимущественно грустная, хотя и вовсе им не артикулированная жизненная нить А.П. Медведева. Обычно Лидия Павловна, с некоторой тревогой вслушиваясь в течение его речей, просила нас срочно переменить тему и вспомнить что-нибудь более обнадёживающее. Мы ей покорялись и от подобных умствований ненадолго уходили... А ещё Медведев говорил о том, что скафтымовские штудии, обращённые к чеховской драматургии, во многом восходили к собственным переживаниям и волнениям его учителя.

Однажды к слову Медведев признался, что из ранних чеховских драматургических вещей Скафтымов явное предпочтение отдавал смешному и грустному монологу-водевилю «О вреде табака». Мало того, по свидетельству Лидии Павловны, он и в своём спецкурсе о Чехове бесподобно читал и комментировал эту сцену, читал очень сдержанно, нисколько не шаржируя, но с глубокой внутренней экспрессией.

И ещё, добавлял Медведев, Александр Павлович вспоминал сценку «О вреде табака» в грустную пору своего ухода на пенсию и прощания с университетской работой. Наступал один из труднейших поворотов его жизни, им самим вполне осознанно инициированный и всё-таки сопровождавшийся в нижних этажах души, как он любил говорить, затаённой надеждой на то, что каким-то образом, каким-то неведомым, а может, и ведомым только ему, поворотом событий — хотя зачем, и всё-таки! — продлится его преподавательская университетская работа: силы-то ещё остаются, а вот хотение... Хотения-то, пожалуй, и нет.

7 августа 1955 года Скафтымов в письме к Ю.Г. Оксману делится размышлениями по поводу ухода с работы (из университета) на пенсию. Скафтымов признаётся: «Происшедшая отставка меня нисколько не взволновала. В сущности я давно уже в отставке. Внутренно — тем более. Теперь получил документ и отправил всё для пенсии. Евграф Иванович (Е.И. Покусаев — ученик и друг Скафтымова. — В.П.), правда, выражал неудовольствие. Но если бы он посмотрел в моё внутреннее, едва ли бы он стал возмущаться. Не из-за чего. Всё произошло так, как тому следует быть»³². Комок к горлу. Драма сценическая и драма жизненная, поверхностное и глубинное слились до нерасторжимости... То, что сам Скафтымов в статье о работе Чехова над «Ивановым» называл «поведением, лишь косвенно выражающим скрытое чувство»³³.

Медведев отмечал, что настроение Скафтымова в первое время после принятой в СГУ его отставки, по признаниям самого Александра Павловича, было сродни (при всём внешнем несходстве) переживаниям героя сцены «О вреде табака». Перечитывая фрагменты этого монолога, кажется, понимаешь, о чём была речь. Герой Чехова произносит такие слова: «(С увлечением.) Бежать, бросить всё и бежать без оглядки... куда? Всё равно куда... лишь бы бежать от этой дрянной, пошлой, дешёвенькой жизни <...> от всех этих пустяков и пошлостей... и остановиться где-нибудь далеко-далеко в поле и стоять деревом, столбом, огородным пугалом, под широким небом, и глядеть всю ночь, как над тобой стоит тихий, ясный месяц, и забыть, забыть... О, как бы я хотел ничего не помнить!..» (XIII, 194).

Подтверждение особого внимания Скафтымова к сцене-монологу Чехова находим в знаменитой работе учёного. За несколько лет до своей отставки, в статье 1946 года «О единстве формы и содержания в «Вишнёвом саде»» Скафтымов напишет: «смешное и грустное являются лишь двумя сторонами жизни каждого действующего лица»³⁴ в последней пьесе Чехова. И последует скафтымовская сноска к этому заключению. В сноске идёт речь о герое «О вреде табака», о «большом сходстве» в построении водевильного персонажа с действующими лицами «Вишнёвого сада»: «Под внешней весёлостью лица, выступающего с монологом, — заметит Скафтымов, — в конце концов вскрывается его внутреннее страдание о бесплодно утраченной жизни. И водевиль принимает явно драматический характер».

Спросите, где тут приметы личностного начала? И ответом станет здесь же, в сноске, приводимая Скафтымовым одна-единственная короткая и очень многозначительная цитата из чеховского текста «О вреде табака»: «Вот читаю лекцию, на вид я весел, а самому мне так и хочется крикнуть во всё горло или полететь куда-нибудь за тридевять земель. И пожаловаться некому, даже плакать хочется»³⁵. Скромная постраничная сноска-цитата в статье Скафтымова скрывает в себе неизречённую боль.

Литература

Александр Павлович Скафтымов в русской литературной науке и культуре. Статьи, публикации, воспоминания, материалы. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2010. 340 с.

А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1986. 736 с.

Иванюшина И.Ю. О полиглотизме статей А.П. Скафтымова о Чехове // Наследие А.П. Скафтымова и актуальные проблемы изучения отечественной драматургии и прозы. Мат-лы Вторых междунар. Скафтымовских чтений (Саратов, 7—9 октября 2014 г.): Колл. монография. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2015. С. 21—27.

Кринички Е.И. Письмо А.П. Скафтымова к И.В. Чуприне // Изв. Саратов. ун-та. Новая серия. Филология. Журналистика. 2005. Т. 5. Вып. 1/2. С. 52—56.

Литературоведы Саратовского университета. 1917—2017. Мат-лы к биографическому словарю / Сост. В.В. Прозоров, А.А. Гапоненков; Под ред. В.В. Прозорова. 2-е изд., с изм., доп. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2018. 340 с.

Методология и методика изучения русской литературы и фольклора. Учёные-педагоги Саратовской филологической школы / Под ред. Е.П. Никитиной. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1984. 308 с.

Пермяков Г. «А жизнь, знай себе, идёт и проходит...» (Об «Учёных записках Саратовского университета», 1948, т. XX) // Литературная газета. 1949. 5 окт. С. 7.

Скафтымов А.П. «И я пишу к тебе. Пусть хоть это останется». Дневник 1937 года // Изв. Сарат. ун-та. Новая серия. Филология. Журналистика. 2005. Т. 5. Вып. 1/2. С. 42—49.

Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения. М.: Высш. шк., 2007. 536 с.

Скафтымов А.П. «Чайка» среди повестей и рассказов Чехова // Наследие А.П. Скафтымова и актуальные проблемы изучения отечественной драматургии и прозы. Мат-лы Вторых междунар. Скафтымовских чтений (Саратов, 7—9 октября 2014 г.): Кол. монография. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2015. С. 33—48.

Примечания

1. Иванюшина И.Ю. О полиглотизме статей А.П. Скафтымова о Чехове // Наследие А.П. Скафтымова и актуальные проблемы изучения отечественной драматургии и прозы. Мат-лы Вторых междунар. Скафтымовских чтений (Саратов, 7—9 октября 2014 г.): Колл. монография. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2015. С. 2—27.

2. Методология и методика изучения русской литературы и фольклора. Учёные-педагоги Саратовской филологической школы / Под ред. Е.П. Никитиной. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1984. С. 133.

3. Скафтымов А.П. «И я пишу к тебе. Пусть хоть это останется». Дневник 1937 года // Изв. Сарат. ун-та. Новая серия. Филология. Журналистика. 2005. Т. 5. Вып. 1/2. С. 44.

4. Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения. М.: Высш. шк., 2007. С. 29.

5. Там же. С. 407.

6. Там же. С. 408.

7. Скафтымов А.П. «И я пишу к тебе. Пусть хоть это останется». Дневник 1937 года. С. 193.

8. Методология и методика изучения русской литературы и фольклора. С. 200.

9. Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения. С. 388.

10. Александр Павлович Скафтымов в русской литературной науке и культуре. Статьи, публикации, воспоминания, материалы. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2010. С. 276.

11. Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения. С. 377.

12. Там же. С. 381, 388.

13. Там же. С. 381.

14. Пермяков Г. «А жизнь, знай себе, идёт и проходит...» (Об «Учёных записках Саратовского университета», 1948, т. XX) // Литературная газета. 1949. 5 окт. С. 7.

15. Александр Павлович Скафтымов в русской литературной науке и культуре. С. 260.

16. Литературоведы Саратовского университета. 1917—2017. Мат-лы к биографическому словарю / Сост. В.В. Прозоров, А.А. Гапоненков; Под ред. В.В. Прозорова. 2-е изд., с изм., доп. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2018. С. 177—182.

17. Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения. С. 350. Курсив А.П. Скафтымова. — В.П.

18. Там же. С. 360.

19. Скафтымов А.П. «Чайка» среди повестей и рассказов Чехова // Наследие А.П. Скафтымова и актуальные проблемы изучения отечественной драматургии и прозы. Мат-лы Вторых междунар. Скафтымовских чтений (Саратов, 7—9 октября 2014 г.): Колл. монография. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2015. С. 34.

20. Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения. С. 360—361.

21. Там же. С. 377—378, 383, 384.

22. Там же. С. 315—391.

23. Там же. С. 359.

24. Там же.

25. Там же. С. 361.

26. Криничка Е.И. Письмо А.П. Скафтымова к И.В. Чуприне // Изв. Саратов. ун-та. Новая серия. Филология. Журналистика. 2005. Т. 5. Вып. 1/2. С. 55.

27. Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения. С. 332.

28. А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1986. С. 162—163.

29. Литературоведы Саратовского университета. 1917—2017. Мат-лы к биографическому словарю. С. 160—161.

30. Там же. С. 162—163.

31. Методология и методика изучения русской литературы и фольклора. С. 194—198.

32. Александр Павлович Скафтымов в русской литературной науке и культуре. С. 269.

33. Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения. С. 364.

34. Там же. С. 335.

35. Там же. С. 336.