...Выступаю я оригинально, но за оригинальность мне достанется...
А.П. Чехов — М.В. Киселёвой, февраль 1888 г.
Вряд ли сейчас найдётся читатель или исследователь Чехова, который решился бы опровергать ставшее уже аксиомой мнение о том, что Чехов является не только одним из наиболее любимых и почитаемых писателей, соединивших «золотой» и «серебряный» век русской литературы, но и одним из самых широко, фронтально изучаемых наших классиков. Но при этом до сих пор многое в его творческой биографии остаётся неясным. Одну из таких загадок таит в себе судьба его первой большой пьесы (настоящее название её неизвестно, принято, опираясь на некоторые косвенные данные, считать её «Безотцовщиной»). Доподлинно известно немногое.
Начал писать «Безотцовщину» Чехов ещё в Таганроге; послал в Москву старшему брату, видимо, один из первых вариантов. Александр Павлович пьесу не одобрил. Но Чехов не бросил своё детище, продолжая работать над текстом в Москве. Сохранился черновик со следами многочисленных поправок. На первой странице рукописи — почти стёртая карандашная запись Чехова, адресованная актрисе М.Н. Ермоловой: «Посылаю Вам <...> Мар<ия> Ник<олаевна>. Не пугайтесь. Половина зачёркнута. Во многих местах <...> нуждается ещё <...> <Уваж>ающий А. Чехов» (XI, 393).
Михаил Павлович Чехов, младший брат писателя, в своих неоднократно переиздававшихся воспоминаниях рассказывает о том, как он, тогда гимназист, переписывал, замирая от восторга, некую пьесу, которую Антон Павлович, студент второго курса, «отнёс на прочтение М.Н. Ермоловой и очень хотел, чтобы она поставила её в свой бенефис». Михаил Павлович утверждал, что ему неизвестно, как отнеслась Ермолова к пьесе, но его труды переписчика пропали даром — «пьеса вернулась обратно»1. В некоторых изданиях воспоминаний отмечалось, что пьеса «была разорвана автором на мелкие куски».
С тех пор судьба «Безотцовщины», естественно, связывалась с именем Ермоловой, якобы не одобрившей пьесы. Однако здесь многое остаётся неясным и требует либо подтверждения, либо опровержения. Прежде всего, почему Чехов решил передать пьесу именно знаменитой Ермоловой? Существует мнение, что Чехов поступил крайне необдуманно, и объяснить это можно лишь его молодостью и неопытностью. Но, прежде всего, Чехов в то время не был таким уж незрелым юнцом (ему шёл двадцать первый год, он легко вошёл в литературную среду, активно печатался, выступал, кроме того, и как театральный рецензент — в 1881 году появились в печати его рецензии о гастролях Сары Бернар). Да и Ермолова тогда, в свои двадцать семь лет, не была ещё столь маститой и недоступной. И её репертуар составляли не только героини высокой классической трагедии: она много играла в пьесах Островского и ещё больше в пьесах драматургов второго и даже третьего ряда (П. Сухонина, В. Крылова, Д. Аверкиева, И. Шпажинского и др.), одушевляя силой своего таланта довольно бесцветные образы. В драме А.Н. Островского и Н.Я. Соловьёва «Светит, да не греет» именно её игра в роли юной Оли Васильковой принесла успех всему спектаклю (премьера 8 ноября 1880 года). Мог видеть Чехов Ермолову и в роли молодой героини пьесы Н.Я. Соловьёва «На пороге к делу» Верочки Лониной. Желая служить народу, она отправляется в глухую деревню учительницей. И только удачное замужество (правда, этот счастливый конец выглядит аляповатым, приделанным вопреки жизненной правде) спасает Верочку, почти сломленную обрушившимися на неё нуждой и лишениями.
П.Д. Боборыкин справедливо отметил в рецензии на премьеру пьесы: «Ермолова создана для таких учительниц, и лицо, и голос, и тон, и манеры — всё подходящее. Она оставалась всю пьесу простой и правдивой и внушала к себе сочувствие» («Русские ведомости», 1879, 6 февраля). Возможно, много лет спустя в рассказе «На подводе» Чехов, вспоминая именно этот спектакль, написал правдивый финал судьбы подобных учительниц. Во всяком случае, нет сомнений, что, принимая решение обратиться со своей пьесой именно к Ермоловой, Чехов опирался на её репертуар тех лет. Актриса была любимицей московского студенчества, особенно галёрки, где обычно сидели её молодые и горячие поклонники. И представляется вполне возможным, что Чехов, один из таких её почитателей, доверил именно ей свою пьесу, предназначенную для бенефиса актрисы. Однако совершенно невозможно себе представить, что Ермолова, увидев перед собой московского студента, отнюдь не «белоподкладочника», могла столь сурово отнестись к его пьесе, обрушившись на неё с уничтожающей критикой, заставившей Чехова на глазах младшего брата разорвать рукопись. Реакция, не имеющая аналогов в биографии Чехова. Никогда Чехов, воспитывающий с детства в себе сдержанность, не выплёскивал столь открыто свои эмоции и переживания.
Нельзя не признать, что история отношений Чехова и Ермоловой говорит не столько о сближении, сколько о расхождении. На первый взгляд может показаться, что эти отношения затемнены чем-то личным. Но дело, думается, в другом. Чехов и Ермолова представляли собой разные, не только не похожие, но во многом контрастные творческие индивидуальности. Не совпадали и их взгляды на искусство. Страстный темперамент Ермоловой делал её адвокатом своих героинь. Столь же активно звучал и негодующий голос актрисы, осуждающий зло и насилие. Чехов же с самых первых шагов в литературе полагал, что не дело автора открыто осуждать или защищать своих персонажей. Вполне возможно, что возникновению отношений писателя и актрисы препятствовала и близость Чехова к А.С. Суворину, фигуре одиозной в 1888—1889 годах. Чехов по просьбе Суворина был занят постановкой в Малом театре пьесы Суворина «Татьяна Репина». В письме к Суворину от 18 декабря 1888 года Чехов в юмористическом тоне описывает свой визит к будущей бенефициантке, актрисе Малого театра Н. Никулиной. Во время обсуждения вопроса об исполнительнице главной роли Чехову дают понять, что «Машенька» (т. е. Ермолова. — Е.С.) не будет играть, «так как терпеть не может Суворина» (П III, 88). Этот ригоризм актрисы воспринимается Чеховым с иронией. Сообщая Суворину о визите к Никулиной, Чехов упоминает о полученном Никулиной письме «в каком-то необыкновенном, социально-демократическом конверте» от «радикалки Машеньки» (П III, 89), которая соглашается играть Репину только потому, что об этом просит Никулина (шпилька в адрес Суворина).
Описанная в чеховском письме ситуация — яркая картинка нравов театра и актёров, нарисованная блестящим пером, принадлежащим такому мастеру юмора, как Чехов, напоминает сцену из «Театрального романа» М.А. Булгакова (посещение писателем Максудовым Ивана Васильевича на Сивцевом Вражке). Но и самый придирчивый исследователь вряд ли мог найти здесь следы той драмы, которую пережил Чехов со своей отвергнутой пьесой, и усмотреть в этом вину именно Ермоловой. В письме к Суворину 26 декабря 1888 года Чехов сообщает о том, что на похоронах С.А. Юрьева он, вероятно, познакомится с Ермоловой и будет «говорить с ней о том, о сём» (П III, 106).
В феврале 1890 года Чехов был приглашён в дом Ермоловой на обед, о чём в привычном юмористическом тоне он информирует А.Н. Плещеева: «Цветочек дикий, попав в один букет с гвоздикой, стал душистее от хорошего соседства. Так и я, пообедав у звезды, два дня потом чувствовал вокруг головы своей сияние» (П IV, 19). К этому времени Чехов уже не просто молодой студент. Его пьеса «Иванов» идёт в театре Корша в Москве и в Александринке в Петербурге. Обе постановки — приметные явления в театральной жизни, сопровождались обильной прессой, обсуждались, вызывая даже дискуссии. Однако в дальнейших отношениях Ермоловой и Чехова сохраняется холодок, мешающий их сближению, в чём можно убедиться, читая письма Ермоловой к её близкому другу, ялтинскому врачу Л.В. Средину. Ермолова в Ялте останавливалась в доме Средина в то время, когда Чехов уже жил в Ялте. И, поистине, нужно было приложить немало усилий (Ялта — не Париж и не Москва!), чтобы актриса и писатель не встретились ни на набережной, ни в магазине Синани, где собиралась ялтинская интеллигенция, ни в доме Срединых, тем более что Л.В. Средин и его семья поддерживали тесные дружеские отношения с Чеховым. Такие же отношения у Чехова сложились и с докторами Алексиным и Елпатьевским, с М. Горьким, то есть с теми, кто составлял в Крыму кружок интеллигенции, близкий Ермоловой. И между тем Чехов и Ермолова не видятся. Более того, Мария Николаевна пытается «уберечь» от вредного, как ей кажется, чеховского влияния Средина и его друзей, не дать скептицизму и пессимизму проникнуть в их души. Ермоловой особенно близок бодрый талант Горького-буревестника. Она пишет Средину: «Как я буду рада, если к Вам приедет Горький! Вы оживёте с ним. Милая, светлая личность! Не давайте ему сбиваться с этой светлой нотки, которая сильно звучит в его произведениях... Не надо, чтобы он уходил в беспросветную тьму всевозможных болезней и печалей, одним словом, в «чеховщину»»2. Но здесь её позицию не разделил Горький, влюблённый и в талант, и в саму личность Чехова. Если особенно неприемлемой для Ермоловой являлась повесть Чехова «В овраге», то Горький именно в этой чеховской повести увидел ту ноту бодрости и любви к жизни, в которых так нуждалось русское общество. Написанная об этом статья Горького обрадовала Чехова, сообщившего Горькому, что его очерк был бальзамом для его души и что от статьи в восторге «и Средин, и его семья, и Ярцев» (П IX, 53).
Но как бы ни складывались отношения Чехова и Ермоловой, ничто не подтверждает, что в травме, нанесённой Чехову историей с «Безотцовщиной», повинна именно Ермолова. Первым поставил под сомнение «ермоловскую версию» чеховед М.П. Громов3. «Не стоит и сомневаться, — утверждал М.П. Громов, — что первую пьесу М.Н. Ермолова не видела — просто потому, что это было не по её части. Рукописи начинающих драматургов читались людьми рангом помладше, специально к этому делу приставленными, — помощниками режиссёров или, всего вернее, теми, кого в наши времена называют «литературными консультантами»»4.
Но если это не Ермолова, то тогда — кто же? М.П. Громов полагает, что это был «некий безвестный человек» — и можно только представить, пишет исследователь, в каком оскорбительном для Чехова тоне шёл разговор. Но мог ли какой-то «безвестный» мелкий театральный чиновник глубоко ранить Чехова?
Чехов не входил в литературу баловнем судьбы. В «Почтовом ящике» «Стрекозы», куда он посылал тогда свои рассказы, он видел такие адресованные ему ответы: «Очень длинно и бесцветно», «Не расцвев, увядаете». А в журнале «Развлечение», с которым он, кстати, сотрудничал, Чехов прочитал оскорбительный для себя фельетон «Тенденциозный Антон», где речь шла о том, как некий ветеринарный врач вместо того, чтобы заниматься своим прямым делом, возомнил себя писателем. Прочтя тот фельетон, Чехов отшутился, заметив в письме брату Александру, что «никогда не имел чести лечить автора» (П II, 135). Вернее было бы предположить, что суровый отзыв о «Безотцовщине» исходил от человека известного, уважаемого, чьим мнением дорожил Чехов, и именно поэтому реакция молодого автора была такой острой. Кто же это был? Или мог быть?
Весь репертуар Малого театра определялся Александром Николаевичем Островским, он же был и режиссёром, и советчиком, и высшим авторитетом в театре. Именно от его решающего голоса зависело включение той или иной пьесы в репертуар театра, по праву называемого «Домом Островского». Более того, Островский, особенно в конце 70-х — начале 80-х годов, был крайне заинтересован в притоке новых авторов в отечественную драматургию. Не жалея ни времени, ни сил, он пестовал смену, заботясь о том, чтобы русская сцена не осталась без своего репертуара, стараясь поддержать каждое молодое дарование. В одной из лучших книг (если не лучшей) об Островском, принадлежащей В.Я. Лакшину, читаем: «...Чаще всего навещали теперь Островского начинающие драматурги. О нём гуляла молва, что он не тяготится читать чужие рукописи — и вот несли ему и несли. Островский читал быстро и просил дня через два-три являться за ответом — «наш вы или не наш»»5. Сам Островский признавался: «До сих пор у меня на столе меньше пяти чужих пьес никогда не бывает. Если в сотне глупых и пустых актов я найду хоть одно явление, талантливо написанное, — я уже и рад, и утешен; я сейчас разыскиваю автора, приближаю его к себе и начинаю учить»6. Так учил он Н.Я. Соловьёва и П.М. Невежина и многих других, а часто и сам брался за перо, прося неумелого автора: «Набросайте хоть несколько фраз, остальное я сделаю». О том, что Островский усердно ищет и пестует молодые таланты, было известно, об этом много и говорили, и писали. После смерти Островского в его бумагах обнаружили до тридцати пьес начинающих авторов.
Когда в 1884 году Островский был на приёме у Александра III, то царь обратился к маститому драматургу со словами: «Наша драматическая литература бедна; поощряйте молодых писателей и руководите ими»7. Поэтому вполне вероятно и наиболее естественно предположение: пьесу Чехова читал именно Островский. Получить же её он мог и от Ермоловой, и от любого служащего в Малом театре. Да и от самого Чехова.
Почему же в результате рукопись чеховской пьесы была возвращена автору? И с самой суровой оценкой. Неужели в ранней чеховской драме не было видно хоть искры таланта?
История нашей литературы имеет несколько счастливых страниц, свидетельствующих о том, как из рук в руки, из поколения в поколение передавалась великая плодоносная традиция. Мы все помним, как старый поэт Державин, «в гроб сходя», благословил юного лицеиста Пушкина. Или как Н.А. Некрасов и Д.В. Григорович, потрясённые прочитанной повестью Достоевского «Бедные люди», ночью прибежали к Белинскому со словами о том, что «новый Гоголь родился». Увы, подобного не было с Чеховым. И совсем не потому, что Чехов был менее одарён, чем, скажем, Соловьёв или Невежин — молодые драматурги, которых опекал Островский. Дело, очевидно, было в том, что Пушкин написал свои «Воспоминания о Царском Селе» в духе и манере Державина. Старый поэт сам возвестил: «Скоро явится свету второй Державин. Это Пушкин»8.
«Второй Державин», «новый Гоголь»... Здесь новый талант естественно вписывается в традицию, не опровергая её. Иное дело — автор «Безотцовщины». Его пьеса несла уже зародыши совершенно новой театральной системы, хотя и выраженной ещё в громоздкой, не учитывающей возможности её постановки форме. И пьеса была отвергнута, так как «дотянуть» её до условий тогдашней сцены было невозможно.
Что мог думать отвергнутый автор, возвращаясь из театра со злополучной рукописью? Может быть, что-нибудь похожее на отчаянный всплеск горечи своего героя в «Чайке»: «Вы, рутинёры, захватили первенство в искусстве и считаете законным и настоящим лишь то, что делаете вы сами, а остальное вы гнетёте и душите! Не признаю я вас!» (XIII, 40). Герой «Чайки» Треплев сжёг свои рукописи. Чехов разорвал пьесу... Но это была лишь копия, сделанная братом Мишей. Написанный же своей рукой экземпляр Чехов сохранил (чего никогда не делал, обычно уничтожая все черновики). И из этой пьесы, как из зерна, выросла вся последующая драматургия Чехова, родился театр Чехова.
О тех нитях, которые связывают «Безотцовщину» с другими чеховскими пьесами, написано уже немало, и здесь нет надобности повторяться. Но не слишком ли мы увлеклись и не возводим ли напраслину на Александра Николаевича Островского? Есть ли доказательства того, что именно Островский читал чеховскую пьесу и отверг её? Сразу скажем — прямых доказательств нет, но косвенных — предостаточно.
Прежде всего, версия «Островского» проясняет, а вернее, даёт ответ на вопрос — почему так скупы, а иногда и странно необъяснимы высказывания Чехова об Островском. Иногда и фигура умолчания говорит сама за себя. Об отношении Чехова к Гаршину, Надсону, Чайковскому, Салтыкову-Щедрину, путешественнику Пржевальскому мы узнаём именно из чеховских откликов на известие об их смерти. Но вот летом 1886 года умирает Островский. Умирает внезапно, в своём имении Щелыково. И хоронят его не в родной Москве, а на костромской земле под звон колоколов церкви на скромном сельском кладбище в Николо-Бережках. Чехов в эти дни живёт на даче, в имении помещиков Киселёвых под Москвой. Нет сомнений, что интеллигентная и театральная семья Киселёвых обсуждает это событие, да к тому же именно в это время в Бабкино приезжает отец владелицы имения Владимир Петрович Бегичев, чья деятельность тесно связана с театром (в начале 80-х годов он был инспектором репертуара московских Императорских театров, а затем управляющим этими театрами). Но ни в одном из писем Чехова не найдём ни слова об Островском. В письме к Ф.О. Шехтелю, как бы между прочим, Чехов замечает: «Вчера приехал Бегичев...» (П I, 249). Письмо датировано восьмым июня. Значит, Бегичев приехал седьмого июня, а Островский скончался второго июня.
Примечательно следующее: Чехов лишь в 1887 году, после смерти Островского, обращается к серьёзной драматургии. Перерыв был долгий: в 1880—1881 годах он работал над «Безотцовщиной», в 1887 году начал «Иванова». Как будто в 1887 году снят некий запрет.
«Иванов» пишется поразительно быстро. Сам автор объясняет решение писать пьесу случайностью — называет пьесу пренебрежительно своим «выкидышем». И мемуаристы вслед за Чеховым повторяют, что пьеса появилась ненароком, писалась наспех, сплеча. Трудно поверить в это. Слишком много вложил Чехов в своего «Иванова», стремился, чтобы его правильно поняли, чтобы не повторился печальный опыт с «Безотцовщиной». Скорее всего можно полагать, что «Иванов» давно жил в сознании автора — нужно было только записать выстраданный текст. Примечательно, что готовую пьесу Чехов не понёс в Императорский театр, а отдал владельцу частного театра — Ф. Коршу. А слова «случайно», «выкидыш», «наспех» — говорились, думается, для того, чтобы быть готовым к самому суровому приёму и не испытать второй раз такой же удар, как с «Безотцовщиной».
Существует до удивления мало высказываний Чехова об Островском и его пьесах — и каждое нуждается в комментарии. 13 марта 1892 года Чехов сообщает Суворину, что видел в исполнении учеников Ленского в Малом театре «Пучину» Островского: «Пьеса удивительная. Последний акт — это нечто такое, чего бы я и за миллион не написал. Этот акт целая пьеса, и когда я буду иметь свой театр, то буду ставить только этот один акт». Если вдуматься, то чеховский комплимент «Пучине» обескураживает: если можно при постановке ограничиться последним актом, то, значит, три предыдущие либо неудачны, либо лишние.
В 1903 году, когда Чехов уже имел «свой» театр — в Художественном Общедоступном уже шли его пьесы, уже взлетела «Чайка» и были написаны специально для этого театра «Три сестры», — создатели МХТ составили репертуар. Вл.И. Немирович-Данченко послал список отобранных пьес Чехову. Как видно из писем Чехова жене, Чехов с вниманием отнёсся к выбору пьес. ««Плоды просвещения» и «Месяц в деревне» надо поставить, чтобы иметь их в репертуаре. Ведь пьесы хорошие, литературные» (П XI, 111); «Хорошо бы также «Женитьбу» Гоголя поставить. Можно её очаровательно поставить» (П XI, 114). Но вот дело доходит до Островского. «Есть, между прочим, — пишет Чехов, — «На всякого мудреца довольно простоты» Островского. Мне кажется, что пьеса у вас совсем не ко двору. Ведь это русифицированный «Тартюф», это крымское бордо. Уж если ставить что, так «Тартюфа», или не ставить ни той, ни другой пьесы» (П XI, 114). Вряд ли стоит оспаривать это мнение Чехова, сказанное в адрес одной из лучших пьес Островского, до сих пор не сходящей со сцены, остающейся злободневной. Суровая и, скажем прямо, несправедливая оценка говорит, думается, о том, как глубоко пережил Чехов историю с «Безотцовщиной».
Чехов, Островский, Ермолова... Каждый из них в искусстве шёл своим путём. И пути эти, казалось бы, не пересекались. Однако им, всем троим, суждено было встретиться, и не где-нибудь, а в последней пьесе Чехова. И здесь мы приближаемся к одной из самых загадочных историй, оставленных нам Чеховым.
16 февраля 1903 года Ермолова присутствует в Художественном театре на спектакле «Три сестры». Ольга Леонардовна Книппер-Чехова пишет Антону Павловичу в Ялту: «Была и Ермолова, прислала в уборную каждой сестры чудесные майоликовые вазы с цветами. Константину Сергеевичу поднесла венок после третьего акта, Вишневскому — свою фотографию. Была за кулисами, восторгалась игрой, говорит, что только теперь поняла, что такое наш театр. В четвёртом акте, в моей сцене прощания, она ужасно плакала и потом долго стоя аплодировала»9.
Это письмо Чехов получил в Ялте. Болел, тосковал... Театр просил поспешить с новой пьесой; это настойчиво повторяла и Ольга Леонардовна. Однако работа всё откладывалась. Наконец, проходит всего несколько дней после получения Чеховым упомянутого письма, и он сообщает жене: «...Для пьесы уже разложил бумагу на столе и написал заглавие» (П XI, 168). Именно тогда от обдумывания замысла и отдельных деталей он вплотную подошёл к работе над пьесой.
О «Вишнёвом саде» существует огромная литература. В этой удивительной пьесе органически сочетаются особенности жанра трагедии и комедии, смех и слёзы, лиризм и ирония, быт и высокие духовные порывы. Много писалось (и пишется) о литературных предшественниках «Вишнёвого сада». Но обычно речь идёт о тематических совпадениях (разорении дворянских гнёзд, приобретении имений разбогатевшими купцами — выходцами из народа и т. д.). В подобных случаях точнее можно было бы говорить не о литературных предшественниках, а об отражении общих исторических условий и жизненных коллизий, которые существовали в России. Но один источник «Вишнёвого сада» совершенно особенный.
Дело в том, что Чехов, уже большой, зрелый художник, в последней пьесе откровенно цитирует старую пьесу Островского и Соловьёва «Светит, да не греет», которую мог видеть с Ермоловой в роли Оли Васильковой как раз тогда, когда был озабочен судьбой своей «Безотцовщины». Параллели — в сюжете, характерах персонажей, отдельных деталях двух пьес — обнажены. Это видно уже в схожести фамилий: Ренева — Раневская, Дерюгин — Дериганов. Поражают текстовые совпадения. Так как содержание «Вишнёвого сада» широко известно, обратимся лишь к коллизиям «Светит, да не греет».
В своё имение, расположенное недалеко от города, славящееся фруктовым садом, где растёт какой-то необыкновенный сорт вишни, приезжает из Парижа землевладелица Ренева, отсутствовавшая пять лет, с тем, чтобы поскорее продать имение и уехать в Париж. Купец Дерюгин, давно знавший Реневу, не испытывает по отношению к помещице никаких «классовых» комплексов. Он говорит о Реневой: «Душевный человек, бывало это, разговорится с тобой, как со своим братом» (ср. слова Лопахина о Раневской: «Хороший она человек. Лёгкий, простой человек»). Был у Реневой во Франции любовник, оказавшийся, как и любовник Раневской, «дрянью». Горничная Реневой Дуняша10 (подобно Яше в «Вишнёвом саде») мечтает только о том, чтобы скорее уехать из России, где, по её словам, «нет ни света, ни людей, окромя помимо мужиков». В результате имение, наконец, продано. Реневой горько думать, что новый владелец, купец Дерюгин, вырубит сад. Жаль ей и старых слуг, один из них — дряхлый Ильич, особенно беспомощен и растерян. Ренева обещает старым слугам сделать «условия с покупщиком» Дерюгиным — но забывает о стариках, которым остаётся только «отправляться со двора долой». В пьесе Островского и Соловьёва есть и своеобразный аналог знаменитому звуку лопнувшей струны у Чехова. Трижды, в драматических местах, в ремарках говорится об ударе церковного колокола. Столь очевидные параллели между двумя пьесами, естественно, привлекали внимание исследователей.
«Странно, чтобы это было простой случайностью», — пишет Л.С. Данилова в статье «Две пьесы»11. Действительно, странно, если не думать, что с пьесой «Светит, да не греет» связано для Чехова нечто очень важное. Полагаем, что нити ведут к «Безотцовщине».
На близость первой и последней пьесы Чехова уже не раз обращали внимание исследователи. «Светит, да не греет», как правило, называют в числе литературных предшественников «Вишнёвого сада». Но «Безотцовщина» написана раньше пьесы Островского и Соловьёва. И если верна наша догадка, что Островский читал «Безотцовщину», то первую пьесу Чехова следует считать литературным предшественником пьесы Островского и Соловьёва, а не наоборот, как это сейчас принято.
Но главное, как нам кажется, не в этом. В удивительных совпадениях двух пьес — Островского и Чехова — можно видеть своеобразный знак соединения сводов творческой биографии Чехова, её начала и конца. Того начала, когда самым сильным потрясением Чехова была история, связанная с его первой пьесой и именами Ермоловой и Островского. И конца, когда он писал «Вишнёвый сад», понимая как врач, что это его последнее произведение, его завещание. И тогда в обращении к Ермоловой и Островскому, возможно, скрыт некий знак. Что это? Привет, прощание, примирение, прощение? Эту загадку Чехова вряд ли нам удастся разгадать.
В рассказе «Чёрный монах», одном из самых странных и до сих пор до конца не разгаданных произведений Чехова, написанном задолго до «Вишнёвого сада», речь идёт о том, как его герой, магистр Коврин, умирает от туберкулёза в Крыму. И умирая, вспоминает свою жизнь. «Он звал Таню, звал большой сад с роскошными цветами, обрызганными росой, звал парк, сосны с мохнатыми корнями, ржаное поле, свою чудесную науку, свою молодость, смелость, радость, звал жизнь, которая была так прекрасна» (VIII, 257).
Коврин, как и Треплев в «Чайке», не выдержав жизненных испытаний, уничтожил рукописи своих произведений, и жизнь потеряла смысл. Иной была судьба Чехова. Возможно, работая над «Вишнёвым садом», он вспоминал о том, как когда-то он, дерзкий провинциал, сын разорившегося лавочника, мечтал о том, как на сцене лучшего русского театра в его пьесе в свой бенефис будет играть знаменитая актриса. Тогда Малый театр не принял его. Теперь пришла слава, появился свой театр. Но жизнь уходила. И остаток сил он отдавал своей последней пьесе — комедии и реквиему одновременно.
Литература
Громов М.П. Книга о Чехове. М.: Современник, 1989. 384 с.
Громов М.П. Чехов. М.: Мол. гвардия, 1993. 398 с. (ЖЗЛ).
Данилова Л. Две пьесы // Театр. 1985. № 1. С. 182—184.
Ермолова М.Н. Письма. М.; Л.: ВТО, 1939. 185 с.
Кулешов В.И. А.С. Пушкин. М.: Наука, 1997. 432 с.
Лакшин В.Я. Александр Николаевич Островский. М.: Искусство, 1976. 527 с.
Ольга Леонардовна Книппер-Чехова: В 2 ч. Ч. I. М.: Искусство, 1972. 448 с.
Чехов М.П. Вокруг Чехова. Встречи и впечатления // Вокруг Чехова / Сост. вступ. ст., примеч. Е.М. Сахаровой. М.: Правда, 1990. С. 151—322.
Примечания
Первая публикация: Сахарова Евгения. Кто же всё-таки закрыл перед молодым А.П. Чеховым дверь в Малый театр? (Опыт литературоведческого и театроведческого исследования) // Альманах Мелихово. Гос. лит.-мемор. Музей-заповедник А.П. Чехова «Мелихово»: Изд-во «Мелихово», 2000. С. 109—120.
1. Чехов М.П. Вокруг Чехова. Встречи и впечатления // Вокруг Чехова / Сост. вступ. ст., примеч. Е.М. Сахаровой. М.: Правда, 1990. С. 195.
2. Ермолова М.Н. Письма. М.; Л.: ВТО, 1939. С. 92.
3. См. его комментарий к «Безотцовщине» (XI, 393—401) и соответствующие главы в его монографиях «Книга о Чехове» (М., 1989) и «Чехов» (М., 1993).
4. Громов М.П. Книга о Чехове. М.: Современник, 1989. С. 57.
5. Лакшин В.Я. Александр Николаевич Островский. М.: Искусство, 1976. С. 479.
6. Там же. С. 483.
7. Там же. С. 504—505.
8. Цит. по: Кулешов В.И. А.С. Пушкин. М.: Наука, 1997. С. 89.
9. Ольга Леонардовна Книппер-Чехова: В 2 ч. Ч. 1. М.: Искусство, 1972. С. 231.
10. В пьесе Островского и Соловьёва — Даша. — Примеч. ред.
11. Данилова Л. Две пьесы // Театр. 1985. № 1. С. 182.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |