Цельное изучение и понимание художественного текста предполагает понимание использованной автором системы личных имён. Талантливый писатель внимательно относится к именам действующих лиц в своем произведении, посредством которых пытается дать подсказку читателю, каким видит он героя, выражает субъективное отношение к создаваемому персонажу, показывает проблему характера персонажа, типа личности. В подлинно художественном тексте важна каждая деталь, помогающая докопаться до сути, до авторского видения мира, до понимания своей роли в нем, тем более если это имя.
Литературоведы давно используют термин «говорящая фамилия». Но сейчас значительно расширилось понимание роли имени персонажа в художественном тексте. Оним, помимо выражения авторского отношения и средства характеризации героя, наделяется автором большим количеством и разнообразием ассоциативных связей, раскрывающихся в контексте произведения.
Широкое использование в художественных текстах личных имен с накопленными ими коннотациями в результате их функционирования в языке вызывают у читателя определенные культурные ассоциации, дают возможность шире, глубже понять контекст, помогают выразить авторскую идею.
Исследователь А.А. Фомин «указывает на необходимость совмещения лингвистической и литературоведческой компетенции при анализе литературного онима» [Фомин 1999: 60], поскольку поэтическая ономастика занимает особое место в цикле гуманитарных наук.
Становится очевидным, что изучение концепта священнослужитель в прозе А.П. Чехова невозможно без изучения его репрезентации в именах духовенства.
Изучение имен собственных в русской художественной литературе и фольклоре рассматривается в следующих основных аспектах: функции и специфика литературных антропонимов (см. работы В.А. Никонова, М.В. Карпенко, М.И. Черемисиной, Л.И. Андреевой, Г.А. Силаевой), связь антропонимической системы художественного произведения с системой его образов (см. работы С.А. Копорского, П.Я. Черных, М.И. Черемисиной, С.И. Зинина и др.), способы и приемы создания и подачи литературного антропонима (см. работы В.А. Никонова, С.И. Коткова, Л.М. Щетинина, Э.Б. Магазаника, В.Н. Михайлова, М.В. Карпенко, Т.Н. Кондратьевой), зависимость ономастики художественного произведения от литературного направления (см. работы С.А. Копорского, В.А. Никонова, М.С. Альтмана, К.Б. Зайцевой, Г.А. Силаевой, В.Н. Михайлова), взаимодействие собственных имен и апеллятивов в художественном тексте (см. работы В.А. Никонова, П.Я. Черных и др.), создание ономастического словаря писателя и отдельного художественного произведения (см. работы А.В. Федорова, О.И. Фоняковой, Т.Н. Кондратьевой и др.).
Интерпретация литературных ономастиконов осуществляется на широком материале как в синхронии, так и в диахронии, однако ономастическое творчество многих писателей остаётся до сих пор неисследованным.
Часто известные литературоведы (М.Ю. Лотман, И.А. Фогельсон, Г.П. Макогоненко, М.Л. Симанова, С.Л. Петров и др.) в своих монографиях наряду с другими средствами характеризации героя используют исследование этимологии имени литературного героя, что, несомненно, помогает понять замысел автора.
Нужно учитывать еще и то, что «на употреблении имен лежит печать определенной эпохи, литературного направления, классовой позиции автора. Одно и то же имя может служить разным целям» [Михайлов 1966: 54].
Таким образом, имя (фамилия) персонажа используется как художественная деталь, помогающая понять авторский замысел, характер героя, указывающая на положение героя в обществе, принадлежность по роду занятий, в том числе она используется и для создания комического эффекта (у А.П. Чехова этот прием используется чаще всего). Внимание А.П. Чехова к именам и фамилиям действующих лиц общеизвестно, достаточно вспомнить его совет И.Л. Щеглову: «Чехов сделал мне несколько ценных указаний «относительно необходимости в драматическом произведении большей простоты и близости к жизни не только в речах действующих лиц, но даже в самых именах и фамилиях» [Щеглов 1954: 171—172]. Так ли внимателен писатель к именованиям священнослужителей? Вложил ли он и в имена церковно- и священнослужителей иронию и юмор? Являются ли имена духовенства в прозе А.П. Чехова маркером интертекстуальности?
В рассказах А.П. Чехов использует односоставные (только имя (21 раз) — гораздо чаще или фамилия (8)), двусоставные (имя, фамилия (10), и — единственный случай (псаломщик Алексей Алексеевич из «Певчих») — имя и отчество, трехсоставные (инспектор духовного училища Иван Иваныч Двоеточиев (как правило, инспекторами духовных училищ становились ученые монахи) и благочинный Федор Ильич Орлов) наименования. Единственный раз используется имя и прозвище священнослужителя — Демьян-Змеевидец — в рассказе «Архиерей».
Ряд имен и фамилия церковно- и священнослужителей употребляются по нескольку раз: Иван — 2 раза (рассказы «Студент» и «Невидимые миру слезы»), Петр — 3 раза («Визитные карточки», «Живой товар» и «Архиерей»), Алексей — 3 раза («Певчие», «Архиерей», «Неопубликованное, неоконченное. III. Письмо»), Манафуилов — 2 раза (в рассказе «Суд» с именем Феофан, в «Барыне» используется только фамилия, причем в обоих произведениях ее носителем является дьячок).
Все имена церковно- и священнослужителей: Григорий («бодрствующий» [Суперанская 1998: 161]) Кузьма («мир, порядок, мироздание» [там же: 216], Паисий («ребенок, дитя» [там же: 261]), Евмений («благосклонный, милостивый» [там же: 175]), Аристарх («повелевать, руководить» [там же: 121], Матвей («дар бога Яхве» [там же: 272]), Онисим («полезный» [там же: 257]), Никандр («побеждать + муж, мужчина» [там же: 249]), Анастасий («возрождение, воскрешение» [там же: 114]), Никодим («победа + народ» [там же: 250]), Авраамий («отец множества (народов)» [там же: 102]), Александр («защищать + муж, мужчина» [там же: 110]), Симеон («(Бог) слышащий» [там же: 293]), Демьян («посвященный богине земледелия и плодородия Дамии» [там же: 166]), Сисой («шестой» или «белый мрамор» [там же: 305]), Лука («свет» [там же: 224]), Андрей («мужественный» [там же: 115]), Евлампий («хорошо + светить, сиять» [там же: 175]), Савва (усеченное имя Савватий — «суббота» [там же: 287]), Федор («бог + дар» [там же: 318]), Петр («камень» [там же: 268]), Яков («пятка; согласно библ. преданию, Яков — близнец, родившийся вторым, — держал своего первородного брата Исава за пятку, чтобы не отстать от него» [там же: 342]), Савелий («испрошенный (у Бога)» [там же: 287]), Клиопа («славить, прославлять» [там же: 210]), Христофор («породивший (носящий в себе, чтящий) Христа» [там же: 333]), Феофан («из греч. Теофанес: теофания богоявление» [там же: 322]), Иван («Бог милует» [там же: 192]), Алексей («отражать, предотвращать» [там же: 110]), «[греч. «защищать»; «защищать, отражать, предотвращать»; «защитник»; «помощник»] [Тихонов 1995: 37]), Евстигней («греч. «хорошо» и «знак»; «хорошо, хороший» + «родственник»» [там же: 157]), Пафнутий («[возможно, егип. «принадлежащий Богу»] [там же: 283]), — из основного списка включенных архиепископом Сергием и рекомендованных имен в церковных календарях. Все их значения несут в себе положительную коннотативную сему, некоторые связаны непосредственно с церковным происхождением. Подавляющее большинство имен несет в себе значение высокого нравственного качества или указывает на принадлежность к вере (церкви). Таким образом, эти имена выполняют номинативную функцию, являясь этимологически мотивированными. А.П. Чехов в рассказе «Письмо» устами дьякона Любимова сам объясняет нам значение имени Петр: «Петр в переводе значит камень, — говорил он, подходя к своему дому. — Мой же Петр не камень, а тряпка...» [Т. 6: 75]. Петром назвал автор диакона Хлебонасущенского из рассказа «Визитные карточки». Эти имя и фамилия написаны на карточке. Видимо, выбор онима совершенно случаен.
Петром Бугровым зовут священника, отца главного героя рассказа «Живой товар», Ивана Петровича. Батюшка не знает, что его сын продал за 150 тысяч свою жену Лизу Грохольскому (отцу он написал, что эти деньги выиграл), и доволен им, укоряя только за то, что тот рано оставил службу: «Служить подобает и богачу» [Т. 1: 248]. Как и многие русские фамилии, данная произошла от прозвища Бугор. Так славяне называли человека, живущего на высоком месте, на холме, либо того, кто имел на теле бугры, опухоль: «Обладатель постоянного нароста на видном месте получал прозвище Бугор, дети его становились Бугровыми» [Федосюк: электронный ресурс]. В данном случае фамилия — средство характеризации сына, а не отца-священника.
Петром зовут преосвященного — главного героя рассказа «Архиерей». Примечательно, что в название рассказа вынесено вербальное обозначение священнослужителя высшей иерархической ступени. Это продуманный шаг автора, ведь известно, что заголовок заведомо влияет на понимание текста. Этот прием вызывает у читателя чувство ожидания, что обеспечивает идентификацию текста. Реципиент интегрирует заголовок на предмет ожидания, это направляет его на восприятие текста. Если заголовок вызывает интерес, текст становится предметом внимания читателя. Акцентируем внимание и на том, что лексема, употребленная в заголовке рассказа, репрезентирует сильную позицию функционирования, что, как известно, актуализирует ее прагматический смысл и функции.
А.П. Чехов показывает внутренний мир архиерея прежде всего через его воспоминания о детской любви к божьему миру, к матери, которую любил и помнил «почти с трех лет». Он искренне рад ее приезду. Ему только показалось, что он увидел ее в толпе верующих, «и слезы потекли у него по лицу» [Т. 9: 378]. Заплакали вслед за ним и прихожане, «и мало-помалу церковь наполнилась тихим плачем» [Т. 9: 378—379]. Нельзя не вспомнить здесь о соборности, которая в русской христианской традиции понимается как церковное единение христиан в любви, вере и жизни. Настоящая жизнь души, ее саморазвитие невозможно без устремленности к другой душе, без возможности найти в ней сочувствие, сострадание, понимание и прощение. Слезы архиерея тронули прихожан, и их плач стал следствием этого внутреннего состояния душ. Пожалуй, эта деталь в описании ведения архиереем службы наиболее важна.
Далее пастырь вспоминает себя «без шапки, босиком, с наивной верой, с наивной улыбкой» [Т. 9: 381], счастливого, ощущающего, «что радость дрожит бесконечно в воздухе» [там же] во время крестного хода, когда носили чудотворную икону. Пейзажи, связанные с воспоминаниями, тоже переполнены любовью и задушевностью. Вот высокая колокольня, «вся залитая светом», а по всему саду, «освещенному луной», разливается «веселый, красивый звон дорогих тяжелых колоколов». «Скрип колес, блеянье овец, церковный звон в ясные, летние утра... как сладко думать об этом!» [Т. 9: 380].
Владыка по-настоящему верующий человек. Несмотря на высокий сан, архиерей сохранил в себе искреннюю веру: «...любовь его к церковным службам, духовенству, к звону колоколов была у него врожденной, глубокой, неискоренимой; в церкви он, особенно когда сам участвовал в служении, чувствовал себя деятельным, бодрым, счастливым» [Т. 9: 390] (ранее нами цитировались слова самого А.П. Чехова о любви к церковному звону, о неравнодушии к нему). Автор подчеркивает не машинальное чтение архиереем молитвы, а сознательное: «Он внимательно читал эти старые, давно знакомые молитвы» [Т. 9: 380]. Даже будучи очень больным, в страстную пятницу герой рассказа сам читал первое евангелие, которое знал наизусть, и «бодрое, здоровое настроение овладело им» [Т. 9: 390]. Пораженный пустотой, мелкостью «всего того, о чем просили, о чем плакали» [Т. 9: 386] просители, занятый писанием бесконечных бумаг, «успокаивался преосвященный Петр, только когда бывал в церкви» [Т. 9: 386]; очень переживал из-за того, что все боялись его, обладающего тихим, скромным нравом, а ему хотелось, чтобы хоть кто-то поговорил с ним «искренно, попросту, по-человечески» [Т. 9: 386]. Такое чрезмерно почтительное отношение давит на преосвященного, ему «досадно и обидно», хочется быть простым «деревенским священником, дьячком... или простым монахом...» [Т. 9: 391]. Вспоминаются слова Павла Флоренского о том, что имя есть главное слово о герое. Нужно обладать нравственным стержнем, глубочайшей верой, нравственной твердостью, чтобы не поддаться искушению, вытекающему из высокого социального положения, и мечтать о самой главной роскоши — роскоши простого человеческого общения. Если вспомнить информацию, закрепленную за именем в национальном сознании, то, поскольку в художественном тексте речь идет о священнослужителе, возникает ассоциация с апостолом Петром, одним из любимых учеников Христа и наиболее почитаемом в христианстве; обладая истинной верой, он последовал за ним, чтобы стать «ловцом человеков» (Мф. 4:19). Его имя возникло из прозвища, данного ему Иисусом: «Я говорю тебе: ты — Пётр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют её; и дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах» (Мф. 16:18—19). Апостол Петр известен как гениальный проповедник, в праздник Пятидесятницы обративший в веру 5000 человек. Также он обладал даром исцелять больных и воскрешать умерших. Празднуя 12 июля память первоверховных апостолов Петра и Павла, Православная Церковь прославляет духовную твердость святого Петра, воспевает в нем образ согрешающего (он трижды отрекся от Христа, опасаясь гонений) и покаявшегося. Так и герой рассказа писателя архиерей Петр, последовавший за Христом (принявший обет монашества), мечтая об общении с матерью, о другой жизни, нарушает одну из заповедей: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня» (Мф. 10:37).
Таким образом, имя архиерея Петр обладает подсказывающими свойствами. И только к уже умирающему сыну старуха-мать обращается, используя мирское имя Павел («из лат. паулус малый» [Суперанская 1998: 260]) в форме деминутива с уменьшительно-ласкательным суффиксом Павлуша. Данная форма используется для выражения ласкового отношения матери к сыну не архиерею, а простому, родному человеку, тем более что используется она в ее монологах, содержащих просьбу: «Сыночек, Павлуша, отвечай же мне!» [Т. 9: 392]. Данная форма не только говорит читателю о том, что мы все в состоянии немощи становимся маленькими (беспомощными), но и том, что в этом мире все только малая часть его. Сюжет преподносит читателю удивительное обратное преображение Петра — в Павла, архиерея — в «незначительного человека» («и ему уже казалось, что он худее и слабее, незначительнее всех» [Т. 9: 392]), мужчину — в ребенка (мать «уже не помнила, что он архиерей, и целовала его, как ребенка, очень близкого, родного» [там же]). После смерти архиерея (тоже важная деталь — он умирает под Пасху (под Пасху умирает и иеродьякон Николай из рассказа «Святой ночью»; автор устами монаха Иеронима приводит устойчивое народное убеждение: «Говорят, что кто умрет под Пасху, тот непременно попадет в царство небесное» [Т. 4: 168]; вряд ли эта авторская деталь — просто совпадение, человек умер под Пасху, потому что оказался этого достойным)) «было весело, все благополучно, точно так же, как было в прошлом году, как будет, по всей вероятности, и в будущем» [Т. 9: 393]. Человек умер, но человечество бессмертно, и жизнь продолжается.
Два священнослужителя названы именем Иван: это инспектор духовного училища Иван Иванович Двоеточиев (рассказ «Невидимые миру слезы») и студент духовной академии Иван Великопольский (рассказ «Студент»). Иван — широко известное русское личное имя, в связи с этим имеющее способность употребляться с различными дополнительными значениями, чаще всего обозначая человека русской национальности. В словаре «Русская ономастика и ономастика России» отмечается такой случай «переносного» употребления имени Иван: «Простой человек... простак; малообразованный человек; недалекий человек» [Русская ономастика и ономастика России 1994: 85]. В данном случае имя инспектора усилено отчеством. В русском языке XIX—XX вв. двухкомпонентная антропонимная формула Иван Иванович была широко распространена. Инспектор духовного училища оказывается среди сильно выпивших и голодных приятелей, которых поздно ночью приглашает к себе домой покушать воинский начальник Ребротесов. Дома последний довольно долго уговаривает разбуженную им жену дать ключи от погреба и шкафов, перечисляя регалии гостей: «...Двоеточиев религиозный человек, знаешь...» [Т. 2: 333]. Жена же называет гостей «чертями рваными» за то, что они не постыдились ночью прийти в гости. После долгих уговоров жена поняла, что муж не отстанет, и с добродушием ласковой хозяйки подала на стол. Двоеточиев уже дома долго сетовал на судьбу, выслушивая обвинения жены («Не стучи сапогами, жернов!.. Спать не даешь! Налижется в клубе, а потом и шумит, образина!» [Т. 2: 335]), завидуя счастливой семейной жизни Ребротесовых, потом уснул. Герой рассказа не видит за внешними признаками семейной идиллии скандалов, которые происходят. Жена не только ругает мужа (может, и справедливо), но и бьет его. Это и есть те невидимые миру слезы. Инспектор оказывается поверхностным человеком, не понимающим сути, обыкновенным, как очень многие. Верность данного суждения подтверждают слова В.Г. Короленко, который вспомнил такие слова А.П. Чехова: «Я действительно пишу и напишу драму, — сказал он, — «Иван Иванович Иванов»... Понимаете? Ивановых тысячи... обыкновеннейший человек, совсем не герой...» [Короленко 1986: 41].
Второй Иван — студент духовной академии, сын дьячка, ночью у костра рассказывает двум вдовам евангельскую историю об отречении Петра. Их душевно тронул рассказ, и студент думает об идеале человеческого единства через душевное проникновение в жизнь, страдания мучеников, в частности, через понимание того, что творилось в душе Петра, из-за малодушия и желания спастись отрекшегося от Христа. В данном случае, скорее всего, речь может идти о таком переносном коннотативном значении имени студента: «вообще — положительно характеризуемый человек» [Русская ономастика и ономастика России 1994: 86].
Имя Христофор не нуждается в этимологическом комментарии. В священнослужителе — одном из героев повести «Степь» — много заложено внутреннего свечения («старики, только что вернувшиеся из церкви, всегда испускают сияние» [Т. 6: 398]). Именно он дает наставления Егорушке — мальчику, отправляющемуся на учение в другой город, можно сказать даже, в другую жизнь. Отец Христофор добр, справедлив, он не разочаровался в жизни за долгие 80 лет, сохранил в себе умение смотреть на жизнь радостно: «влажными глазками удивлённо глядел на мир Божий и улыбался так широко, что, казалось, улыбка захватывала даже края цилиндра» [там же: 315], «Отец же Христофор не переставал удивленно глядеть на мир божий и улыбаться. Молча он думал о чем-то хорошем и веселом, и добрая, благодушная улыбка застыла на его лице» [там же]. Способность радостно удивляться — одно из благословлений жизни, характерная для детей. А оставаться детьми — это одно из условий спасения: «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18:3).
Отец Христофор призывает Егорушку учиться, согласуясь с религиозной верой: «Призывай бога... Умственность, воспринимаемая с верой, дает плоды, богу угодные. Как сказано в молитве? Создателю во славу, родителям же нашим на утешение, церкви и отечеству на пользу» [Т. 6: 317], «А когда всему выучишься, не спеша, да с молитвою, да с усердием, тогда и поступай на службу... Надо воспринимать только то, что бог благословил. Ты соображайся... Святые апостолы говорили на всех языках — и ты учи языки; Василий Великий учил математику и философию — и ты учи, святый Нестор писал историю — и ты учи и пиши историю. Со святыми соображайся... [там же: 397]. Со святыми соображайся — т. е. впитывай церковную мудрость, накопленную веками, живи во Христе, просвещаясь верой, будь в спасительном доме Церкви, соединяясь в ней с Христом. Собственно, имя священнослужителя Христофор и обозначает «породивший (носящий в себе, чтящий) Христа» [Суперанская 1998: 333]).
А.И. Солженицын очень высоко отозвался о нем: «А какой замечательный о. Христофор — даже трудно найти в русской литературе, даже у Лескова, — такого светящегося и такого жизненного христианина: и как кафизмы свои читает неуклонно, и как едет шерсть продать для неумелого зятя. — Каково смирение его: покинул успешные науки по воле родителей, «послушание паче поста и молитвы». «Всю свою жизнь не знал такого дела, которое, как удав, могло бы сковать его душу». «Счастливей меня во всём городе человека нет, ничего не желаю». — Совмещает внутреннюю молитвенность, и полный житейский смысл, и ласковую заботу о чужом ребёнке. И запах от него: кипариса и сухих васильков. И какие прекрасные жизненные нравоучения из уст отца Христофора» [Солженицын 1998: 170].
О необходимости веры говорит и другой герой-священнослужитель А.П. Чехова, дьякон Победов (повесть «Дуэль»): «Вера без дел мертва есть, а дела без веры — еще хуже, одна только трата времени и больше ничего» [Т. 7: 287]. Речь идет о том внутреннем компасе — вере, без которого человек не способен любоваться миром, согласовывать свои действия с нравственным мерилом — совестью.
Отдельно скажем об имени Григорий («бодрствующий» [Суперанская 1998: 161]). Совершенно очевидно, что большинство читателей не знает этимологии данного имени, и автор контекстом указывает на это значение: «В избе отца Григория на всю деревню продребезжали часы девять» [Т. 1: 212], «В избе отца Григория жалобно заиграл расстроенный фортепиано: в девятом часу поповна обыкновенно занималась музыкой. По деревне понеслись тихие странные звуки» [там же: 216]. Но, кроме такой микроконтекстной поддержки, макроконтекстом значение имени священнослужителя не поддерживается: главный герой рассказа «Барыня» (1882) Степан, совращенный барыней Стрелковой с согласия его семьи в обмен на материальные блага от нее, не выдерживает нравственного давления совершенного им греха, напивается и убивает жену Марью, которую очень любит. Автор устами Марьи говорит, что «весь мир знает» о грехе Степана, значит, знает и отец Григорий. Но что он может сделать?..
Помимо этого персонажа, автор упоминает в рассказе и дьячка Манафуилова. Интересно, что персонаж с этой же фамилией встречается и в рассказе «Суд» (1881) (дьячок Феофан Манафуилов), и в «Барыне», и в «Корреспонденте» (1882) (дьякон Манафуилов), вошедшем в тридцатитомное собрание сочинений автора. Все эти рассказы написаны в близкий к моменту их написания временной период, что, возможно, и объясняет употребление А.П. Чеховым одной и той же фамилии представителя духовенства. Кроме того, микроконтекст обрисовывает их всех как сугубо отрицательных. В рассказе «Барыня» А.П. Чехов использует сниженную лексику, так характеризуя персонажа: «Из-за Семена выглядывала пьянеющая физиономия дьячка Манафуилова и преехидно улыбалась» [Т. 1: 224]. Дьячок, обращаясь к Семену, издевается над ним, намекая на связь с барыней: «Ты... ты... свинья! — сказал он. — Свинья! И тебе не грех? Православные! Ему не грех! А что в писании сказано, а?.. Кучер, а не при лошадях. Хе-хе... она вам и кофию дает?.. Любовь! Какое это чувство... Фф... Жаль, повенчаться нельзя. Барином был бы! Строгий барин, развитой!» [Т. 1: 225]. Выпивший дьячок вспоминает Библию и укоряет другого в грехе прелюбодеяния... Семен не выдерживает, бьет два раза дьячка Манафуилова по голове и «вышвыривает в дверь». «Дьячок взвизгнул и шаром покатился по ступеням» [там же]. И завершает сцену снова отнюдь не приглядный образ дьячка: «Манафуилов лежал в пыли и плакал. Пыль облепила его глаза. Кругом и около было черт знает что!» [Т. 1: 226] Использование паремии весьма сниженного, грубо-разговорного характера черт знает что помогает увидеть авторское отношение к происходящему. Образ персонажа-дьячка получает общую негативную экспрессивную оценку. В конце рассказа брат Степана Семен и дьячок, оказавшиеся косвенными виновниками убийства, «стояли в толпе и жались друг к другу» [Т. 1: 228].
Фамилия Манафуилов, на первый взгляд, не мотивирована. Можно предположить, что она образована от имени Мануил — «с нами Бог» [Суперанская 1998: 229]) или, что кажется более точным, от имени святого Манаила («утешитель»), входившего в число пророков и учителей Антиохийской церкви: «В Антиохии, в тамошней церкви были некоторые пророки и учители: Варнава, и Симеон, называемый Нигер, и Луций Киринеянин, и Манаил, совоспитанник Ирода четвертовластника, и Савл» (Деян 13:1). Искусственные фамилии священнослужителей на -ов часто образовывались от крестильных мужских и женских имен святых. В данном случае неблагозвучная фонетическая экспрессия во вставном междометии фу придает фамилии уничижительную окраску, выражает чувство отвращения, искусно спрятанное автором в имени собственном персонажа.
В рассказе «Суд» дьячок Феофан Манафуилов, наряду с другими, убеждает сына лавочника Серапиона сознаться в том, что тот взял у отца 25 рублей. Тот говорит, что не брал. Тогда дьячок убеждает Кузьму Егорова наказать сына: «Наказать-с необходимо, — говорит дьячок и вздыхает. — Ежели они не желают облегчить вину свою сознанием, то необходимо, Кузьма Егорыч, посечь. Так я полагаю: необходимо!» [Т. 1: 159]. Во время порки «дьячок стоит в уголку и, опустив глазки, перелистывает книжку» [там же]. Деминутив глазки создает весьма сниженный образ церковнослужителя. После двадцать первого удара ремнем дьячок советует, «отрываясь от книжки»: «Я полагаю: необходимо еще немного!» [Т. 1: 160]. После того, как выясняется, что лавочник сам положил деньги в карман и забыл, «дьячок конфузится и сморкается в платочек» [там же]. Микроконтекст с использованием разговорного слова конфузится придает презрительную, уничижительную коннотацию образу дьячка наряду с другими художественными средствами. Коренная этимологическая основа со вставным элементом подсказывает читателю воспринимать героя как далекого от православной веры, от Бога.
Фамилии церковно- и священнослужителей: Вратоадов, Восьмистишиев, Вонмигласов, Конкордиев, Авдиесов, Отлукавин, Змиежалов, Хлебонасущенский, Сирийский, Великопольский, Любимов, Лопухов, Победов, Гвоздев, Гыкин, Жезлов, Орлов, Смирнов — являются семантически прозрачными и выполняющими не только номинативную, но и характерологическую функцию. Общеизвестно, что в духовных заведениях родовая фамилия будущего священнослужителя заменялась искусственной (образовывалась от названий церковных праздников, реалий, имен святых; содержала в себе названия (в том числе латинского, греческого происхождения) высоких моральных качеств; указывала на местность, откуда был родом священник). Фамилии Вратоадов (от «врата ада»), Восьмистишиев («В духовном плане восьмерка — цель посвященного, прошедшего семь ступеней или Небес, и потому число — символ вновь обретенного рая, а также возобновления, восстановления, счастья, совершенного ритма» [Энциклопедия символов 2008: 67]), Вонмигласов (от «вонми гласу [моления моего]), Отлукавин (от «лукавого», молитва «Отче наш»), Змиежалов (от «жало змия»), Хлебонасущенский (от «хлеб насущный», из молитвы «Отче наш») — происходят от церковнославянских выражений, используемых в церковных книгах и обрядах. Это искусственные фамилии, которые «иногда давались вместо уже имеющихся или присваивались в духовных училищах ученикам, ранее не имевшим фамилий» [Унбегаун 1995: 194]. По словам ученого, «православное духовенство было, кажется, единственной социальной группой в России, систематически вводившей в употребление искусственные фамилии» [Унбегаун 1995: 169]. Такие фамилии должны были соотноситься с религией и церковью, и у А.П. Чехова мы видим их полное соответствие с социальной ролью носителей.
Отдельно о фамилии дьячка Отлукавин. Она не только характеризует героя по отношению его к роду занятий, но и вносит экспрессивную негативную окраску. Герой постоянно путается в чтении записок «за здравие» и «за упокой», как будто его и старушку путает лукавый (бес). Ключевые слова, сказанные им в адрес старушонки: «не путай», «меня запутала», «путаешь тут!», «запутала ты меня», «совсем запутала!», «совсем запутала баба!», «ничего не разберу!» [Т. 3: 26—29] — помогают читателю понять всю нелепость происходящего.
Значение и причина появления у священников фамилий Конкордиев (от имени Конкордий «согласный, единодушный» [Суперанская 1998: 212]) и Авдиесов (от имени Авдиес «слуга (раб) Иисуса» [там же: 103]) становятся понятными после этимологического анализа имен, от которых они образованы. Искусственное образование этих фамилий объясняется семантическим значением исходных слов и поддерживается положительной семой значения.
Фамилия Сирийский напоминает нам о канонизированных святых Сирийской Церкви. По поводу таких фамилий Б.-О. Унбегаун пишет: «Не вызывает сомнения искусственное и церковное происхождение фамилий, образованных от эпитетов, данных определенным святым» [Унбегаун 1995: 172]. Возможно происхождение данной фамилии от библейского топонима. Кроме того, фамилии духовенства на -цкий/-ский говорят о влиянии украинского языка на русский. Они были весьма популярны среди духовных пастырей.
Фамилию Великопольский студент духовной академии, сын дьячка, как уточняет А.П. Чехов, унаследовал от предков — служителей Церкви, а им она была дана по реальному названию той местности, откуда они были родом (Великое поле). Такие фамилии были типичны в среде русского духовенства.
Фамилии церковно- и священнослужителей Любимов, Лопухов, Победов, Гвоздев, Жезлов, Орлов, Смирнов, Гыкин прямо не указывают на отношение ее носителя к церкви. Все они, кроме последней, имеют суффикс -ов-, а не -ин- (его принимала подлинная патронимическая фамилия), что говорит о широком распространении именно этого суффикса. Дьякон Победов из «Дуэли» одерживает моральную победу, предотвратив «отчаянным криком» («Он убьет его!») убийство на дуэли фон Кореном Лаевского. Кроме того, эта фамилия должна была вызывать у читателя ассоциацию со святым Георгием Победоносцем.
Следует отдельно сказать о системе имен собственных священнослужителей из рассказа «Письмо». Это благочинный Федор Ильич Орлов, дьякон Любимов и запрещенный, находящийся под следствием за многочисленные грехи отец Анастасий. Трехчленная структура имени благочинного свидетельствует о его достаточно высоком социальном статусе.
Дьякон просит отца благочинного продиктовать письмо сыну, объясняя, что именно его «письма он убоится и послушается» [Т. 6: 73]. Фамилия дьякона Любимов образована от нецерковного имени Любим. Хотя такие имена были упразднены, но это вошло в состав фамилии. Фамилия дьякона несет в себе экспрессивно-оценочную функцию: писатель ее эстетически маркирует, прямо выражая свое отношение к отцу, заботящемуся о сыне. Что касается фамилии Орлов, то она происходит от имени Орел, которое давали в честь этой птицы. Популярность такого имени связана с культом птиц у славян. Скорее всего, давая такую фамилию благочинному, А.П. Чехов хотел подчеркнуть его мудрость, недаром дьякон говорит ему: «Дар, истинно дар!.. Пошлет же господь такое дарование!.. Во сто лет, кажется, такого письма не сочинил!» [Т. 6: 74]. Среди русского духовенства эта фамилия была широко распространена, поскольку орел — христианский символ Иоанна Богослова.
Фамилия благочинного семантически подкреплена значениями имени и отчества: Федор — «бог + дар» [Суперанская 1998: 318], Ильич от Илья (церк. Илия из др.-евр. элияху — бог мой Яхве) [там же: 195]. Очевидно, что имя, отчество и фамилия священнослужителя мотивированы семантикой. Этот герой безусловно положительный. Макро и микроконтекст поддерживают это значение. Вместе с тем автор противопоставляет проповедническое наставничество благочинного Федора Орлова библейской мудрости запрещенного за различные грехи и находящегося под следствием суда Анастасия (имя в переводе означает «возрождение, воскрешение» [там же: 114]), производящего «на людей отталкивающее впечатление». Но именно он просит дьякона Любимова простить сына: «...прости! Право! А бог за твою доброту и тебя простит... Прости, бог с ним! Я тебе <...> вам по совести» [Т. 6: 75—76]. Этимология имени опустившегося и обвиняемого в пьянстве, небрежности при ведении метрических записей, венчании за деньги недозволенных браков и т. д. священнослужителя способна подсказать вдумчивому читателю авторскую идею: умейте простить, и ваша душа получит возможность воскрешения, возрождения. А.П. Чехов называл рассказ «Письмо» «пасхальным» [Чехов — 1]. Пасха — «Христос воскресе», воскрес он для того, чтобы при помощи Божьей любви победить грех и неверие.
Таким образом, система имен собственных священнослужителей из рассказа «Письмо» помогает читателю понять авторский замысел (благочинный Федор Орлов мудр, строг и справедлив; дьякон Любимов, заботясь о сыне, не соблюдающем постов и живущем в гражданском браке, верит в силу и величие отца Федора Ильича, в могущество его слова, которое должно заставить его сына стать на путь праведный, вместе с тем под влиянием слов о. Анастасия испортивший строгое письмо смешной припиской; о. Анастасий, падший и в этом падении узнавший цену милосердия, изрекает авторскую мысль о необходимости прощения, он поступает более по-христиански, нежели идеальный благочинный, который продиктовал дьякону суровое письмо сыну).
О дьячке Лопухове из рассказа «Панихида» сказано, что «поет плохо, неприятным глухим басом» [Т. 4: 106] и «гудит, прикрывая рукой правую щеку»: «...идеже несть болезни, печалей и воздыхания...» [там же: 108]. По воспоминания современников, А.П. Чехов очень любил церковное пение. Возможно, такой мотивированной фамилией с подчеркнуто негативным значением (в словаре В.И. Даля это слово дается как синоним названия растения «репей» — несколько растений с колючими головками) автор назвал дьячка за плохое пение.
В рассказе «Много бумаги» А.П. Чехов только упоминает священника: «Венчание совершал протоиерей о. Клиопа Гвоздев в сослужении с прочим соборным духовенством» [Т. 4: 149]. Фамилия священника не мотивирована внутренней формой, видимо, дана случайно.
Что касается фамилии Гыкин, то она явно мотивирована: образ дьячка, постоянно тыкающего на свою жену, называющего ее «ведьмой», не может не вызывать у читателя отрицательного отношения.
Фамилия героя рассказа «Святая простота» Саввы Жезлова семантически мотивирована: «Жезл — 1. Трость, короткая палка, обычно украшенная, служащая символом власти, почетного положения» [Ожегов 1998: 191]. Название рассказа, характеризующее настоятеля церкви как наивного, простодушного человека, полагавшего, что скопленные за 40 лет служения полторы тысячи рублей составят счастье его сына, входит в семантический конфликт с его фамилией. Сын отказывается от денег (сумма для него очень мала), и герой «сконфужен» [Т. 3: 424].
Что касается героя рассказа «Кошмар» Якова Смирнова, то при помощи его образа А.П. Чехов, пожалуй, впервые в русской литературе с такой откровенностью описывает тяжелейшее материального положение священнослужителя, который стесняется его и не может смириться с ним, глубоко чувствуя свою человеческую потребность помогать другим, в частности, отцу Авраамию, которого «лишили места за... слабость, а... ему и угол, и хлеба, и одежду надо!... Он... всем задолжал, а ведь мне грех, что я за него не плачу» [Т. 4: 159]. Общая выразительность фамилии отца Якова еще более усиливается в макро и микроконтексте рассказа. Ключевые слова, сопровождающие описание священника: «слабо пожимая протянутую руку и, неизвестно отчего, краснея» [Т. 4: 150], «ранее Кунин никак не мог подумать, что на Руси есть такие несолидные и жалкие на вид священники» [там же], «лицо... ничего не выражало, кроме застенчивой робости и беспокойства» [там же], «застенчивая почтительность» [Т. 4: 156], «тихо, понурив голову, ...пошел по дороге» [Т. 4: 161] — подтверждают и усиливают значение фамилии, мотивированной прилагательным «смирный» — «спокойный, тихий, покорный» [Ожегов 1998: 736]. По происхождению эта фамилия — отчество от русского нецерковного мужского имени Смирной с тем же значением. Таким образом, имя собственное — «говорящая фамилия» — является частью целого текста, и раскрывается ее значение при опоре на композиционно-смысловой анализ текста.
То же можно сказать про единственный случай называния церковнослужителя у А.П. Чехова по имени и отчеству — псаломщика Алексея Алексеевича из рассказа «Певчие». Имя Алексей (значение дано выше) усиливается отчеством. Все в рассказе: и описание внешности регента («высокий, плотный мужчина с солидною походкой», «своею статностью и двухэтажным подбородком он более похож на человека, занимающего не последнюю ступень в светской иерархии, чем на дьячка», «статный и солидный» [Т. 2: 30]), и любовь к делу — руководству церковным хором («Когда нужно петь piano, на лице Алексея Алексеича разлита доброта, ласковость, словно он хорошую закуску во сне видит», «Херувимская» поется хорошо, так хорошо, что школьники оставляют свое чистописание и начинают следить за движениями Алексея Алексеича. Под окнами останавливается народ. Входит в класс сторож Василий, в фартуке, со столовым ножом в руке, и заслушивается» [там же: 31]) — показывает доброе, уважительное отношение автора к регенту, его любование им. Это двухкомпонентное именование по отношению к регенту использует отец Кузьма, «маленький седенький попик в лиловой ряске» [там же: 30]). Номинация с использованием патронима употребляется священнослужителем, в данном случае занимающим более высокую ступень, по отношению к человеку, имеющему более низкий социальный статус, поскольку второй является представителем интеллектуального труда и вызывает у батюшки высокую степень уважения. На наш взгляд, автор употребляет по отношению к псаломщику, низшему чину церковнослужителя, двухкомпонентное именование из имени и отчества также и потому, что регент является носителем русской национальной духовной культуры, где талантливых людей принято называть по имени и отчеству. Также традиционно у русских именование с отчеством является признаком уважения к человеку. Дьякон Авдиесов, враждовавший ранее с дьячком, называет его Алеша, что тоже немаловажно для понимания авторского замысла. Здесь субъективно-оценочная форма личного имени характеризует униженное положение дьякона, употребившего ее (его пение граф-дилетант оценил как крик), но и может служить утешением дьячку от бывшего врага, ведь граф не захотел послушать хор, поэтому Алексей Алексеевич, репетировавший «месяц, другой», идет домой «уничтоженный и больной от обиды» [Т. 2: 34]. В любом случае положительная эмоциональная окраска такого имени-обращения налицо.
В рассказе «Архиерей» преосвященный вспоминает священника из его родного Лесополья отца Демьяна, у которого было прозвище Демьян-Змеевидец из-за того, что он «сильно запивал и напивался подчас до зеленого змия» [Т. 9: 381]. Устойчивое выражение «напиться до зеленого змия» дано в словарях как устаревшее, разговорное и обозначает «до белой горячки». Прозвище, выполняющее сатирическую функцию, мотивировано контекстом. Автор впервые присваивает персонажу-священнослужителю прозвище, подчеркивая явный недостаток героя; пожалуй, впервые комментирует его семантику, соответствующую образу.
Таким образом, можно сделать вывод о том, что
— в рассказах А.П. Чехова имена священников являются каноническими; они внутренне мотивированы, обладают в большинстве положительной экспрессивной коннотацией, помогают понять художественный замысел, привнося новое в понимание моральных качеств героя; все имена из основного списка рекомендованных имен в церковных календарях; все их значения несут в себе положительную коннотативную сему, некоторые связаны непосредственно с церковным происхождением; часть фамилий, принадлежащих представителям духовенства, также указывает на их принадлежность к определенному социальному сословию. Например, фамилии Восьмистишиев, Вонмигласов, Хлебонасущенский, Вратоадов, Двоеточиев, Змиежалов, Отлукавин связаны с терминами церковных реалий. Окончание фамилий на -ский/-цкий указывает в данном случае на принадлежность носителей такой фамилии к церковной среде;
— фамилии отдельных представителей духовенства отрицательно маркированы (Гыкин, Отлукавин, Змиежалов), что снижает их авторскую оценку: А.П. Чехов был писателем-реалистом и в изображении духовенства не скрывал отрицательных черт пастырей как отдельных личностей, поднимаясь до типизации. П.П. Бажова «поражало чеховское уменье сгустить типическое до одной клички... Фамилии Змиежалов и Вонмигласов откровенно шаржированы, но когда ты знаешь о «жале змия» в соответствующем контексте и когда ты слыхал уныло-ленивую голосянку «вонми гласу моленья моего», тебе кажется это шаржирование тем сгустком обобщения, дальше которого идти невозможно» [Бажов 1952. Т. 3: 291—292];
— автор не комментирует семантику фамилий и имен священнослужителей: он предоставляет это сделать самому читателю: однозначность и экспрессивность этимологии имен и фамилий раскрывается через микро и макроконтекст. Кроме того, имена священников Петр, Яков, Андрей, Александр, Иван и другие содержат культурный компонент значения, отсылая читателя к истории Церкви и библейским сюжетам (огромное значение используемого для именования священнослужителя онима Петр доказано связью с евангельской притчей об апостоле Петре), ведь «культурная ценность имени не исчерпывается первичным значением и никогда не равна ему. Последнее лишь дает ключ к пониманию имени» [Суперанская 1998: 67]; при этом имя получает в каждом конкретном произведении дополнительные смысловые оттенки;
— чаще всего автор использует при именовании лиц духовного звания однокомпонентные именования, состоящие из имени; форма имени используется только каноническая и никогда — деминутивная и уничижительная;
— небольшое количество онимов священнослужителей несет в себе негативную окраску (Гыкин, Отлукавин, Манафуилов, Демьян-Змеевидец), помогают автору охарактеризовать персонажа.
Можно добавить, что и при описании духовенства А.П. Чехов через реализацию ономастического пространства рассказа, носящего осознанный характер, делает художественный текст информативно значимым для читателя.
Выводы по второй главе. Писатель использовал именования духовенства всех трех степеней священства в семидесяти прозаических произведениях. Кроме того, в художественных текстах используются общеизвестные и окказиональные перифразы к именованию священнослужитель. Именование отец наиболее употребимо. Именования поп, попик тоже используются, но в контексте художественного произведения их употребление не демонстрирует иронического отношения автора к представителям данного социального сословия, а используются как синоним именования священнослужитель. Коннотативную энантиосемию репрезентанта поп религиозного концепта священнослужитель можно назвать «мерцающей». Именование батюшка используется в прозе А.П. Чехова часто как денотат, а не вокатив.
Личные имена и фамилии представителей духовенства выражают авторское отношение и являются средством его характеризации; кроме того, накопленные личным именем коннотации в результате их функционирования в языке способны вызвать у читателя определенные культурные ассоциации, дают возможность лучше проникнуть в ткань художественного текста, понять авторскую идею. В прозаических произведениях А.П. Чехова используются односоставные, двусоставные и трехсоставные именования священничества. Все имена — из основного списка рекомендованных архиепископом Сергием в церковных календарях — несут в себе положительную оценку и часто связаны с церковным происхождением. Небольшое количество фамилий священнослужителей несет в себе негативную коннотативную окраску, что помогает читателю увидеть в пастыре обыкновенного человека, обладающего негативными чертами характера, обусловленными полученными воспитанием, образованием и теми социальными условиями, в которых вынужден был жить священнослужитель.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |