В современной нам действительности существует очевидная динамика взаимоотношения сакрального и секулярного в жизни общества. Эти два векторно различных аспекта человеческого существования (секулярный аспект связан с душевной «горизонталью» бытия, с миром людей, с устремленностью «вширь», с бытовым, повседневным, зачастую меркантильным, потребительским, сакральный — с «вертикалью», с представлением о небесных иерархиях, с возможной для человека жизнью духовной, очищающей, дающей возможностью постичь истинные ценности бытия) становятся объектом постоянного обсуждения. Современное нам общество потребления все чаще задумывается о евангельской морали, которая «призывает к совершенству, подобному совершенству Отца Небесного, и к исканию прежде всего Царства Божьего, т. е. к реальному преображению, а не к условным знакам» [Бердяев 1993: 213]. Авторы «Толкового словаря конца XX века» [Толковый словарь конца XX века. Языковые изменения 1998] ко многим словам церковного дискурса дают помету «возвращение в актив» (алтарь, архиерей, благословение, благословить, блаженный, благочестие, духовность, дьякон и диякон, Евангелие, епископ, клир, настоятель, патриарх, причащение, причт, протоиерей, святцы и т. д.) или «актуализация» (духовник, отлучение, проповедь, священник, священнослужитель, Пасха и т. д.), что говорит о возрождении Церкви, периоде ее реанимирования и подъема. Появились православные телеканалы «Спас», «Союз», Русское христианское радио, ежедневное интернет-издание «Православие и мир», журнал «Евангелие за колючей проволокой» и т. д. При этом в средствах массовой информации, публицистических изданиях, сетевых источниках большое место стало уделяться не священнодейственнической функции Церкви и связанной с ней обязанностью платить немалые деньги за требы, не нравственному поведению отдельных «батюшек», а проповеднической деятельности духовенства.
История Церкви, роль церковно- и священнослужителей в возрождении православной веры часто рассматриваются в последнее время как один из способов понять менталитет русского народа, увидеть дальнейшие пути нравственного развития общества. Конкретный исторический период, когда об этом много говорили и спорили, середина и конец XIX в. С одной стороны, В.Г. Белинский писал в «Письме к Н.В. Гоголю», что Церковь «всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма», «явилась иерархией, стало быть, поборницею неравенства, льстецом власти, врагом и гонительницею братства между людьми, — чем и продолжает быть до сих пор», духовенство — «слугою и рабом светской власти», а «большинство же нашего духовенства всегда отличалось только толстыми брюхами, теологическим педантизмом да диким невежеством» [Белинский 1982. Т. 8: 283—284]. С другой — Н.В. Гоголь защищал духовенство: «Обвинять в равнодушии духовенство наше будет также несправедливость... Церковь наша действовала мудро. Чтобы защищать ее, нужно самому прежде узнать ее. А мы вообще знаем плохо нашу Церковь. Духовенство наше не бездействует <...> мы трупы, а не Церковь наша... Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь, которая вся с своими глубокими догматами и малейшими обрядами наружными как бы снесена прямо с Неба для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, ...дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, — и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!.. Замечание, будто власть Церкви от того у нас слаба, что наше духовенство мало имеет светскости и ловкости обращенья в обществе, есть такая нелепость, как и утверждение, будто духовенство у нас вовсе отстранено от всякого прикосновения с жизнью уставами нашей Церкви и связано в своих действиях правительством. Духовенству нашему указаны законные и точные границы в его соприкосновениях со светом и людьми... Духовному предстоит много искушений...» [Гоголь]. В неотправленном ответе В.Г. Белинскому писатель добавляет: «...я вовсе не думал воздавать песнь духовенству, опозорившему нашу Церковь, но духовенству, возвысившему нашу Церковь» [Гоголь 1984. Т. 8: 32].
Таким образом, взгляды на роль Церкви и духовенства в истории России довольно полярны, и это можно увидеть в том числе и через призму творчества русских писателей, например, А.П. Чехова. Одна из работ протопресвитера А. Шмемана называется «Только Чехов не проглядел русского священника» [Шмеман]. Митрополит Вениамин помогает нам в осмыслении проблемы веры А.П. Чехова и таким суждением: «Но вот что привлекло мое внимание в Чехове: касаясь православного духовенства, он нигде не пишет о нем худо. Наоборот, он выводит его в почтенном виде, искренне благочестивым, богомольным, скромным. Конечно, это еще не свидетельствует о вере самого Чехова, но никак уж не говорит о его безбожии. Если бы он был атеистом, думаю я, то просто не стал бы совсем писать о духовенстве — и никто бы не поставил этого в вину ему... Он был более примирительным человеком. Не поносил грешников» [Митрополит Вениамин (Федченков) — 1].
И еще об отношении А.П. Чехова к духовенству: «Один из приятелей его как-то спросил Чехова: «Что вы думаете о вере?» — Чехов на это со скептицизмом ответил: «Э-э! Если уж сам Толстой сломал себе тут шею, то где уж решать что-нибудь нам, маленьким людям?» И действительно, он не решал ничего до конца. Но к его чести нужно сказать, что и он не сделался безбожником; скорее, в его произведениях можно найти уважение к людям верующим и даже симпатию» [Митрополит Вениамин (Федченков) — 2].
Широко известно отношение Л.Н. Толстого, с которым лично был знаком А.П. Чехов, к «иерархии», из-за которого он был отлучен от Церкви: он критиковал Церковь как лживую организацию, считал церковные таинства грубым колдовством. Н.С. Лесков, в отличие от Л.Н. Толстого, видел в священниках огромный нравственный потенциал (если говорить о романе «Соборяне», то можно было бы в качестве эпиграфа взять к нему первоначальное название рассказа «Матренин двор» А.И. Солженицына — «Не стоит село без праведника», под праведником имея в виду попа Савелия Туберозова), способность нести людям слово Божие, как Иисус Христос завещал это делать апостолам — своим ученикам: «И поставил из них двенадцать, чтобы с Ним были и чтобы посылать их на проповедь, И чтобы они имели власть исцелять от болезней и изгонять бесов» (Мк 3:14, 15).
Обратимся к истории. «Настоящая история Церкви — это история всех, кто пошел за Христом» [Мень — 2: 141], т. е. это история Новозаветная. Ее трехступенчатая иерархическая структура сложилась именно такой, поскольку миссия, возложенная Иисусом Христом на его учеников-апостолов, заключалась в 1) священнодействии, 2) учительстве и 3) управлении Церковью. Исполнение данных функций повлекло за собой в дореволюционной России негативное отношение к священству вплоть до раскола и утраты веры, что привело, по мнению многих историков, к национальной трагедии: «...все было бы хорошо, если не это поповское православие» [Шмеман]. Отношение к священству зависело в дореволюционной России от государственного статуса священнослужителей, который «определялся отнюдь не профессиональной значимостью и не личными достоинствами проповедника, а самой природой церковно-государственного альянса» [Леонтьева 1999: 43]. Именно белое духовенство получало ряд привилегий, а основная масса священников оказывалась в мертвом пространстве непонимания между властью (церковной и светской) и недовольными прихожанами. Несмотря на то, что духовенство ассоциировалось прежде всего с властью (с горьким чувством сожаления пишет Александр Мень о Церкви, «которая служила таким царям, как Иван Грозный, хотя далеко не все служили ему...» [Мень — 2: 253—254]), в иерархии последней «служитель культа занимал низшую ступень» [Леонтьева 1999: 45]. Как справлялся священник со своими обязанностями? Это понятно из отношения народа к пастырям, сконцентрированного в устном народном творчестве: «Родись, крестись, женись, умирай — за все попу деньгу подавай!» (крестьян всегда раздражало требование расплачиваться за требы); «Смелого ищи в тюрьме, глупого в попах» («в массе своей «духовное учительство» в дореформенной России было необразованным — зачастую священники пушкинской поры с трудом могли написать свое имя и фамилию» [там же: 45]); «Поп со всего возьмет, а с попа ничего не возьмешь» (бедственное материальное положение священника и необходимость откупаться от проверяющих — благочинных вынуждало священство заискивать перед богатеями в надежде получить материальное вознаграждение и пренебрежительно относиться к бедноте, не стесняясь при этом отбирать последнее за требы). Таким образом, получалось, что официальный вероучитель на деле оказывался поражен всеми распространенными социально-нравственными болезнями своего времени. Обвинения священничества в наличии «толстого брюха, теологического педантизма да дикого невежества» [Белинский 1948. Т. 3: 710] (в последнем в меньшей степени), в призывах к нарушению божественных заповедей или в их непосредственном нарушении, да и просто огульные оговоры налицо.
Цель данного параграфа — рассмотреть аспекты осмысления и вербализации образа-концепта священнослужитель в прозе А.П. Чехова через описание им тех функций, которые призвано исполнять духовенство. Какие литературные традиции в описании духовенства продолжает писатель и что нового вносит в этот образ?
Первая функция — священнодействие — заключается в церковных обрядах, совершении богослужения. В большом количестве контекстов (процитированы не все — О.Л.) зафиксирована именно она: «...преосвященный служил» [Т. 1: 86], «Венчание совершал протоиерей о. Клиопа Гвоздев в сослужении с прочим соборным духовенством» [Т. 4: 149], «...преосвященный благословил меня...» [Т. 6: 322], «Раз даже при дневном свете Климов видел своего полкового священника о. Александра, который в епитрахили и с требником в руках стоял перед кроватью и бормотал что-то с таким серьезным лицом, какого раньше Климов не наблюдал у него» [Т. 6: 32], «...дьячок Лука, надув широко щеки и выпучив глаза, раздувает кадило» [Т. 3: 11], «...священник покрывает ее голову епитрахилью» [Т. 6: 60], «Она теперь счастлива, — думаю я, глядя то на нее, то на священника, простившего ей грехи. — Но как должен быть счастлив человек, которому дано право прощать» [там же: 60], «священники с крестом приходили...» [там же: 63], «...а ты неси к отцу дьякону (записку — О.Л.)... Пущай дьякон разберет, кто здесь живой, кто мертвый; он в семинарии обучался, а я в этих самых делов <...> хоть убей, ничего не понимаю...» [Т. 3: 28—29], «Дьячок поет плохо, неприятным глухим басом...» [Т. 4: 106], «идеже несть болезни, печалей и воздыхания...» — гудит дьячок» [Т. 4: 108], «Приходил батюшка, приобщал и соборовал» [Т. 8: 257], «Когда вечером батюшка, исповедуя, спросил его, не помнит ли он за собою какого-нибудь особенного греха, то он, напрягая слабеющую память, вспомнил опять несчастное лицо Марфы и отчаянный крик жида, которого укусила собака, и сказал едва слышно: — Скрипку отдайте Ротшильду» [Т. 8: 262], «— Благословен бог наш, — начинает священник, — всегда, ныне и присно и во веки веков!... Священник посыпает Гусева землей и кланяется. Поют «вечную память» [Т. 7: 194], «— Наложить бы на тебя эпитимию, — басит из глубины алтаря дьякон...» [Т. 4: 105], «...он служит в кафедральном соборе обедню; в золотой митре, с панагией выходит на амвон и, осеняя массу народа трикирием и дикирием, возглашает: «Призри с небесе, боже, и виждь и посети виноград сей, его же насади десница твоя!» А дети ангельскими голосами поют в ответ: «Святый боже»...» [Т. 7: 242—243], «...дьячок уже читает часы» [Т. 6: 62], «Под Ильин день вечером в доме служили всенощную. Когда дьячок подал священнику кадило, то в старом громадном зале запахло точно кладбищем...» [Т. 8: 207], «В процессии участвовало три священника, два дьякона, вся мужская гимназия и архиерейский хор в парадных кафтанах. И глядя на торжественные похороны, встречные прохожие крестились и говорили: — Дай бог всякому так помереть» [Т. 8: 284], «Крестный ход, сияя ризами икон и духовенства, медленно сходит вниз по дороге и направляется к Иордани» [Т. 4: 73], «В конце молебна, во время многолетия, священник дал приложиться к кресту старику и Алексею...» [Т. 8: 333], «Служил старик священник из Веденяпина...» [Т. 9: 5], «На другой день, в вербное воскресенье, преосвященный служил обедню в городском соборе...» [Т. 9: 382], «В продолжение всех двенадцати евангелий нужно было стоять среди церкви неподвижно, и первое евангелие, самое длинное, самое красивое, читал он (архиерей — О.Л.) сам... Это первое евангелие «Ныне прославися сын человеческий» он знал наизусть...» [Т. 9: 390], «Старик спешил за священником, и бабку приобщали и соборовали» [Т. 9: 189], «Венчание совершил протоиерей о. Клиопа Гвоздев в сослужении с прочим соборным духовенством» [Т. 4: 149], «Ефрем стал объяснять Кузьме, что нужно сделать, чтобы загладить грех: нужно покаяться попу, наложить на себя епитимию, ...» [Т. 5: 379], «Тут отец Матвей панихиду служит...» [Т. 3: 295], «...благочинный, служивший ночью утреню, а в полдень длинную обедню, утомлен и хочет покоя...» [Т. 6: 67], «Прежде она любила, когда во всенощной читали канон и певчие пели ирмосы, например, например, «Отверзу уста моя», любила медленно подвигаться в толпе к священнику, стоящему среди церкви, и потом ощущать на своем лбу святой елей, ...» [Т. 8: 359]. У А.П. Чехова «был интерес к церковному быту. Он знал многое из того, что относится к богослужению, к церковным обрядам, к религиозным обычаям», — вспоминал священник С. Щукин о писателе [Щукин 1911: 49]. Отсюда — такое буквально документальное изображение обрядовой функции духовенства, которая репрезентирована в художественных текстах А.П. Чехова через глаголы, обозначающие сакральные действия священнослужителей. А как раз религиозность народа выражается в том числе и в исполнении обрядовых действий и в вере в прощение Бога через покаяние священнику: «Слушай, хочешь, чтоб бог простил, — так, как приедешь к себе в деревню, сейчас к попу ступай. Ефрем стал объяснять Кузьме, что нужно сделать, чтобы загладить грех: нужно покаяться попу, наложить на себя епитимию, потом собрать и выслать в Малиновцы украденные и пропитые деньги и в предбудущее время вести себя тихо, честно, трезво, по-христиански» [Т. 5: 379].
Разумеется, церковные требы должны быть совершаемы без нарушений Устава. Но А.П. Чехов в рассказе «В сарае» показывает, что некоторые представители духовенства, движимые желанием и потребностью зарабатывать деньги, нарушали церковные правила: «По закону выходит, надо хоронить таких (самоубийц — О.Л.) без попов, без панихиды, за кладбищем... За деньги все можно. Похоронили его, значит, с попами, честь честью...» [Т. 6: 164]. Похоронили под церковью, которая потом была построена, но сторожа и дьячок слышали, что покойник всю ночь под церковью воет, и просили барыню, мать покойника, искать других сторожей. После она велела перезахоронить своего несчастного сына уже за оградой кладбища, как это и положено. Писатель показывает скорее народные представления о последствии нарушения церковных правил, нежели религиозные.
Приведенные цитаты содержат нейтральное описание повседневной жизни церковно- и священнослужителя, заключающее в себе обрядовую сторону религии. Духовенство обязано было следовать в высоком служении Богу своду служебных инструкций под названием Духовный регламент, определяющий обязанности священника по отношению к службе, мирянам, духовному начальству, светской власти и т. д., который нарушался. Священники в данных контекстах выступают как носители той социальной роли, которую исполняют.
А.П. Чехов упоминает и сложившуюся народную традицию приглашать к себе домой духовенство на праздники: «принимали у себя духовенство» [Т. 9: 15], «Это были священники из своего прихода; их всегда принимали в благородной половине, то есть наверху» (в данном случае речь идет о Рождестве — О.Л.) [Т. 8: 234], «Чиновники наши были, ...священники с крестом приходили (в первый день Пасхи — О.Л.) [Т. 6: 63]. В работах Т.Г. Леонтьевой, посвященных различным аспектам жизни духовенства [См., например, Леонтьева 1999: 43—47; Быт приходского православного духовенства в пореформенной России (по дневниковым записям и мемуарам) 1999: 28—49], говорится, в частности, о том, что состоятельные прихожане стремились заручиться благосклонностью священника и наперебой приглашали его на семейные торжества: ни одно значимое семейное событие не обходилось без домашнего молитвословия.
На большие праздники частные молебны, связанные с хождением по приходу с образами, происходили и в домах крестьян. Главной причиной таких служений вне храма был сбор материальных средств. В данном вопросе обратимся к «Описанию сельского духовенства», написанному И. Беллюстиным, священником из Тверской губернии, служившем и в сельском, и в городском приходе (в частности, в Калязине) и изданному за границей в 1858 году. Говоря о таких домашних богослужениях, он писал: «Нужно служить молебен — пусть служат в церкви. А то посмотрите, что делается в селах: пьяные служат, пьяные молятся; что ж это за молитва? Да, эти хождения не дело религиозное, а лишь обычай, положим вековой, с единственной целью сбирать деньги. Уничтожьте этот обычай — и вы уничтожите наполовину пьянство и беспорядки в духовенстве» [Беллюстин]. В повести «Мужики» А.П. Чехов вспоминает эту традицию: «На Покров, когда священник обходил с крестом избы...» [Т. 9: 189]. После посещения домов и служения молебнов, на которые могли собираться родственники, друзья, соседи, духовенство приглашалось в дом для угощения, во время которого священник и младшие церковные чины сидели за одним столом со всеми присутствующими. Священник А.И. Розанов приводит веские причины, почему представители духовенства не могут не исполнять требы на дому: «Оставить эту ходьбу священникъ уже не можетъ, потому что въ этомъ доходѣ участвуетъ весь причтъ, а онъ этого не допуститъ. Дорогою шуба замерзнетъ на тебѣ лубкомъ, самъ ты по поясъ мокрый, застывшій, продрогшій, изломанный и измученный, съ страшною головною болью, возвращаешься домой — и каждый разъ боишься, что вотъ-вотъ схватишь горячку. Дома тотчасъ перемѣнишь бѣлье и разъ 500 пробѣжишь по комнатѣ, чтобы размять свои окоченѣлые члены. Самъ я водки не пью и мнѣ противно смотрѣть на пьяный причтъ; но осуждать его строго за пьянство нельзя: такое состояніе, какое переносимъ мы, человѣкъ можетъ переносить только въ полусознательномъ состояніи. И изъ-за чего все это? Послѣ 10-тидневнаго мученія и опасности получить горячку, мнѣ досталось изъ кружки 12 р. мѣдью (3 р. 43 к. сер.). Не отупѣть, не огрубѣть, не оставить своихъ чистопастырскихъ обязанностей и не сдѣлаться пьяницей — почти нѣтъ возможности» [Розанов]. При таких условиях жизни духовенства можно еще удивляться, почему пьянства, одного из типичных и мрачных явлений в среде церковно- и священнослужителей, так мало, ведь церковные праздники и исполнение треб не обходились без возлияний, причем совершенно неумеренных. Разумеется, А.П. Чехов не мог не написать об этом в рассказах, причем количество таких контекстов довольно велико: «...выглядывала пьянеющая физиономия дьячка Манафуилова и преехидно улыбалась» [Т. 1: 224], «Дьякон в лиловой рясе, с соломой в волосах, пожимает всем руки и возглашает во всеуслышание: «Ммое почтение! С праздником честь имею! А... кгм!!?» [Т. 1: 203], «...часто приходили в дом попы и монахи, тоже грубые и лицемерные; они пили и закусывали и грубо льстили его отцу, которого не любили» [Т. 8: 306], «После него в лесополье священником был отец Демьян, который сильно запивал и напивался подчас до зеленого змия, и у него даже прозвище было: Демьян-Змеевидец» [Т. 9: 380—381], «У благочинного старик (отец Анастасий, священник одного из подгородних сел — О.Л.) бывал по делу. Месяца два назад ему запретили служить впредь до разрешения и назначили над ним следствие. Грехов за ним числилось много. Он вел нетрезвую жизнь» [Т. 6: 68]. Отец Яков, герой рассказа «Кошмар», стесняется прямо назвать недуг — пьянство священника — и заменяет это слово «слабостью»: «Его (отца Авраамия — О.Л.) лишили места за... слабость» [Т. 4: 159]. В Первом послании к Тимофею святого апостола Павла сказано: «1. Верно слово: если кто епископства желает, доброго дела желает. 2. Но епископ должен быть непорочен, одной жены муж, трезв, целомудрен, благочинен, (честен), страннолюбив, учителей, 3. Не пьяница, не бийца, (не сварлив), не корыстолюбив, но тих, миролюбив, не сребролюбив, 4. Хорошо управляющий домом своим, детей содержащий в послушании со всякою честностью; 5. Ибо, кто не умеет управлять собственным домом, тот будет ли пещись о Церкви Божией? 6. Не должен быть из новообращенных, чтобы не возгордился и не подпал осуждению с диаволом. 7. Надлежит ему также иметь доброе свидетельство от внешних, чтобы не впасть в нарекание и сеть диавольскую. 8. Диаконы также должны быть честны, не двоязычны, не пристрастны к вину, не корыстолюбивы, 9. Хранящие таинство веры в чистой совести. 10. И таких надобно прежде испытывать, потом, если беспорочны, допускать до служения» (1Тим. 3:1—10). В «Послании» трижды указывается на то, что священнослужитель не должен быть «пристрастен к вину». Но мы видим, что условия жизни русского духовенства (зачастую отсутствие жилья, очень маленькая годовая плата за службу, отсюда страшная нужда), сложившаяся традиция обходить с молебном дома, чтобы «сбирать деньги», привели к тому, что такой грех, как пьянство, вытекающий из исполнения треб, был весьма распространен среди духовенства, «а и бросить в священника камнем за эти нечестивые поборы невозможно» [Беллюстин].
Помимо злоупотребления спиртным, представители духовенства курили табак и играли в карты, что тоже противоречит церковным канонам, поскольку верующий человек не должен отравлять свое тело и душу, созданные Богом. В прозе А.П. Чехова можно найти неоднократные указания на эти факты: «В церковь он (Матвей Терехов — герой рассказа «Убийство» — О.Л.) не ходил потому, что, по его мнению, в церкви не точно исполняли устав, и потому, что священники пили вино в непоказанное время и курили табак» [Т. 9: 16] (церковные законы дозволяют пить красное вино даже в пост по выходным дням в небольших количествах), «Не поеду, — там, говорит, поп картежник» [там же: 6], «...Ежели теперь, случается, от батюшки пахнет табаком или винцом, то я не дерзаю осуждать, потому ведь и батюшка обыкновенный человек» [там же: 13], «И сюда не пошел сегодня, потому, говорит, веденяпинский священник курит и водку пьет. Не любит духовенства!» [там же: 6], «...и духовенство стеснялось при нем кушать скоромное и играть в карты» [Т. 9: 224].
Помимо констатации самих фактов — употребления священнослужителем спиртного, курения, игры в карты, несоблюдения поста — писатель видит в них одну из причин отрицательного влияния на доверие прихожан к батюшке как посреднику между Богом и людьми и, как следствие, нежелание ходить в храм. В рассказе «Убийство» А.П. Чехов устами своего героя, Матвея Терехова, объясняет, почему появились отчуждение от церкви, вражда против нее: «Только вот по прошествии времени исповедаюсь я однажды у священника и вдруг такое мечтание: ведь священник этот, думаю, женатый, скоромник и табачник; как же он может меня исповедовать и какую он имеет власть отпускать мне грехи, ежели он грешнее, чем я? Я даже постного масла остерегаюсь, а он, небось, осетрину ел. Пошел я к другому священнику, а этот, как на грех, толстомясый, в шелковой рясе, шуршит будто дама, и от него тоже табаком пахнет... И после этого никак я не могу найти службу по себе: в одном месте служат очень скоро, в другом, гляди, задостойник не тот пропели, в третьем дьячок гугнивый... Бывало, господи прости меня грешного, стою это в церкви, а от гнева сердце трясется. Какая уж тут молитва?.. Лукавый бес не дремал... После этого стал я хлопотать, как бы свою церковь устроить...» [Т. 9: 10—11]. Герой рассказа, однако, признает, что на веру человека в Бога не должно влияет поведение священнослужителя, и в появлении таких мыслей винит «беса».
Вспоминается притча: «В одной церкви появился батюшка, который был очень отзывчив к бедам людей, честно служил и был искренне верующим. Его проповеди становились известны все большему количеству людей. В его церковь стали приходить даже люди из соседних приходов, и даже приезжали его послушать из соседних епархий. И вот однажды на какой-то праздник люди шли в церковь в радостном настроении. И вдруг увидели своего священника сидящим в луже пьяным. Воцарилась тишина, люди стояли растерянные и оглушенные. И вот из прихожан воскликнул: «Как же так?! Мы так верили тебе, мы шли за тобой! А теперь что?!». А священник ответил: «Кто шел за мной — садитесь рядом в лужу, а кто шел за Христом — пусть идет в церковь». Совершенно очевидно, что общее мнение о духовенстве, составленное обществом, не в их пользу, а «виною этого предшествующие факты русской жизни и поведение самого духовенства...» [Добролюбов 1963. Т. 6: 83]. Но и оно не дает права судить отдельных церковно- и священнослужителей и тем более не должно влиять на веру прихожан в Бога. В «Дуэли» автор так выражает свою позицию по этому поводу через слова дьякона: «Светский человек не может судить архиереев... Ежели бы вы были такой (человек, как архиерей — О.Л.), то на вас почила бы благодать и вы сами были бы архиереем, а ежели вы не архиерей, то, значит, не такой» [Т. 7: 264]. Но многие и сегодня предъявляют к поведению представителей духовенства высокие требования, касающиеся их нравственного поведения.
В рассказе «Письмо» А.П. Чехов пишет о благочинном, который «...вспомнил почему-то тех людей, которые рады видеть пьяных священников...» [Т. 6: 69]. Радость эта вызвана и, видимо, обусловлена психологически: людям свойственно открыто осуждать и уничижать любого, кто оступился. Старец Зосима, один из героев романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы», однажды сказал: «Любит человек падение праведного и позор его» [Достоевский 1987: 327]. В данном случае возникает противоречие в оценке поведения церковно- и священнослужителя: с одной стороны, он такой же человек, вышедший из этого же общества и живущий среди общества и имеющий те же потребности и те же слабости да еще, как говорят, подвергаемый искушению не одного беса, а, в отличие от мирянина, а семи, с другой — то же общество требует от него ангельских совершенств, ведь пастырю дана особая благодать в священстве, поэтому он не может порочить свое звание, связанное с высоким, почетным положением.
Сложность служения заключалась еще и в том, что высокая миссия посредника между Богом и человеком жестко оговаривалась сводом служебных инструкций, называемом Духовный регламент, который требовал от церковно- и священнослужителя играть «роль «божественной подпорки» самодержавной власти» [Леонтьева 1999: 43], строго выполняя свои обязанности по отношению к прихожанам.
Обязательными для всех были в то время исповедь и причастие. Безусловно, каждый верующий должен придерживаться церковных правил, но делать это по своей доброй воле, поскольку исповедь — одна из гарантий свободы вероисповедания. Указом же Синода от 28 февраля 1722 священников обязали сообщать духовной и светской власти о фактах злодейств, которые становились известны через исповедь. «Исповедь считалась обязательным церковным таинством для каждого верующего. Осуществлять ее прихожане обязаны были не реже чем раз в год. Детей обоих полов начинали исповедовать с семилетнего возраста. Игнорирование этого расценивалось как отступление от догматов веры. Кроме того, это таинство служило своеобразным контролем за внутренней жизнью прихожан» [Кондратюк: электронный ресурс]. Этот указ тоже стал очередным источником дохода для духовенства.
А. Мень так расценивает роль самодержавия в этом грубом вмешательстве через церковные таинства во внутреннюю, духовную жизнь прихожан: «Самодержавие, прикрываясь своими сакральными привилегиями, постоянно и грубо вмешивалось в церковные дела и даже в вероучительные, богословские дискуссии. Это вносило в церковную жизнь казенно-бюрократический дух, роняло авторитет пастырей в глазах народа. Достаточно сказать, что власти требовали нарушать в политических целях тайну исповеди. А чего стоила хотя бы инструкция выдавать справку о причастии как гарантию благонадежности! Более верный способ дискредитировать Церковь трудно было изобрести» [Мень — 1: 402].
Обязательным было и говение (поститься и посещать церковные службы, готовясь к исповеди и причастию в установленные церковью сроки). Отказ прихожан от говения давал священнику в таких условиях еще способ заработать: один из героев рассказа «Письмо» отец Анастасий «продавал приезжавшим к нему из города чиновникам и офицерам свидетельства о говении» [Т. 6: 68].
Еще об одном постыдном способе денежных поборов духовенством, связанных с говением, упоминает А.П. Чехов в повести «Мужики»: «Приходская церковь была в шести верстах, в Косогорове, и в ней бывали только по нужде, когда нужно было крестить, венчаться или отпевать; молиться же ходили за реку... Говели в приходе. С тех, кто в Великом посту не успевал отговеться, батюшка на Святой (неделе — неделе после Пасхи — О.Л.), обходя с крестом избы, брал по 15 копеек» [Т. 9: 187]. Этот зафиксированный А.П. Чеховым факт не является типичным. Скорее, речь идет о каком-то местном обычае, установленном местным духовенством, который можно назвать нормальным для того времени, но единичным.
А.П. Чехов напоминает нам еще об одном нарушении церковных законов, касающихся венчания. Отец Анастасий (рассказ «Письмо») «венчал за деньги недозволенные браки» [Т. 6: 68]. Вместе с тем в другом рассказе — «Каникулярные работы институтки Наденьки N» — писатель вместо слов о священниках «не могут» венчать или тому подобных пишет «не хотят», что подразумевает наличие самой возможности совершать этот обряд в запрещенные дни: «В великий пост священники и дьяконы не хотят венчать новобрачных» [Т. 1: 120].
Снова обратимся к И. Беллюстину, объясняющему саму возможность появления разных способов церковных поборов: «Доход... Если б дали премию придумать что-нибудь, чтобы более уничижить, опозорить духовенство, из высокого и чудного служения сделать чуть не ремесло, то верно никто не придумал бы лучшего средства, как эти нечестивые поборы с прихожан, что зовутся доходами. Священник отслужит молебен, и — тянет руку за подаянием; проводит на вечный покой умершего — тоже; нужно венчать свадьбу — даже торгуется; ходит в праздник по приходу с единственною целью — собирать деньги; словом, что ни делает — во всем одна цель у него: деньги; даже, — о, верх нечестия и позора! — примирив кающегося грешника с Богом, он берет деньги; даже приобщив его святых тайн, он не отвращается с ужасом от денег... Что ж он, как не наемник? И какими глазами должны смотреть на него прихожане? О, пройдите из конца в конец Россию и прислушайтесь, как из-за этих проклятых доходов честят духовенство...» [Беллюстин].
Эти церковные поборы, связанные с необходимостью содержать большую семью (священник отец Анастасий «был беден и имел девять человек детей, живших на его шее и таких же неудачников, как и он сам. Сыновья были необразованны, избалованы и сидели без дела, а некрасивые дочери не выходили замуж» [Т. 6: 68]), помогать родственникам («Сорок рублей в год я за брата Петра в духовное училище взношу» [Т. 4: 159] и другим священникам («...я должен выдавать отцу Авраамию, по крайней мере, хоть по три рубля в месяц!.. Отцу Авраамию, что до меня в Синькове священником был. Его лишили места за... слабость, а ведь он в Синькове и теперь живет! Куда ему деваться? Кто его кормить станет? Хоть он и стар, но ведь ему и угол, и хлеб, и одежду надо! Не могу я допустить, чтоб он, при своем сане, пошел милостыню просить! Мне ведь грех будет, ежели что! Мне грех!») [Т. 4: 159], желанием оставить денег сыну (настоятель Свято-Троицкой церкви в городе П. Савва Жезлов «каждую копеечку» складывал для сына: «За всё время сорокалетнего служения моего скопил я тебе полторы тысячи денег») [Т. 3: 424] да и просто настоящим голодом, и постоянной нуждой, что более типично для сельского духовенства («Замучил голод...» [Т. 4: 159], «...я, как истукан, ничего не понимаю и только об еде думаю... Даже перед престолом...» [там же: 161], «...а теперь без господ, сами судите, чем духовенству жить...») [там же: 123], из-за маленькой годовой платы за служение стали основой упреков духовенства в жадности, о чем писал и А.П. Чехов: «У попа и без того денег много...» [там же: 288], «— Дядькинский отец Никодим, завидущие глаза, служит тут на Николу летнего да на Николу зимнего и за это почти всё себе берёт. Заступиться некому! — Врёшь! — прохрипел Савелий. — Отец Никодим святая душа, светильник церкви, а ежели берёт, то по уставу!» [там же: 123]. Герой А.П. Чехова утверждает, что взимание денег за требы было обычным делом, соответствующим церковному уставу, тогда как его жена, давая яркую негативную оценку священнику и его действиям («завидущие глаза», «заступиться некому»), негодует из-за таких поборов.
Не только церковные поборы и пьянство священников способствовали развитию и закреплению в народном сознании негативного образа духовенства. Здесь и чревоугодие, доведенное до абсурда. В повести «В овраге» говорится о селе Уклееве, главной достопримечательностью которого был случай, произошедший с дьячком на похоронах: «Как-то на поминках у фабриканта Костюкова старик дьячок увидел среди закусок зернистую икру и стал есть ее с жадностью; его толкали, дергали за рукав, но он словно окоченел от наслаждения: ничего не чувствовал и только ел. Съел всю икру, а в банке было фунта четыре (около 1814 граммов — О.Л.)» [Т. 9: 341]. В данном случае писатель создает юмористический образ-концепт священнослужителя-чревоугодника, используя явную гиперболизацию. Далее автор с иронией поясняет: «Жизнь ли была так бедна здесь, или люди не умели подметить ничего, кроме этого неважного события, происшедшего десять лет назад, а только про село Уклеево ничего другого не рассказывали» [Т. 9: 341].
Казалось бы, банальная история (дьячок «окоченел», поедая икру), но в конце рассказа раскроется ее чудовищный смысл. А.П. Чехов этим символическим знаком как бы задает сюжет. «В овраге» речь идет об истории семьи Цыбукиных. Старший сын Григория Анисим замечает: «Бог, может быть, и есть, а только веры нет... И старшина тоже не верит в бога, ...и писарь тоже, и дьячок тоже. А ежели они ходят в церковь и посты соблюдают, так это для того, чтобы люди про них худо не говорили, и на тот случай, что, может, и в самом деле Страшный суд будет» [Т. 9: 355]. Эти два посыла (обжорство священника и отсутствие веры даже у церковнослужителя) переплетутся и реализуются в конце. Старшая невестка Аксинья из-за наследства ошпаривает кипятком младенца — сына Липы, второй невестки, и он умирает. После похорон убитая горем мать ребенка прислуживает за столом гостям и духовенству, которые «ели много и с такой жадностью, как будто давно не ели» [там же: 373], «...и батюшка, подняв вилку, на которой был соленый рыжик, сказал ей: — Не горюйте о младенце. Таковых есть царствие небесное» [там же].
Деревенский батюшка, сидящий за одним столом с убийцей, пытающийся с набитым едой ртом утешить мать обычными в таких случаях словами и вместо креста поднимающий привычным движением вилку с рыжиком не может не вызвать у читателя отвращение. «Но Чехов, изображая его, не высказывает ни малейших эмоций. Он говорит об этом ненавистном ему человеке ровным, протокольным, бесстрастным, эпически повествовательным, матовым голосом, словно не чувствует к нему ни малейшей вражды» [Чуковский 2008: 124]. Но чуткий читатель за беспристрастностью чеховского повествования должен понять смысл конкретной символической детали, тем более повторенной в тексте дважды и выросшей тем самым до художественного обобщения.
Еще об одной церковной традиции, вызывающей у некоторых внутренний протест и (или) непонимание, напоминает нам А.П. Чехов. Это — целование руки священника после благословления или после целования в конце церковной службы креста: «...мы должны были ходить к утрене и к ранней обедне, целовать попам и монахам руки, читать дома акафисты» [Т. 8: 334]. Этот отрывок из повести «Три года» напоминает известное письмо А.П. Чехова А.С. Суворину от 7 января 1889 года: «Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и Богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая...» [Т. 12: 154]. Упоминание о «целовании поповских рук» в письме говорит о том, что недостойно человека принуждение к чему-либо. Служители алтаря объясняют, что верующий целует руку не священника, а Христа, протягивающего нам крест, то есть руку Бога, предлагающего спасение. Но употребленное писателем прилагательное в краткой форме «должны» предполагает обязательность исполнения внешних обрядовых традиций, а, согласно принципам самого А.П. Чехова, самое главное в жизни — свобода: «Мое святое святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались» [Т. 12: 119]. Далее герой произведения «Три года» Лаптев говорит жене: «Ты вот религиозна и все это любишь, а я боюсь религии, и когда прохожу мимо церкви, то мне припоминается мое детство и становится жутко» [Т. 8: 334]. Удивительным образом слова героя напоминают текст письма самого Антона Павловича И.А. Леонтьеву (Щеглову): «Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспитание — с церковным пением, с чтением апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне. И что же? Когда я теперь вспоминаю о своем детстве, то оно представляется мне довольно мрачным; религии у меня теперь нет. Знаете, когда, бывало, я и два мои брата среди церкви пели трио «Да исправится» или же «Архангельский глас», на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками...» [Т. 12: 251—252]. Писатель таким искренним признанием показывает внутренний трагизм религиозного воспитания человека в условиях принуждения к вере.
У А.П. Чехова нет героев, которых безоговорочно можно назвать выразителями взглядов самого автора. В данном конкретном случае жизненный опыт писателя стал воспоминаниями его героя, утверждающими непреложную свободу человека в любом выборе, в данном случае — свободе во внешнем выражении веры человека, иначе это приведет к неверию...
В «Архиерее», одном из последних рассказов А.П. Чехова, смертельно больной преосвященный Петр едет в собор на службу и вспоминает: «Отец его был дьякон, дед — священник, прадед — дьякон, и весь род его, быть может, со времен принятия на Руси христианства, принадлежал к духовенству, и любовь его к церковным службам, духовенству, к звону колоколов была у него врожденной, глубокой, неискоренимой; в церкви он, особенно когда сам участвовал в служении, чувствовал себя деятельным, бодрым, счастливым» [Т. 9: 390]. О любви самого А.П. Чехова к церковному звону было сказано выше. Вспоминается и отец Христофор из «Степи», вернувшийся из храма: «...старики, только что вернувшиеся из церкви, всегда испускают сияние» [Т. 6: 398]. Безусловно, только подлинная вера может сделать человека счастливым и здоровым нравственно и, возможно, телесно.
О необходимости верить в Бога А.П. Чехов писал в письме В.С. Миролюбову в декабре 1901 года так: «Нужно веровать в Бога, а если веры нет, то не занимать ее места шумихой, а искать, искать одиноко, один на один со своей совестью» [Чехов: электронный ресурс]. И еще: «...человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста...» [Т. 10: 264].
Неверие церковно- и священнослужителей, как раз тех, чья святая обязанность проповедовать веру и быть образцом подлинной веры, не раз отмечалось в прозе писателя. Хрестоматийный рассказ «Хирургия» содержит небольшую сценку, ярко демонстрирующую, что дьячку Вонмигласову не только все равно, на что молиться, но он и не понимает, что креститься на бутыль с карболкой — кощунство: «Секунду дьячок ищет глазами икону и, не найдя таковой, крестится на бутыль с карболовым раствором, потом вынимает из красного платочка просфору и с поклоном кладет ее перед фельдшером» [Т. 2: 55]. И его вера, и соблюдение обрядов весьма условны, что ведет к нравственным порокам. Находясь вне себя от гнева от непрофессионализма фельдшера и сильной зубной боли, он не забывает забрать просфору (хлеб, который бесплатно раздают после службы в храме причастившимся и который нужно съесть с особой молитвой и благоговением, поскольку он символизирует два естества Иисуса Христа — Божественное и человеческое), принесенную им в знак благодарности. Мало того, дьячок Вонмигласов, разругавшись с фельдшером, называет его совсем не по-христиански «парршивым чертом», «иродом», хотя идет церковный пост (дьячок говорит Курятину: «Гликерия Анисимовна, дай бог им здоровья, дали на руку ниточку носить с Афонской горы да велели теплым молоком зуб полоскать, а я, признаться, ниточку-то надел, а в отношении молока не соблюл: бога боюсь, пост...» [там же: 56]). Кроме того, чеховские детали портрета, использованные при описании внешности дьячка («правый глаз с бельмом и полузакрыт», «на носу бородавка, издали похожая на большую муху», пожелтевшие «от времени и табаку» зубы), не позволяют читателю видеть в нем духовного пастыря, посредника между Богом и человеком.
В повести «В овраге» герой признается: «И старшина тоже не верит в бога <...> и писарь тоже, и дьячок тоже. А ежели они ходят в церковь и посты соблюдают, так это для того, чтобы люди про них худо не говорили, и на тот случай, что, может, и в самом деле Страшный суд будет...» [Т. 9: 355].
Вместе с тем не может не удивлять читателя безграничная вера дядьки-попа из повести «Дуэль» в силу веры, о которой сказано в Евангелии («Господь сказал: если бы вы имели веру с зерно горчичное и сказали смоковнице сей: вторгнись и пересадись в море», то она послушалась бы вас» (Лк. 17:6)): «А вот у меня есть дядька-поп, так тот так верит, что когда в засуху идет в поле дождя просить, то берет с собой дождевой зонтик и кожаное пальто, чтобы его на обратном пути дождик не промочил. Вот это вера! Когда он говорит о Христе, так от него сияние идет и все бабы и мужики навзрыд плачут. Он бы и тучу эту остановил и всякую бы вашу силу обратил в бегство. Да... Вера горами двигает» [Т. 7: 287].
Несмотря на бедственное положение в основном сельского священника, далеко не все церковно- и священнослужители могли себе позволить даже при страшной нужде и голоде обирать прихожан. В рассказе «Кошмар» А.П. Чехов показывает страшную трагедию отца Якова, вынужденного обстоятельствами влачить голодное существование: «— Замучил голод, Павел Михайлович! — продолжал отец Яков. — Извините великодушно, но нет уже сил моих... Я знаю, попроси я, поклонись, и всякий поможет, но... не могу! Совестно мне! Как я стану у мужиков просить? Вы служите тут и сами видите... Какая рука подымется просить у нищего? А просить у кого побогаче, у помещиков, не могу! Гордость! Совестно!» [Т. 4: 159—160]. Это признание опровергает расхожее мнение о том, как хорошо жило духовенство до революции, и помогает понять главную причину душевных страданий отца Якова: неумение принять бедность как должное, отсутствие смирения: «Стыжусь своей одежды, вот этих латок... Риз своих стыжусь, голода... А прилична ли гордость священнику? ...А только я себя виню и буду винить... Буду!» [Т. 4: 160].
Далее, рассказывая о жизни своей жены-попадьи, священник выказывает по-настоящему трогательную любовь и заботу о ней: «— Ну, положим, я снесу и голод, и срам, но ведь у меня, господи, еще попадья есть! Ведь я ее из хорошего дома взял! Она белоручка и нежная, привыкла и к чаю, и к белой булке, и к простыням... Она у родителей на фортепьянах играла... Молодая, еще и двадцати лет нет... Хочется небось и нарядиться, и пошалить, и в гости съездить... А она у меня... хуже кухарки всякой, стыдно на улицу показать. Боже мой, боже мой! только и утехи у нее, что принесу из гостей яблочек или какой кренделечек... И выходит у нас не любовь, а жалость...» [Т. 4: 160]. Далее священник уже с надрывом восклицает: «Не могу видеть ее без сострадания! И что оно такое, господи, делается на свете. Такое делается, что если в газеты написать, то не поверят люди...» [там же]. Писатель, как всегда, метко сказанным словом убеждает читателя в тяжелейшем душевном состоянии священника, чуть ли не исповедавшегося барину в заевшей его нужде: «забормотал отец Яков, как пьяный». Действительно, не поверили бы, поскольку, во-первых, в «эпоху цензурного террора» цензоры не должны были пропускать в книгах «ничего неблагоприятного, но даже и не осторожного относительно православной церкви и ее установлений...» [Жирков 2001: 96], следовательно, о бедственном положении церковно- и священнослужителей многие не могли знать. Во-вторых, священник, как лицо, принадлежавшее в дореволюционной России к официальной государственно-церковной иерархии, воспринимался миром не только как духовный пастырь, но и как связанная с государством официальная «власть». Поскольку практически любое наделенное властью лицо русский человек склонен оценивать скорее критически, чем одобрительно, то и служители церкви оказывались объектом не только иронии, но и издевательской насмешки. Да и сложившийся в обществе образ попа не мог вызывать сочувствия и сострадания, недаром герой этого рассказа Кунин «никак не мог думать, что на Руси есть такие несолидные и жалкие на вид священники...» [Т. 4: 151]. Он судит отца Якова только по внешнему виду: «...Грязен, неряха, груб, глуп и, наверное, пьяница... Боже мой, и это священник, духовный отец! Это учитель народа! Воображаю, сколько должно быть иронии в голосе дьякона, возглашающего ему перед каждой обедней: «Благослови, владыко!» Хорош владыко! Владыко, не имеющий ни капли достоинства, невоспитанный, прячущий сухари в карманы, как школьник... Фи! Господи, в каком месте были глаза у архиерея, когда он посвящал этого человека? За кого они народ считают, если дают ему таких учителей?» [Т. 4: 153], между тем как А.П. Чехов рисует читателю трагический образ священнослужителя, живущего впроголодь, но помогающего и брату, и отцу Авраамию, служившему до него в Синькове и отстраненному за «слабость», и умеющего замечать бедность других (его потрясает тот факт, что жена доктора вынуждена встать пораньше и уйти за версту полоскать сама свое рваное белье в холодной воде, чтобы другие не видели) и сочувствовать: «Мне бы, как пастырю и отцу духовному, не допускать до этого, но что я могу сделать?» [Т. 4: 161]. Кунину только казалось, что священник недостойный, негодящий, а оказалось нечто прямо противоположное этому. После признания отца Якова Кунин, успевший написать донос на священника архиерею, что было абсолютной нормой в то время, страшно раскаивается в содеянном и хочет помочь ему, но это была лишь «искренняя потуга к полезной деятельности одного из благонамеренных, но чересчур сытых и не рассуждающих людей» [Т. 4: 163].
Таким образом, духовенство исполняло строго оговоренные ритуальные действия, которые тесно связаны с их профессиональной деятельностью, и получало еще материальные средства за служение и дополнительные «услуги», не предусмотренные церковными канонами, и угощение, сопровождающееся употреблением алкогольных напитков. Вместе с тем А.П. Чехов устами одного из своих героев показывает, несомненно, свое отношение к этому: «не дерзаю осуждать, потому ведь и батюшка обыкновенный человек» [Т. 9: 13]. И повести «Дуэль» настойчиво звучит та же авторская мысль: «Архиерей такой же человек, как и мы» [Т. 7: 264].
Вторая основная функция церковно- и священнослужителей — учительство — меньше представлена в прозе А.П. Чехова. Безусловно, учительство (толкование Библии, учений святых отцов, проповедничество, руководство религиозно-нравственной жизнью мирян) — неотъемлемая и очень важная наряду с двумя другими функция священничества. Но, по словам калязинского священника Ивана Беллюстина, «не так оно держит себя, чтобы возбуждать в других всё необходимое благоговение к служению своему, высокому и пренебесному, чтобы возбуждать в пасомых им искреннюю, сердечную расположенность к себе и ту любовь, крепкую ако смерть, которая неразрывно соединяла бы его с паствою в одном общем стремлении — к цели горнего звания» [Беллюстин: электронный ресурс]. Почему это произошло? Истоки, как поясняет священник, в первоначальном образовании, где будущий пастырь-отрок живет на съемной квартире, в нищете, в грязи, ворует, бегает за водкой, потом поступает в училище, где училищные здания — «это не казармы, не конюшни, ни хлевы, — нет, хуже всего этого», где «большинство учителей в духовных училищах состоят из глубочайших невежд», «каждый... не считает нужным заняться усиленно своим предметом», где битье, розги; главный предмет, которому учат в духовных училищах — латинский язык («Чего ждать от такого образования, в основание которого кладется совершенно бесполезная для сельского иерея латынь?»), далее греческий, катехизис и священная история, «успехи» в которых достигались только бесконечной зубрежкой вместо того, чтобы «расшевелить его (будущего священника — О.Л.) сердце, внедрить в него святые истины и увлечь на путь добра» [Беллюстин]. Будущие священники ожесточаются, потому что с ними «безумно жестоки», «исключения редки». Об этих тяжелых условиях жизни будущего священника пишет А.П. Чехов, например, в повести «Дуэль»: «Дьякон вспоминал своего врага, инспектора духовного училища, который и в бога веровал, и на дуэлях не дрался, и жил в целомудрии, но когда-то кормил дьякона хлебом с песком и однажды едва не оторвал ему уха» [Т. 7: 294], «Если бы они с детства знали такую нужду, как дьякон, если бы они воспитывались в среде невежественных, черствых сердцем, алчных до наживы, попрекающих куском хлеба, грубых и неотесанных в обращении, плюющих на пол и отрыгивающих за обедом и во время молитвы...» [там же: 295]. В семинарии — та же бессмысленная зубрежка, о том, «чтобы учение божественное и спасительное взволновало всю душу, неизгладимо врезалось в сердце, претворилось в плоть и кровь учеников, о том и не помышляют». Далее — без всякого сердечного влечения — семинарист ищет места в приходе «не ради Иисуса, а ради хлеба куса» [Беллюстин].
Острая необходимость добывать средства к жизни привела к поборам, о чем говорилось выше, кроме того, священник вынужден заниматься земледелием, поэтому служит «с невниманием, с рассеянием; торопится сам, лишь бы поскорее вырваться из церкви («лучше бы он обмолотил два овина, чем отслужить одну обедню»), да и «жизнь физическая всегда убивает жизнь духовную» [Беллюстин]. К тому же прихожане видят цель служения батюшки в получении дохода, следовательно, он не может иметь на них никакого нравственного влияния. Кроме того, Духовный регламент сковывал личную инициативу батюшки, ограничивал его возможности в выборе тем для проповедей, являясь государственным контролем над жизнью сословия. Этими объективными причинами и объясняется духовная изоляция лиц духовного звания. «Налицо трагедия невостребованности тех, кому следовало обеспечить духовное развитие общества» [Леонтьева 1999: 45]. Однако, несмотря на объективные причины, исключения в среде духовенства случались. В ряде текстов А.П. Чехов рисует образы церковно- и священнослужителей — настоящих духовных пастырей.
В повести «Три года» священник, обращаясь к прихожанам, рассказывает житие пророка Самуила, знаменитейшего судьи Израиля: «— Пророк Самуил, — начал священник, — пришел в Вифлеем по велению господню...» [Т. 8: 333].
В рассказе «Письмо» дьячок и запрещенный отец Анастасий говорят о благочинном отце Федоре Орлове, подчеркивая именно его ученость: «— Образование!... Не нам с ним равняться. Мы из дьячков, а ведь он науки проходил. Да. Настоящий человек, что и говорить.
— А вы послушайте, как он нынче в обедне Евангелие будет читать по-латынски! И по-латынски он знает, и по-гречески знает...» [Т. 6: 75].
Благочинный укоряет дьякона Любимова в том, что тот плохо воспитал сына: «— Виноват ты, дьякон, виноват, — сказал он, но уже не так строго и горячо. — Умел родить, умей и наставить. Надо было еще в детстве его наставлять, а студента поди-ка исправь!» [Т. 6: 71—72]. Отец Федор диктует дьякону письмо сыну, где упрекает последнего в неверии, от которого все беды: «Ты мнишь себя мудрым быти, похваляешься знанием наук, а того не хочешь понять, что наука без веры не только не возвышает человека, но даже низводит его на степень низменного, животного, ибо...» [там же: 74]. Писатель не приводит доказательства благочинного, убеждая тем самым читателя, что его слова — это аксиома. И дьякон Любимов, и отец Анастасий выражают восторг по поводу содержания письма, полагая, что у благочинного «истинное дарование». Кроме того, батюшка наставляет отца Анастасия, которому запретили служить и назначили над ним следствие по поводу многочисленных грехов, в том числе пьянства: «— Не время теперь пить водку, — строго сказал благочинный. — Стыд надо иметь» [там же: 69]. Художественные детали, при помощи которых автор создает образ опустившегося пастыря, «подследственного, испитого, опутанного грехами и немощами старика» [Т. 6: 69] создают внешне неприятное впечатление, которое автор усиливает многочисленными повторами: «дряхлый не по летам, костлявый и сутуловатый, с старчески-темным, исхудалым лицом, с красными веками и длинной, узкой, как у рыбы, спиной», «несмотря на сан и почтенные годы, что-то жалкенькое, забитое и униженное выражали его красные, мутноватые глаза, <...> большие лопатки на тощей спине», «дребезжащий смех», «растерянное, сконфуженное лицо», «согнутое тело», «неприятный, робкий смех, каким он нарочно смеялся, чтобы сгладить хоть немного производимое им на людей отталкивающее впечатление», «сиплый, дребезжащий смех» [Т. 6: 67, 68, 69, 73]. Автор описывает и его внутреннее состояние: «ему стало так стыдно своего неприятного, стесняющего присутствия», «на лице его заиграли стыд, робость и жалкий, принужденный смех, каким смеются люди, не уважающие себя», «сконфузился», «заплакал и, чтобы обратить эти слезы в шутку, тотчас же сипло засмеялся» [Т. 6: 68, 69, 76]. Благочинному Федору Орлову кажется, что он «погиб для жизни безвозвратно», но, испытав к нему настоящее чувство жалости, он представил его «не виновным и не порочным, а униженным, оскорбленным, несчастным» [Т. 6: 69]. Вместе с тем он, будучи сам духовным пастырем, желает ему не прощения и воскрешения в новой жизни, а смерти: «самое лучшее, что мог бы сделать теперь о. Анастасий, это — как можно скорее умереть, навсегда уйти с этого света» [там же].
Вместе с тем тот же отец Анастасий, признающий и кающийся, что запутался «в самой старости перед смертью», просит дьякона не отправлять нравоучительное письмо сыну, просит простить его: «...Не посылай! <...> Прости, бог с ним! Я тебе... вам по совести. Ежели отец родной его не простит, то кто ж его простит? Так и будет, значит, без прощения жить? А ты, дьякон, рассуди: наказующие и без тебя найдутся, а ты бы для родного сына милующих поискал!... Прямо так возьми и напиши ему: прощаю тебя, Петр! Он пойме-ет! Почу-увствует!.. Да и то рассуди, не праведников прощать надо, а грешников. Для чего тебе старушку твою прощать, ежели она не грешная? Нет, ты такого прости, на которого глядеть жалко... да!» [Т. 6: 76]. Только священник отец Анастасий (в переводе с греческого «воскрешающий, возвращающий к жизни»), павший в глазах общества и понимающий степень своего грехопадения, остается служителем божиим, поскольку проповедует главное, что есть в христианстве: «любите», «не судите», «прощайте». Значительный сдвиг в сознании произошел у запрещенного иерея. «Открытие», которое он сумел сделать, поднимает его выше, облагораживает, подсказывает читателю верный путь к спасению — через прощение. Недаром распахнувшаяся ряса отца Анастасия, когда он просит дьякона о прощении сына, была похожа «в потемках на крылья». Именно он в рассказе оказывается носителем высшей библейской мудрости. Протопресвитер Александр Шмеман в статье «Только Чехов не проглядел русского священника» восклицает: «И тут, дорогие отцы и братия, как бы с неба падает то, за что хочется целовать руки Чехову: «Наказующие и без тебя найдутся, а ты бы для родного сына милующих поискал!» Вот вам взлет, который вы редко увидите где-то еще. Наказующие всегда найдутся, а ты бы милующих поискал!» [Шмеман].
Прощение является, пожалуй, одной из самых важных добродетелей христианства, которую заповедовал соблюдать Иисус Христос: «Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный, А если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших» (Мф 6: 14—15). Но удивительно, что великие слова о прощении в рассказе А. Чехова говорит опустившийся, запрещенный священник («грехов за ним числилось много»): «Я, брат... я, дьякон, по себе это понимаю. Когда жил, как люди, и горя мне было мало, а теперь, когда образ и подобие потерял, только одного и хочу, чтобы меня добрые люди простили...» [Т. 6: 76]. Перед нами — живой человек, исполненный человеческих слабостей и проповедующий одну из главных человеческих истин о прощении и милосердии. Протоиерей Василий Зеньковский, говоря о чеховском «глубоко человеческом подходе к людям», пишет: «...за героями Чехова всюду чувствуется сам Чехов, который учит нас братскому отношению к людям, который не бросает камнем ни в кого и с какой-то нежностью описывает своих героев. Всюду светится душа самого Чехова, — и какая поразительная сила жалости к людям у него! Чехову всех жалко, и от этого у него какая-то трудно выразимая в словах грусть о жизни, грусть о всех, кому тяжело жить...» [Зеньковский 2010: 163]. Герой А.П. Чехова, священнослужитель, становится носителем неподдельной человечности, сострадания и реализует идею подлинного сочувствия к тем, кто оступился. Налицо новая тенденция в изображении писателем священства — усиление драматического пафоса, которая позднее реализуется в изображении страданий архиерея из одноименного рассказа.
В рассказе «Панихида» священник также выступает как носитель великой идеи прощения. Он не остается равнодушным к заблуждению прихожанина и старается убедить его в необходимости прощения, приводя в пример духовный подвиг Господа. Герой рассказа — отец — пишет записку за упокой дочери-актрисы, называя ее в ней «блудницей». Дьякон его строго отчитывает: «— Вот как ты понимаешь! — всплёскивает руками отец Григорий. — Но ведь господь простил — понимаешь? — простил, а ты осуждаешь, поносишь, непристойным словом обзываешь, да ещё кого! Усопшую дочь родную! Не только из священного, но даже из светского писания такого греха не вычитаешь!... Актёрка! Да кто бы она ни была, ты всё после её смерти забыть должен, а не то что на записках писать!» [Т. 4: 105].
Отец-невежда, грубый и жестокий человек, страдающий не от потери дочери, а от того, что она была актрисой, по его мнению, преступной, безнравственной женщиной, позорящей семью, воспринимает слова дьякона как «нотацию», внутренне не соглашается с доводами церковнослужителя, о чем говорят его слова «а она мне, какая там ни на есть, все-таки дочь», тем не менее заказывает заупокойное богослужение. Снова настойчиво звучит мысль А.П. Чехова о необходимости милосердия и сострадания. Недаром действие рассказа происходит в церкви Одигитриевской божией матери, покровительницы тех, кто ищет верный путь в жизни («Одигитрия» иначе «Путеводительница»). Писатель не судит героя, но призывает нас научиться прощать.
И в повести «Дуэль» один из героев — дьякон — является носителем той же идеи, что свидетельствует о твердой позиции и убежденности автора в абсолютной истинности прощения: «...если бы они с детства не были избалованы хорошей обстановкой жизни и избранным кругом людей, то как бы они ухватились друг за друга, как бы охотно прощали взаимно недостатки и ценили бы то, что есть в каждом из них. Ведь даже внешне порядочных людей так мало на свете!..» [Т. 7: 295]. Дьякон, видимо, выражает позицию самого автора, он восклицает, размышляя о предстоящей дуэли других героев и «успокаивая себя»: «Они хотя неверующие, но добрые люди и спасутся... Обязательно спасутся!» [Т. 7: 294]. Вместе с тем автор говорит о «немудрости» человеческой жизни, когда люди молятся о здравии непорядочных людей: «Если человеческая жизнь сложилась так немудро, что этого жестокого и нечестного инспектора, кравшего казенную муку, все уважали и молились в училище о здравии его и спасении, то справедливо ли сторониться таких людей, как фон Корен и Лаевский, только потому, что они неверующие?» [там же]. Таким образом, та же авторская мысль, многократно повторяясь в разных вариациях, не может не убеждать читателя о необходимости всеобщего прощения. Недаром именно дьякон своим возгласом («Он убьет его!») помешал убийству на дуэли. Кроме того, А.П. Чехов вкладывает слова о прощении в уста церковно- и священнослужителей, что тоже является неваловажным сигналом для читателя.
Герой рассказа «Кошмар» интеллигент Кунин так рассуждает об учительской миссии священства: «Будь, например, я попом... Образованный и любящий свое дело поп много может сделать... А проповедь? Если поп искренен и вдохновлен любовью к своему делу, то какие чудные, зажигательные проповеди он может говорить!» [Т. 4: 153].
«Искренен и вдохновлен любовью к своему делу» — вот, пожалуй, чеховский критерий истинного служения своему делу пастырей народа. Эта формула применима ко всем, но особенно важно, чтобы само ношение священнического сана было душевным призванием и желанием жить по заповедям Христа, подавать пример пастве и зажигать души верой и желанием жить по-христиански. В рассказе «Кошмар» рефреном звучит та же чеховская мысль: «...лишь бы только духовенство стояло на высоте своего призвания и ясно сознавало свои задачи» [там же: 156].
Проповедь как одну из форм учительства нужно уметь составить, а это не всем дано. В рассказе «Святою ночью» монах-перевозчик очень трогательно рассказывает об умершем иеродьяконе Николае, восхищаясь его умением писать акафисты (хвалебно-благодарственное пение, посвященное Богу, Богородице, святому...): «Отец архимандрит у нас из московских, отец наместник в Казанской академии кончил, есть у нас и иеромонахи разумные и старцы, но ведь, скажи пожалуйста, ни одного такого нет, чтобы писать (акафисты — О.Л.) умел, а Николай, простой монах, иеродьякон, нигде не обучался и даже видимости наружной не имел, а писал! Чудо! Истинное чудо!.. Отец наместник затрудняется проповеди составлять; когда историю монастыря писал, то всю братию загонял и раз десять в город ездил, а Николай акафисты писал! Акафисты! Это не то что проповедь или история!.. Нужно, чтобы все было стройно, кратко и обстоятельно. Надо, чтобы в каждой строчечке была мягкость, ласковость и нежность, чтобы ни одного слова не было грубого, жесткого или несоответствующего. Так надо писать, чтобы молящийся сердцем радовался и плакал, а умом содрогался и в трепет приходил...» [Т. 4: 169—170]. Безусловно, так писать церковные песнопения может только искренне верующий, и они (песнопения) должны вызывать душевный катарсис у прихожан, и в этом, в том числе, это высочайшая учительская миссия священства, и здесь «...поп много может сделать» [Т. 4: 153]. В письме А.С. Суворину А.П. Чехов писал: «Мережк[овский] моего монаха, сочинителя акафистов, называет неудачником. Какой же это неудачник? Дай бог всякому так пожить: и в бога верил, и сыт был, и сочинять умел...» [Т. 12: 131]. Не это ли чеховская триада человеческого счастья, счастья священничества?
Многие не понимали трудностей исполнения священником этой функции и воспринимали ее как нечто легкое, не требующее особых усилий. Например, один из героев повести «Дуэль» говорит о том, что дьякон «обязан служить только по праздникам, а в остальные дни — почивать от дел» [Т. 7: 237]. По поводу этого Н.А. Энгельгардт в «Записках из деревни» оставил воспоминание об интересном эксперименте, проведенном священником, доказавшим мужику, что труд попа не легок и они недаром получают свои деньги: «Какая ваша работа, — говорит мне один мужик, — рассказывал дьякон, — только языком болтаете!» — «А ты поболтай-ка с мое», — говорю я ему! — «Эка штука!» — «Хорошо, вот будем у тебя служить на Никольшину, пока я буду ектенью да акафист читать, ты попробуй-ка языком по губам болтать». И что ж, сударь, ведь подлинно не выдержал! Я акафист-то настояще вычитываю, а сам поглядываю — лопочет. Лопотал, лопотал, да и перестал. Смеху-то что потом было, два стакана водки поднес: «Заслужил, — говорит, — правда, что и ваша работа не легкая».
Знал дьякон, чем доказать мужику трудность своей работы!
— Поступая в новый приход, — рассказывал мне один поп, — чтобы заслужить уважение, нужно с первого раза озадачить мужика: служить медленно, чтобы он устал стоять, чтобы ему надоело, чтобы он видел, что и наше дело не легкое, или накадить больше — нам-то с привычки, а он перхает» [Энгельгардт].
А.П. Чехов пишет и о традиции приглашать в дом священника для детей с целью изучения закона Божьего: «...к ним приходили три раза в неделю учитель городского училища и священник. Саша проходила Новый завет, а Лида недавно начала Ветхий» [Т. 8: 344].
В рассказе «Упразднили!» к герою, впавшему в отчаяние, призывают священника как душевного врача, но и он бессилен: «Позвали наконец для вразумления отца Пафнутия... Протоиерей полдня бился, объясняя ему, что все теперь клонится не к уничижению, а к возвеличению, но доброе семя его упало на неблагодарную почву. Взял пятерку за труды, да так и уехал, ничего не добившись» [Т. 3: 40].
Генеральша Марфа Петровна Печонкина, героиня рассказа «Симулянты», «десять лет уже практикующая на поприще гомеопатии», верит в пользу лечения. На стене у нее «...висит портрет отца Аристарха, которому генеральша обязана своим спасением: отречением от зловредной аллопатии и знанием истины» [Т. 3: 55]. Речь, видимо, идет о простой истине помогать другим, ведь она бесплатно лечит у себя больных, а когда благодарят ее за чудесное исцеление, она краснеет и глядит «восторженно на портрет отца Аристарха» [Т. 3: 56], прося благодарить не неё. Неожиданно выпавшая из кармана больного ее бумажка с названием лекарства подсказала Марфе Петровне, что больные благодарят ее, чтобы выпросить то овса, то корову, то землицы... «Она глядит на широкую, благодушную физиономию отца Аристарха, открывшего ей истину, и новая истина начинает сосать её за душу. Истина нехорошая, тяжёлая... Лукав человек!» [Т. 3: 57].
В рассказе «Учитель словесности» писатель говорит и о том, что священник обязан следить за порядком в храме, ведь православный храм — это место особенного, таинственного и непостижимого присутствия Бога на земле, это дом Божий. Поэтому вести себя в храме нужно благоговейно, так, чтобы не оскорбить величие святыни, не навлечь на себя гнев Божий: «В церкви было очень тесно и шумно, и раз даже кто-то вскрикнул, и протоиерей, венчавший меня и Манюсю, взглянул через очки на толпу и сказал сурово:
— Не ходите по церкви и не шумите, а стойте тихо и молитесь. Надо страх божий иметь» [Т. 8: 280].
В рассказе «В бане» один из героев, не узнав дьякона, решил, что у него в голове «есть идеи», и хотел позвать за полицейским, чтобы составить на него протокол, хотя дьякон явно демонстрирует ум, знания, начитанность, говоря в том числе и о духовных лицах, способствовавших просвещению: «Образованность, соединенная с бедностью, свидетельствует о высоких качествах души... Я хотя и не писатель, но не смей говорить о том, чего не понимаешь. Писатели были в России многие и пользу принесшие. Они просветили землю, и за это самое мы должны относиться к ним не с поруганием, а с честью. Говорю я о писателях как светских, так равно и духовных... Димитрий Ростовский, Иннокентий Херсонский, Филарет Московский и прочие другие святители церкви своими творениями достаточно способствовали просвещению...» [Т. 3: 17—18]. Умен и иеродьякон Николай из рассказа «Святой ночью»: «...ум какой светлый!» [Т. 4: 169].
Простодушный и обаятельный отец Христофор из «Степи» наставляет Егорушку учиться: «Святые апостолы говорили на всех языках — и ты учи языки; Василий Великий учил математику и философию — и ты учи, святый Нестор писал историю — и ты учи и пиши историю. Со святыми соображайся... не забывай матери и Ивана Иваныча» [Т. 6: 399—400].
Таким образом, учительская функция духовенства представлена в прозе А.П. Чехова, хотя и в небольшом количестве контекстов, что связано с объективными историческими и социальными условиями, в которых находилось священство. Тяжелый быт, низкий уровень образованности, зачастую и личностные качества батюшек не давали им возможности заниматься умственным и нравственным просвещением народа, хотя исключения были.
Третья функция священства — управление Церковью — еще менее представлена в прозе А.П. Чехова.
Русская Православная Церковь первой половины XIX века, несмотря на теснейшие связи с государством, имела собственную, достаточно устойчивую систему управления. Низшей административной единицей церкви был приход, представляющийся системой, элементами которой являлись материальные объекты (церковные здания, имущество, земельные угодья), клир (священно и церковнослужители), прихожане. Каждый приход находился под управлением настоятеля, ряд приходов составляли благочиние, управлявшееся благочинным, одним из помощников епископа в части надзора за порядком во вверенном ему церковном округе. Контекстов, говорящих нам о выполнении священничеством этой функции, немного.
Герой рассказа «Кошмар» интеллигент Кунин, не зная бедственного положения священника, злится на него за его внешний вид и поведение и даже пишет на него донос архиерею: «Господи, в каком месте были глаза у архиерея, когда он посвящал этого человека?» [Т. 4: 153], «Я вам привез... черновое письмо, которое я написал архиерею» [там же: 155]. Именно архиерей рукополагал (посвящал человека, наделяя его даром и правами совершать церковные таинства), поэтому доносы писались на его имя, что было весьма распространенным явлением в XIX веке. Доносы на священника поступали от представителей разных сословий, чаще всего в них сообщалось про нетрезвый образ жизни, моральное и противоправное поведение церковно- и священнослужителей, небрежное исполнение ими своих обязанностей или несоблюдение канонов, причем донос на священника стал обычным средством контроля со стороны мирян за служением и поведением иерея при его подчинении епископу.
В другом рассказе автор тоже пишет о влиянии светского общества на деятельность Церкви: отдельные представители высших сословий могли оказывать влияние на церковные назначения. Хорошие (доходные) места для служения распределялись и так: «...если бы Савелий поехал к генеральше и выпросил у нее записку к преосвященному, то ему дали бы хорошее место...» [Т. 4: 123]. А вот дьякон из «Дуэли» говорит о поиске места служения, достать которое ему обещал родственник-священнослужитель: «Я просил себе места в средней России, и мой дядя-протоиерей обещал мне поспособствовать» [Т. 7: 237].
В рассказе «Архиерей» писатель, трагически изображая последние дни жизни священника, его веру, болезнь, воспоминания о прожитой жизни и его смерть, в конце с особенной беспощадностью сообщает читателю: «Через месяц был назначен новый викарный архиерей...» [Т. 9: 393], показывая тем самым вечность и непоколебимость жизненных законов, говорящих о человеческом забвении: «...о преосвященном Петре уже никто не вспоминал. А потом и вовсе забыли» [Т. 9: 393]. Это очень верно подмечено А.П. Чеховым.
При сложившихся исторических условиях развития церкви, ее тесной связи с государством, личностном факторе духовенство не всегда выполняло или хорошо выполняло вверенные обязанности. Один из героев повести «Дуэль», фон Корен, замечает: «Между архиереями встречаются очень хорошие и даровитые люди... Жаль только, что у многих из них есть слабость — воображать себя государственными мужами. Один занимается обрусением, другой критикует науки. Это не их дело. Они бы лучше почаще в консисторию заглядывали» [Т. 7: 264].
Говоря об исполнении епископом своей работы (следить за порядком во вверенных ему приходах), дьякон, герой той же повести, подчеркивает и его нетипичные для священника личностные качества: «Здешний преосвященный объезжает свою епархию не в карете, а верхом на лошади... Вид его, сидящего на лошадке, до чрезвычайности трогателен. Простота и скромность его преисполнены библейского величия» [там же: 264].
В данных текстах представлена только две стороны управления Церковью: посвящение в сан (рукоположение) и назначение нового архиерея.
Вместе с тем А.П. Чехов пишет и о нерегламентированных функциях, которые исполняли священники. Так, в рассказе «Приданое» речь идет о матери, готовящей приданое для дочери и прячущей его для сохранности у священника, поскольку брат мужа, живущий с ними, забирает нашитое из сундуков и жертвует странникам: «Это рубашечка. Я сошью и отнесу к батюшке спрятать, а то Егор Семеныч унесет. Я теперь всё прячу у батюшки, — сказала она шёпотом» [Т. 1: 85]. Мы видим, что, священник проявляет человеческие качества по отношению к своим прихожанам, раз ему доверяют хранение вещей, и выполняет необычную функцию, что позволяет сделать вывод о «человеческом факторе».
В рассказе «Хирургия» речь идет о дьячке Вонмигласове, которому «отец диакон велели водку с хреном прикладывать...» [Т. 2: 56]. Эта функция — телесного врача наряду с духовным — так или иначе исполнялась духовенством, поскольку они «семинарии кончали» и слыли в народе за грамотеев. А.И. Розанов в «Записках сельскаго священника» замечает: «Въ тѣхъ особенно мѣстахъ, гдѣ земскіе врачи живутъ не между крестьянами, а въ городахъ, крестьяне не видятъ ихъ никогда и потому, въ совершенной своей безпомощности, безпрестанно обращаются за совѣтами къ своему батюшкѣ-священнику» [Розанов].
Вместе с тем и священник как член общины вмешивался в мирские дела, в частности, мог принимать участие в выборах в участковые мировые судьи и не допустить через голосование до избрания отдельных представителей. Священник из рассказа «Не судьба» возмущен образом мыслей помещика Шилохвостова и угрожает не допустить его в мировые судьи: «Не подобает судии быть с таким образом мыслей касательно иерархии. Не допущу до избрания!» [Т. 3: 328]. Помещик пытается подарками подкупить отца Онисима, «маленького, дряхленького иерея»: «Вчера, брат, — обратился он к Гадюкину, — я послал отцу Онисиму два мешка овса и фунт чаю... Думал его лаской умилостивить, а он взял подарки и говорит Федору: «Кланяйся барину и поблагодари его за дар совершен, но, говорит, скажи ему, что я неподкупен. Не токмо овсом, но и золотом он не поколеблет моих мыслей». Каков?..» [там же: 329]. Такое качество редко встречается в людях. Несомненно, положительный образ отца Онисима, созданный писателем, говорит о том, что священнослужитель в XIX веке освоил государственно-общественные реалии, наше в них свое место, приспособился к ним. С другой стороны, речь в рассказе главным образом о случае из жизни помещика Шилохвостова (фамилия говорит за себя), обвиняющего священника и встречу с ним («Ежели священник на дороге встретится, то быть беде...» [там же: 328]) в том, что его никак не изберут с мировые судьи. А.П. Чехов смеется над героем, показывая его глупость и желание обвинить в своих бедах других.
Названная в рассказе примета встречается и в словаре В.И. Даля. Священник А.И. Розанов так пишет о ней: «Потрудитесь вразумить нашу, такъ называемую, интеллигенцію, въ особенности барынь, что встрѣча съ священникомъ не приноситъ несчастій. Что можетъ быть нелѣпѣе этого? А между тѣмъ предразсудокъ этотъ крѣпко укоренился во многихъ людяхъ образованныхъ и высокопоставленныхъ... Противъ предразсудковъ мы, съ своей стороны, говоримъ; но вѣковые обычаи и предразсудки вѣками и уничтожаются. Если предразсудковъ такъ крѣпко держатся люди образованные, то къ необразованнымъ нужно быть еще снисходительнѣе...» [Розанов: электронный ресурс]. И здесь та же чеховская мысль о прощении и снисхождении.
Таким образом, рассмотрев аспекты осмысления и вербализации образа-концепта священнослужитель в прозе А.П. Чехова через описание им тех функций, которые призвано исполнять духовенство, мы приходим к выводам:
— Все три функции представлены в прозе писателя. Наиболее широко репрезентирована обрядовая функция духовенства через глаголы, обозначающие сакральные действия священнослужителей. Учительская функция духовенства представлена в небольшом количестве контекстов, что связано с объективными условиями, в которых находилось священство (тяжелый быт, низкий уровень образованности, подчинение строгому церковному Уставу, ограничивающему проповедническую деятельность и заставляющему духовенство быть «опорой государства»). Зачастую и личностные качества батюшек не давали им возможности заниматься умственным и нравственным просвещением народа, хотя исключения были. Помимо их, церковно- и священнослужители выполняли и особые, специфические функции (врачебную, «вразумительную», «сторожевую»); являясь членом общества, священник мог вмешиваться в мирские дела, например, влиять на ход выборов в мировые судьи.
— В описании церковно- и священнослужителей у А.П. Чехова нет их исключительно положительных образов, поскольку автор — писатель-реалист. Некоторые представители духовенства нарушают церковный Устав (берут деньги за требы, за то, что прихожане не говели; венчают недозволенные браки, хоронят самоубийц, заставляют целовать свои руки), постоянно грешат (не соблюдают пост, неумеренно употребляют спиртные напитки, курят табак, чревоугодничают, обирают прихожан, ругаются и т. п.). Здесь можно было бы поспорить с Борисом Зайцевым, утверждавшим следующее: «Повествования свои о духовенстве Чехов начинал о. Христофором Сирийским в «Степи», продолжал дьяконом в «Дуэли», кончил обликом преосвященного Петра — сам, вероятно, не сознавая, что дает удивительную защиту и даже превознесение того самого духовенства, которому готовили уже буревестники мученический венец. Чехов превосходно знал жизнь и не склонен был к односторонности, приглаживанию. И вот оказывается, если взять его изображения духовного сословия, почти вовсе нет обликов отрицательных» [Зайцев].
— Писатель испытывал симпатию к духовенству, зная тяжелое материальное положение многих, условия их воспитания и обучения, особое социальное положение в особых исторических условиях, когда всякая власть вызывала отторжение, но сумел увидеть и обыкновенные человеческие слабости, присущие всем, и не скрывал их, хотя цензура запрещала вообще упоминать о религии. В письме к А.С. Суворину А.П. Чехов с горечью пишет: «Янв[арская] книжка «Русской мысли» была арестована, потом помилована. Из моего рассказа цензура выкинула строки, относящиеся к религии. Ведь «Русская мысль» посылает свои статьи в предварительную цензуру. Это отнимает всякую охоту писать свободно; пишешь и все чувствуешь кость поперек горла» [Т. 12: 299—300]. Тем и ценны его произведения, что, несмотря на запрет, А.П. Чехов объективно пишет о духовенстве.
— Писатель упрекает служителей алтаря только в одном — в бездеятельности, т. е. в неудовлетворительной помощи пастве, для которой священнослужители должны быть примером истинной веры и исполнения христианских заповедей. По воспоминаниям С.Н. Щукина, А.П. Чехов на вопрос знакомого священника о том, что должен при настоящих условиях делать пастырь, ответил: «Знаете, будьте всегда бескорыстны и честны, и это будет большое дело... Слушайте, отправляйте хорошо церковную службу, понятно, всю, и будьте уверены: народ пойдет к вам... Вот отец Иван Кронштадтский, что собственно он делает? Отдает деньги, которые ему приносят. А смотрите, как к нему относятся» [Щукин: 1911: 51]. Но даже при этом своем пожелании — подчеркнем — в своих произведениях автор не осуждает, не преследует, ведь человек, живущий неправедно, и так понесет свое наказание. Недаром один из чеховских священников, запрещенный отец Анастасий, понесший осуждение от людей за греховный образ жизни и осознавший степень своего грехопадения, настойчиво просит дьякона простить сына, не посылать ему письма, полного упреков в греховности. Сам А.П. Чехов называл этот рассказ «пасхальным» (в письме А.С. Суворину от 18 марта 1887 года), а одно из символических значений пасхи — это победа любви Бога над неверием и грехом, следовательно, мысль о любви и прощении, проповеданная Христом, главнейшая в этом произведении.
— Рассказы «Кошмар», «Письмо», где главными героями являются священники, можно назвать рассказами-«открытиями», ведь читатель сначала осуждает батюшек (одного — глазами другого героя за молодость, «аляповатое, бабье лицо», «ряску» «с большими латками на обоих локтях», несолидность, «поповскую жадность», «дикость», «глупость», «пьянство» [Т. 4: 150, 151, 152], другого — за «нетрезвую жизнь», за то, что «не ладил с причтом и с миром», «небрежно вел метрические записи и отчетность» [Т. 6: 68] и т. д.), а потом выясняется, что отец Анастасий поступает более по-христиански, прося дьякона о прощении сына, а отец Яков, живущий в постоянной нужде и стесняющийся бедности, помогает многим из жалости и сострадания. Оказалось нечто совершенно другое, чем то, что казалось вначале. Здесь и «маленький человек» Ф.М. Достоевского, «униженный и оскорбленный», и настоящий духовный пастырь, пришедший к главной человеческой истине. Нравственное озарение приходит к героям, много пережившим и исстрадавшимся. Исследователь творчества А.П. Чехова В.Б. Катаев пишет, что, «согласно... интерпретаторской легенде, Чехов хотел бы утверждать в своих произведениях те или иные «положительные» истины, но он стеснялся провозглашать их «в лоб», «в полный голос», и поэтому отдавал эти свои утверждаемые истины героям, которых нельзя признать вполне «положительными» [Катаев — 1]. В известном афоризме Ильи Эренбурга утверждается, что, «как все писатели, Чехов часто вкладывал в уста героев свои собственные мысли и, как почти все писатели, не любил, когда мысли героев приписывали автору...» [Афоризмы разных авторов].
Чеховский художественный концепт священнослужитель, отражающий авторское восприятие национальной картины мира (личный и народный опыт) и позволяющий «в единстве рассмотреть художественный мир» (В.Г. Зусман), вырисовывающийся из тех функций, которые он призван выполнять, жалок, он может вызвать отвращение; потерявший былую значимость, перед которой читатель трепетал бы и благоговел, но вместе с тем и незлобливый, простодушный, добрый, ласковый, умеющий наставить и простить (отец Христофор из «Степи», дьякон Победов из «Дуэли», отец Яков из «Кошмара», благочинный Федор Орлов, «верящий в исправление людей», дьякон Любимов и отец Анастасий из «Письма», архиерей из одноименного рассказа) — в общем, наделенный обыкновенными человеческими качествами священнослужитель не как представитель отдельной социальной группы, а простой человек, исполняющий свои обязанности в силу образованности, личностных качеств, условий жизни и быта. В любом случае эти образы говорят читателю о христианской любви к ближнему, прощении, жалости к любому человеку, но они далеки от насаждения религиозности.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |