Пожалуй, точнее и лаконичнее философа и культуролога Даниила Андреева о необычайном общественном интересе, вызванном появлением на авансцене русской литературы «тургеневских девушек», о которых рассуждали все, «от Писарева до последнего гимназиста», сказать вряд ли удастся1. И.С. Тургенев не подводил итогов, как И.А. Гончаров, он, скорее, писал на вырост, он в некотором смысле закладывал своими романами программу действий, вызывал к реальности новые типы человеческой личности, в том числе и поэтому русское общество прислушивалось к голосу писателя с особой чуткостью, а критика — с особым аналитическим вниманием. Логика данного исследовательского параграфа подсказывает обращение к знаменитой статье Д.И. Писарева «Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева, Гончарова», в которой критик выводит и истолковывает, не без размышлений о плодах русского образования и воспитания, целую галерею женских образов, являющихся в русской литературе. И идейным центром статьи, ее основой становятся характеристики входящих в самостоятельную жизнь, делающих первые решительные шаги тургеневских героинь — Ася («Вешние воды»), Зинаида («Первая любовь»), Наталья («Рудин»), Вера («Фауст»), Лиза («Дворянское гнездо»). «В повестях и романах Тургенева, — подчеркивает критик, — много великолепно отделанных женских характеров»2. Сегодня очевидно, что без этих характеров, без этих имен, без плеяды тургеневских женских образов невозможно представить морально-нравственное развитие нации, ее духовное преображение).
Первые же читатели и критики Ивана Тургенева отмечали создание им удивительно живых, чутких, психологически глубоких женских образов. Сочетание «тургеневская девушка» вошло в оборот едва ли не одновременно с публикацией тургеневских произведений, стало опознавательным знаком, символом всего прогрессивного и светлого в русской действительности. И речь не о пресловутом раскрепощении, конечно же, не о «нововыгоревших улицах» русской эмансипации, на одной из которых обиталась Авдотья Никитишна — Евдоксия — Кукшина, за чье ироничное изображение в «Отцах и детях» так обиделись на Тургенева «Библиотека для чтения» и М.А. Антонович в статье «Асмодей нашего времени»3, хотя проблема «синего чулка» для того времени была действительно сверхактуальной и, если подумать, гончаровская Ольга Ильинская тоже шла по пути внутреннего освобождения от сословно-гендерных табу. Но нет, Тургенев, как выразился критик Д.Н. Овсянико-Куликовский, создавая женские образы, являющиеся «плодом объективного гения писателя»4, говорит в первую очередь о глубинном преображении русской действительности, начинающемся с семьи, воспитания, образования, а главное — с изменения той роли, которую начинает играть внимающая всему новому молодая девушка, относящаяся прежде всего к дворянскому сословию, в русском обществе. По замечанию Л.Н. Толстого, Тургенев «сделал великое дело тем, что написал удивительные портреты женщин. Может быть, таковых, как он писал, и не было, но когда он писал их, они появились». Эти слова Льва Николаевича, прозвучавшие в Гаспре, в 1901 году, вспоминал М. Горький в беседе с А. Чеховым. И при этом признавал их правоту: «Это — верно; я сам наблюдал потом тургеневских женщин в жизни»5.
Когда в 1861 году выходит в свет названная выше статья Д.И. Писарева, новый роман И.С. Тургенева дорабатывается автором, и Ивану Сергеевичу, ревностно прислушивающемуся к советам Анненкова и Каткова, еще предстоит вносить в черновой текст «Отцов и детей» новые и новые изменения, которые, кстати говоря, затронут не только образ нигилиста, но и некоторые женские типажи произведения, в частности — Одинцову6. К слову, читатели и критики отнеслись к тургеневским девушкам в «Отцах и детях» весьма прохладно, либо не заметив их, переключившись в первую очередь на полемику о Базарове, нигилизме, отношениях между «отцами» и «детьми», либо усмотрев прямолинейную насмешку над процессом эмансипации, как в случае с отзывом в «Библиотеке для чтения»: «...Г. Тургенев осудил эмансипацию женщин, совершающуюся под руководством Ситниковых и проявляющуюся в уменьи складывать крученые папиросы, в беспощадном куреньи табаку, в питье шампанского, в пении цыганских песен, в пьяном виде и в присутствии едва знакомых молодых людей, в небрежном обращении с журналами, в бессмысленном толковании о Прудоне, о Маколее, при явном невежестве и даже отвращении ко всякому дельному чтению, что доказывается лежащими по столам неразрезанными журналами или постоянно разрезанными на одних только скандальных фельетонах, — вот те обвинительные пункты, по которым г. Тургенев осудил способ развития у нас женского вопроса...»
Глубинное, а не лежащее на поверхности женское начало, действительно усматривается в «Отцах и детях» не сразу, залегает в подтекстовых пластах произведения. Вынесенное в посвящение имя Виссариона Белинского, горестная дань памяти былым дружеским связям, разлад с «Современником», постоянные думы Тургенева об историческом рубеже, преодолеваемом Россией, что, конечно же, отразилось на тональности и общем эмоциональном настрое романа, который никак не назовешь приподнятым, и, главное, поиск, мучительный поиск нового героя, сумевшего бы перейти от риторики Рудина и от благородной отстраненности Лаврецкого к созиданию, к делу, к утверждению философии деятельной — практической — жизни, — все это наполнило роман многомерно актуальным содержательным планом, сделало его главного героя, Евгения Базарова, программной фигурой для одних, отрицательным примером — для других. И парадокс ситуации состоял в том, что живой, противоречивый и не укладывающийся, конечно, ни в какие схемы тургеневский новый характер раздражал ждущих от Тургенева определенного ответа на выдвигаемые жизнью вопросы читателей, раздражал «незавершенностью», «несхематичностью». «Снизить» Базарова, придать Базарову героические черты — раздавалось и справа, и слева. А про женские образы романа, помимо той же Кукшиной да Арины Власьевны («в романе, за исключением одной старушки, нет ни одного живого лица и ни одной живой души», — как высказался Антонович), критики и читатели в большинстве своем не доходили. За исключением, разве что, Анненкова, проницательно писавшего в журнале «Русская литература» в 1858 году об Одинцовой: «Этот тип нарисован у Вас так тонко, что вряд ли и уразумеют его будущие судители. Кажется... выходит точно японская табакерка, где заключены миниатюрные деревцы с плодами, прудики и лодочки...»7 Павел Васильевич, надо признать, больше журит в данном случае Тургенева, нежели хвалит, и автор реагирует на них, внося правки, но тонкое чутьё критика подсказывает ему ключевые для раскрытия образа Одинцовой определения — табакерка, внутри которой скрыт целый мир. И целое время. Усадебный мир! Усадебное время!
Однако, так или иначе, Евгений Базаров, оказавшийся в центре общественных полемик, затмил на первых порах плеяду женских образов, созданных Тургеневым.
Следует оговориться: не только у И.С. Тургенева, разумеется, но и у И.А. Гончарова, и у А.Н. Островского, и у А.И. Герцена, и у Л.Н. Толстого, и у Н.Г. Чернышевского женщина зачастую оказывается сильнее мужчины в том именно смысле, что она способна отважиться на решительный шаг, на поступок. Данное обстоятельство, как мы уже говорили, отражено в замечательной статье Чернышевского «Русский человек на rendez-vous». Однако важнейшим, может быть, даже, определяющим отличием «тургеневских девушек» является их поэтическая безоглядность, следование иррациональному порыву, мгновенному, и вместе с тем внутренне мотивированному, чувству. Чувству, рождающемуся в усадебной среде, в усадебном мире, в пространстве усадебных духовно-нравственных координат. Мы оговорились выше, что Тургенев писал на вырост, выдвигал некую программу действий, предопределял своими книгами появление того или иного типажа на русской культурной почве. И мысль Льва Толстого о появлении тургеневских девушек и в книгах писателя, и в самой жизни, мысль, подтверждённая Горьким, — еще одно тому доказательство. Но вот вопрос: кто был первым читателем прогрессивных русских авторов, того же Пушкина или того же Тургенева, во многом перенявшего классическую пушкинскую традицию? Ответ очевиден: молодые девушки из дворянских семей, тянущиеся к свету высокого искусства, окруженные благодатным культурным ореолом русской усадьбы, немыслимой не только без музыки, но и, конечно же, без хорошей библиотеки. Достаточно вспомнить здесь роман Гончарова «Обрыв», о роли семейной библиотеки в котором мы уже вели речь. А вот еще одно подтверждение нашей мысли, беспристрастные слова сатирика Салтыкова-Щедрина, которого уж точно ни в какой сентиментальности или предвзятости относительно дворянского воспитания заподозрить невозможно: «...с 1834 года матушка начала выписывать «Библиотеку для чтения», и надо сказать правду, что от просьб прислать почитать книжку отбоя не было. Всего больше нравились: «Оленька, или Вся женская жизнь в нескольких часах» и «Висячий гость», принадлежащие перу барона Брамбеуса. Последний сразу сделался популярным, и даже его не совсем опрятною «Литературною летописью» зачитывались до упоенья. Сверх того, барышни были большие любительницы стихов, и не было дома (с барышнями), в котором не существовало бы объемистого рукописного сборника или альбома, наполненных произведениями отечественной поэзии... Гений Пушкина достиг в то время апогея своей зрелости, и слава его гремела по всей России. Проникала она и в наше захолустье и в особенности в среде барышень (курсив наш — И.П.) нашла себе восторженных поклонниц. Но не мешает прибавить, что слабейшие вещи, вроде «Талисмана», «Черной шали» и проч., нравились больше, нежели произведения зрелые. Из последних наибольшее впечатление производил «Евгений Онегин»...»8. Иначе говоря, «тургеневские девушки» становились таковыми в процессе чтения, в процессе постижения морально-нравственной программы, заложенной в книгах русских писателей, того же Пушкина, Гончарова, Тургенева. Ответы на тот самый, типично усадебный, вопрос о поиске «счастья», или «счастия», они искали и отыскивали в русском искусстве, в русской литературе. Почему речь именно о молодых девушках, о «барышнях», как пишет Салтыков? Да потому, что у взрослой женщины, у жены, у матери просто не было времени на книгу — вспомнит толстовскую Наташу Ростову и многочисленные пренебрежительные упреки в ее адрес, что она-де превращается в «самку» и не развивается более духовно. Ее духовная главная цель — вынянчить детей, выходить их всех, что при тогдашнем уровне медицины было сродни физическому и духовному подвигу, даже с учетом помощи нянек и сиделок. Мы бы хотели подчеркнуть сейчас следующую, весьма важную, системообразующую для нашего исследования в целом мысль: не только гений Тургенева, но сама русская усадьба, с ее богатым культурно-историческим прошлым, подготавливала для настоящего и для будущего людей нового склада, людей завтрашнего дня, в особенности — тургеневских девушек. Речь, конечно же, не обо всех героинях Ивана Сергеевича, но исключения, в данном случае, только подтверждают общую закономерность.
В данном параграфе нашего исследования мы порассуждаем не только о тургеневских девушках, как об отдельном феноменальном явлении русской литературы, но и в целом — о женской природе тургеневского романа, неразрывно связанной с его усадебной почвой, со всем его усадебным антуражем. И речь пойдет в первую очередь о программном для писателя произведении «Отцы и дети», женские образы которого редко становились предметом концептуальных исследований.
В целом же феномен «тургеневских девушек», «тургеневских женщин» изучен в отечественном литературоведении глубоко и всесторонне. «Ни в русской, ни в мировой литературе нет другого, равного Тургеневу, писателя, отдавшего женщинам столько понимания и нежности, поднявшего их на такую высоту, так верившего в их величие и могущество» — В.Н. Боровицкая, пожалуй, выражает квинтэссенцию многих и многих замечательных работ, посвященных женскому началу в тургеневском творчестве9 Эта тема составляет важную часть целого ряда монографических исследований, например С.Е. Шаталова10, П.Г. Пустовойта11, А.Б. Муратова12, С.М. Аюпова13 и др.
В.Н. Топоров в книге «Странный Тургенев» подробно пишет об отце и матери великого художника, проводя параллели между особенностями его творчества и той семейной обстановкой, в которой он рос и воспитывался. «До самой смерти пленник и заложник Эроса, Сергей Николаевич и сам характеризуется присутствием в нем некоего женственного начала. Говорят о его «тонком и нежном как у девушки лице», о «лебединой» шее и «синих русалочьих глазах», и всё это сочеталось с мужским и мужественным — «неистощимым запасом любовной стремительности», столь неотразимой для чуткого к любви женского сердца. Что думал об этой захваченности Эросом, о любви, прошедшей через всю жизнь Тургенева-отца, хотя и воплощенной в разных женщинах, Тургенев-сын, можно только догадываться, но он, оказавшийся в юности соперником своего отца в любви к женщине, кажется, запомнил и усвоил его уроки и поведал о них в «Первой любви»... Сын познал и счастье любви, и ее отраву, и, вняв словам отца, он боялся любви или, согласно уточнению его биографа, «любил он любовь и боялся ее». В этом, в особой чуткости к прекрасному, в восприимчивости к женскому, как и, вероятно, в художественности самой натуры, в артистизме, Тургенев был настоящим наследником своего отца»14. А вот характеристика матери писателя, характеристика неожиданная, во всяком случае — непривычная, высвечивающая яркое, прежде всего творческое начало в волевой фигуре Варвары Петровны, урожденной Лутовиновой: «Впрочем, по-своему артистичной была и мать писателя: ее письма, сам стиль их, далеко выходящий за пределы среднего, принятого, свидетельствуют об этом. И духовные интересы не были чужды ей. Она любила музыку, много и охотно читала, преимущественно по-французски, делая при этом выписки, и вообще была женщиной образованной»15.
Выявление типологии женских характеров И.С. Тургенева и определение той роли, которую играют они в художественном мире писателя, в его творчестве и мировоззрении постепенно становится традиционной поисковой направленностью кандидатских и докторских диссертаций, посвященных тургеневскому творчеству. Причем данный аспект тургеневского наследия смежен и с интересами восточноазиатской геокультурной традиции. Так, в автореферате кандидатской диссертации Ли Ху Су «Типология женских характеров в романах и повестях И.С. Тургенева» доказывается, что «Лиза в романе «Дворянское гнездо», Татьяна в романе «Дым», Джемма в повести «Вешние воды» — героини, воплотившие тургеневский идеал». Писатель главную свою творческую задачу видел в том, чтобы раскрыть их нравственную силу и духовную красоту, источниками которых являются слияние «истины, добра и красоты», а также жертвенного подвига любви. Создание образов идеальных героинь требовало особых принципов и художественных приемов. Для этого писатель ищет в их изображении параллели в других видах искусства (в романе «Дворянское гнездо» в наиболее проникновенные моменты звучит музыка Лемма, Татьяна в романе «Дым» сравнивается с античной статуей, а Джемма в повести «Вешние воды» — с женскими образами итальянского Возрождения и созвучна музыке Вебера) или уводит своих героинь в область религии (Лиза Калитина). Тургенев создал женские образы, лишенные обыденности, показал вслед за Пушкиным, что женщина — наиболее яркое олицетворение русской жизни»16.
Хотелось бы отдельно сказать и вот о чём. Последнее время актуализируется интерес к материнской сфере в художественном мире И.С. Тургенева. Так, А.В. Ляпина и А.С. Котельникова выступили со статьей «Сакрализация материнской сферы в романе И.С. Тургенева «Отцы и дети»17. Исследовательское внимание сосредоточено в данной работе на принципах моделирования образа Федосьи Николаевны, Фенечки, жены Николая Петровича, сопоставляемой с Девой Марией, наделяемой объединяющей, сохраняющей, сберегающей семейный и домашний очаг силой. Фенечка, живущая под покровительством Николая Петровича, и сама покровительствует ему, помогает не впасть в грех уныния, делает его жизнь осмысленной, поскольку продолжает его род. Да к тому же, пройдя обряд венчания, становится хозяйкой имения, что впоследствии, как мы видим из очередного тургеневского эпилога, идет усадьбе только на пользу. Образ Федосьи Николаевны легок и воздушен, в нем нет тяжелых или угловатых черт, она вся устремлена к будущему, к завтрашнему дню, ее Митя — герой построманного времени и пространства, как и дети Пшеницыной и Обломова. Музыка материнства звучит в «Отцах и детях» возвышенным лейтмотивом. И интересно: у Фенечки и Николая Петровича рождается мальчик, Тургенев, вполне вероятно, осознанно делает этот выбор, намекая на все еще нелегкую, неясную участь женщины в русском обществе.
Однако, по нашим наблюдениям, влияние материнской и, в целом, женской сферы в тургеневском романе далеко не исчерпывается образом Федосьи Николаевны. И не замыкается на сестре Одинцовой Кате или Арине Власьевне. Как это ни парадоксально, само название «Отцы и дети», подразумевающее, казалось бы, исключительно мужской взгляд на вещи, имеет в своем подтексте женскую природу. «Кем являются, по мысли автора, «отцы» и кем являются, по мысли автора, «дети»? Данный вопрос и до сих пор еще задается при «школьном» толковании тургеневского романа, и до сих пор предполагается, что «верный» ответ на него — «либералы», люди старой закалки, и революционные демократы, жаждущие истинных перемен в ходе вещей. А если задать тот же самый вопрос несколько в иной плоскости: отцы — чьи они мужья, кому было отдано их сердце когда-то, и дети — каких матерей воспитанники?
Как мы помним из кратких, по сравнению с «Дворянским гнездом», тургеневских экспозиционных отступлений, Отец Павла и Николая Кирсановых — боевой генерал двенадцатого года, а родительница их, «из фамилии Колязиных, в девицах Agathe, а в генеральшах Агафоклея Кузьминишна Кирсанова, принадлежала к числу «матушек-командирш», носила пышные чепцы и шумные шелковые платья, в церкви подходила первая ко кресту, говорила громко и много, допускала детей утром к ручке, на ночь их благословляла, — словом, жила в свое удовольствие» [Т.: VII, 8]. «Родительницей» называет Тургенев Агафоклею Кузьминишну, и как ярко, как резко контрастирует это определение со словом «мать», произносимым Базаровым, видящим Фенечку: «Она мать — ну и права» [Т.: VII, 24]. Сказанное по случаю, обретает в романе программную силу, становится его важнейшей идейной установкой, составляет нравственную основу произведения.
Павел Петрович Кирсанов женат не был, отцом так и не стал, и разрыв с княгиней Р. лег на его характер тавром, затмившим, пожалуй, следы самого мрачного семилетия или любого прочего исторического отрезка. Защищаясь скепсисом, верой в прогресс, английскими книгами, утренним какао и статусом «совершенного джентльмена» от своего несвершившегося былого (время его образа, на французский манер, можно назвать «незавершенным прошлым»), став заложником настоящего, Павел Петрович, как, собственно, и тип его натуры, невольно, силой судьбы, оказался вне будущего. Кирсанову-старшему уже никогда не вырваться из пределов того кольца, что прислала ему в конверте княгиня Р, ему так и будет суждено снова и снова вращаться по этой узенькой для истории, но бесконечно широкой для него самого орбите. Он, не отец и не муж, может лишь случайно соприкоснуться в своем размеренном круговом движении с чем-то живым и завтрашним, как, например, с ребенком Фенечки или с ней самой. Но завтрашнему до вчерашнего, до вечно незавершаемого вчерашнего, нет, в сущности, никакого дела. И потому дорога из усадьбы, а значит, дорога из России, туда, к чужому пределу, где когда-то забрезжило перед Павлом Петровичем истинное чувство, для него совершенно закономерна. А спор с Базаровым о значении прогресса и предназначении цивилизации — совершенно бессмысленен. Павел Петрович спорит больше с собой, нежели с Базаровым, сам себя стремится убедить в исторической целесообразности своих принципов и, в конце концов, своего существования, поверяемого, например, внешне беспричинной дуэлью — почти трагикомической аллюзией к моральным установкам давно минувшего — пушкинского — времени. Летняя теплая тревожащая душу ночь может отразиться лишь холодными звездами в его глазах, отчего вся его фигура — такова уж манера автора — обретает больше сочувственного тепла, нежели отчужденного холода.
Николай Петрович — дело другое. Для него пространство усадебного сада — это пространство размышлений, мечтаний, памяти: «Он любил помечтать; деревенская жизнь развила в нем эту способность. Давно ли он так же мечтал, поджидая сына на постоялом дворике, а с тех пор уже произошла перемена, уже определились, тогда еще неясные, отношения... и как! Представилась ему опять покойница жена, но не такою, какою он ее знал в течение многих лет, не домовитою, доброю хозяйкою, а молодою девушкой с тонким станом, невинно-пытливым взглядом и туго закрученною косой над детскою шейкой. Вспомнил он, как он увидал ее в первый раз. Он был тогда еще студентом. Он встретил ее на лестнице квартиры, в которой он жил, и, нечаянно толкнув ее, обернулся, хотел извиниться и только мог пробормотать: «Pardon, monsieur» ...А потом первые робкие посещения, полуслова, полуулыбки, и недоумение, и грусть, и порывы, и, наконец, эта задыхающаяся радость... Куда это все умчалось? Она стала его женой, он был счастлив, как немногие на земле... «Но, — думал он, — те сладостные, первые мгновенья, отчего бы не жить им вечною, неумирающею жизнью?» [Т.: VII, 55]
В «Отцах и детях» огромное значение имеет тот факт, что имение Кирсановых названо в честь покойной жены — Марьино. Это налагает на весь роман почти неуловимую метафору движущегося поступательно времени, отслеживаемого и глазами прошлого тоже. Прошлое и сегодняшнее нераздельны для Николая Петровича, не поделены непроходимой границей, не отгорожены рвом. Его сердце смогло вместить абсолютно искреннюю любовь к Фенечке и светлую память о Марии. «Супруги, — пишет И.С. Тургенев о жизни Николая Петровича и Маши, — жили очень хорошо и тихо: они почти никогда не расставались...» [Т.: VII, 8] И это нерасставание продолжилось и после смерти жены, и после того даже, как Николай Петрович встретил и полюбил Федосью Николаевну. Характерно начало романа, когда отец дожидается, наконец, из города сына, и у него проносится в голове: «Сын... кандидат... Аркаша...»... «Не дождалась!» — шепнул он уныло [Т.: VII, 10]. И в саду, когда его возвращает из былого голос Фенечки («— Николай Петрович... где вы?»), ему не становится, как подчеркивает И.С. Тургенев, «ни больно, ни совестно...», поскольку он «не допускал даже возможности сравнения между женой и Фенечкой» [Т.: VII, 56].
Как видим, оба брата Кирсановых, при всей очевидной разнице между их характерами и темпераментами, между их историческими ролями, даны в романе на фоне женщины, показаны сквозь призму их любовных историй. И пространственно-временной образ усадьбы, то изображаемой в настоящем, то получающий глубокий ретроспективный план, также становится выразителем внутреннего мира братьев, подробно рассказывает читателю о характере каждого из героев, а главное — о характере их отношений с временем. Прогуливаясь по ночному саду и вспоминая Марию, Николай Петрович «чувствовал, что ему хотелось удержать то блаженное время чем-нибудь более сильным, нежели память...», и усадьба, ее сакральное пространство, давало ему такие силы. Господин Ситников, рядящийся в славянофильские одежды, тоже поверяется, но только на комический лад, женским началом: «(Возможность презирать и выражать свое презрение было самым приятным ощущением для Ситникова; он в особенности нападал на женщин, не подозревая того, что ему предстояло, несколько месяцев спустя, пресмыкаться перед своей женой потому только, что она была урожденная княжна Дурдолеосова)» [Т.: VII, 65].
Во фразе Павла Петровича «мне пора пить мой какао», тоже внешне звучащей не без оттенка комизма, слышалась, тем не менее, не меньшая идейноэстетическая и философская программа, чем во всех монологах Базарова. И прежде всего — право отстаивать свои «принсипы», следовать пути цивилизованного человека, читающего Пушкина и, «что ли», Гете, и противостоящего грубой варварской разрушительной силе.
Агроном, фермер Николай Петрович «размежевался» с крестьянами и завел «ферму» в две тысячи десятин земли и хозяйствовать, по наблюдению того же Базарова, ему приходилось не сладко. В этом обстоятельстве не просто отражается экономическое веяние времени, но и сказывается опыт самого Тургенева. «Роман «Отцы и дети» пишется весной и летом в Спасском, когда отношения Тургенева с крестьянами приобретают особую напряженность. Мужики не хотят подчиняться советами помещика, не желают идти на оброк, отказываются подписывать уставные грамоты и, в сущности, бойкотируют любое проявление доброй господской воли»18. В одном из писем той же примерно поры Иван Сергеевич сетует: «До Вас уже, вероятно, дошли слухи о нежелании народа переходить с барщины на оброк. Это знаменательный и, признаюсь, никем не предвиденный факт доказывает, что наш народ готов отказаться от явной выгоды в надежде, что вот — авось выйдет еще указ — и нам земли отдадут даром — или царь ее нам подарит через два года...»
Да, исторически актуален роман Ивана Сергеевича, не только о появлении новых типажей заботится автор, но занят и осмыслением новых экономических и, конечно же, политических реалий. Нет спору: «Речь в романе со всей очевидностью шла не только — и даже не столько — о поколениях, сколько о конфликте сословий, точнее — их мировоззренческих позиций, то есть о сословно «новом» и «старом». Как показал писатель, конфликты поколенческие перерастают сами себя, тогда как противоречия сословные приводят к революционным катаклизмам...»19
И все же «Отцы и дети», как усадебный романа И.С. Тургенева, весьма и весьма показателен в том смысле, что заявленная с первых же страниц, с самого названия общественно-политическая, историческая, экономическая актуальная проблематика может уходить во внутренний план повествования, в то время как второстепенные, казалось бы, эпизоды способны приобретать мировоззренческий статус. «В своем небольшом, концентрированном романе Тургенев добивался эпического звучания особенными, специфическими для него средствами — приходит к выводу Л.А. Герасименко в статье «Время как жанрообразующий фактор и его воплощение в романах Тургенева». — Эпическая широта и объемная глубина в его романе достигались за счет многочисленных «пристроек»: биографических отступлений в прошлое, проекций в будущее (в эпилогах) — как раз тех дополнительных структурных элементов, которые казались современной автору критике «лишними»... Но именно они обладали эпическим содержательным смыслом и способствовали «прорастанию» повести в роман». Комментатор доказывает, что именно подобному построению романного целого «отвечал найденным Тургеневым способ изображения художественного времени в его прерывистом течении и в переключении временных планов — от настоящего к прошлому и от настоящего к будущему»20.
Подробно обрисовывая усадьбу Одинцовой, выстроенную «в стиле, который известен у нас под именем Александровского» [Т.: VII, 75], мельком, едва ли не художественной нонпарелью И.С. Тургенев приписывает где-то сбоку романного листа, рассказывает об этом на «боковой аллее», по-гончаровски, что мать Одинцовой «знавала Аркадиеву мать и была даже поверенною ее любви к Николаю Петровичу» [Т.: VII,775]. В подготовительных материалах к роману чётко прослеживается, как два имения — Одинцовой и Кирсановых — последовательно разграничиваются автором. «Описание имения А(нны) С(ергеевны) дома. — Grand genre — но с небрежностью. Роскошь ещё со времен мужа... — Жизнь у Одинцовой... Прелестные вечера музыки — нетерпеливые порывы и выходки Базарова. — Имение, где живёт его отец и мать (бедное и скромное), находится в 25 верстах от Одинцово...»21
Перед читателями, таким образом, разворачивается не просто диалог между минувшим и сегодняшним, а разговор двух усадеб, у каждой из которых — женское лицо, женское сердце. Может быть, это один из немногих примеров во всей русской литературе, когда между усадьбами, далекими друг от друга по внешнему облику и своему предназначению, протягивается связующая нить. Причем не только в пространстве, но и во времени. Не упустим из внимания и тот факт, что Одинцова побывает перед смертью Базарова и в усадьбе его родителей, преодолеет эти самые 25 вёрст, объединив все типы и характеры представленных в романе усадебных миров. А вдобавок еще ее сестра, Катя, составит счастье Аркадия. Так что нить времени, которую держит в руках Одинцова, можно назвать нитью Ариадны, можно — нитью человеческой судьбы, которую тянут Парки. Одинцова и сама как богиня Парка, принимающая то образ тянущей пряжу времён Ноны, то Децимы, что распределяет судьбу, то Морты, которая перерезает нить жизни... В любом случае образ Анны Сергеевны Одинцовой обретает в романе, с учетом приведенных обстоятельств, роль связующе-размыкающего звена, без ее участия в прошлом, настоящем и будущем семьи Аркадия вся история, рассказанная И.С. Тургеневым, рассыпалась бы на разрозненные, как выражался И.А. Гончаров, «эскизы».
Когда классово-социологический акцент в исследовании «Отцов и детей» начал смещаться в сторону психологических, эстетических, символических «прочтений» романа, образ Анны Сергеевны был истолкован, в частности, как «образ-символ, выражающий изначальное природное состояние мира, первоосновы жизни, неподвластные человеку»22.
Более того, в «некоторых концепциях Одинцова потеснила Базарова. Усиленное внимание к сну героя, описанному в XXIV главе (последнему стали иногда придавать значение не меньшее, чем сну Татьяны в Евгении Онегине) позволило заговорить о вершинной роли образа героини и его символической природе»23. Что, разумеется, не отменяет мысли Н.Н. Страхова, полагавшего: в «Отцах и детях» есть лицо, «стоящее выше всех лиц и даже выше Базарова, — жизнь»24.
С.В. Савенков в статье «Кто есть кто?» (О персонажном строе «Отцов и детей») дает следующие характеристики-сопоставления Одинцовой и княгине Р.: «По-пушкински сияющая вечной красой Анна Сергеевна, дойдя до известной черты в отношениях с Базаровым, «заставила заглянуть себя за нее — и увидала за ней даже не бездну, а пустоту... Пустота — эмблематическое выражение жизни и той, и другой. И княгиня Р., и Одинцова одинаково бесплодны. Одна — потому, что не знает границ, другая, напротив, — потому, что поместила свою жизнь в строго определенные границами рамки. И той, и другой противостоит Фенечка с младенцем на руках. Она, как и мадонна на полотне Рафаэля, символизирует гармонично уравновешенную полноту жизни в воссоединении небесного и земного»25.
Мы не можем согласиться с подобной оценкой тургеневской героини, которая вряд ли противопоставляется Федосье Николаевне и вообще кому-либо в романе. Оставив за плечами бурные политические споры, пройдя через личные невзгоды, испытав превратности жгучего любовного чувства, Тургенев, как нам представляется, обрел довольно мудрости, чтобы никого никому не противопоставлять. И уж тем более никого не судить, а только лишь следовать правде жизни.
К образу Анны Сергеевны Одинцовой, действительно сияющей пушкинским светом (еще А.И. Батюто указывал на органическое слияние поэтики Пушкина и Тургенева26), дорожка читателей и комментаторов еще, вполне возможно, не до конца проторена. К шкатулке Одинцовой ключик не подобран. Анна Сергеевна не похожа на героев экспозиции «Обломова», занимающих своё место, вроде изящных статуэток, на полке читательской памяти. Одинцова — фигура общероманного масштаба, хранящая до сих пор не один секрет тургеневской поэтики. Не учтены, во всяком случае, слова самого автора о его героине: «Анна Сергеевна была довольно странное существо. Не имея никаких предрассудков, не имея даже никаких сильных верований, она ни перед чем не отступала и никуда не шла» [Т.: VII, 83]. Задумаемся над философской доктриной, заложенной И.С. Тургеневым в образе этой женщины, которую так и хочется сравнить с прекрасной античной колонной, несмотря на то, что в романе Тургенева, по меткому замечанию Г.С. Кнабе, намекающего на ницшеанскую эстетику, проявляются «не только «концы» античной традиции, но и «начала» нового, совсем иного ее бытия в культуре Западной Европы и России»27 Фигура Одинцовой отвечает классическому усадебному идеалу: цикличность, размеренная заданность жизни, следование особому усадебному распорядку, в котором не только завтрак или, допустим, предобеденная беседа, но и ботанизирование имеет строго отведенное время. У Анны Сергеевны счеты со временем особые, она сумела договориться с усадебным Хроносом о том, чтобы не замечать времени, не думать о нем, не жалеть его, не тревожиться о быстром ли, медленном ли его ходе. «Время, — пишет И.С. Тургенев, — (дело известное) летит иногда птицей, иногда ползает червяком; но человеку бывает особенно хорошо тогда, когда он даже не замечает — скоро ли, тихо ли оно проходит. Аркадий и Базаров именно таким образом провели дней пятнадцать у Одинцовой» [Т.: VII, 85].
Характеризуя образ Одинцовой, следует учитывать ещё один немаловажный нюанс — Анна Сергеевна представляет аристократический круг, именно круг, замкнутость которого нарушается историческим процессом. Вспомним, какой задумывалась автором жизнь в одинцовском имении — «Grand genre — но с небрежностью». То есть на широкую ногу, однако без прежней сословно-иерархической строгости. Аристократизм Одинцовой, и возвышенный, и в чём-то отходящий от общепринятых поведенческих сословных канонов, отталкивает-привлекает Базарова. Герой видит какое-то необъяснимое противоречие в Анне Сергеевне, чувствует, что она больше, чем просто «светская львица». «Существом базаровского отношения к Одинцовой, — полагает А.И. Батюто, — в конце концов является истинное и глубокое чувство, а вовсе не слова, — своего рода ширма, их прикрывающая. Этому суровому человеку стыдно, что он влюбился, по его понятиям, как романтик. Любовь Базаровой к Одинцовой к тому же — это любовь-вражда: любовь к женщине самой по себе и в то же время настороженно-сдержанное враждебное чувство к аристократке»28.
Роман «Отцы и дети» создается в то время, когда Россия не просто стоит перед выбором, на перепутье, как это отражено в «Дворянском гнезде», когда «канунность», ожидание исторических перемен определяют общественное настроение эпохи, но в пору динамичного преображения, первых шагов, во всяком случае, делаемых по новой дороге. И вот как раз в такой исторический промежуток Тургенев изображает, с одной стороны, недвижную, а с другой — олицетворяющую спокойную размеренность жизни героиню, для которой «ничего не хотелось, хотя ей казалось, что ей хотелось всего» [Т.: VII, 84]. Она любила своего покойного, доброго и «грешного», отца, который доверял ей всем сердцем и держался с ней как с ровней, и не помнила матери; она вся состояла из гармонически слитых противоположностей, она как будто бы выражала всем своим образом идею противоречия, но рождающего не движение, а покой. «Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник», — просвещал Аркадия Базаров, чьими устами И.С. Тургенев, как предположил С.А. Небольсин, отвечал «Соответствиям» Бодлера, его художественному манифесту:
Природа — некий храм, где от живых колонн
Обрывки смутных фраз исходят временами.
Как в чаще символов, мы бродим в этом храме,
И взглядом родственным глядит на смертных он.
Подобно голосам на дальнем расстоянье,
Когда их стройный хор един, как тень и свет,
Перекликаются звук, запах, форма, цвет,
Глубокий, темный смысл обретшие в слиянье29.(Пер. В. Левика)
«А не Бодлеру ли отвечал наш Базаров? — задается вопросом С. Небольсин... — Начитанность, не вполне вероятная в тургеневском герое, но у самого Тургенева, с его глубокой укорененностью во французской культуре, совершенно легко разгадываемая. И при таком противопоставлении: «Бодлер — Базаров», — конечно, ясно, чью сторону возьмет ценящий прекрасное читатель30. Хозяйка Никитского, эта живая колонна, которая «ни перед чем не отступала, и никуда не шла», так и остается загадкой для Базарова, не умещается в его сугубо практическую «мастерскую», но и Базаров, в свою очередь, человек зависимый от времени и призванный повлиять на ход времени, пробуждает в Одинцовой то, что ей самой так и остается до конца неясным. Приехав к умирающему Базарову и взглянув на него, Одинцова «остановилась у двери, до того поразило ее это воспаленное и в то же время мертвенное лицо с устремленными на нее мутными глазами. Она просто испугалась каким-то холодным и томительным испугом; мысль, что она не то бы почувствовала, если бы точно его любила — мгновенно сверкнула у ней в голове». [Т.: VII, 182] О рассудочности ли свидетельствует эта мысль Анны Сергеевны, о холодности ли ее, о том ли, что она действительно не любила Евгения, о том, наконец, что она никого не могла полюбить в своей жизни? Или, напротив — о любви, о единственной в ее жизни истинной любви к мятущемуся, неспокойному сердцу, о любви, в которой она, сама холодность и отвлеченность, даже себе была не в силах признаться?
Мать Базарова, Арину Власьевну, заботят в «Отцах и детях» две главные сферы — сфера ее сына, ненаглядного Енюшки, и сфера времени: «Арина Власьевна не замечала Аркадия, не потчевала его; подперши кулачком свое круглое лицо, которому одутловатые, вишневого цвета губки и родинки на щеках и над бровями придавали выражение очень добродушное, она не сводила глаз с сына и все вздыхала; ей смертельно хотелось узнать, на сколько времени он приехал, но спросить его она боялась. «Ну, как скажет на два дня», — думала она, и сердце у ней замирало» [Т.: VII, 112]. О матери Базарова Тургенев пишет подробно, разворачивая ее образ во времени и пространстве и увязывая его с усадебным бытовым слоем. Читатель узнает о ней, что она «была настоящая русская дворяночка прежнего времени» и что «ей бы следовало жить лет за двести, в старомосковские времена» [Т.: VII, 113]. То есть автор сразу же определяет временной план героини, указывает на отнесенность к прошлому, к далекому прошлому ее образа. Набожность, чувствительность, суеверность, безусловный страх перед миром примет и предзнаменований, нежелание читать книг и писать письма, но вместе с тем природная доброта, мягкость, сердечность, участливость, соединенная, впрочем, с твердым осознанием того, что, по заведенному искони обычаю, «есть на свете господа, которые должны приказывать, и простой народ, который должен служить». Когда-то, давным-давно, «она играла на клавикордах и изъяснялась немного по-французски; но в течение многолетних странствий с своим мужем, за которого она вышла против воли, расплылась и позабыла музыку и французский язык» [Т.: VII, 114]. Арина Власьевна явно не была предтечей «тургеневских девушек», ни с Лизой Калитиной, ни с Натальей, ни с Асей она не имеет и не может иметь, в силу исторических причин, ничего общего. Но с каким тактом, с каким внутренним уважением пишет Тургенев о своей героине. Может быть, ни один персонаж романа не удостаивается более сочувственной интонации, чем мать Енюшки. Перед нами как будто бы одна из дальних родственниц широкой Обломовской семьи, собравшейся долгим зимним вечером за круглым столом в гостиной для неторопкого разговора, или просто молчания, озвученного треском откушиваемой нитки да размеренным ходом настенных часов. В «Сне Обломова» И.А. Гончаров говорит, между прочим, о неожиданных слезах и страхах гостей обломовского дома: «...у старух бывают иногда темные предчувствия» [Т.: IV, 134]. А Арина Власьевна, как пишет И.С. Тургенев, «была мнительна, постоянно ждала какого-то большого несчастья и тотчас плакала, как только вспоминала о чем-нибудь печальном...» [Т.: VII, 114]
И.С. Тургенев упоминает, что его героиня вышла замуж «против воли», но разве весь ход романа не подтверждает безоговорочной близости Арины Власьевны и Василия Ивановича, из полной духовной слитности. Да, она не ведет дела в имении, не принимает решений, но все, что происходит вокруг, всякое решение отца Базарова так или иначе — не в сфере логики, а в сфере эмоций — согласуется им с нею. Просто потому — что они неразлучны, неразъединимы. И если представить на мгновение, что Арина Власьевна подойдет к своему земному пределу, то и все усадебные дела, со скрипом, по старинке, но продвигающиеся, затихнут в то же мгновение. Бунт старика-Базарова возможен только рядом с женой, которая сдерживает его, удерживает, Василий Иванович ведь не к Богу обращается, а к единственному оставшемуся у него близкому человеку на свете. «Я говорил, что я возропщу, — хрипло кричал он, с пылающим, перекошенным лицом, потрясая в воздухе кулаком, как бы грозя кому-то, — и возропщу, возропщу!» [Т.: VII, 184] Но Арина Власьевна, вся в слезах, повисла у него на шее, и оба вместе пали ниц. «Так, — рассказывала потом в людской Анфисушка, — рядышком и понурили свои головки, словно овечки в полдень...» [Т.: VII, 184] То есть и в радости, и в горе они оказываются вместе — Василий Иванович и Арина Власьевна, и их путь теперь, общий, единый путь, пролегает от усадебного домика до сельского кладбища.
И снова хотелось бы здесь вернуться к образу Одинцовой, как ни странно. Анна Сергеевна ведь, ровно как и Арина Власьевна, «вышла замуж, не по любви, но по убеждению, за одного из будущих русских деятелей, человека очень умного, законника, с крепким практическим смыслом, твердою волей и замечательным даром слова, — человека еще молодого, доброго и холодного как лед» [Т.: VII, 185]. И далее Тургенев ставит одну из ключевых для интимной сферы всего романа фразу, объясняющую многое не только в природе брака, но и в природе русской ментальности, русской дворянской семьи: «Они живут в большом ладу друг с другом и доживутся, пожалуй, до счастья... пожалуй, до любви» [Т.: VII, 185]. Насколько мудры эти слова, насколько звучно перекликаются они с судьбой отца и матери Евгения Базарова — русского нигилиста. Автор дает читателю понять, во всяком случае намекает ему, что, возможно, когда-нибудь, через много-много лет, через десятилетия, Одинцова со своим избранником тоже найдут общую дорогу, тоже «доживутся до любви».
Усадебный мир, живописуемый И.С. Тургеневым, проникнут женской душой. Интересно провести параллель с обломовским знаменитым «планом». Илья Ильич, как человек постоянно думающий об устройстве и переустройстве будущей своей жизни в деревне, в родной усадьбе, на первое место в усадебном мире ставит женщину. И.А. Беляева убеждена: Илья Ильич стремится не к уединению, не к буквальному замыканию своего быта в обломовский непроницаемый семейно-родовой круг, а вкладывает в свой план «принципиально новое содержание, освещенное женским началом (не просто материнским, а именно женственно-женским), в котором гармонически сходятся, не конфликтуя между собой, земное и небесное»31.
Есть в «Отцах и детях» еще один замечательный женский образ. «Тетушка Анны Сергеевны, княжна Х...я, худенькая и маленькая женщина с сжатым в кулачок лицом и неподвижными злыми глазами под седою накладкой» [Т.: VII, 79]. Интересно сопоставить ее образ, получившийся у Тургенева весьма живым и непосредственным, с образом загадочной княгини Р, сыгравшей печальную роль в судьбе Павла Петровича Кирсанова. Если княгиня Р вся как будто бы нарочно сотворена из романтических, а иногда и пвсевдоромантических штампов («загадочный взгляд», «холодный ужас», «выражение мертвенное и дикое» и т. д.), то княжна Х...я вырисована в сугубо реалистической манере, она зрима и фактурна — читатель как бы слышит ее тяжелое дыхание, звучание ее недовольного хриплого голоса, чувствует ее пренебрежение к окружающим. И вместе с тем — пренебрежение окружающих к ней. Точнее даже не пренебрежение, а стремление не замечать. Разные миры, разные эпохи, разные поведенческие модели просто существуют в разных же измерениях. У Тургенева это показано совершенно замечательно:
«— Как вы почивали, тетушка? — спросила Одинцова, возвысив голос.
— Опять эта собака здесь, — проворчала в ответ старуха и, заметив, что Фифи сделала два нерешительные шага в ее направлении, воскликнула: — Брысь, брысь!
Катя позвала Фифи и отворила ей дверь» [Т.: VII, 80].
Разве не напоминает данный разговор, ведущийся совершенно в разных измерениях, чеховские диалоги, когда герои и не слышат, и не хотят, и не могут слышать друг друга? И разве не напоминает этот образ многие реальные образы из книги Н.Н. Русова «Помещичья Россия по запискам современников», которую составляют мемуары русских дворян конца XVIII начала XIX века32.
Княжна — хранительница былых усадебных времен. Ее обложенное подушками кресло, ее чашка, украшенная гербом, ее привычка класть в чашку с чаем мед — это все оттуда, из тех времен, из туманной дали усадебного бытия. Но, как мы уже сказали, ее диалог с настоящим невозможен:
«— А что пишет кнесь Иван?» [Т.: VII, 80]
Ей никто не отвечал. Базаров и Аркадий скоро догадались, что на нее не обращали внимания, хотя обходились с нею почтительно. «Для ради важности держат, потому что княжеское отродье», — подумал Базаров...» [Т.: VII, 80]
Но у «княжеского отродья» еще остаются свои привычки, и свои предпочтения, и свои взгляды на ход истории: княжна «вошла и, едва поклонившись гостям, опустилась в широкое бархатное кресло, на которое никто, кроме ее, не имел права садиться. Катя поставила ей скамейку под ноги; старуха не поблагодарила ее, даже не взглянула на нее, только пошевелила руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное тело. Княжна любила желтый цвет: у ней и на чепце были ярко-желтые ленты» [Т.: VII, 80]. Новых молодых людей, появляющихся в усадьбе, она называет «оголтелыми». Желтый цвет, который она так любит, — это цвет прощания, цвет зависти, ревности, печали, тоски, разлуки, но и — мудрости, богатства. Цвет границы с потусторонним миром. И.С. Тургенев упоминает о своей старой героине, придающей глубину исторической усадебной перспективы всему роману, мельком, мимобежно, но все-таки не забывает про нее: «Княжна X... я умерла забытая в самый день смерти» [Т.: VII, 186].
В романе И.С. Тургенева «Отцы и дети», написанном в переломное для России историческое время, представлены не только разные типы усадебного хозяйствования — фермерское, классическое, патриархальное — но и, главным образом, разнообразные женские типажи, неразрывно связанные с усадебной почвой. Это и Федосья Николаевна, олицетворяющая материнство, и Анна Сергеевна Одинцова — поддерживающая усадебный классический миропорядок, имеющая что-то общее с великолепной античной колонной, что не раз подспудно подчеркивается в тексте, Одинцова к тому же выполняет роль связующего звена между усадебными мирами, с одной стороны, а с другой, через свою покойную мать, когда-то познакомившую мать Аркадия с его отцом, Николаем Петровичем, соединяет былое, настоящее и, возможно, будущее; усадебный птенчик Катя, сестра Одинцовой, составляющая счастье Аркадия, Екатерина — еще и музыкальный образ, ее игра, сама музыкальность ее натуры, открытой, поэтически возвышенной и в то же время абсолютно земной, наполняет роман дополнительным смысловым звучанием; Евдоксия Кукшина — синий чулок, эмансипированная особа, вынесенная автором за усадебные рамки для того только, возможно, чтобы показать, насколько жизнь вне природы, вне русского Сада, вне усадебного пространства может быть ограниченной и однообразной (хотя об этом персонаже, безусловно неоднозначном и многомерном, нужно вести речь отдельно); мать Базарова, Арина Власьевна, которой не суждено было стать «тургеневской девушкой», познать жажду духовного взлета, но которая выше в романе любого другого образа, и наконец, княгиня Р. и княжна Х...я, без которых невозможно представить целостную картину развернувшейся драмы. Есть в «Отцах и детях» и незримо присутствующий образ Марьи, первой жены Николая Петровича, матери Аркадия, запечатленный в названии имения. Так сохраняется живая память, так пространство усадьбы одухотворяется, заполняется воспоминаниями и превращается в сакральное, священное пространство.
Б.К. Зайцев в книге «Жизнь Тургенева» не без оснований заметил: «Тургенев с ранних лет невзлюбил брак...». Биограф писателя не раз подчеркивал, что тургеневскому облику была свойственна «горестно-мудрая» черта: одиночество, «несемейственность»33. Звучит парадоксально относительно художника, вызвавшего к жизни целую плеяду новых персонажей, в том числе — «тургеневских девушек». И все же в словах Б.К. Зайцева есть, видимо, и доля правды.
Однако в романе «Отцы и дети», как мы могли убедиться, Ивану Сергеевичу удалось подспудно, во многом подтекстово «проторить дорожку» к принципиально новому пониманию не только общественно-политической ситуации в России, причем в сложный для страны, переломный момент, не только выдвинуть на авансцену самой жизни следом за русским Гамлетом Лаврецким «побежденного победителя»34 Евгения Базарова, но и осмыслить великое предназначение русского Дома и Сада, русской семьи, создать целую галерею ярчайших женских образов, образ русской усадьбы, имеющей женское лицо.
Примечания
1. Андреев Д.Л. Роза Мира. С. 192.
2. Писарев Д.И. Собр. соч.: в 4 т. М., 1955. Т. 1. С. 162.
3. См.: Антонович М.А. Литературно-критические статьи. М.; Л., 1961.
4. Цит. по: Сухих С.И. Психологическое литературоведение Д.Н. Овсянико-Куликовского. Из лекций по истории русского литературоведения. Н. Новгород. 2001. С. 48.
5. Цит. по: М. Горький и А. Чехов. М., 1951. С. 161.
6. См. подр.: Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем. М., 1981. Т. 7. С. 430.
7. Анненков П.В. К творческой истории романа И.С. Тургенева «Отцы и дети» // Русская литература. 1958. № 1. С. 148.
8. Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч.: в 20 т. М., 1975. Т. 17. С. 332—333.
9. Боровицкая В.Н. Эпилог. М., 1990. С. 150.
10. Шаталова Е.С. Проблемы поэтики И.С. Тургенева. М., 1969.
11. Пустовойт П.Г. И.С. Тургенев — художник слова. М., 1980.
12. Муратов А.Б. Тургенев-новеллист (1870—80-е годы). Л., 1985.
13. Аюпов С. Тургенев-романист и русская литературная традиция. Сыктывкар. 1996.
14. Топоров В.Н. Странный Тургенев (Четыре главы). М., 1998. С. 13.
15. Там же. С. 14.
16. Ли Хи Су. Типология женских характеров в романах и повестях И.С. Тургенева: дис. ... канд. филол. наук. М., 1999. С. 154.
17. См.: Ляпина А.В., Котельникова А.С. Сакрализация материнской сферы в романе И.С. Тургенева «Отцы и дети» // В мире науки и искусства: вопросы филологии, искусствоведения и культурологии: сб. ст. по мат. XXXIV междунар. науч.-практ. конф. № 3 (34) // отв. ред. А. Гулин. Новосибирск, 2014. С. 156—163.
18. Лебедев Ю.В. Роман И.С. Тургенева «Отцы и дети». М., 1982. С. 22.
19. Богданова О.В. «Кто тут прав, кто виноват... решить не берусь...»: «Отцы дети» И.С. Тургенева // Вопросы литературы. 2015. № 4. С. 49.
20. Герасименко Л.А. Время как жанрообразующий фактор и его воплощение в романах Тургенева // Жанр (эволюция и специфика). Вопросы русского языка и литературы. Кишинев. 1980. С. 53—54.
21. Тургенев И.С. Отцы и дети. М., 2008. С. 226.
22. Аюпов С.М. Тургенев-романист и русская литературная традиция. Сыктывкар, 1996. С. 70.
23. Маркович В.М. Роман И.С. Тургенева «Отцы и дети» // Тургенев И.С. Отцы и дети. Лит. памятники. С. 538.
24. Страхов Н.Н. И.С. Тургенев. «Отцы и дети» // Роман И.С. Тургенева «Отцы и дети» в русской критике. Л., 1986. С. 253.
25. Савенков С.В. «Кто есть кто?» (О персонажном строе «Отцов и детей») // Новый филологический вестник. 2006. Вып. 3. С. 189.
26. Батюто А.И. Тургенев-романист. Л., 1972. С. 62—66.
27. Кнабе Г.С. Русская античность. М., 2000. С. 181.
28. Батюто А.И. Из наблюдений над языком и стилем романа И.С. Тургенева «Отцы и дети» // Тургенев И.С. Отцы и дети. Серия Лит. памятники. С. 480.
29. Бодлер Ш. Соответствия // Европейская поэзия XIX века. Сер. Библиотека всемирной литературы. М., 1977. С. 679.
30. Небольсин С.А. Поэзия прошлого века // Европейская поэзия XIX века. М., 1977. С. 12.
31. Беляева Е.А. План новой жизни Обломова и новая жизнь Ольги и Штольца // И.А. Гончаров: мат. Междунар. науч. конф. Ульяновск, 2017. С. 81.
32. См.: Помещичья Россия в записках современников / под ред. Н. Русова. М., 1911.
33. Зайцев Б.К. Жизнь Тургенева: Литературная биография. М., 2000. С. 49.
34. Батюто А.И. «Отцы и дети» Тургенева — «Обрыв» Гончарова (философский и этико-эстетический опыт сравнительного изучения)» // Русская литература. 1991. № 2. С. 18.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |