Русская усадебная литература — явление многомерное, интенсивно пересекающееся с геокультурным ландшафтом национальной традиции, не просто околоположное отечественной истории, а очевидно повлиявшее на ее развитие, на сам ход общественной жизни и идейной борьбы, которая развертывалась вокруг главного, «столбового» вопроса пушкинского века, вопроса о крепостном праве. Этот вопрос, захватывая в лице Д.И. Фонвизина или, например, А.Н. Радищева, чья фамилия случайно, как может показаться, упомянута в «Обломове», «вековую даль», имея уходящую глубоко в национальную почву корневую систему, дал столь яркие и обильные всходы в веке XIX, что и после 1861 года, и на пороге двадцатого столетия, и за его условной чертой («Вишневый сад») продолжал оставаться магистральным. В этом смысле гостиничный номер Висбадена, где началась история «Преступления и наказания», гораздо ближе к крестьянской теме, чем может показаться на первый взгляд, поскольку роман Ф.М. Достоевского задумывался в ту пору, когда уже началось массовое движение освобожденных крестьян из деревни в город, когда отрыв от земли целого социального класса и вообще разрыв вековых связей обернулся масштабными сменами этических кодов, не потерявших актуальности и сегодня. «Русская усадьба — важнейшее и во многом уникальное явление отечественной культуры, — полагает Л.В. Акулова. — Она представляет собой не только культуру прошлых столетий, но вместе с тем является составной частью культуры современной»1.
После выхода в свет, в мае 1842 года, «Похождений Чичикова, или Мертвых душ, поэмы Н. Гоголя» уклад русской жизни уже не мог оставаться прежним. Антикрепостнический пафос поэмы, в которой христианка Настасья Петровна, помещица, коллежская секретарша Коробочка чистосердечно признается, что «мертвых еще никогда не продавала» и не задумывается ни на секунду об этической чудовищности своего признания, не вызывает сомнений. Как не вызывает сомнений и то, что в гончаровском «Обломове» или в тургеневских «Записках охотника» лейтмотивом звучит мысль о необходимости социальных преображений.
Но вот слова Н.В. Гоголя, являющиеся своего рода идейным центром такого непреходящего шедевра русской мысли, как «Выбранные места из переписки с друзьями». Размышляя о «болезни дурно понятого просвещения», изображенной в комедии А.С. Грибоедова, обращаясь к типу Фамусова, Н.В. Гоголь пишет: «...В существе своем это одно из тех выветрившихся лиц, в которых, при всем их светском comme il faut, не осталось ровно ничего, которые своим пребываньем в столице и службой так же вредны обществу, как другие ему вредны своею неслужбой и огрубелым пребываньем в деревне. Вредны, во-первых, собственным именьям своим — тем, что, предавши их в руки наемников и управителей, требуя от них только денег для своих балов и обедов... они разрушили истинно законные узы, связывавшие помещиков с крестьянами...»2 К значимости «законных уз», спасительного для России сословного равновесия, важности особого духовного предназначения помещиков, которые должны выступить и просветителями, и созидателями, и наставниками, Н.В. Гоголь возвращается снова и снова: «...теперь не на шутку задумались многие в Европе над древним патриархальным бытом, которого стихии исчезнули повсюду, кроме России, и начинают гласно говорить о преимуществах нашего крестьянского быта... А потому вам следует склонить дворян, чтобы они рассмотрели попристальней истинно русские отношения помещика к крестьянам, а не те фальшивые и ложные, которые образовались во время их позорной беззаботности о своих собственных поместьях... чтобы позаботились о них истинно, как о своих кровных и родных (курсив наш — И.П.), а не как о чужих людях, и так бы взглянули на них, как отцы на детей своих (курсив наш — И.П.). Сим только одним могут возвесть они это сословие в то состояние... которое... не носит у нас названья ни вольных, ни рабов, но называется хрестьянами от имени Самого Христа»3.
Н.В. Гоголь формулирует здесь свое выстраданное понимание мира русской усадьбы, ее будущего, ее духовно-нравственного, этического потенциала. Художник как бы истолковывает предназначенность образа старого плюшкинского сада, который мог бы плодоносить, если бы не нарушились «законные узы». Данная позиция Н.В. Гоголя, если разобраться, и стала основополагающей причиной его разрыва с В.Г. Белинским, оказалась принципиально непреодолимым барьером во взаимоотношениях автора «Мертвых душ» с «прогрессивной критикой», что прекрасно иллюстрирует непримиримость разнополярных идейных сил касательно вопроса взаимоотношений между помещиками и крестьянами. Таким образом, отношение к усадьбе в девятнадцатом веке становится едва ли не главным идейным маркером, по которому можно отнести какую-либо политическую, экономическую, эстетическую, философскую концепцию к «прогрессу» или «регрессу».
Противостояние между славянофилами и западниками, отчасти утрированное и истолкованное с заметным идеологическим акцентом в литературоведении двадцатого века, не в последнюю очередь все же отражает столкновение укладов, а значит — видение «кровных и родных» связей, о которых писал автор «Мертвых душ».
Во всяком случае, в словах литературного критика К.С. Аксакова, разбирающего стихотворение И.С. Тургенева «Разговор», отчетливо звучит мысль о невозможности отказаться от опыта предков, от кровной — родовой — и в личностном, и в культуроустановочном значении этого слова памяти. «Что же предки? — задается вопросом критик. — Предки молчат, и конечно, мудрено им, кажется, отвечать, если за них берется отвечать г. Тургенев... «Скажите нам, — говорит г. Тургенев, — что ж, отвечайте нам?» — Но он отвечает или лучше не отвечает, молчит сам за них... а между тем... множество деяний народных хранится в памяти нашей...»4 Если вспомнить одно из центральных положений философской доктрины К.С. Аксакова, а именно мысль о прогрессивной миссии российского крестьянства, об исторической перспективе патриархального уклада, то станет вполне объяснимо принципиальное несогласие критика с пафосом тургеневского стихотворения. И это при том, что Иван Тургенев часто гостил в поместье Аксаковых, был истинным другом семьи, а если обедал, то обязательно, как рассказывает В.И. Новиков в книге «Русская литературная усадьба»5, садился рядом с главой семейства.
1 сентября 1883 года в журнале «Русь» другой видный представитель аксаковской фамилии И.С. Аксаков помещает проникновенное прощальное слово, посвященное И.С. Тургеневу. Иван Аксаков пишет: «Тургеневым замыкается целый период нашей художественной литературы и общественного развития, запечатленный особенным типом — идеализмом сороковых годов... возвышенным и гуманным, но... почти беспочвенным, более эстетическим, чем нравственно-доблестным...» Критик прямо пишет про И.С. Тургенева, что он ощущал «себя на Западе Европы несравненно более дома, чем в родной стране», но отдаёт, впрочем, дань тургеневским «Запискам охотника», будучи убеждён, что этой книгой «сослужил он своему отечеству и народу поистине добрую службу», однако, после «освобождения крестьян, променял Россию на постоянное жительство за границей». Ещё одно показательное замечание критика: «Тургенев, как истинный художник... сам из русского же дворянского гнезда, умел воспроизводить не одни только отрицательные, но иногда, с невольным сочувствием, и некоторые положительные черты русской народной жизни. Но... был не в силах высвободить свою мысль из плена, которому отдал ее смолоду — «в послушание вере», то есть своей слепой безусловной вере в «западноевропейскую цивилизацию» и прогресс»6.
Прокомментируем это весьма симптоматическое, вскрывающее агональный, противоборческий характер русской общественной жизни XIX века высказывание. И.С. Аксаков, как всегда, делает упор на этическом, «нравственно-доблестном» предназначении художника, который находится в поиске положительных сторон русской народной жизни и даже, как в случае с И.С. Тургеневым, наперекор своим «убеждениям» обрисовывает некоторые ее «положительные черты». При этом, будучи весьма проницательным критиком, И.С. Аксаков выделяет основополагающее для тургеневского творчества противоречие: писатель «выходец из дворянского гнезда», что, безусловно, роднит его кровно с русской почвой, однако же «в послушание вере», вере в «прогресс», порывает с ней и чувствует себя «на Западе Европы несравненно более дома, чем в родной стране». Ключевое для И.С. Аксакова определение, многое говорящее о художественной натуре Тургенева: «сам из русского же дворянского гнезда». То есть критик, по существу, говорит, хотя и не на прямую, об известной амбивалентности тех произведений русской литературы, которые можно назвать усадебной повестью, романом и т. д.
Один из самых первых и самых талантливых историков усадебной культуры Н.Н. Врангель писал: «Русское самодурство, главный двигатель нашей культуры и главный тормоз ее, выразилось как нельзя ярче в быте помещичьей России...»7
Усадебная литература действительно несет в себе глубокозалегающее противоречие: являясь, чаще всего, антикрепостнической по своему духу, она, соответственно, отмечена вполне отчетливым антиусадебным пафосом, поскольку вне крепостного права усадьба оказывается обречена на исторический тупик. Русские писатели, от А.С. Пушкина до Н.В. Гоголя, от И.С. Тургенева до И.А. Гончарова, от А.П. Чехова до И.А. Бунина были певцами усадебной культуры, усадебного быта и лада. Круг усадебной жизни был для них и идеалом, и предметом переустройства, обновления, слома. Одновременно и «гробом существования», и «крыльцом с колыбелью» (И.А. Гончаров), тем, что придется отдать земле и огню, заброшенным садом (Н.В. Гоголь), старым родовым деревом, неизбежно идущим под топор (А.П. Чехов), призраком Лучезаровки (И.А. Бунин), дворянским гнездом (И.С. Тургенев), абрамцевским садом (С.Т. Аксаков), то есть тем, что будут завещать они потомкам беречь в сердце до конца дней и веков.
Исследованию этого трагического противоречия и его великих литературных итогов, в сущности, и посвящена значительная часть нашей работы.
Приступая даже к самому краткому экскурсу в историю русской усадебной литературы и ее критической рецепции, необходимо, пусть и весьма условно, определить точку отсчета, наметить время, с которого начинается анализируемое явление. Обычно комментаторы указывают на то, что происхождение усадебной философии тесно сопряжено с зарождением сентиментализма, а у истоков русских усадебных текстов стоял Н.М. Карамзин, имея в виду его неоконченный роман «Рыцарь нашего времени» и повесть «Бедная Лиза». Так, известный современный исследователь В.Г. Щукин в книге «Российский гений просвещения: Исследования в области мифопоэтики и истории идей» проводит парадигму, отражающую зарождение и развитие усадебного мышления: от «Бедной Лизы» — через усадебную часть «Евгения Онегина», «Несколько мгновений из жизни графа Г ***» Н.В. Станкевича — к «Дворянскому гнезду», к образу Лизы Калитиной8.
Впрочем, далеко не все принимают подобное истолкование. Например, рецензент «Нового литературного обозрения» пишет: «Кажется, не вполне оправданно положение о «Бедной Лизе» Карамзина как истоке «усадебного текста»... Похоже, автор попал под обаяние описанного В. Топоровым «Лизиного текста», «прочел» Лизу Калитину как наследницу карамзинской «бедной Лизы», и «Дворянское гнездо» в этой логике сделалось прямым продолжением карамзинской повести»9.
Соглашаясь с логикой исследования Василия Щукина, открывающего новые горизонты для прочтений классических образцов русской литературы, позволим себе все-таки задаться вопросом о генезисе усадебного текста: да, сентиментализм оказал огромное влияние на мировоззренческие установки девятнадцатого века, звучание карамзинского голоса отчетливо слышится в «идиллических» страницах «Обломова», угадывается в слоге И.С. Тургенева, и даже прослеживается в чеховском, особенно драматургическом, наследии, но в глубине веков, еще до автора «Истории государства Российского», неужели не звучала, пусть и фрагментарно, пусть и намеком усадебная тема?
XVI век стал временем, когда дали о себе знать первые ростки усадебного быта, а юридический статус усадьба обрела в 1762 году, после издания Петром III Указа «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству», который освобождал русских аристократов от обязательной военной службы в невоенное время и давал им возможность строить жизнь в собственных имениях. Вот как образно пишет о процессе рождения русской усадьбы В.Г. Щукин: «Дворянство понимало, что универсальный рай невоплотим, но земное, преходящее его подобие можно создать за оградой, окружавшей «приютный уголок»...»10.
Смыслоёмкая деталь — «за оградой». То есть, по существу, речь идет о зарождении усадебного пространства, о том моменте в русской истории, о том ее временном отрезке, когда это пространство было отделено, огорожено, осознало себя как самоценное и ненарушаемое — в том числе и в морально-нравственном, этическом плане. Тогда же стал формироваться и феномен усадебного пейзажа, включающего аллеи, озера, сады, тогда же обрел законченный вид усадебный интерьер и т. д. «Понятие «уюта» для нас, как и для Пушкина, всегда ассоциируется со «своим», только себе принадлежащим небольшим пространством, — читаем в «словаре русской культуры», — как-то отгороженным, отграниченным от внешнего мира... защищённым уголком...»11
С момента отделения и ограждения жилого пространства, неизменно включающего локус Дома и Сада, начинается, в сущности, история усадебного мифа.
Став важнейшей художественной составляющей русского сентиментализма (Н. М. Карамзин, И.И. Дмитриев, А.Е. Измайлов), усадебные мотивы во многом определили специфику поэтики XIX века. Вне усадебной темы невозможно представить творчество раннего В.А. Жуковского, художественную Вселенную А.С. Пушкина, прозу И.А. Гончарова, Л.Н. Толстого, И.С. Тургенева, И.А. Бунина, творческое наследие А.П. Чехова, не говоря уж об Н.В. Гоголе и С.Т. Аксакове.
Позднее, на пороге двадцатого столетия, тема русской усадьбы продолжит вдохновлять многих художников, хотя и получит принципиально новое, с нотой трагической обреченности, надрыва или ностальгии звучание (А.В. Амфитеатров, А.Н. Толстой, Н.Г. Гарин-Михайловский, Ф.К. Сологуб, М.П. Арцыбашев, Д.В. Григорович и др.). В творчестве Ивана Бунина усадебная память воплощена столь художественно убедительно, что имеет концептуальное значение: для И.А. Бунина память и плач об усадьбе становятся памятью и плачем о России. Вместе с тем писатель запечатлевает сам образ жизни, свойственный переходному усадебно-дачному времени рубежа веков, времени, насыщенному внутренними тревожными предчувствиями, движущемуся неравномерно, то убыстряющемуся, то приостанавливающемуся, таящему в себе опасность резких исторических поворотов12.
С некоторой долей условности можно представить движение усадебного текста — из века в век — как осмысление русским обществом роли и места усадьбы в национальной культуре, ее исторической (статико-динамической) предназначенности, ее духовно-нравственного потенциала, причин ее упадка и разрушения, необходимости сохранения связанных с ее укладом традиций, восстановления ее духовных проекций. Именно через постижение гармонии «усадебных Муз» человек в современном сверхскоростном и мгновенно меняющемся информационном мире получает возможность испытывать чувство эмпатии к родной истории.
Если первоначально, при первом приближении усадебная линия связывалась с мотивом обретенного и потерянного рая (Н. М. Карамзин), то позднее русская усадьба стала для отечественной литературы катализатором целого ряда основополагающих бытийно-нравственных вопросов. Это вопрос о «счастья» (и в личностном, и в общественно-историческом смысле), о Доме и Саде, о корнях и традиции, о значении семейного и обрядового календаря, о реальном, барельефном, профанном, семейном времени, о природе просвещения и воспитания, о роли искусства в формировании среды, об экономической стороне жизни, включающей тему хозяйствования, о трагичности бытия, его замкнутости или разомкнутости, о стагнации, о духовных горизонталях и вертикалях, о выборе исторического пути, о периферии и центре, о необходимости решительных социальных сдвигов, об опасности обрыва и т. д. Вызванное объективными историческими причинами, превращение пространства усадьбы в дачную территорию стало одним из лейтмотивов чеховского творчества, пограничного по своей специфике. Если в «Обломове» или «Дворянском гнезде» пространство усадьбы принципиально отделено от города, в большей или меньшей степени идиллично, замкнуто, проникнуто циклическим временем, то в «Вишневом саде», как во всем творчестве А.П. Чехова, городская граница зримо приближается к усадебной черте, скрадывает, размывает, делает ее проницаемой, в силу чего усадьба лишается «ограды», утрачивает свое первоначальное, первородное значение, подчиняется реальному векторному времени, что обогащает чеховскую прозу и драматургию дополнительными драматическими обертонами и символами.
Подчеркнем: усадебный текст во все времена отличался смысловой, исторической, идейно-содержательной, символической, культурологической многоуровневостью. «Можно сказать, — приходит к заключению В.А. Доманский, — что события усадебной повести или романа вписаны в другой, более емкий текст — метатекст усадьбы с его знаками, кодами, не только создающими образ мира, но и выражающими концепцию бытия...»13. Однако ведь русская усадьба вырастала не на пустом месте, она появлялась среди деревьев и озер, полей и лесов, и пейзаж, ставший со временем неотъемлемой частью ее топоса, выражает, как мы полагаем, в том числе и доусадебное, а лучше сказать — праусадебное начало. И данное обстоятельство напрямую относится к генезису усадебной литературы. Парадигма русского национального пейзажа, отчетливо проявившаяся в период сентиментализма, ставшая неотъемлемой характеристикой лирических стихов и элегий, вошедшая в обязательный поэтический реестр буколических идиллий, имеет, думается, более древнюю корневую систему. «Надо брать под охрану не только архитектурные памятники, — проницательно писал Д.С. Лихачев, — но и целые пейзажи... Выдающиеся пейзажи должны быть учтены и сохраняемы, как памятники культуры... Одним из первых должна быть взята на учет вся зона города Плес на Волге. Центром пейзажной зоны следовало бы в таком случае избрать либо дом, в котором жил И. Левитан, либо березовую рощу на горе... Бородинское поле должно быть также охраняемым пейзажем, Куликово поле, заливные луга по Десне Новгорода-Северского... Пейзажи России должны быть учтены»14. Важно отметить, что Д.С. Лихачев был едва ли не первым исследователем, обнаружившим «идеологическую» и «стилистическую» связь между Домом и Садом в русской усадебной литературе15.
Д.С. Лихачёв пишет о духовных истоках русского Сада, находя их в древнерусской культурной традиции: «Сады в древнерусских представлениях были одной из самых больших ценностей вселенной. Обращаясь к своему читателю и риторически спрашивая его, для кого созданы в свете наилучшие явления, Иоанн Экзарх в «Прологе» к «Шестидневу» на одном из первых мест после неба с его солнцем и звездами указывает сады: «И како не хотят радоватися, взыскающии того и разумевшие, кого деля есть небо солнцем и звездами украшено, кого ли ради и земля садами и дубравами и цветом утворена и горами увяста...»16
При этом Д.С. Лихачев ссылается на работы русского историка И.Е. Забелина, в частности, на его труд «Московские сады в XVII столетии»17.
Итак, пейзаж, как и архитектурный памятник, как дом, как явление культуры, имеет свою историю, которую следует знать и беречь. Вдумаемся: этимологически слово «усадьба» восходит к понятию сада. Вот как истолкована эта корневая связь в интерпретации И.И. Срезневского: в глубокой древности существовала целая парадигма значений, производных от слов «сад», «садить»: вышивать («садили жемчугом», «сажен яхонтом»), сажать деревья («сад», «дерево сажено», «садовник»), садиться за стол, завладевать престолом («брат твой выехал, а ты сидиши в Киеве»)18. В.И. Даль в своей словарной легенде делал акцент на понятиях «усад», «усады», «усадище», отмечая, что они среднерусского происхождения, а слово «усадьба» — западного, и что главное значение этих слов — «господский двор на селе со всеми строениями, садом и огородом»19. В толковом словаре С.И. Ожегова, включающего 100 000 слов, терминов и фразеологических выражений, «усадьба» трактуется как «отдельное поселение, дом со всеми примыкающими строениями, угодьями»20. В то же время «Большой универсальный словарь русского языка» под редакцией В.В. Морковина определяет наречие «дома» весьма показательно для темы нашего исследования — «там, где у человека родина, в родных местах»21.
В «Толковом словаре современного русского языка» формулируется такое определение: «Усадьба — отдельный дом со всеми примыкающими строениями, угодьями. Крестьянская у. Помещичья у.»22.
В «Словаре синонимов русского языка» под редакцией З.Е. Александровой выстраивается следующая понятийная парадигма: «усадьба 1. см. имение, 2. См. участок (стр. 525)
имение, поместье / родовое, в старой России: вотчина / о доме с угодьями: см. усадьба (стр. 161)
участок 1. земля, полоса, надел, делянка, усадьба / маленький: клочок земли, 2. см. площадь, 3. см. сфера (стр. 531)»23
«Усадьба, — читаем в «Иллюстрированном энциклопедическом историкобытовом словаре русского народа 18 — начало 20 вв.», — организованный участок земли в сельской местности... Помещичья усадьба включала жилой дом, иногда с флигелями, людскую избу для дворовых, мастерские, конюшни, каретник, скотный двор... амбары и погреба с ледниками, оранжерею, грунтовой сарай, сад, огород, иногда парк. При усадьбе в некотором отдалении могла быть церковь...»24
Во всех приведенных выше истолкованиях слова «усадьба» очевидна сема «устойчивости», «постоянства», «неподвижности», «оседлости», «прочности», а также связь с семой «сада». Следует отметить и констатацию семы духовного начала усадьбы в словарных расшифровках. Таким образом, логично было бы признать наличие корневых, подспудных связей между художественной панорамой русских усадеб, составившей золотые страницы отечественной словесности, ее природного и духовного ландшафта и пейзажами древнерусского «Изборника». Вспомним: по В.Г. Щукину, зарождение усадьбы — это поиск отгороженного «приютного уголка». Но если усадебная литература, через корни Дома и Сада, связана с древнерусской этической традицией, то она не может строиться на духовном отграничении, скорее в её основе — слияние и открытость миру. И уход Лизы Калитиной в монастырь, в таком случае, можно понять как стремление преодолеть любые геокультурные преграды, открыться миру. Как пишет Л.Е. Городнова, усадьба есть «показательный пример утверждения новых символических обозначений окружающего мира и принципов самопознания»25. Через «Слово о полку Игореве» или, допустим, «Задонщину» в тургеневские и гончаровские пейзажи, в пейзажную палитру отечественной словесности XIX века входит древнерусская литературная традиция, напрямую связанная с процессом национального самопознания. В «Слове о Полку Игореве» есть и «Олегово храброе гнездо»26, есть и такая метафора: «...дерево не к добру листву сронило: по Роен и по Суле города поделили. А Игорева храброго полка не воскресить»27. Этот образ может навести на размышление о многих и многих древесных стражах русских усадеб. Например, об исполинском дубе, чей образ на века запечатлел И.С. Тургенев: «Я получил письмо от бывшего университетского товарища, богатого помещика... Он звал меня к себе в имение.
Я знал, что он давно болен...
Я застал его в одной из аллей его обширного парка...
— Приветствую вас, — промолвил он могильным голосом, — ...под сенью моих вековых деревьев!
Над его головою шатром раскинулся могучий тысячелетний дуб.
И я подумал: «О тысячелетний исполин, слышишь? Полумертвый червяк, ползающий у корней твоих, называет тебя своим деревом!»
Но вот ветерок набежал волною... И мне показалось, что старый дуб отвечал добродушным и тихим смехом и на мою думу — и на похвальбу больного» [Т.: X, 189—19028].
Интересно также проследить за образом символического для России дерева — березы — в романе И.А. Гончарова «Обломов». Целиком и полностью образ берёзовой рощи увязан автором с образом главного героя. Занимаясь «разработкой плана имения», Илья Ильич представляет, «как он сидит в летний вечер на террасе, за чайным столом...». Вдали «желтеют поля, солнце опускается за знакомый березняк и румянит гладкий, как зеркало, пруд...». Рисуя идеал своей жизни в деревне перед Штольцем, Обломов говорит: «Потом, как свалит жара, отправили бы телегу с самоваром, с десертом, в берёзовую рощу...» [Г.: VI, 17929]. Или вот эпизод из жизни на Выборгской стороне: «...пришли разные праздники, троица, семик, первое мая; всё это ознаменовалось берёзками, венками: в роще пили чай» [Г.: IV, 374]. Ничего вроде бы особого и не сказано о берёзе. Но само слово «берёза» помещено в идиллический контекст, от него исходит внутренний свет, оно взрастает в кругу русской речи. Андрей Штольц, ценящий в Обломове «чистое, светлое и доброе начало», беседуя с Ильёй Ильичём, испытывает такое чувство, как будто он, Штольц, возвратился «от красот южной природы в берёзовую рощу, где гулял ещё ребёнком» [Г.: IV, 165]. Но почему всё лучшее, что есть в Обломове, сравнивается именно с берёзовой рощей, ведь И.А. Гончаров исключал из поэтики всевозможные «красивости» и тем более избитые сравнения и штампы?
Просматривая антологии поэзии конца XVIII — начала XIX века30, мы подметили одну закономерную особенность: поэты как будто не замечали берёзу. В их стихах царствуют дубровы, лавры, оливы, шумят липы, склоняются ивы, зеленеют сосны; пальмы, кипарисы, мирты, — всё есть, кроме берёзы. Во всяком случае, она — редкость. Как у П.А. Вяземского или Е.А. Баратынского. Запоминается берёзка в «Русской песне» Н.М. Ибрагимова, да ещё «чета белеющих берёз» М.Ю. Лермонтова. «Дубинушка» В.И. Богданова: «Ухни, берёзова, ухни!». И лишь с лёгкой руки Алексея Толстого, написавшего щемяще-красивые стихи о раненой берёзе («Острою секирой ранена берёза...») в русскую поэзию через А.А. Фета, Н.А. Некрасова, И.А. Бунина, а затем С.А. Есенина вошла тема берёзы как воплощение женского начала, как символ красоты, любви, как постоянный, знаковый признак Родины и её природы.
В «Бедной Лизе» берёза и дуб соперничают, но в итоге первенство остаётся за могучим дубом: под его кроной соединились между собой жизнь и смерть, любовь и разлука. Эраст и Лиза «всякий вечер виделись... или на берегу реки, или в берёзовой роще, но всего чаще под тению столетних дубов...»; «Её погребли близ пруда, под мрачным дубом...»31.
И.А. Гончарову же берёза виделась как неотъемлемое дерево российской жизни, крестьянского обихода, обрядовых ритуалов, труда и отдохновения. Она была для писателя в «Обломове» тем, что В.С. Турчин назвал «знаком усадебного мышления»32.
Гончаровская усадебная идиллия непредставима вне березового света: «Песчаные и отлогие берега светлой речки... овраг с ручьем на дне и березовая роща — все как будто было нарочно прибрано одно к одному и мастерски нарисовано» [Г.: IV, 100].
Символично, что в «Обыкновенной истории» береза ни разу не упоминается автором, да и в «Обрыве» не бросается в глаза. Само слово ещё первозданно светилось ныне забытым утраченным смыслом, связующим её корни с родной почвой, с родными пенатами. Художник дорожил образом берёзы, подобно тому, как дорожил он и словом «Обломовка», самой его световой аурой. У автора «Обломова» берёза и Обломовка родственны, и душа главного героя сопоставляется с березовой рощей не вдруг, это сопоставление, оглашенное Штольцем, тщательно, ритмически последовательно, подготавливается автором.
То, как ещё непривычно, «незатёрто» звучит берёзовая тема в русской литературе, можно почувствовать, читая стихотворение «Берёза» Петра Вяземского, написанное в 1855 году: «Средь избранных дерев берёза // Не поэтически глядит; // Но в ней — душе родная проза // Живым наречьем говорит... // Из нас кто мог бы хладнокровно // Завидеть русское клеймо? // Нам здесь и ты, берёза, словно // От милой матери письмо»33.
Уместно вспомнить в данном случае и известное стихотворение Е.А. Баратынского, датированное 1834 годом:
Я помню ясный, чистый пруд;
Под сению берез ветвистых,
Средь мирных вод его три острова цветут;
Светлея нивами меж рощ своих волнистых
За ним встает гора, пред ним в кустах шумит
И брызжет мельница. Деревня, луг широкой,
А там счастливый дом... туда душа летит,
Там не хладел бы я и в старости глубокой...34
Это стихотворение («Есть милая страна») не просто воссоздает атмосферу подмосковной усадьбы Мураново, обустроенную поэтом, взлелеянную им до самого малого строения, до каждого деревца, но и свидетельствует о временном векторе, задающем направление усадебной метафоре: душа, еще в детстве проникнутая светом «счастливого дома», до «старости глубокой» стремится к этому Дому, к этому Саду и свету вернуться. Далеко не все усадьбы вызывали исключительно чувство ностальгии, являлись пространством абсолютного света и гармонии — достаточно вспомнить о детстве И.С. Тургенева. И все-таки мотив возвращения — через пространство и время — к усадебному детству звучит в русской литературе вполне отчетливо. В данном конкретном случае это был и сознательный политический уход в вековую древесную тень: Е.А. Баратынский после подавления восстания декабристов уже не мог быть близок к столичному политическому пространству. Двумя годами раньше поэт публикует в альманахе «Северные цветы» стихотворение «Мой Элизий», в котором (особенно на фоне пушкинских «Бесов» и «Дорожных жалоб», помещённых здесь же, это заметно) сознательно «отгораживается» от суетных войн «миром цветущей старины»35.
Феномен русской усадебной культуры стал осознаваться как уникальное явление, как форма духовно-независимого пространства и времени, как «поэзия жизни», требующая «сердечного прочтения», уже в XIX веке, когда появились путеводители по Москве, обязательной составной частью которых являлась усадебная страничка. Таким был, например, путеводитель С.М. Любецкого «Окрестности Москвы». С.М. Любецкий, получивший воспитание в доме княгини Е. Вяземской, проявлял особый интерес к московской старине, выступил автором нескольких исторических повестей, сотрудничал в журнале «Современная Летопись». Его перу принадлежат такие труды, как «Живописные виды Московских монастырей с историческим и современным описанием всего замечательного в каждом» (1846 год), «Московские старинные и новые гулянья и у веселенья», «Подмосковное село Останкино с окрестностями своими. Воспоминания о старинных празднествах, забавах и увеселениях в нем» (1868 год) и др36. В начале двадцатого века, с 1913 по 1917 год, выходит в свет журнал «Столица и усадьба», издававшийся журналистом и литератором В.П. Крымовым. Журнал выходил в Петербурге, на его страницах публиковались ценнейшие исторические материалы, отражающие быт и культуру отечественных усадеб настоящего и былого. Введенское, Мураново, Кошелево-Безбородко, Гремяч, имение князей Оболенских на озере Сайма, Средниково, Тригорское — этим и многим другим усадьбам были посвящены обширные журнальные материалы. Автором очерков по истории усадеб выступал Г.К. Лукомский — русский историк, искусствовед, культуролог, художник. Как писал сам Г.К. Лукомский, в 1910 году он отправился «во внутренние губернии Российской империи для собирания, исследования, изучения, зарисовывания и фотографирования предметов старины» — так была собрана и творчески обобщена богатая информация по истории усадебного быта, что и отразилось во многих публикациях историка в журнале «Столица и усадьбы». В одной из самых своих известных книг «Вологда в ее старине» Г.К. Лукомский писал об угрозе потери «духовного зодчества»37.
В 1911 году выходит в свет книга Н.Н. Русова «Помещичья Россия по запискам современников», которую составляют мемуары русских дворян конца XVIII начала XIX века38. Во вводной главе — своеобразном вступлении — Н.Н. Русов, русский поэт, публицист, литературный критик, талантливый редактор, один из первых комментаторов двадцатого века, попытавшихся систематизировать мемуарные свидетельства о характерологии усадебной культуры, пишет: «Крепостная Россия исчезла навсегда и нет ничего, что могло бы ее воскресить... Нашей задачей является изображение той же угасшей эпохи, со стороны ее быта и нравов, ее внутренних взаимоотношений, но уже по другим, более достоверным источникам. Таковыми служат многочисленные мемуары, записки и дневники, оставленные современниками»39. В этой редчайшей книге приведены воспоминания Н.П. Брусилова, князя М.М. Щербатого, записки А.М. Тургенева, Г.Р. Державина, графа В.А. Соллогуба и т. д. Тут и пейзажные зарисовки, и описание балов, и взгляд на мир детскими глазами, и родовые портреты. В частности, в воспоминаниях Н.П. Брусилова воссоздается замечательный по своему колориту и обаянию образ Е.А. Архаровой, чем-то отдаленно напоминающий фигуру Татьяны Марковны Бережковой в гончаровском «Обрыве»: «Возвратившись домой, бабушка... надевала на глаза свой привычный зонтик, нарядный капот заменялся другим, более поношенным, но всегда шелковым, и садилась в свое широкое кресло, перед которым ставился стол с бронзовым колокольчиком... Начиналась раздача в порядке родовом и иерархическом... Мы получали плоды отборные, персики, абрикосы и фиги, и ели почтительно и жадно. И никто в доме не был забыт... Когда я об этом вспоминаю... на глаза навертываются слезы. Сколько наивного добродушия, сколько трогательной сердечности прошедшего быта погибло теперь навсегда. Отличительной чертой бабушки была неизменность в убеждениях и привычках... Когда дело касалось человека безнравственного, она принимала строгий вид... «Негодяй!» — говорила она... Сама она была, так сказать, ковчегом патриархальности...»40
А вот несколько иное, написанное сугубо в деловом ключе, хотя и не лишенное некоторой доброй иронии, зоркой психологической наблюдательности и точных социальных характеристик воспоминание об управлении Михайловским, принадлежащее Д.Н. Свербееву: «Одна из главных задач моих «Записок» состоит в том, чтобы представить... беспристрастный очерк отношений крепостных крестьян, а равно и дворовых к их помещикам этого времени, то есть почти за сорок лет существования у нас крепостного права до 1861 года... Старостой 2-го отделения был чрезвычайно умный и нестарый богатый мужик Яков Евстафьевич. Он особливо пришелся мне по нраву тем, что не слишком норовил крестьянам и... никогда не оправдывал виновных, но знал их нужды и в важных случаях открыто за них же по-своему заступался. Бывало, не раз говаривал он мне...: «Батюшка, не было бы у нас лесных воров, не было бы и дворов»»41.
В девятнадцатом веке были сделаны и первые попытки осмысления усадебного феномена в контексте истории русской литературы, намечены интерпретаторские подходы к усадебному тексту. Так, еще в одном редчайшем, ставшем сегодня библиографической редкостью издании — трехтомнике П.Н. Полевого «История русской словесности» — прямо говорится о безусловном влиянии, которое оказывалось усадебным ландшафтом на того или иного писателя. В главе, посвященной творчеству И.С. Тургенева, П.Н. Полевой, в частности, подчеркивает важность пребывания писателя в Спасском-Лутовинове. «Второй и едва ли не самый важный период литературной деятельности Тургенева, — пишет историк литературы, — начинается с повести «Дневник лишнего человека» и заканчивается «Дворянским гнездом». Но... припомним одну биографическую подробность, которая, несомненно, оказала значительное влияние на литературную деятельность Тургенева в этом периоде. В 1852 году, тотчас по получении известия о смерти Гоголя, Тургенев... написал статью, которая не была пропущена петербургскою цензурою. Тогда он переслал ее в Москву, где цензура ее пропустила и статья появилась в «Московских Ведомостях»... Этот факт был истолкован как «намеренное нарушение цензурных правил и ослушание им» — автор посажен на месяц под арест... а потом сослан... в родовое поместье, где и пробыл два года. «Но все к лучшему — замечает Иван Сергеевич в своих «Воспоминаниях»: — пребывание... в деревне принесло мне несомненную пользу: оно сблизило меня с такими сторонами русского быта, которые, при обыкновенном ходе вещей, вероятно, ускользнули бы от моего внимания»42.
Приведём и ещё одну цитату, на этот раз из С.Н. Писемского, которая могла бы стать эпиграфом одной из глав нашего исследования: «Знаете, что такое Тургенев?.. — Тургенев — это благоухающий сад. И в нем беседка. Вы сидите в ней, а над вами витают светлые тени его женщин»43. Не упустим из внимания и пронзительной мысли Ивана Бунина, в одном из интервью, еще в 1911 году, выражавшего тревогу о сохранении культурно-исторической памяти: «книга о русском дворянстве... далеко не дописана, — говорил И.А. Бунин, — работа исследования этой среды не вполне закончена»44.
И все же, как справедливо отмечает Г.Д. Злочевский, в дореволюционной науке усадебная культура не изучалась системно, не становилась объектом методологических исследований, усадьба не воспринималась как исходная точка для интерпретации творчества того или иного писателя, привлекая внимание критиков, историков литературы, литературоведов лишь эпизодически45.
В советское время феномен усадьбы рассматривался преимущественно с идеологической точки зрения, служил иллюстрацией для подтверждения закономерности классового подхода к истории литературы. Так, в труде Е.С. Коц «Крепостная интеллигенция», вышедшем в 1926 году, основное внимание уделяется крепостным гаремам и вообще нравственному упадку русских помещиков46. Автор ставит перед собой следующую задачу: «Нарисовать те экономические, бытовые и психологические условия, в которых нарождалась и существовала крепостная интеллигенция, указать ее роль и значение в отдельных отраслях науки и искусства и дать ряд образов крепостных интеллигентов, начиная от выдающихся одиночек и кончая теми безвестными крепостными, которые бездарно размалевывали стены дворянских домов...»47.
Однако было бы ошибочно полагать, что понимание усадебной культуры сводилось в советский период исключительно к классовым характеристикам. Например, подробно и объективно изучалось явление литературной усадьбы, выходили замечательные книги, научные и научно-популярные издания, посвященные усадебным гнездам, родовым вотчинам, давшим миру таких великих художников, как А.Н. Островский, Л.Н. Толстой, И.С. Тургенев. Золотым фондом отечественной науки о литературе можно считать книги о родном для А.Н. Островского Щелыково48, а также целый ряд исследовательских и научно-просветительских изданий о Ясной Поляне. Веховым стал выход в свет фотоальбома «Течение Мелиховской жизни», воссоздающего колорит и жизненный ритм любимого Чеховым среднерусского уголка49. Веское слово об усадебной стороне чеховского наследия прозвучало в полном собрании сочинений и писем писателя50. Важным этапом в осмыслении тургеневского наследия стали труды, в которых центральное место занимала родовая тургеневская усадьба. В полном собрании сочинений и писем И.С. Тургенева усадебная тема его творчества раскрыта широко и объективно. Без исследований В.А. Агальцовой, И.А. Битюгова, А.М. Дубовикова Е.Н. Дунаева, Е.И. Кийко, Л.М. Лотман, Л.Н. Назарова и многих других комментаторов, уделявших самое пристальное внимание связям И.С. Тургенева с родной почвой, невозможно представить тургеневоведение как таковое51. При интерпретации романа И.А. Гончарова «Обломов» Ю.М. Лощиц, в своей новаторской книге «Гончаров», вышедшей в серии ЖЗЛ, рассматривает усадьбу в фольклорно-мифологическом ключе, видит в ней «сказочно-фольклорный, легендарный, древнелитературный материал». «Причем этот материал, — подчеркивает комментатор, — вводится... не в виде цитат, орнаментальных вставок, ассоциаций, но органически проникает в самую сердцевину содержательности, действует на уровне сюжета, идей, всей образной системы произведения. Элементы такого мифологического реализма мы видели уже в «Обыкновенной истории» (вспомним хотя бы мотив демонического соблазна или образ «деревенского рая»)»52. Позиция Ю.М. Лощица, не потерявшая актуальности и сегодня, несколько противоречила устоявшемуся идейноклассовому подходу к русской усадьбе, ставшему методологической базой в исследованиях таких ярких представителей советской литературоведческой школы, как А.Е. Цейтлин, В.М. Лилин, А.П. Рыбасов. Показателен в этом отношении фундаментальный труд А.П. Рыбасова «И.А. Гончаров», вышедший, как и у Ю.М. Лощица, в серии ЖЗЛ, только несколько раньше, в 1957 году. «Но что же представляет собою эта Обломовка, которая приобрела столь символическое значение в русской истории? — задается вопросом историк литературы. — Обломовка — это застывшая в своей неподвижности и патриархальной отсталости дворянско-поместная усадьба дореформенной поры... Все в Обломовке, как и в адуевских Грачах, «живет повторениями»... В Обломовке «забота о пище была первая и главная жизненная забота». Даже сон был чем-то вроде всеобщей трудовой повинности... Стихия бытия обломовцев — косность. Они неотступно придерживаются старых традиций и обычаев... В этом пафос их жизни»53. Тонко чувствующий поэтику И.А. Гончарова исследователь отмечает наличие «повторяемости», но не сосредотачивается на собственно художественном значении этого свойства. А вот в работах Е.М. Таборисской, уже в шестидесятых-семидесятых годах двадцатого века, намечается подход к пространству усадьбы как художественнообразующему началу54.
Возрождение интереса к усадебной культуре происходит в конце восьмидесятых начале девяностых годов двадцатого столетия, когда русская усадьба начинает восприниматься как символ духовного ренессанса, как возвращение к утраченным этическим ценностям. Когда отдалённым эхом вернутся в Россию слова русского философа и мыслителя Георгия Петровича Федотова, произнесённые когда-то уже за гранью родного пространства и времени, на чужбине: «За что Россия так любила Москву? За то, что узнавала в ней себя. Приезжий мещанин из Рыбинска, из Чухломы мог найти здесь привычный уют... одноэтажные домики, дворы, заросшие травой, где можно летом дуть самовар за самоваром... Весь вклад Москвы в культуру двух истекающих столетий таков: неотделим от культуры русских дворянских усадеб... Не революция, не реакция, а особое московское просвещённое охранение. Забелины, Самарины Шиповы... Здесь либералы были православны... Здесь Ключевский был гостем «Русской мысли»... Эта милая обывательская Москва не воскреснет. Лихорадящий Петербург и обломовская Москва — дорогие покойники»55.
С 1995 года выходят сборники Общества изучения русской усадьбы, где публикуются исследования Л.В. Рассказовой, Г.Ю. Стернина, О.С. Евангуловой, М.В. Нащокиной, Л.П. Соколовой, В.И. Новиковой, Е.Е. Сафонова, А.А. Шмелева и многих других авторов. ОИРУ имеет давнюю историю: первые заседания общества датируются далеким 1922 годом. Основанное В.В. Сгурой, общество пыталось противостоять неминуемому разрушению дворянских гнезд, но в 1930 году было закрыто. С 1992 года и по сей день ОИРУ проводит ежемесячные собрания, каждый год выпускаются научные сборники56. Традиционными для данных сборников стали разделы: «Русская усадьба как историко-культурный ландшафт», «Усадебный ландшафт как объект наследия», «Усадебные монографии», «Усадебные мемуары», «Архитектурные реалии русской усадьбы» и др. В статье, посвящённой 25-летию возрождения ОИРУ, И.А. Бондаренко пишет: «Возрождение 25 лет назад Общества изучения русской усадьбы стало хорошим знаком, показывающим, что еще не всё потеряно, что есть замечательные люди, знатоки и подвижники, готовые заниматься обследованием огромных, некогда цветущих, а теперь заброшенных территорий России и одновременно скрупулезной работой в библиотеках, архивных и музейных фондах, дабы восстановить... историческую справедливость... показать... богатство и самобытность ушедшей культуры русской провинции, в особенности сельской, во многом обязанной организующей роли дворянских усадеб»57.
В 1995 году выходят событийные книги «Мир русской усадьбы» и «Усадебное ожерелье Юго-Запада Москвы» — обе под редакцией Л.В. Ивановой58. Следует упомянуть о публикации целого ряда уникальных архивных материалов, посвященных истории великих русских патриархальных семей, журналом «Наше наследие»59. «Наше наследие» и сегодня остается одним из ведущих изданий журнального российского парка, посвящающим целые номера возвращенным именам, архивным находкам, культуре и быту русской усадьбы, проблеме наследования и сбережения культурных ценностей60.
В 1997 году, в Санкт-Петербурге, издается фундаментальный труд Ю.М. Лотмана «Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (VIII — начала XIX вв.)» Создавая широкую панораму дворянской культуры, ученый делает множество тончайших наблюдений о поведенческих моделях высшего света, о психологии и характерологии дворянского сословия. В частности, он пишет: «Дворянский быт конца XVIII — начала XIX века строился как набор альтернативных возможностей («служба отставка», «жизнь в столице — жизнь в поместье», «Петербург — Москва», «служба военная — служба статская», «гвардия — армия» и пр.), каждая из которых подразумевала определенный тип поведения. Один и тот же человек вел себя в Петербурге не так, как в Москве, в полку не так, как в поместье... Дворянский образ жизни подразумевал постоянную возможность выбора... Система воспитания и быта вносила в дворянскую жизнь целый пласт поведения, настолько скованного «приличиями» и системой «театрализованного» жеста, что порождала противоположное стремление — порыв к свободе, к отказу от условных ограничений»61.
Отметим, что поведение героев усадебных текстов, в первую очередь дворянского сословия, раскрывает не только их индивидуальность, но и отражает поведенческие закономерности-шаблоны времени и, в частности, так называемый «усадебный кодекс». Особенно ярко это бросается в глаза в романах И.С. Тургенева — «Дворянском гнезде» и «Отцах и детях». В чеховском «Вишневом саде», напротив, поведение Раневской и Гаева настолько оторвано от реальной почвы, что воспринимается в комическом, трагикомическом свете. Любопытно сопоставить наблюдения Ю.М. Лотмана с устанавливающейся в гончарововедении традицией истолковывать романы И.А. Гончарова как романы «воспитания».
К данному сопоставлению мы обязательно вернемся в исследовательских главах, а пока назовем еще несколько фундаментальных исследований, обращенных к культурологической составляющей русской усадьбы. К таковым мы бы отнесли коллективный труд «Дворянская и купеческая сельская усадьба в России XVI—XX вв.» (М., 2001), учебное пособие Л.Е. Ершовой «Дворянские гнезда России. История, культура, архитектура» (М., 1998), а также замечательный труд С.Д. Охлябинина «Повседневная жизнь русской усадьбы XIX века»62 и др. Усадьба рассматривается здесь как важнейшая часть культурно-исторического ландшафта, как целый микрокосм, развивающийся по собственным законам. Е.Е. Дмитриева и О.Н. Купцова выпускают в 2003, а потом и в 2008 году, с дополнениями, интереснейший труд «Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретенный рай»63, в котором в качестве иллюстративного материала привлекается внушительный корпус литературных источников. «Вне зависимости от приоритета, который в отдельные эпохи отдавался то природе, то искусству, усадьба синтезировала и то, и другое, — замечают авторы, обращаясь к читателю-культурологу, филологу, историку и т. д. — Во второй половине XVIII столетия в триаде «человек — искусство — природа» естественное рассматривалось как материал для искусства: на природу, окружавшую усадебные постройки, воздействовали так, чтобы она выглядела как продолжение дворца (дома)»64. Весьма ценным, как нам представляется, свойством этого издания можно назвать стремление авторов «отследить» и отобразить весь жизненный процесс, жизненный цикл русской усадьбы — от замысла, ориентирующегося на английские парки, от зарождения, до расцвета, упадка и гибели.
Если говорить о сугубо литературоведческом подходе к усадебному тексту и, в первую очередь, к усадебному наследию И.А. Гончарова, И.С. Тургенева и А.П. Чехова, то необходимо признать: оно изучалось глубоко и многосторонне. Достаточно вспомнить, например, что «усадебный миф», заложенный в гончаровских романах, исследовался далеко не только Юрием Лощицем, но и такими крупными комментаторами, как Е.А. Краснощекова, В.А. Недзвецкий, М.В. Отрадин, сходящимися, кстати говоря, на том, что пространство русской усадьбы, ее философия коррелирует с доктриной сентиментализма. При этом постоянно, по мысли исследователей, автором держится в уме художественно продуктивная оппозиция «усадьба — столица, усадьба — Петербург». Огромный вклад в разработку гончаровской и тургеневской усадебной темы внес В.А. Доманский, особенно много пишущий о локусе и культурологической почве русского Сада65. О.А. Попова, посвятившая кандидатскую диссертация «Образу дворянской усадьбы в русской прозе конца XIX — начала XX веков», Л.А. Сапченко, Л.И. Черемисинова, Т.М. Кондрашова, Н.В. Миронова, Т.М. Жаплова, Н.К. Шутая — эти и многие другие исследователи в большей или меньшей степени затрагивают в своих работах усадебную проблематику. Так, Н.К. Шутая, рассматривая мотив «дороги к усадьбе» в гончаровских романах, пишет: «В понятии... «усадьба» актуализируются смысловые оттенки, связанные с проживанием на этой земле самого помещика с домочадцами, жизненным укладом его семьи...»66. Апплицируя данное тонкое замечание на многие усадебные произведения, можно, думается, открыть не одну закономерность психологии усадебного героя-хозяина, живущего в «своём» пространстве и времени. Правда, усадебный текст всегда неоднозначен, двоесторонен, и в чеховском «Крыжовнике», например, новоявленный помещик, вроде бы, есть, а «домочадцев» рядом не видно. И обломовская мечта о семейном ужине под тенью берёз превращается в зловонный дым костопального завода. Усадебная литература не стоит на месте, она динамична и в глубине своей конфликтна.
За последние годы было защищено несколько кандидатских диссертаций, в которых метаобраз русской усадьбы рассматривается на материале отечественной прозы и поэзии. В диссертационном исследовании «Усадебная поэзия в русской литературе XIX — начала XX века» Т.М. Жаплова приходит, в частности, к следующему выводу: в усадебном хронотопе преобладает мифологическое время. «Это связано с характерной для усадебной поэзии идеализацией старины, уходящего в прошлое помещичьего быта. Идеализация прошлого, как правило, происходит в границах архетипической оппозиции «ухода» — «возвращения («встречи»)... Ступая по дорожкам усадебного парка, персонаж подчиняется и ритму воспоминаний, каждый раз протекающим «по кругу», возвращающим в годы детства и юности...»67.
Отметим, что внимание к ритму усадебной жизни, чаще всего понимающемуся комментаторами как «циклический», «круговой», «календарный», не является в работах, посвященных поэтике усадебного текста, приоритетным, оставаясь, как правило, на периферии исследований, фрагментарно упоминаясь в связи с проблемой пространственно-временного моделирования68.
М.В. Глазкова последовательно рассматривает «русскую усадьбу как культурно-историческое явление», выделяя первоосновы усадебного мира — Дом и Сад, затем обращается непосредственно к «усадебному тексту» в романной трилогии И.А. Гончарова, размышляет о циклическом типе усадебного времени, противопоставленном в гончаровских романах времени векторному, столичному, а также анализирует природу «европеизированных» дворянских гнезд в тургеневском наследии. Отдельно говорится в работе об усадебном мире Афанасия Фета69.
Именно Сад — локус Сада — становится истинным центром усадебного литературного ландшафта, его основным пространственным ориентиром. В произведениях А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, Л.Н. Толстого, И.А. Гончарова, И.С. Тургенева, А.П. Чехова, И.А. Бунина образ сада обретает многомерное символическое значение, он не просто коррелирует с героями усадебной литературы, но и сам становится полноправным действующим лицом, вступает в сложные отношения с временем-пространством усадебного текста.
Феномену сада в русской литературе посвящено множество исследований. Об одном только образе сада в романе И.С. Тургенева «Рудин» писали В.Г. Щукин и К.И. Шарафадина, О.Б. Кафанова и Е.Е. Дмитриева, В.А. Доманский и О.Б. Брагина. В.Е. Щукин видит в тургеневском саде элемент известной европеизации, намек на осознание «потерянного рая». Е.Е. Дмитриева полагает, что в «Рудине» сад является «пространством любви», О.Б. Кафанова и В.А. Доманский выделяют следующие функции сада в романе: культурно-историческую, психологическую, эстетическую, философско-онтологическую. О.Б. Брагина склонна интерпретировать центральный усадебный локус в духе мифопоэтики, полагая, что он воплощает райское место на земле. «Как и у многих русских писателей, — пишет Н.В. Илюточкина, — у Тургенева пространство сада — это пространство любви. Недаром существенное значение в сюжете... имеет образ сирени... Думается, в «Рудине» активируются оба символических значения сирени: она, с одной стороны, олицетворяет весну, первую любовь героини, с другой — неизбежную ее разлуку с возлюбленным»70. Особое место образ сада занял в чеховедческой науке, актуализировав внимание целой плеяды выдающихся исследователей: М.П. Еромова71, В.Я. Лакшина72, 3. В. Паперного73, В.Б. Катаева74, И.Н. Сухих75 и т. д.
Хотелось бы отметить следующее: пространство сада представляет собой важнейшую, может быть, ключевую реплику в художественном, безусловно полемичном, полилоге, ведущемся между И.А. Гончаровым, И.С. Тургеневым и А.П. Чеховым. Осознавая убедительность логической схемы краковского культуролога В.Г. Щукина, разделяющего сады И.С. Тургенева и И.А. Гончарова на, соответственно, праевропейские и праазиатские, относящиеся к «миру коттеджа» и «миру ковчега», учитывая мысль В.А. Доманского, видящего в романе «Обрыв» райское, идиллическое, буколическое, сентиментальное, романтическое воплощение образа сада, мы хотели бы подчеркнуть, что метаобраз Сада (как и метаобраз Дома) обеспечивает диалог культур, мировоззренческих концепций и концептов бытия, перекличку эпох и стилей. Не случайно в известном философском трактате Даниила Андреева «Роза Мира» такое серьезное внимание уделяется проводниковой силе садового пространства, времени и ритма. В поэме «Навна» Д.Л. Андреев изображает рождение и расцвет великого Русского Сада, ставшего отправной точкой для золотого века отечественной литературы и в целом — русского искусства. «Текли меж белыми колоннами, // По тихим паркам и гостиным, // По антресолям паутинным // Ручьи романсов и сонат, // И в театральных залах — звонами // Гармоний, миру незнакомых, // В лицо пахнул, как цвет черемух, // Сам потаенный Русский Сад... // Где над Невою дремлют строгие // Владыки царственного Нила, // Богиня русская склонила // Глаза крылатые к Неве // И встали месяцы двурогие // И, овеваем мглой воздушной, // Прислушивался бледный Пушкин // К хрустальным звукам в синеве // Там, за дворцовыми аллеями — фонтанов звонкая глиссада, // А дальше — мгла глухого сада, // Где даже оклик музы тих, // Где нисходил и тек, лелеемый // Всей лаской пушкинских мечтаний, // Нерукотворный образ Тани, // Чтоб веять в ямбах колдовских...»76.
В одном из исследовательских параграфов мы остановимся несколько подробнее на мифологеме Дома и Сада в художественном мире И.А. Гончарова, не забывая сопоставлять гончаровские ходы и приемы с творческими инновациями И.С. Тургенева и А.П. Чехова. А пока сделаем такое предположение: по-видимому, для русской усадебной литературы в целом свойственно явление праритма, некоего гармонического начала, придающего этическую, духовно-нравственную динамику великим «усадебным текстам». Сад и Дом, как мыслящие универсумы, объединены, с нашей точки зрения, глубоко национальным этическим праритмом. В этом смысле древнерусская, та, о которой говорил Д.С. Лихачев, садовая Вселенная, пушкинский волшебный сад, заброшенный сад, намечаемый Н.В. Гоголем в тетрадках ко Второму тому «Мертвых душ», сирень И.А. Гончарова, тургеневское садовое чудо, воспетая Афанасием Фетом «музыка сада» и «Вишневый сад» А.П. Чехова, находящийся на трагическом вековом порубежье, — имеют, при всей своей типологической несхожести, гораздо больше общего, чем принято полагать, что во многом определяет, по нашим наблюдениям, не только специфику русской усадебной литературы девятнадцатого столетия, но и динамику отечественной словесности последующих эпох.
Примечания
1. Акулова Л.В. Культура и искусство русской усадьбы (XVI — начало XX вв). Владимир, 2012. С. 3.
2. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: в 14 т. М.; Л., 1952. Т. 8. С. 398.
3. Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями. С.-Петербург, 1847. С. 200.
4. Аксаков К.С. «Разговор» Ив. Тургенева // Аксаков К.С., Аксаков И.С. Литературная критика. М., 1981. С. 160—161.
5. См.: Новиков В.И. Русская литературная усадьба. М., 2012. С. 201.
6. Аксаков И.С. «Разговор» Ив. Тургенева // И.С. Аксаков, К.С. Аксаков. Литературная критика. С. 281—282.
7. Врангель Н.Н. Помещичья Россия // Памятники Отечества. 1992. № 25. С. 52.
8. См. подр.: Щукин В.Г. Российский гений Просвещения. Исследования в области мифопоэтики и истории идей. М., 2007.
9. Булкина И. Культурное пространство русского западничества // Новое литературное обозрение. 2008. № 5. С. 350.
10. Щукин В.Г. Миф дворянского гнезда: Геокультурологическое исследование по русской классической литературе // В.Г. Щукин. Российский гений Просвещения... С. 272.
11. Степанов Ю.Ю. Константы: словарь русской культуры. М., 2004. С. 827.
12. См. подр.: Разина А.В. Дачно-усадебный образ жизни русского общества в конце XIX — начале XX века в творчестве Ивана Бунина // Русская усадьба: сб. Общества изучения русской усадьбы. СПб., 2017. Вып. 22 (38). С. 127—135.
13. Доманский В.А. Русская усадьба в художественной литературе XIX века: культурологические аспекты изучения поэтики // Вестник Томского государственного университета. 2006. № 291. С. 56.
14. Лихачёв Д.С. Заметки и наблюдения: из записных книжек разных лет. Л., 1989. С. 404.
15. См. подр.: Лихачев Д.С. Поэзия садов: к семантике садово-парковых стилей. Сад как текст. М., 1998.
16. Лихачёв Д.С. Там же. С. 58.
17. См. Забелин И.Е. Московские сады в XVII столетии. М., 2011.
18. Срезневский И.И. Словарь древнерусского языка: в 3 т. М., 1989. Т. 3. Ч. 1. Стб. 910.
19. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. М., 1994. Т. 4. Стб. 1065.
20. Ожегов С.И. Толковый словарь русского языка: Ок 100 000 слов, терминов и фразеологических выражений. М., 2016. С. 1252.
21. Морковин В.В., Богачёва Г.Ф., Луцкая Н.М. Большой универсальный словарь русского языка. М., 2017. С. 266.
22. Лопатин В.В. Толковый словарь современного русского языка. М., 2011. С. 827.
23. Александрова З.Е. Словарь синонимов русского языка: практический справочник: ок. 11 000 синоним. рядов. М., 2007.
24. Беловинский Л.В. Иллюстрированный энциклопедический историко-бытовой словарь русского народа XVIII — начала XX вв. М., 2007. С. 704—705.
25. Городнова Л.Е. Смысловой континуум понятия усадьба // Вестник Тамбовского университета. 2010. Вып. 10. С. 206.
26. Слово о Полку Игореве // Изборник (Сборник произведений литературы древней Руси) / сост. и общ. ред. Л.А. Дмитриев, Д.С. Лихачёв. М., 1969. С. 201.
27. Там же. С. 207.
28. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. / Иван Сергеевич Тургенев; ред. кол.: М.П. Алексеев (гл. ред.), В.Н. Баскаков (зам. гл. ред.), А.С. Бушмин, Н.В. Измайлов, Н.С. Никитина. Тексты подготовили и примеч. сост.: А.И. Батюто, И.А. Битюгова [и др.]. — М., 1978—1983. Здесь и далее ссылки на произведения И.С. Тургенева в этом издании приводятся в тексте в квадратных скобках с указанием первой буквы фамилии, номера тома римскими и номера страницы арабскими цифрами.
29. Гончаров И.А. Полн. собр. соч. и писем: в 20 т. Т. 6. Обломов: примечания / ред. тома Т.А. Лапицкая, В.А. Туниманов (гл. ред.); Сост. примеч.: А.Г. Гродецкая, С.Н. Гуськов, Н.В. Калинина, Т.И. Орнатская, М.В. Отрадин, А.В. Романова, В.А. Туниманов. СПб.: Наука, 2004. Здесь и далее ссылки на произведения И.А. Гончарова в этом издании приводятся в тексте в квадратных скобках с указанием первой буквы фамилии, номера тома римскими и номера страницы арабскими цифрами.
30. См., напр: Русская поэзия XIX века: в 2 т. / сост. Е. Винокурова и В. Коровина. М., 1974.
31. Карамзин Н.М. Бедная Лиза // Русская проза XVIII века / сост. Г. Макогоненко. М., 1971. С. 605.
32. См. подр.: Турчин В.С. Аллегории будней и празднеств в сословной иерархии XVIII—XIX веков: от усадебной культуры прошлого до культуры наших дней // Русская усадьба: сб. Общества изучения русской усадьбы. Вып. 2 (18). М., 1996. С. 21.
33. Вяземский П.А. Стихотворения. Л., 1958. С. 337.
34. Баратынский Е.А. Есть милая страна // Е.А. Баратынский. Полн. собр. стихотворений. СПб., 2000. С. 300—301.
35. См. подр.: Баратынский Е.А. Мой Элизий // Северные цветы на 1832 год. М., 1980. С. 213.
36. См. подр. о просветительской деятельности С.М. Любецкого: Савинова Е.Н. Любитель московской старины // Любецкий С.М. Старина Москвы и русского народа в историческом отношении с бытовой жизнью русских. Московские окрестности. М., 2008. С. 3—38.
37. См. подр.: Лукомский Г.К. Вологда в ее старине. М., 1914.
38. См. подр.: Помещичья Россия в записках современников / под ред. Н. Русова. М., 1911.
39. Там же. С. 3.
40. Там же. С. 107—109.
41. Там же. С. 151; 167.
42. Полевой П.Н. История русской словесности: в 3 т. СПб., 1900. Т. 3. С. 451.
43. Плеханов С.Н. Писемский. М., 1986. С. 39.
44. «Вчера я возвратился в Москву...». Интервью с Иваном Буниным // Московская весть. 1911. № 3. 12 сентября.
45. Злочевский Г.Д. Русская усадьба на страницах дореволюционных изданий // Памятники Отечества. Мир русской усадьбы. 1993. № 25. С. 77—87.
46. См. подр.: Коц Е.С. Крепостная интеллигенция. Л., 1926.
47. Там же. С. 8.
48. См., напр., Бочков В., Григоров А. Вокруг Щелыкова. Путеводитель по историко-мемориальным местам. Ярославль, 1972; Миронов А.В. Великий чародей в стране берендеев. Очерк жизни и творчества А.Н. Островского в Щелыкове. Ярославль, 1973; Лакшин В.Я. Островский. М., 1976 и др.
49. См.: Течение мелиховской жизни: А.П. Чехов в Мелихове, 1892—1899 годы: Фотоальбом / авт. фот. В.Б. Дорожинский; сост. и авт. текста Ю.А. Бычков; науч. ред. Э.А. Полоцкая. М., 1989.
50. См.: Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А.М. Горького. Редкол.: Н.Ф. Бельчиков (гл. ред.), Д.Д. Благой, Г.А. Бялый, А.С. Мясников, Л.Д. Опульская, А.И. Ревякин, М.Б. Храпченко. М., 1974—1982.
51. См. подр.: Агальцова В.А. Сохранение мемориальных лесопарков. М., 1980. С. 130—151; Федоров С.И. Возрожденное тургеневское Лукоморье. Орел, 1983; «Душа моя, все мысли мои в России». И.С. Тургенев в Спасском-Лутовинове. Фотоальбом. Сост., вступит. ст. и ком. Б.В. Богданова. М., 1985; Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. Повести и рассказы. Статьи и рецензии 1844—1854 / подг. текста и примеч. И.А. Битюгова, А.Н. Дубовиков, Е.Н. Дунаева, Е.И. Кийко, Л.М. Лотман, Л.Н. Назарова, А.М. Ступель. М., 1980. Т. 4. С. 537—685 и др.
52. Лощиц Ю.М. Гончаров. М., 1986. С. 169.
53. Рыбасов А.П. И.А. Гончаров. М., 1957. С. 280.
54. См. подр.: Таборисская Е.М. Пространственно-временные отношения в романе «Обломов» (О своеобразии реализма Гончарова) // Метод и мастерство. Вып. 1. Русская литература. Вологда, 1970. С. 120—130.
55. Федотов Г.П. Три столицы // Г.П. Федотов. Избранные статьи по философии русской истории и культуры // Судьба и грехи России. СПб., 1991. С. 56—57.
56. См., напр.: Русская усадьба. Сборник общества изучения русской усадьбы. Вып. 10 (26) / М., 2004. 720 с.; Русская усадьба. Сб. Общества изучения русской усадьбы. Вып. 18 (34) / СПб., 2013. 696 с. и др.
57. Бондаренко И.А. К 25-летию ОИРУ. Великая гуманитарная миссия // Русская усадьба: Сборник Общества изучения русской усадьбы. СПб., 2017. Вып. 22 (38). С. 8.
58. См. подр.: Мир русской усадьбы: очерки. М., 1995; Бирюкова Т., Коробко М., Перфильева Л., Поляков Ю. Усадебное ожерелье Юго-Запада Москвы. М., 1996.
59. См., напр.: Кошелев В.А. Отесинька // Наше наследие. 1991. № 5. С. 52—60.
60. См., напр.: Потапенко А. Заброшенная усадьба Покровское-Стрешнево // Наше наследие. № 121. 2017. С. 18—30.
61. Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (VIII — начала XIX вв.). СПб., 1994. С. 123—125.
62. См. подр.: Охлябинин Д.С. Повседневная жизнь русской усадьбы XIX века. М., 2006.
63. См. подр.: Дмитриева Е.Е., Купцова О.Н. Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретённый рай. М., 2008.
64. Там же. С. 8.
65. См., напр.: Доманский В.А. Сады романа «Обрыв»: эдем, потерянный и возвращенный рай // И.А. Гончаров: мат. Междунар. науч. конф., посвященной 195-летию со дня рождения И.А. Гончарова. Ульяновск, 2008. С. 167—176.
66. Шутая Н.К. Дорога к усадьбе (на материале романов И.А. Гончарова) // И.А. Гончаров: мат. Междунар. науч. конф., посвященной 200-летию со дня рождения И.А. Гончарова. Ульяновск, 2012. С. 61.
67. Жаплова Т.М. Усадебная поэзия в русской литературе XIX века: автореф. дис. ... д-ра филол. наук. М., 2007. С. 23.
68. См.: Арустамова А.А. Ритм прозы Тургенева: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Екатеринбург, 1998.
69. См.: Глазкова М.В. «Усадебный текст» в русской литературе второй половины XIX века (И.А. Гончаров, И.С. Тургенев, А.А. Фет): автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 2008.
70. Илюточкина Н.В. Пространство сада в романе И.С. Тургенева «Рудин» // Вестник Брянского государственного университета. 2014. Вып. 2. С. 17.
71. Громов М.П. Сады и степи Антона Чехова // Громов М.П. Книга о Чехове. М., 1989.
72. Лакшин В.Я. Сад: О Чеховском саде в Ялте // Лакшин В.Я. Пять великих имен. М., 1998.
73. Паперный З. В родном углу // Паперный З. Записные книжки Чехова. М., 1976.
74. Катаев В.Б. О литературных предшественниках «Вишневого сада» // Катаев В.Б. Литературные связи Чехова. М., 1989.
75. Сухих И.Н. Проблемы поэтики А.П. Чехова. Л., 1987.
76. Андреев Д.Л. Навна // Андреев Д.Л. Роза Мира. М., 1993. С. 300.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |