«Не спишь, но видишь сны»: визионеры

Игорь спит, Игорь бдит...

Слово о полку Игореве

Образ мира, где сон и действительность постоянно перетекают друг в друга, связан прежде всего с восприятием героев (не забудем, что образ мира у Чехова «пропущен» сквозь призму конкретного воспринимающего сознания). Герой у Чехова может спать и одновременно бодрствовать: «Громадное впечатление росло и росло, заволокло собой сознание и обратилось в сладкий сон. Иловайская спала, но видела лампадку и толстый нос, по которому прыгал красный свет» (5: 474). Для того чтобы ощутить себя за порогом реальности, не обязательно закрывать глаза:

Я отворяю окно, и мне кажется, что я вижу сон: под окном, прижавшись к дереву, стоит женщина в черном платье, ярко освещенная луной, и глядит на меня большими глазами. Лицо ее строго и фантастично от луны, как мраморное (7: 303).

В «Доме с мезонином» после первой встречи с Лидой и Мисюсь художник описывает свое состояние так: «И я вернулся домой с таким чувством, как будто видел хороший сон» (9: 175). Показателен кульминационный момент повести «Моя жизнь»:

И вдруг что-то сделалось с моим сознанием; точно мне приснилось, будто зимой, ночью, я стою в бойне на дворе, а рядом со мною Прокофий, от которого пахнет перцовкой; я сделал над собой усилие и протер глаза, и тотчас же мне представилось, будто я иду к губернатору для объяснений. Ничего подобного не было со мной ни раньше, ни потом, и эти странные воспоминания, похожие на сон, я объясняю переутомлением нервов. Я переживал и бойню, и объяснение с губернатором и в то же время смутно сознавал, что этого нет на самом деле (9: 274).

«Спала, но видела», «кажется, что я вижу сон», «точно мне приснилось»... Чтобы понять, насколько подобные состояния характерны для чеховских героев, стоит вспомнить, как часто они страдают бессонницей, хотят, но не имеют возможности заснуть и в этом пограничном между сном и бодрствованием положении переживают видения, как бы сны наяву¹. Мотивацией таких видений, причудливо переплетающих фантастическое с реальным, могут служить болезнь и связанный с ней бред, расстройство нервов, иногда просто усталость, перенапряжение чувств, мыслей. Памятно первое предложение «Черного монаха»: «Андрей Васильич Коврин, магистр, утомился и расстроил себе нервы» (8: 226). Но кто из чеховских протагонистов, включая детей и животных, не утомлен и у кого не расстроены нервы?²

На границе между сном и реальностью развивается действие в рассказе «Спать хочется» (1888), где сны и реальность, как пишет Г.П. Струве, «теснят друг друга, вторгаются друг в друга, друг с другом сливаются» [Struve 1961: 466]. Подобное происходит в комическом «дублете» (термин Сухих) этого рассказа — «Драме» (1887), где герой, который безуспешно борется с желанием заснуть, начинает видеть галлюцинации: «Мурашкина стала пухнуть, распухла в громадину и слилась с серым воздухом кабинета; виден был только один ее двигающийся рот; потом она вдруг стала маленькой, как бутылка, закачалась и вместе со столом ушла в глубину комнаты...» (6: 229). Так же, как в «Спать хочется», «ложное представление» приводит к убийству.

«Спать хочется» — так можно было бы назвать и первых четыре главы «Степи», где Егорушка «изнеможен зноем и полусном» (7: 26), «сквозь полусон слышал» (7: 40); «на пути <...> открыл наполовину глаза» (7: 43), где «его голову тянуло вниз, глаза слипались, и мысли путались, как нитки» (7: 37), «сонный мозг совсем отказался от обыкновенных мыслей, туманился и удерживал одни только сказочные фантастические образы» (7: 44). Предчувствием галлюцинаций магистра Коврина среди этих «фантастических» образов возникает и «силуэт, похожий на монаха». Егорушка не спит, а бодрствует, и то, что он видит, точнее было бы назвать видениями, а не снами. Именно видения, а не сны, характерны для чеховских героев. Лучше всего, кажется, особенность таких состояний выразил герой «Скучной истории»: «Я не сплю, а переживаю сонливое состояние, полузабытье, когда знаешь, что не спишь, но видишь сны» (7: 292).

Такого рода визионерство среди героев Чехова — не исключение, а правило. Эти, по расхожему мнению, заурядные, скучные, ничем не выдающиеся люди воображают земной шар «через миллион лет» («Палата № 6» (8: 116)), слышат в шуме моря «бесконечно далекое, невообразимое время, когда Бог носился над хаосом» («Дуэль», 1891 (7: 440)), видят, как им кажется, «сквозь тысячи верст этой тьмы» («Убийство» (9: 160)), прозревают в могильных памятниках «прекрасные тела», «формы, которые стыдливо прятались в тени деревьев» («Ионыч» (10: 32)), одушевляют любой клочок тумана или мимолетное очертание облака, переводят на человеческий язык голоса птиц, шум метели и ветра. Практически все они — от собаки Каштанки до профессора Николая Степаныча, от Варьки из «Спать хочется» до Ольги Ивановны из «Попрыгуньи», от бессрочно-отпускного рядового Гусева до магистра Коврина, архиерея или старой «мнительной» волчихи из «Белолобого» (1892) — наделены этой особой поэтической восприимчивостью, способной порождать видения.

Сама по себе распространенность данного феномена свидетельствует о том, что нельзя говорить только об особенностях отдельных персонажей. Речь должна идти о поэтическом видении автора, последовательно реализующем себя в том, как герои произведений воспринимают мир.

Благодаря такому видению жизнь, «какая она есть», обретает ночное, сновидческое измерение.

Примечания

1. См. краткую типологию этих видений в [Архипов 2001: 161—165].

2. См. [Сухих 2015].