I.2. Эволюция образа «русского Гамлета» в ранних пьесах Чехова

I.2.1. «Безотцовщина»

Известно, что А.П. Чехов еще в гимназические годы прочитал тургеневскую статью и рекомендовал старшим братьям ее непременно проштудировать. Чехов писал 1877 г. из Таганрога пятнадцатилетнему брату Михаилу. «Советую братьям прочесть, если они еще не читали, «Дон Кихот и Гамлет» Тургенева. Ты, брате, не поймешь» (П. 1, 29). Из письма видно, насколько серьезной (не для детского ума), считал эту статью юный Чехов. Примерно в это же время он пишет пьесу «Безотцовщина», главный герой которой, Платонов, будто списан с образа «русского Гамлета» Тургенева. В своей первой пьесе, во многом несовершенной и незрелой, Чехов «опробовал» тот русский тип, который соединил в себе черты Гамлета и лишнего человека. И получилась почти копия тургеневского Гамлета.

С самого начала пьесы поставлен вопрос о личности главного героя:

Анна Петровна. Кто такой, что за человек, на ваш взгляд, этот Платонов? Герой или не герой?

Глагольев. Как вам сказать? Платонов, по-моему, есть лучший выразитель современной неопределенности...

Но эта «современная неопределенность» получает вполне определенные черты на протяжении всей драмы.

Почти к каждой характеристике Гамлета в статье Тургенева можно найти иллюстрацию в «Безотцовщине». Тургенев пишет: «Что же представляет собой Гамлет? Анализ прежде всего и эгоизм, а потому безверие. Он весь живет для самого себя, он эгоист... Сомневаясь во всем, Гамлет, разумеется, не щадит и самого себя; ум его слишком развит, чтобы удовлетвориться тем, что он в себе находит: он сознает свою слабость, но всякое самосознание есть сила: отсюда проистекает его ирония, противоположность энтузиазму Дон Кихота Гамлет с наслаждением преувеличенно бранит себя, он знает до тонкости все свои недостатки, презирает их, презирает самого себя — и в то же время, можно сказать, живет, питается этим презрением»¹.

Платонов, как и положено Гамлету, презирает окружающих:

«...все мало-мальски честное, сносное молчит, мертвецки молчит, только смотрит...» (11, 44) «Это мир глупцов... глупцов набитых, невылазных, безнадежных...» (11, 46)

Стремление обличать пороки сближает Платонова с другим литературным персонажем, Чацким. Однако в Чацком не было самоуничижения, не было мук больной совести, не было того самоанализа и рефлексии, которые свойственны Гамлету.

Герой Чехова осознает собственное ничтожество и обвиняет себя не менее яростно, чем других: «Нет ничего во мне такого, за что можно было бы ухватиться, нет ничего такого, за что можно было бы уважать и любить!» (11, 96) Но в то же время в нем есть и наслаждение собственным страданием, он «питается... презрением» к самому себе. Платонов говорит об угрызениях совести, как о чем-то, чем можно гордиться: «Несчастлив ты, но ничего не стоишь ты со своим несчастьем в сравнении с теми страданиями, которые вынес я после твоего ухода! Была страшная ночь, Войницев, после того, как ты ушел! Клянусь вам, филантропы, что ваше несчастье не стоит и тени моих мук!.. Где же люди? Не понимают... Не понимают! Кто же поймет? Глупы, жестоки, бессердечны...» (11, 163)

Платонов, как и тургеневский Гамлет, «не верит в себя — и тщеславен; он не знает, чего хочет и зачем живет, — и привязан к жизни... он не пожертвует этой плоской и пустой жизнью, он мечтает о самоубийстве... но он себя не убьет»².

«Платонов. Раздавлен, приплющен, скомкан... А давно ли перестал хорохориться?... Стыд, жгучий стыд... Больно от стыда!... Убить себя нужно... Выбирай, арсенал целый... (Берет револьвер.) Гамлет боялся сновидений... Я боюсь... жизни!³

Что будет, если я жить буду? Стыд заест один... Finita la commedia!... (Пауза.) Ну? Сейчас смерть, значит... Боли теперь, рука, сколько хочешь... (пауза) Нет сил!! (Кладет револьвер на стол.) Жить хочется...» (11, 175—176)

Тургенев пишет, что «наружность Гамлета привлекательна... изящные манеры, несомненная поэзия его речей, постоянное чувство полного превосходства над другими, рядом с язвительной потехой самоунижения, все в нем нравится, все пленяет...»⁴ В Платонове усилены эти черты до фарсового донжуанства: все героини обречены на роковую любовь к нему. Используя слова З. Паперного, вся пьеса «строится как своеобразный «хоровод», комическая карусель героинь вокруг главного персонажа»⁵. Сам же герой не умеет любить и «только притворяется, и то небрежно, что любит»⁶.

Сцена нечаянного свидания Платонова и Софьи Егоровны (11, 6) напоминает разговор Гамлета с Офелией. Софья поджидает Платонова, хочет поговорить с ним и убедиться, что он ее любит:

С.Е. Когда я приехала сюда... Вы почти каждый день беседовали со мной о том, как вы меня любили когда-то... когда вы говорили со мной о прошлом, то... то говорили так, как будто бы чего-то просили, как будто бы вы тогда, в прошлом, чего-то не добрали, что хотели бы взять теперь...

Однако ответ «русского Гамлета» разочаровывает:

Пл. (Хохочет.) В вас влюблен Платонов, оригинал Платонов?! Какое счастье! Блаженство! Да ведь это такие конфеты для нашего маленького самолюбьица... Не к лицу развитой женщине эти сладости! (Идет в дом.) Остается только добавить — «Ступай в монастырь!»

В своей первой пьесе Чехов использовал впервые прием параллельного гамлетизма разных героев в рамках одной пьесы. В «Безотцовщине» роль русского Гамлета принадлежит Платонову. Оскорбленная главным героем Грекова в гневе говорит: «Вам всем кажется, что он на Гамлета похож... Ну и любуйтесь им!» (11, 70) Однако, в то же время Гамлета хочет сыграть и другой персонаж — Войницев. Вначале он сообщает Платонову о том, как будут распределены роли в любительском спектакле:

Войницев. Ты слышал, что мы выдумали? Не гениально разве? Мы думаем Гамлета сыграть! Честное слово! Такой театр удерем, что даже чертей затошнит! (Хохочет.) Как ты бледен... Моя идея! Завтра же начинаем декорации писать! Я — Гамлет, Софи — Офелия, ты — Клавдий, Трилецкий — Горацио... Как я счастлив! Доволен! Шекспир, Софи, ты и maman! Больше мне ничего не нужно! Впрочем, еще Глинка Ничего больше! Я Гамлет...» (11, 117)

Войницев, пробуя изобразить Гамлета для любительского спектакля, цитирует Полевого неточно, по памяти, сильно сокращая реплики Гамлета:

И этому злодею,
Стыд женщины, супруги, матери забыв,
Могла отдаться ты!.. (11, 117)⁷

Кончатся сцена еще одной декламацией Войницева:

Офелия! О нимфа, помяни мои грехи в твоих святых молитвах! (Уходят.)

Как ни странно, но эта фраза, скорее всего «позаимствована» из перевода Кронеберга:

Офелия! О нимфа! Помяни
Мои грехи в твоей святой молитве!⁸

Таким образом, Чехов подряд перефразирует два перевода. Объяснить это можно по-разному. Вероятнее всего, юный автор мог просто не обратить на это внимание, и записать шекспировские фразы по памяти, так же, как их читает Войницев. Кроме того, обе цитаты («Стыд женщины, супруги, матери...» и «...помяни мои грехи...») так часто произносились с подмостков провинциальных и столичных сцен⁹, так часто вставлялись в разговор к месту и не к месту, что были у всех на слуху и потеряли связь со своими источниками, переводами. Что-то лучше запомнилось из перевода Полевого, что-то — из Кронеберга.

Любительское исполнение «Гамлета» не состоялось, но вторая сюжетная параллель, заявленная Войницевым («Я — Гамлет, Софи — Офелия, Ты — Клавдий...»), продолжает жить в пьесе. Так, в вариантах появляется сцена неудавшегося убийства спящего Платонова, в которой Войницев, подобно Гамлету, кинжалом решается заколоть своего обидчика:

Войн. ...Я страдаю и... мстить хочу! Вот что! Я сумасшедший!.. (Увидев Платонова.) Это он? Спит... Еще бы... Он может спать! Будь он, подлец, под влиянием хоть десятой доли той обиды, которая нанесена мне, не спал бы он! (Оглядывается.) Сейчас... Сейчас... (Поднимает кинжал.)

Пл. (Вскакивает.) Назад!!

(Войницев быстро соскакивает с окна и скрывается.)

Чехов с легкой руки Войницева указывает на другое сравнение: Платонов — Клавдий. Для Войницева это действительно так, ведь Платонов его предал, отобрал его мир, покой и счастье, его Софью Егоровну. Худшая сторона «русского Гамлета» Платонова получает имя Клавдия. Позже в «Иванове» главный герой также будет соотнесен одновременно и с Гамлетом, и, благодаря доктору Львову, с лицемером и злодеем (Тартюф, Клавдий).

Смерть Гамлета, по мнению Тургенева, трогательна, а последние слова его прекрасны. Платонов же именно в финале окончательно дискредитирует себя, и читатель, наконец, убеждается, что он и в самом деле «смешной... необыкновенный негодяй» (11, 97). Он несколько раз публично угрожает покончить с собой, но не может. Смерть Платонова нелепа, как и его последние слова, обращенные и эпизодическому лицу: «Ему три целковых!» (11, 179) Таким образом, дается ответ на вопрос, заданный генеральшей Анной Петровной в начале пьесы, «герой или не герой» Платонов — не герой.

Автор пытается по-своему изобразить «русского Гамлета», но портрет оказывается тем же, что и в статье Тургенева «Гамлет и Дон Кихот». Восемнадцатилетний Чехов не привносит в него новых черт, только подчас, сам того не осознавая, доводит их до абсурда.

«Безотцовщину» можно назвать пьесой разоблачения, а не объяснения образа русского Гамлета, Чехов использовал тургеневскую характеристику Гамлета, но утрировал отрицательные черты, доведя их до комической одно плановости. Причем достигается подобная односторонность, как и впоследствии в зрелых пьесах Чехова, несколькими штрихами, и, как правило, к концу произведения. Если бы смерть Платонова не напоминала фарс, то он мог бы попасть в разряд романтических героев русской литературы. Вообще в начале пьесы почти о каждом не второстепенном персонаже можно спросить, герой он или не герой; в действующих лицах нет изначально заданной нравственной определенности. Этот драматургический метод обрисовки характера потом позволил Чехову переделать комедию «Иванов» в драму, изменив в основном финал. Жанровая сущность первых трех действий комедии «Иванов» не слишком «сопротивлялась» при переделке пьесы в драму. Основные изменения претерпел четвертый акт. Именно концовка в наибольшей степени определяет жанровую тональность пьес Чехова.

I.2.2. От «Иванова» комедии к «Иванову» драме

В «Иванове» Чехов пытается ответить на тот же вопрос, что и в «Безотцовщине»: кто этот «русский Гамлет». И в юношеской «пьесе без названия» («Безотцовщина»), и в «Иванове»¹⁰ есть указания на прошлое главных героев. Платонов был студентом университета, подавал большие надежды, но по неизвестным причинам не окончил курса и стал сельским учителем. Во время встречи с Софьей Егоровной он говорит:

«Со мной судьба моя сыграла то, чего я ни в каком случае не мог предполагать в то время, когда вы видели во мне второго Байрона, а я в себе будущего министра особенных дел и Христофора Колумба: Я школьный учитель... только и всего» (11, 33).

Никаких конкретных причин такой перемены в пьесе не указывается, Платонов только говорит, что «мало одной фразы» (11, 33), чтобы это объяснить.

Прошлое в новой пьесе Чехова имеет несомненно большее значение для ответа на вопрос, кто есть настоящий Иванов. Об этом говорят несколько персонажей. Сарра в начале пьесы рассказывает доктору Львову о том, каким ее муж был раньше:

«Вы говорите, что Николай то да се, пятое, десятое. Откуда вы его знаете?.. Это, доктор, замечательный человек, и я жалею, что вы не знали его года два-три назад. Он теперь хандрит, молчит, ничего не делает, но прежде...» (I д., 7 явл.)¹¹

Саша Лебедева вспоминает того Иванова, каким она его полюбила:

«Помню, года три назад, ты раз, во время молотьбы, пришел к нам весь в пыли, загорелый, измученный и попросил пить. Принесла я тебе стакан, а ты уж лежишь на диване и спишь как убитый. Спал ты у нас пол суток, а я все время стояла за дверью и сторожила, чтобы кто не вошел» (драма: III д., 7 явл.)¹². Объясняя свой надлом и апатию, Иванов говорит: «Был я молодым, горячим, искренним, неглупым; любил, ненавидел и верил не так, как все, работал и надеялся за десятерых, сражался с мельницами, бился лбом об стены; не соразмерив своих сил, не рассуждая, не зная жизни, я взвалил на себя ношу, от которой сразу захрустела спина и потянулись жилы; я спешил расходовать себя на одну только молодость, пьянел, возбуждался, работал; не знал меры. И скажи: можно ли было иначе? Ведь нас мало, а работы много, много! Боже, как много! И вот как жестоко мстит мне жизнь, с которою я боролся! Надорвался я! В тридцать лет уже похмелье, я стар, я уже надел халат. С тяжелою головой, с ленивою душой, утомленный, надорванный, надломленный, без веры, без любви, без цели, как тень, слоняюсь я среди людей и не знаю: кто я, зачем живу, чего хочу?» (драма: IV д., 10 явл.) В комедии этого монолога нет.

Иванов драмы сложнее, интереснее и Платонова, и тургеневского Гамлета, так как соединяет в себе «две коренные, противоположные особенности человеческой природы»¹³, воплощенные в двух типах, Гамлета и Дон Кихота. Постепенно Чехов все больше отходит от одностороннего понимания главного героя, переосмысливает образ русского Гамлета. Прошлое Иванова — прекрасно, настоящее — жестоко и бездеятельно, будущего — нет вовсе. Это человек «в развитии наоборот».

По поводу трактовки образа Иванова в русском литературоведении существуют разные мнения. Так, М. Смолкин считает, что «Фельетон «Московский Гамлет», написанный почти в одно время с «Ивановым», служит ключом к пониманию социального аспекта образа Иванова и отвечает окончательно на вопрос об отношении писателя к «гамлетизму»... Не все черты «московского Гамлета» проявлены в «Иванове», но эгоизм и пессимизм — налицо»¹⁴.

Т.К. Шах-Азизова в своей статье «Русский Гамлет» спорит с этой точкой зрения: «Ключ все же не здесь. У «московского Гамлета» нет ни «прекрасного прошлого» Иванова, ни его ума, самоанализа, беспокойной совести...»¹⁵ По мнению исследовательницы, «...объективность Шекспира и Чехова в том, что оба они показывают человека сложным, противоречивым, способным на разное. Но у Шекспира это — сложность крупно взятых добра и зла; у Чехова — значительного и обыденного, драматического и нелепого, высокого и пошлого. Время будней и прозы измельчило тот материал, из которого прежде создавались трагические, романтические, демонические герои, перепутало его с повседневностью. Иванов, при всей беспощадности своего анализа, мыслит не глобально, как Гамлет, а в пределах, очерченных повседневностью... вслед за Ивановым... выстроится целый ряд героев, которым дано мыслить более, чем действовать, но мыслить все более и более широко, отрываясь от собственной конкретной судьбы, восходя от нее к: проблемам поистине гамлетовского масштаба... Иванов, странный человек, который не хотел быть Гамлетом и все-таки стал им — русским Гамлетом 80-х годов, со всем тем, что вложило в него время»¹⁶.

Наиболее глубокий, по нашему мнению, вывод делает Б. Зингерман: «Уникальность драматической ситуации... в «Иванове» состоит в том, что, стыдясь... своего нынешнего гамлетизма, Иванов отрекается и от прежнего донкихотства... Чехов отказывается выбирать между гамлетизмом и донкихотством... Гамлетизм как возможное следствие донкихотства, — вот диагноз, который ставит доктор Чехов»¹⁷.

Интересно, что для всех окружающих, кроме Саши Лебедевой, друзей Иванова и отчасти доктора Львова, главный персонаж лишен какой бы то ни было загадки, вся его жизнь пересказывается в двух словах, как сюжет комедии в духе Островского: «На жидовке нарвался, съел гриб, а теперь к Зюзюшкиным сундукам подбирается». (Драма: IV д., 3 явл., в комедии: IV д., 1 явл.) По мнению Н.Я. Берковского, «В драме «Иванов» крайне любопытен ложный сюжет ее. Истинный сюжет тот, что человек надорвался нравственно, потерял веру в свой труд... А ложный сюжет бежит рядом. Окружающие стараются объяснить себе поведение этого человека и объясняют вульгарнейшим образом»¹⁸.

Чехов устраняет (и в комедии, и в драме «Иванов») черту, свойственную Платонову, этому «гамлетику», — стремление обличать пороки Иванов негодует только на себя и бывает резок с окружающими лишь в минуты крайнего раздражения. Роль Гамлета-Чацкого досталась в новой пьесе драматурга доктору Львову, который, используя слова Иванова, не вошедшие в окончательный текст (см. вариант драмы), «два года добросовестно разгадывал» личность главного героя, высказывая всем свои подозрения в нечестности мужа своей пациентки.

Стараясь показать противоречивость характера своего героя, Чехов долго обдумывал финал пьесы. Это видно не только при сопоставлении комедии и драмы, но и при рассмотрении вариантов окончательного текста.

Во всех версиях сохраняются только два момента: приезд жениха к Саше перед свадьбой с просьбой отменить венчание и публичное оскорбление Иванова доктором Львовым.

В комедии Саша не сомневается в своей любви и в очередной раз уговаривает Иванова начать новую жизнь:

Саша. Я буду твоей женой и хочу ею быть... я всегда и везде буду с тобой. Иначе я не понимаю своей жизни...

Иванов. Да, да, Шурочка, да... Действительно, я говорю нелепости... Напустил на себя психопатию, себя измучил и на тебя тоску нагоняю... В самом деле, надо скорее прийти в норму... делом заняться и жить, как все живут... Слишком много у меня в голове накопилось лишних мыслей... В том, что я на тебе женюсь, нет ничего необыкновенного, удивительного, а моя мнительность делает из этого целое событие, апофеоз... Все нормально и хорошо... Так я, Шурочка, поеду... Как я неумен, какой я еще ребенок, в сущности, тряпка.

Свадьба состоялась, все счастливы. Однако неожиданно приходит «романтический мститель», «честный человек» доктор Львов и публично называет Иванова подлецом. Всеобщее возмущение, вопли «За что?», все кончается внезапной и нелепой смертью Иванова от неизвестной причины:

Иванов. За что? за что? Скажите мне: за что? (в изнеможении опускается на диван)

Все. За что?..

Лебедев. ...Батюшки, он умер... воды... доктора...

Шабельский (плача). Nicolas! Nicolas!

Все. Воды, доктора, он умер...

Занавес.

Вариант драмы: Саша уже не любит Иванова и, когда он приезжает перед свадьбой и просит ее прекратить «эту психопатию», соглашается:

Иванов. Не губи себя! Радость моя, послушай человека, который любит тебя больше жизни! Ну? Согласна? Да?

Саша. Если тебе так хочется, то изволь: отложим нашу свадьбу на год.

Иванов. Нет, нет, сейчас...

Пауза.

Саша. Прощайте, Николай Алексеевич. Простите!

Затем Львов оскорбляет Иванова, который в ответ произносит длинный неестественный монолог, объясняющий свое поведение, и стреляет в себя.

В окончательном тексте (в драме) в репликах Иванова устранены ноющие нотки, он твердо решил отменить свадьбу. Появляется фраза, отсутствовавшая и в комедии, и в вариантах драмы: «Поиграл я Гамлета, а ты возвышенную девицу — и будет с нас». Саша, несмотря на все сомнения, не соглашается отменить свадьбу.

Финальный монолог Иванова (из вариантов драмы) сократился и был перенесен в сцену объяснения с Лебедевым. Иванов стреляет в себя после вызова Львова и гневной тирады Саши в защиту жениха. Перед самоубийством он лишь произносит: «Постой, я сейчас все это кончу! Проснулась во мне молодость, заговорил прежний Иванов!.. Долго катил вниз по наклону, теперь стой! Пора и честь знать! Отойдите! Спасибо, Саша!». (IV д., 11 явл.)

В итоговом варианте драмы Иванов — герой, а не «тряпка» (как он называл себя в комедии), не Тартюф, как считал его Львов и не «жох-мужчина», как думал акцизный Косых¹⁹ и другие гости Лебедевых. Таким образом, развязка пьесы находится в прямой зависимости от трактовки главного героя. Переосмыслив образ «русского Гамлета», Чехов не мог не изменить жанр.

В драме Иванов говорит о том, что не хочет признавать своего сходства с Гамлетом («Я умираю от стыда при мысли, что я, здоровый, сильный человек, обратился не то в Гамлета, не то в Манфреда, не то в лишние люди... сам черт не разберет! Есть жалкие люди, которым льстит, когда их называют Гамлетами... но для меня это — позор!» (драма: II д., 6 явл.) Но «чем больше отталкивается героем параллель — он и Гамлет, — тем больше она проступает в пьесе»²⁰. В той же пьесе (во всех ее вариантах) модель поведения «русского Гамлета» воспроизводит доктор Львов, который «как честный человек» обличает пороки Иванова и, в конце концов, после серии монологов бросает вызов. Чехов вкладывает в уста Львова почти дословную фразу из перевода Полевого «Ты погубила веру в душу человека!» Львов говорит Иванову: «Вы измучили и отравили мою душу... Я уважал и любил людей, но когда увидел вас...» (комедия и драма: III д., 6 явл.)

В «Чайке», следующей после «Иванова» серьезной пьесе Чехова, также происходит расщепление гамлетизма на двух персонажей, так как несомненный Гамлет — Треплев, называет Гамлетом не себя, а своего противника Тригорина, незаконно занявшего его, Треплева, место в литературном мире, как Клавдий в королевстве Датском. Зеркальное повторение одной сюжетной линии в другой (главной во второстепенной) внутри одной пьесы было свойственно Шекспиру: ситуация Гамлета, призванного мстить убийце отца, повторяется на уровне неглавных героев, Лаэрт мстит Гамлету за Полония.

Другой пример, уже без отношения к проблеме гамлетизма — в комедии и в драме параллельно развиваются несколько «свадебных» линий: Иванов — Саша, Шабельский — Бабакина, Боркин — Бабакина. В комедии доведены до логического завершения две линии, Иванов женится на Саше, а Боркин делает предложение Бабакиной. Обрывая одну («главную») линию в драме, Чехов «избавляется» и от второй. Чехов, как и Шекспир, вводит параллельные драматические линии, которые дублируют (часто комически) тему главной.

Образ Иванова драмы становится близок, скорее, Гамлету в монологе «Быть или не быть», чем Гамлету Тургенева или лишнему человеку. Иванов, словно отмахиваясь от назойливой культурной традиции изображения гамлетизирующих лишних, пренебрежительно неточен — то, ничего не объясняющее соотнесение с внешним миром, называется им обратиться не то в Гамлета, не то в Манфреда, не то в лишних людей. (Или в другом месте — поиграть Гамлета.) Ему даже не интересно разобраться на кого он собственно больше похож — не это важно. Важно, что такого рода параллели — старые литературные игры, и он, как впоследствии произошло с героем «Дуэли», устал от них.

Образ главного героя определяет концовку пьесы и ее жанр. Элементы сюжета, развязка пьесы находятся в зависимости от трактовки Иванова. В конце драмы «заговорил прежний Иванов», и этот образ «пресекает» дальнейшее развитие сюжета — свадьбу и ее комический «дубль» — предложение Боркина Марфутке. Сокращается объем концовки — четвертый акт драмы в полтора раза короче, чем последнее действие комедии. Чеховский герой появился не сразу, пройдя сложный путь развития. Вначале он ориентировался на псевдогамлетов 60-х и 70-х годов (Платонов, Иванов в комедии). Но спустя два года после постановки комедии «Иванов» Чехов переделывает пьесу в драму, где, главным образом, усложняется или, если говорить точнее, преодолевается образ «русского Гамлета». Чехов создает своего героя.

Примечания

1. Тургенев И.С. Собрание сочинений в 12 томах. М., 1956. Т. 11. С. 172.

2. Тургенев. С. 172.

3. Эта фраза впоследствии станет одной из самых любимых мыслей Чехова, будет записана в первую записную книжку, а затем переписана в четвертую — «Зачем Гамлету было хлопотать о видениях после смерти, когда самое жизнь посещают видения пострашнее?» Эта мысль станет ключом к пониманию рассказа «Страх». Подробнее об этой записи: Паперный З. Записные книжки Чехова. М., 1976. С. 361—368.

4. Тургенев. С. 173.

5. Паперный З. «Вопреки всем правилам...» Пьесы и водевили Чехова. М., 1982. С. 33.

6. Тургенев. С. 173.

7. Ср. перевод Полевого:

Какой же адский демон овладел
Тогда умом твоим и чувством — зреньем просто?
Стыд женщины, супруги, матери забыт...
Когда и старость падает так страшно,
Что ж юности осталось? Страшно,
За человека страшно мне!..

(У. Шекспир. Гамлет. Избранные переводы. М., 1985. С. 181)

Перевод А. Кронеберга, который уже в те годы был известей Чехову, сильно отличается от версии Полевого:

Так пусть, как воск, растопится стыдливость
Горячей юности в твоем огне!
Не восклицай «о стыд», когда взыграет
Младая кровь...

(У. Шекспир. «Гамлет» в русских переводах XIX—XX веков. М., 1994, с. 259)

8. Ср. Полевого:

Милая Офелия! О Нимфа!
Помяни грехи мои в молитвах!

9. Как правило, театральный «Гамлет» XIX века имел в основе своей перевод Полевого со вставками из Кронеберга, поэтому мог запомниться и такой комбинированный текст.

10. Первые три действия комедия и драмы не сильно отличаются друг от друга, поэтому, когда тексты двух редакций совпадают, в работе нет указания, о какой версии «Иванова» идет речь.

11. Как в комедии, так и в драме эти слова произносятся в 7 явлении I акта; в данном случае Чехов ничего не меняет.

12. В комедии эти слова отсутствовали и появились только в драме.

13. Тургенев И.С. Собрание сочинений в 12 томах. М., 1956. Т. 11. С. 172.

14. Смолкин М. Шекспир в жизни и творчестве Чехова // Шекспировский сборник. М., 1967. С. 83.

15. Шах-Азизова Т.К. Русский Гамлет. («Иванов и его время») // Чехов и его время. М., 1977. С. 244—245.

16. Там же. С. 243.

17. Зингерман Б. К проблеме пространства в пьесах Чехова. Тургенев, Чехов, Пастернак // Вопросы театра-82. М., 1983. С. 242.

18. Берковский Н.Я. Литература и театр. М., 1969. С. 132.

19. В комедии так называет главного героя не Косых, а другой второстепенный персонаж — Дудкин.

20. Паперный З. «Вопреки всем правилам...» Пьесы и водевили Чехова. М., 1982. С. 52.