«Черный монах» — заключительная повесть философского характера в творчестве Чехова. Она объединяется со «Скучной историей» и «Дуэлью» и структурно в плане поэтики, и проблемно-тематически. Во всех трех повестях речь идет об «общей идее», о смысле жизни, проблема которого определяется основным фактором эпохи — господствующим влиянием науки. Кажется неоспоримо, что «действительность, внутри которой движется и пытается оставаться сегодняшний человек, все больше определяется тем, что называют западноевропейской наукой»1. Это было сказано мыслителем семьдесят лет назад, за которые верность его слов становилась все более очевидной, и значение науки росло «все больше».
Наиболее прозорливые писатели увидели явление намного раньше, во второй половине XIX в. Среди них были Л. Толстой, Достоевский и Чехов. «Но влияние науки в нашем веке еще щепки» (Достоевский)2. Поэтому неслучайно герои «Скучной истории» и «Черного монаха» — ученые, для которых наука была важнее всего на свете, предмет предельной заинтересованности, в каком качестве до сих пор выступала религия.
В «Дуэли» дискуссия о науке и религии между ученым-исследователем и духовным лицом, как было показано выше, имеет прямое отношение к кульминации, главному событию повести — перерождению главного героя.
Автор в этих повестях предстает не как свидетель, а как мыслитель, открывающий новое явление в духовной жизни человечества. «Открыть» означает осветить, объяснить, сделать видимым, то есть понятным. Чехов здесь не только ставит вопрос, но и дает ответ, как и его предшественники, открывает причину того, что произошло с героями и какие духовные силы двигали ими. Почему герой «Скучной истории» стал мелочен и нетерпим, а потом равнодушен, в чем была причина порочной жизни Лаевского. Но в то же время Чехов, в отличие от Л. Толстого и Достоевского, не дает ответа на другой вопрос: «В чем настоящая правда?» Ее он не знает, как, по его убеждению, не знает никто.
В «Черном монахе» ближайшая причина, разрушившая жизнь героя и его близких — жены и ее отца — в его мировоззрении. Коврин — герой мировоззрения, как все главные героя русского романа. Его поступки, отношения с близкими и в целом судьба определяются его жизненными убеждениями, как у Базарова, Раскольникова, Волохова.
Поэтому первый вопрос: какая идея, овладев Ковриным, погубила его жизнь?
Длительное время исследователи, пытаясь найти ответ, искали его среди учений известных мыслителей, называя разные имена. Затем популярность получила точка зрения, согласно которой писатель в лице главного героя разоблачал декадентское мировоззрение, что, очевидно, противоречило реальному содержанию повести. Сейчас обе версии молчаливо отвергнуты, но вопрос остался открытым.
На наш взгляд, идея Коврина не чье-то учение, что в противном случае значительно снизило бы художественную и интеллектуальную ценность произведения, а идея, рожденная эпохой и открытая Чеховым, как нигилизм Тургеневым, как «подполье» Достоевским, как «самая простая и самая ужасная» жизнь человека в «Смерти Ивана Ильича» Л. Толстым. В повести ее излагает порождение галлюцинации героя, страдающего тяжелым психическим заболеванием, — черный монах, что составляет важную особенность произведения. Почему Чехов выбрал такой для себя необычный способ выражения взглядов героя, анализу которых и посвящен «Черный монах»? Идея, руководящая жизнью, принадлежит сумасшедшему. Очевидно, что тем самым она безоговорочно дискредитирована. Но в чем ее порок, в чем заблуждение? К примеру, идея Раскольникова намеренно, продуманно эгоистична, очевидно эгоистичен жизненный принцип Ивана Ильича, но Коврин посвятил свою жизнь служению человечеству: благодаря особым, необыкновенным людям — «избранникам божьим», к которым он относится, человечество войдет в «царство вечной правды», обретет «бессмертие», «вечную жизнь».
Черный монах уверяет Коврина: «Ты один из немногих, которые по справедливости называются избранниками божиими. Ты служишь вечной правде. Твои мысли, намерения, твоя удивительная наука и вся твоя жизнь носят на себе божественную, небесную печать, так как посвящены они разумному и прекрасному, то есть тому, что вечно». Перед нами очевидно идея религиозная, поскольку в ней есть отношение к вечному. Но при этом Бога в ней нет, несмотря на слова «божий», «божественная, небесная».
Цель жизни люди достигнут сами, самостоятельно.
«А какая цель вечной жизни? — спросил Коврин. — Как и всякой жизни — наслаждение».
Несомненно, что в религии Черного монаха нет места и этике: человек получит вечную жизнь независимо от нее, благодаря научному познанию. Самое характерное для этой религии то, в чем она видит наслаждение. «Истинное наслаждение в познании, а вечная жизнь представит бесчисленные и неисчерпаемые источники для познания...» Вечная жизнь не на небе, а на земле, где главное не любовь, не труд, не страдание, а познание. Но ведь это религия ученых, и значит — эпохи. Она представлена как сила, которая служит причиной всех происходящих в повести событий. Она реальная сила, потому что, в отличие от множества чеховских героев, для Коврина его идея не предмет праздных разговоров, не средство отвлечения от своих истинных проблем, а действительный смысл жизни. Обладание им приносит ему радость, потеря — скуку. Ее ранг предельно высок, она то единственное, что называется единым на потребу. Ее исключительное значение ясно обозначено автором. «То немногое, что сказал ему черный монах, льстило не самолюбию, а всей душе, всему существу его». «Не самолюбию, а всей душе» — следовательно, самолюбие, хотя настоящее чувство и устанавливает реальную связь человека с идеей, но все же оно недостаточно так же, как честолюбие. Поэтому приписывать Коврину «исступленные мечты о научной славе»3 ошибочно. Не знаю, из какого источника взята мысль о честолюбии Коврина, но в «Черном монахе» ее нет. Более того, она там прямо отрицается.
Коврин говорит Черному монаху о романе, герой которого, «молодой ученый», «чахнет от тоски по славе» и признается: «Мне эта тоска непонятна.
— Потому что ты умен. Ты к славе относишься безразлично, как к игрушке, которая тебя не занимает.
— Да, это правда».
Популярная в литературе проблема славы, наполеонизма — никак не соотносится с теми вопросами, что волновали и занимали Чехова. Он настойчиво и глубоко в разных аспектах исследовал жизнь, лишенную смысла. Жизнь «без определенного мировоззрения не жизнь, а тягота, ужас» (14, 242). К ней, как к центру лучи сходится все, что написано Чеховым.
Для Коврина его идея бесконечно дорога, она является для него предметом предельной заинтересованности, выше которой в человеческой жизни ничего быть не может. Об этом ему говорит его второе «я», черный монах: «Свое здоровье ты принес в жертву идее, и близко время, когда ты отдашь ей и самую жизнь. Чего лучше? Это — то, к чему стремятся все вообще одаренные свыше благородные натуры».
Ни слава, ни богатство, ни власть не интересуют Коврина, его высший интерес чисто духовный и в этом смысле совершенно бескорыстный. Что же это, что дороже всего для человека? В «Черном монахе» — сознание своей значимости не в мнении людей, а в своем собственном глубоком ощущении. Проблема героя повести Чехова сродни проблеме героя «Записок из подполья», который на тот же вопрос отвечал: «Его собственная личность», понимая ее как высшую ступень развития человека, достигшего полной внутренней свободы.
У Достоевского акцент в изображении героев, ищущих и находящих смысл жизни, Бога — сделан на характере. Все они индивиды с ярко выраженными особыми чертами.
У Чехова доминанта таких героев — чувство жизни, имеющее определенный диапазон основных форм, которые следовало бы констатировать и осмысливать, как делают это в отношении образов типичных характеров.
В рассказе «Страх» Чехов передал мучительное ощущение героя, не понимающего жизнь.
«Есть болезнь — боязнь пространства, так вот и я болен боязнью жизни. Когда я лежу на траве и долго смотрю на козявку, которая родилась только вчера и ничего не понимает, то мне кажется, что ее жизнь состоит из сплошного ужаса, и в ней я вижу себя». Может быть, это единственный пример в творчестве Чехова такого полного непонимания, но он характерный. В «Скучной истории» представлены, как мы помним, «рабское» и «королевское» жизненное самочувствие героя. Наиболее распространенное в мире писателя ощущение жизни — скука.
Сюжетное движение «Черного монаха» состоит из чередования двух настроений Коврина — скуки и радости, обладающих прочностью, они не мимолетны, а представляют собой постоянный жизненный тонус героя, поскольку вызваны не текущими явлениями действительности, а неизменной сущностью. Именно от этих настроений зависят поступки героя и его отношения с близкими. Не настроение зависит от вещей, а их восприятие от настроения.
Основу сюжета повести составляет история любви и разрыва Коврина и Тани Песоцкой. Герои встречаются, Коврину приходит мысль, что он может увлечься Таней. И он действительно объясняется ей в любви и делает ей предложение. И очень важно когда — сразу после разговора с Черным монахом, испытывая необыкновенное счастье от его слов о своей исключительности «избранника божьего». Поведение Коврина, создающего важнейшее событие в жизни его и Тани, определяется, детерминировано его мировоззрением, как в классическом русском романе. То, что является причиной, движущей героя силой и есть скрытая сущность, которая открывается в событиях и действиях героев и тем самым исследуется писателем. Ею может быть среда, Бог или безбожие, как у Л. Толстого и Достоевского или общественно-политическая идея, как у Тургенева. Она всегда носит сверхличный характер. То, что лишено связи со сверхличным, не имеет статуса действия и события.
После предложения Коврина следует свадьба, которой уделено несколько строк, переезд молодых в город и совместная жизнь. Все это не события, поскольку в них ничего не открывается нового в той сущности, о которой идет дело в повести. В них не участвует черный монах — главный «герой», представленный в имени произведения. Как только он появляется, возникает очередное событие, развивающее сюжет и мысль повести. Таня, свидетель ночного разговора Коврина с призраком, открывает ему глаза на его болезнь, и «он понял всю опасность своего положения, понял, что значит черный монах и беседы с ним. Для него теперь было ясно, что он сумасшедший». «В девять часов утра на него надели пальто и шубу, окутали его шалью и повезли в карете к доктору». Эта последняя фраза главы открывает катастрофическую меру падения: «великий», «необыкновенный» человек как бы перестал быть субъектом действий, личностью.
Потеряв представление о собственной значимости, которое «наполняло его душу гордостью, сознанием собственной высоты», он потерял все. Лишилась смысла работа, разладились отношения с близкими, исчезла красота природы.
Как и Николай Степанович («Скучная история»), Коврин становится мелочным, раздражительным, озлобленным. Перед нами та же картина метаморфозы личности. Николай Степанович до болезни «никогда не судил, был снисходителен, охотно прощал всех направо и налево». Обнаружив, что жизнь его лишена смысла, он «стал не в меру строг, требователен, раздражителен, нелюбезен, подозрителен». «Нужно удивляться, до какой степени может измельчать человек!» — признается он в своем новом отношении с окружающими. В отличие от Коврина, старый профессор осознал свою мелочность и раздражительность как болезнь духа и нашел ее причину. Но для Коврина и Тани истинная причина происшедшего с ним изменения осталась неведомой, непонятной, скрытой, и они не могли ей противостоять, потому их отношения завершились трагично.
«Не могу, не могу понять! — проговорила Таня, сжимая себе виски и глядя в одну точку. — Что-то непостижимое, ужасное происходит у нас в доме. Ты изменился, стал на себя не похож... Ты умный, необыкновенный человек, раздражаешься из-за пустяков, вмешиваешься в дрязги... Такие мелочи волнуют тебя, что иной раз просто удивляешься и не веришь: ты ли это?» Пока Коврин видел галлюцинации и верил в свою избранность и высокое предназначение, он был великодушен, сознавая свое величие, он сознавал и цену мелочам и был неуязвим для них. Напомним, что Николай Степанович, выражая подобное самочувствие, говорил: «Я всегда чувствовал себя королем...» В состоянии великодушия Коврин выступал миротворцем в частых спорах Тани с отцом. Он мог со своей высоты оценить чужую раздражительность как болезненную, читая статьи Песоцкого, обращал внимание не на их научное достоинство, а на душевное состояние автора.
«Но какой непокойный, неровный тон, какой нервный, почти болезненный задор!» Нервность не индивидуальное свойство Песоцкого, оно присуще и Тане, и самому Коврину. Это редкий случай у Чехова, когда принадлежность к сословию определяет судьбы героев. Сколько у него было героев, высмеянных за отказ ответственности за свои поступки, объясняя их общими историческими причинами. Но в «Черном монахе» трагическая история героев обусловлена их сословной чертой.
Представляя Коврина в первых строках, автор сообщает: «Андрей Васильевич Коврин, магистр, утомился и расстроил себе нервы». Любовь Коврина и Тани возникла из родства душ. «И он (Коврин. — В.Л.) чувствовал, что его полубольным издерганным нервам как железо магниту отвечают нервы этой плачущей, вздрагивающей девушки». Для понимания смысла слова «нервность» напрасно обращаться к научным трудам: там мы его не найдем. «Нервность» в произведении не медицинское понятие, а художественное. У Чехова оно имело особый смысл. В одном из писем он отзывается с похвалой об актерах Давыдове и Свободине: «Оба талантливы, умны, нервны» (14, 310). Говоря о своем разочаровании в учении Л. Толстого, Чехов писал: «Я любил умных людей, нервность, вежливость, остроумие...» (16, 132).
Мысль о связи таланта, способностей с нервностью выражена и в словах Коврина: «Должно быть везде и на всех поприщах идейные люди нервны и отличаются повышенной чувствительностью».
Но «нервность» оценивается, как и галлюцинация, а следовательно и как идея героя — двойственно. Принцип двойственности пронизывает и всю поэтику повести. Нервность обязательный признак таланта, поскольку предполагает повышенную восприимчивость и утонченность чувств, что, в то же время приводит к повышенной уязвимости. Интеллигентный человек часто легко раним и ему трудно противостоять невзгодам и неурядицам жизни. Без «общей идеи», дающей ему сознание собственной значимости, он беззащитен перед обыденностью. Глядя на страдания Тани, поссорившейся с отцом, Коврин замечает: «Каких пустяков было достаточно, чтобы сделать это создание несчастным на целый день, и, пожалуй, на всю жизнь!» А на нее свалились не пустяки, а жизненная катастрофа: сумасшествие мужа, разрыв с ним, смерть отца и гибель сада.
Как мы говорили, идея Коврина это та сила, которая через его самоощущение производит все события, оказывается разрушительной. Потому повесть и обладает сюжетностью, что в ней показана сила, образующая причинно-следственную связь событий. В «Черном монахе» это идея, пронизавшая все существо героя. Это не теория в голове, а идея, превратившаяся в его самоощущение. В этом смысле она подлинное жизненное убеждение, которое приносит радость и делает героя великодушным. Но что в ней составляет темное, разрушительное начало? После первого свидания Черный монах, удаляясь «оглянулся на Коврина, кивнул головой и улыбнулся ему ласково и в то же время лукаво». В чем же лукавство, обман идеи Коврина? Он заключен в характере того высшего, что определяет его отношение к вечности, преодолевает временное и придает религиозный смысл его жизни. Его причастность к вечному обеспечена теми способностями, благодаря которым он принимает участие в создании царства божьего на земле. Они делают его особенным и исключительным, отличают его от заурядных, «стадных» людей, составляющих большинство. Так или иначе, вольно или невольно идея прогресса установила культ выдающихся, одаренных людей вместо христианского этического идеала и тем самым — глубокое неравенство. Чехову деление людей на избранных и стадных было совершенно чуждо. Хотя он, как признавался, растерял веру, христианским этическим основам оставался верен всегда. Небольшой ранний рассказ «Мороз» он закончил словами христианина. «Старики задумались. Думали они о том, что в человеке выше происхождения, выше сана, богатства и знаний, что последнего нищего приближает к богу: о немощи человека, о его боли, о терпении...» Скромное место рассказа в наследии писателя не должно вводить нас в заблуждение относительно значения завершающей его мысли. Это не какая-то случайная риторическая фраза, оказавшаяся к месту для эффектного финала. Это убеждение Чехова было основой его личности и определяло его отношения с окружающими, его стиль мышления и, соответственно, поэтику.
Мне представляется, что к нему применима характеристика Кьеркегором экзистенциального мыслителя: «...представляя свою мысль, он одновременно дает нам набросок самого себя»4. Сопоставляя то, что писал Чехов в своих произведениях, с его письмами, отзывами о нем близко знавших его людей, родных и знакомых, видишь одного и того же человека. То, что выше всего — «немощь, боль, терпение» свойственно всем людям и исключает понятие «необыкновенных», которых нет в творчестве Чехова, и в жизни он понимал и чувствовал себя «обыкновенным» человеком, не по скромности, а по убеждению.
В ответ на призыв к солидарности писателей Чехов ясно изложил свое понимание вещей. Он считал, что она, какая-то особая солидарность, не нужна, а нужно просто придерживаться общечеловеческих этических норм. «Чтобы помочь своему коллеге, уважать его личность и труд, чтобы не сплетничать на него и не завистничать, чтобы не лгать ему и не лицемерить перед ним, — для всего этого нужно быть не столько молодым литератором, сколько вообще человеком. Будем обыкновенными людьми, будем одинаково относиться ко всем...» (14, 101). Это была особенность эпохи, в которую надо было призывать людей быть «обыкновенными», что в действительности гораздо труднее, чем быть «необыкновенными» и осознавать себя через отличие от остальных. Чехов чувствовал себя внутри своего существования, своей временности. Однажды Суворин упрекнул его старшего брата, подписывавшего свои рассказы Ал. Чехов, в «узурпации» «чужого имени», что было совершенно несправедливо, о чем Суворин искренне сожалел и раскаивался. Чехов пишет умиротворяющее письмо брату, в котором высказывает свое отношение к проблеме, исходя из своей жизненной установки: «Смертного часа нам не миновать, жить еще придется недолго, а потому я не придаю серьезного значения ни своей литературе, ни своему имени, ни своим литературным ошибкам. Это советую и тебе <...> Ан. Чехов и Ал. Чехов — не все ли это равно» (14, 172). Искренность Чехова подтверждается множеством фактов, в пользу сомнения нет ни одного.
Высшее, что создает отношение человека к вечности — общее для всех людей, в сравнении с ним все, что отличает их друг от друга, несущественно. Здесь, в решающем моменте движения мысли автора «Черного монаха» с единственной целью ее прояснения мне кажется уместным вспомнить снова о Кьеркегоре. «Этическое было и остается самой высокой задачей, вменяемой каждому человеку»5. «Только в этическом присутствует бессмертие и вечная жизнь»6.
Любой человек, согласно Чехову, причастен божественной сущности непосредственно, независимо от своих талантов, способностей, общественного положения и т. д. Высшее в индивидууме то, что связывает его с абсолютом, одновременно общее у него со всеми людьми, независимо ни от каких различий и особенностей.
У Коврина высшее, что придает смысл всей его жизни, побеждая смерть, — это талант, который отличает его от других людей, делая необыкновенным «избранником божиим». Вот в этом и заключается глубокое противоречие ковринской философии, ее слабость, ее «обманка». Коврин был убежден, что только необыкновенные люди живут полноценной, радостной жизнью, а удел остальных — серое, бездуховное прозябание в ожидании, когда «избранники божии» введут их в царство истины и красоты. Необыкновенность, таким образом, становится залогом спасения человека. Отсюда возникает колоссальной силы жажда самоутверждения в профессиональной деятельности ученого, легко обретающая форму мании величия. Видимо, неслучайно, что из всех односторонних устремлений, захватывающих человека и овладевающих им, самое серьезное — это мания величия, единственная, требующая изоляции от общества.
«Считая человеческую «обыкновенность» достоинством, Чехов отнюдь не умалял значение яркой индивидуальности и таланта. Но он решительно не принимал отношений между людьми, основанных на поклонении гению, не подчеркивал и не преувеличивал различий между личностями выдающимися и не выдающимися»7. Разумеется, Чехов ценил в людях «яркую индивидуальность» и «талант». Но все же, как никакой другой писатель, постоянно обращался к понятию «обыкновенного человека». Потому что он увидел здесь проблему, что и является первым делом писателя-творца увидеть в том, что затрагивает его лично, общее, касающееся всех. В письме к Суворину он поделился своими личными чувствами: «Меня, например, всюду приглашают в гости, везде кормят и поят, как генерала на свадьбе; сестра возмущается, что ее всюду приглашают за то, что она сестра писателя. Никто не хочет любить в нас обыкновенных людей». «...А это скверно» (14, 240). Свой личный опыт Чехов воплотил в художественный и придал ему высокую значимость и глубину. Благодаря целостности произведения и представленного в нем мира черта обрела многостороннюю содержательность и достоверность реальности.
Николай Степанович («Скучная история»), знаменитый на весь мир ученый, размышляя о прошедшей жизни, признается: «Я хочу, чтоб наши жены, дети, друзья, ученики любили в нас не имя, не форму и не ярлык, а обыкновенных людей». А желание, по его мнению, и есть то, что открывает суть человека. «Скажи мне, что ты хочешь, и я скажу, кто ты».
Почему же герой хочет быть в глазах близких «обыкновенным»? Потому, что он есть таковой, а знаменитость это не бытие, а мнение о человеке других, «имя», которое, по словам героя, «обмануло его». Здесь смысл слова «обыкновенный» означает противоположность не «яркой индивидуальности», а «имени» (фикции, иллюзии) реального человека. Речь идет о совершенно разном понимании сущности человека в зависимости от высшей цели жизни. Наибольшее счастье наибольшего числа людей путем прогресса предполагает необходимость великих людей. Осознание себя внутри своего существования, признание страдания высшим, что приближает каждого человека к Богу, исключает понятие «великого человека». У Чехова не могло быть «великих людей», так как он не верил в создание совершенного общества историческим развитием. Такое понимание человека усилилось в последующей литературе. Бунин вообще не признавал существования истории и потому не имел критерия для оценки «великих».
«Все слезы одинаковы, все они капли одной влаги! Да и не так уж отличен человек от человека» («Надписи»). Это усиление тенденции от Чехова к Бунину продолжилось в литературе XX в., в которой, кажется, вообще нет «великих» героев.
Самым последовательным и радикальным критиком разделения людей по дарованиям, необходимым для общей пользы, был Кьеркегор. Он как христианин считал высшей целью вечную жизнь каждого отдельного человека, обретаемую его личными усилиями. Так как «всякий человек уже по самой сути своей обладает тем, что существенно принадлежит истинно человеческому <...> доверяться в этом отношении какому-то небольшому отличию уже будет явным недоразумением, поскольку совершенно несущественно, имеешь ли ты больше или меньше мозгов или чего-то подобного»8. Раз так, и для достижения высшего нужно то, что присуще всем людям, а вовсе не отличие, которое есть случайность, потому логичен вывод: «Даже самый замечательный человек ничего в конечном счете не значит, а стало быть, никакое отличие вообще не имеет значения»9.
Почему стремление к величию, славе может принимать патологическую форму? Потому что оно как основа жизни отдельного человека есть иллюзия, обман. Чехов в повести пишет о психической болезни героя не как врач, а как художник, потому что она представляет крайний случай духовно-исторического феномена, характерную черту времени10. Истинная вера человека, придающая смысл всей его жизни, названа у Чехова «общей идеей», в частности и потому, что она должна обязательно стать общей для многих людей. Между тем убеждения Коврина предельно, абсолютно частны, индивидуальны и принципиально непередаваемы другим. Ведь его вера основана на галлюцинации, которую видит только он один во всем мире. Самое сокровенное, самое дорогое, что есть у Коврина, он не может разделить ни с кем, даже со своими близкими в конце концов потому, что его любимая идея есть субъективная иллюзия. Можно сказать и иначе: она иллюзия, призрак, мираж потому, что с ней нельзя ни с кем поделиться. Ковринская идея обманывает его так же, как обмануло Николая Степановича его имя, она лукава и льстива: слабость, болезнь она возводит в высшую добродетель и главный критерий своей истинности.
В ответ на сомнение Коврина в своей психической полноценности черный монах, второе «я» героя, отвечает: «А почему ты знаешь, что гениальные люди, которым верит весь свет, тоже не видели призраков? Говорят же теперь ученые, что гений сродни умопомешательству. Друг мой, здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди».
Главным, решающим аргументом в пользу особого предназначения Коврина, его избранности оказывается его болезнь. Пунктом же болезни героя является мысль о его избранности. Так образуется порочный круг. Твоя вера истинна потому, что порождена больным сознанием, а то, что ты видишь галлюцинации, только подтверждает, что благодаря ей ты постигаешь действительную реальность. Но вера Коврина обманула его именно потому, что была похожа на настоящую, потому что давала ему радость существования. Она и порождена насущной потребностью человека в радости. Вера героя дает ему смысл жизни, а для Чехова «смысл» и «радость» неотделимы. Вспомним последние строки «Студента» (1894): «...и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».
Черный монах, следовательно, олицетворяет не только болезнь, но и веру, смысл жизни. Двойственность — главная черта поэтики и содержания «Черного монаха», что породило два противоположных его толкования. Одни исследователи видят суть повести в развенчании Коврина, другие — в его оправдании. Причем частично доводы и тех и других верны. Чехов действительно утверждает необходимость для каждого человека высших целей, и он несомненно разоблачает веру Коврина в свою исключительность.
Однако вера Коврина — иллюзия, и в этом ее патология и в этом же ее этическая ущербность и противоречивость. Вера героя дает ему счастье и радость осмысленной жизни, которых лишены его близкие и к которым он не может их приобщить. Подобная ситуация изображена в «Скучной истории»: Николай Степанович, окруженный близкими, несчастными от бессмысленности существования, знал смысл жизни и был им счастлив.
Есть только одно произведение у Чехова, где герой переживает радость, подобную радости Коврина. Это рассказ «Студент». Источник ее, так же как в «Черном монахе», — мысли об истории человечества, но не о будущей, неизвестной, темной, недоступной человеку, так как у него, как уже было процитировано выше, «слишком недостаточно ума и совести, чтобы понять <...>, что будет завтра...» (14, 148), а о прошлой. И не теория, а простой и бесспорный факт, и не сознание своей исключительности, а напротив, родство душ людей разных эпох и «званий» вызывают радость у героя.
У Коврина невозможность разделить свои взгляды с окружающим становится причиной разрушения веры. А утратив свои иллюзии, он сразу же лишился и радости жизни. Точно так же и Николай Степанович был пленником мнимой идеи, полагая, что она придает его жизни смысл и цельность. И неподлинность ее сказалась именно в том, что она не соединяла его с ближними, а разъединяла. И, как в случае с Ковриным, «общая идея» старого ученого в один момент обнаружила свою иллюзорность. Живя в эпоху, потерявшую «Бога живого человека», будучи исследователем различных форм неподлинной духовной жизни, Чехов выразил мысль о ее необходимости для каждого и одновременно разоблачил мнимую, иллюзорную веру.
Чехов мог с предельной выразительностью показать последствия болезни Коврина для близких. Для этого нужно было сохранить хронологический принцип повествования. Тогда трагедия героев, крушение их жизней предстали бы перед читателем во всей яркости событий, проходящих на его глазах в ясной и закономерной связи. Но писатель прерывает последовательность эпизодов, перенося кульминацию в память героя. Коврин вспоминает, как он был жесток с Таней: «Боже мой, как он изводил ее! Однажды, желая причинить ей боль, он сказал, что ее отец играл в их романе непривлекательную роль, так как просил его жениться на ней. Егор Семеныч нечаянно подслушал это, вбежал в комнату и с отчаяния не мог выговорить ни одного слова... Это было безобразно». Можно представить, какой разоблачительный эффект по отношению к Коврину имела бы эта сцена в цепи событий. Но в памяти героя она уже не столько выражение его несправедливости и жестокости, сколько сожаления.
Здесь особенно очевидной становится та реальность, которую изображает и исследует Чехов главным образом, — «общее чувство жизни» героя. Именно оно главенствует в повести, определяя логику движения мысли, принципы отбора и построения. Не характер героя, а его состояние, жизнеощущение определяет поступки. В радости — объясняется в любви, женится, мирит; скука, «недовольство жизнью» делают его жестоким и несправедливым, мелочным и раздражительным. Эти формы жизнеощущения являются не мимолетными настроениями, а длительными, прочными внутренними состояниями героя. Чехов помещает их в фокус своих произведений и — первый в литературе — привлекает к ним внимание, показывая их типичность. Они образуют движение повести, проходящее от ее начала до конца, от первых строк до последних. Радость, бодрость, экстаз, затем катастрофа, болезнь, лечение, раздражительность, скука сменяются полным безразличием, серым, монотонным существованием. Последнее жизнеощущение Коврина наиболее часто встречается у чеховских героев, не имеющих смысла жизни. Фазы, подобные ковринским, пережил и Николай Степанович («Скучная история»): от раздражительности, брюзжания и злословия к полному равнодушию.
С потерей веры у Коврина настроение стало «мирное, покорное, безразличное». Все поблекло в его жизни, мир потерял цвет. В начале повести Чехов дает описание весеннего сада, цветов. Жизнь для Коврина была полна красок, поэзии, красоты природы. Лишившись сознания собственной значимости, он становится равнодушен к природе: «Не замечая роскошных цветов, он погулял по саду...» Так же и Николай Степанович: «Теперь я равнодушен и не замечаю рассвета». Вместо сильного и яркого чувства, приведшего Коврина к женитьбе на Тане, полное равнодушие ко второй жене. В повести не рассказано, как они встретились, как поженились и жили. Между делом сказано: «Жил он уже не с Таней, а с другой женщиной, которая была на два года старше его и ухаживала за ним, как за ребенком». С помощью этой и еще нескольких незначительных фраз Чехов передает то привычное, ровное и бесцветное чувство, которое было у Коврина.
Наука из призвания, подвижничества, подвига — ради нее можно было отдать здоровье, молодость, саму жизнь — превратилась в скучное, лишенное всякого значения и смысла, продвижения по академическим должностям («Коврин получил самостоятельную кафедру»). Эта голая, лишенная эмоций фраза точно передает не сам факт, а равнодушное отношение Коврина к нему. Из нее мы понимаем, чем стала наука для Коврина. Человеческая жизнь становится скудной, бледной, когда в ней нет ничего более ценного, чем она сама. Когда у человека нет цели, ради которой он готов отдать жизнь, она теряет значение и ценность и превращается в унылое, бесцветное прозябание. Все, на что бы он ни тратил свои силы и время, будет ничтожным: «Он думал о том, как много берет жизнь за те ничтожные или весьма обыкновенные блага, какие она может дать человеку. Например, чтобы получить под сорок лет кафедру, быть обыкновенным профессором, излагать вялым, скучным, тяжелым языком обыкновенные и притом чужие мысли, — одним словом, для того, чтобы достигнуть положения посредственного ученого, ему, Коврину, нужно было учиться пятнадцать лет, работать дни и ночи, перенести тяжелую психическую болезнь, пережить неудачный брак и проделать много всяких глупостей и несправедливостей, о которых приятно было бы не вспоминать».
Говоря о бессодержательности жизни, мы употребляем слово «серая», «бесцветная». И в изображении Чехова жизнь Коврина, когда он лишается своей веры, буквально бесцветна. Это особенно остро ощущается по контрасту с первыми главами, наполненными цветом. Цветы, краски, природа в «Черном монахе» знаменуют радость и смысл существования. Первая и последняя главы явно соотнесены между собой. В последней главе снова появляется прекрасная природа. Это снова весна, как и в начале повести, когда Коврин, полный надежд и веры, приехал к Песоцким. «Чудесная бухта отражала в себе луну и огни и имела цвет, которому трудно подобрать название. Это было нежное и мягкое сочетание синего с зеленым; местами вода походила на синий купорос, а местами, казалось, лунный свет сгустился и вместо воды наполнял бухту, а в общем какое согласие цветов, какое мирное, покойное и высокое настроение!» Это прекрасное описание есть знак пробуждения души Коврина, когда он от состояния унылого равнодушия снова поднимается к радости. В последней главе Чехов вводит все мотивы и символы предшествующих глав, но последовательность их иная.
Движение, смена настроений и чувств героя принимают здесь обратное направление. В начале Коврин от радости через разочарование, ссоры, жестокость пришел к полному равнодушию, к «смерти души», в конце он проделал обратный путь: от равнодушия к сожалению, беспокойству, страху и от них к радости. Если Чехов уже со всей очевидностью выявил разрушительную силу черного монаха (олицетворенную в нем манию величия), зачем понадобилось его новое появление перед самой смертью героя? И что означает этот обратный путь от равнодушия к радости, от «паралича души» к жизни?
Здесь яснее, чем где бы то ни было, мы убеждаемся в двойственности черного монаха, недаром улыбавшегося «ласково и лукаво». Конечно, Чехов был далек от мысли Коврина, упрекавших его близких: «Я сходил с ума, у меня была мания величия, но зато я был весел, бодр и даже счастлив, я был интересен и оригинален». Подобный конфликт с чисто романтической позиции изображен В.Ф. Одоевским в «Сильфиде». У писателя-романтика совершенно определенные смысловые акценты не оставляют никакого сомнения: возвышенная, пусть иллюзорная, жизнь героя предпочтительнее здорового и пошлого, как у всех, существования. Показательно, что такая позиция предполагает и индивидуалистическое противопоставление особой личности всем остальным, обреченным на низменное, второсортное существование, и отказ от объективной истины, подлинной реальности.
Очевидно, что Чехов не принимал ни того, ни другого. Но какой же ответ дается в повести на риторический вопрос-утверждение черного монаха: «Разве радость сверхъестественное чувство? Разве она не должна быть нормальным состоянием человека?» Л. Толстой и Достоевский говорили твердое «да».
«Радуйся на небо, на солнце, на звезды, на траву, на деревья, на животных, на людей <...> Нарушается эта радость, значит, ты ошибся где-нибудь — ищи эту ошибку и исправляй ее»11. (Дневниковая запись Л. Толстого).
Митя Карамазов: «...ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть». Но ответ Чехова не такой определенный и несомненный и скорее двойственный. Стремление к радости неистребимо и неотъемлемо от самой жизни. Но только жизнь, просветленная смыслом, одухотворенная «общей идеей — Богом живого человека» становится радостной. И в этом Чехов солидарен с Л. Толстым и Достоевским. Почти во всех его произведениях прямо, как в «Скучной истории» и «Черном монахе», или от противного, как в «Ионыче» и других рассказах о бессмысленном, и потому невыносимо безрадостном мещанском существовании, выражена эта мысль.
Существующая длительная и прочная традиция истолкования «Черного монаха» как произведения, утверждающего нормой жизнь, не отягощенную никакими высшими целями и стремлениями, очевидно ошибочна. В повести «фальшивой мечте Коврина Чехов противопоставляет красоту, поэзию самой жизни»12. Подобным образом трактовал произведение Чехова и В. Ермилов13. Их мысль разделил через четверть века исследователь, по мнению которого в «Черном монахе» «образ нормальной жизни и есть подлинный авторский идеал, противопоставленный иллюзиям и заблуждениям героев»14. Но ведь Коврин избавился от своих «иллюзий и заблуждений». И что же? Он обрел скуку, озлобленность и мелочность, то есть то жизненное самочувствие, которое было уделом героев Чехова, не знающих высших жизненных целей.
По сути, у наших исследователей та же логика, что и у Сазоновой в ее критике «пессимизма» Чехова, о которой говорилось выше. И ответ ей писателя, ответ резкий и эмоциональный, есть ответ и им. Чехов говорил, что у современных писателей целей нет, но они необходимы, тот же, кто верит в «саму жизнь», тот ни во что не верит, и это «философия отчаяния». Высшие и отдаленные цели так же олицетворены в образе черного монаха, как и мания величия; именно поэтому все, что приносит радость Коврину: наука, любовь, красота природы — неотъемлемо с ним связано.
Черный монах появляется вновь в финале повести и пробуждает душу Коврина, пораженную «параличом» — равнодушием, и она начинает говорить вопреки его рассудку. В предсмертную минуту он хочет позвать Варвару Николаевну, но голос его души говорит «Таня!»: «Он упал на пол и, поднимаясь на руки, опять позвал: Таня! Он звал Таню, звал большой сад с роскошными цветами, обрызганными росой, звал парк, сосны с мохнатыми корнями, ржаное поле, свою чудесную науку, свою молодость, смелость, радость, звал жизнь, которая была так прекрасна».
Приведенный отрывок занимает особое место в повести. В нем соединено все лучшее, что было в жизни героя, и он отмечен высшей гармонией, приближающий его к поэзии («сад с роскошными цветами» — «сосны с мохнатыми корнями»). Эта высшая гармония есть своеобразный знак, утверждающий реальность устремлений героя как нормы человеческой жизни. Но только устремлений, а сама гармония не достигнута. Коврин снова счастлив, снова жизнь «так прекрасна», но Таня несчастна, ее отец умер, сад разорен, и нет ни раскаяния, ни прощения: он не чувствует своей вины, а она в письме проклинает его, «от чего ему стало жутко» и он боялся, «чтобы не вошла в номер и не распорядилась им опять та неведомая сила, которая в какие-нибудь два года произвела столько разрушений в его жизни и в жизни близких». Не он сделал несчастной Таню, не по его вине умер ее отец и разорен сад: причина в «неведомой силе». И в письме, в котором «убитая горем Таня» проклинает и обвиняет Коврина, строго говоря, нет состава вины. Да к тому же она сама, как и ее отец, уверяли его в его необыкновенности.
«Я приняла тебя за необыкновенного человека, за гения, я полюбила тебя, но ты оказался сумасшедшим». Сумасшествие — болезнь, и ни в каком случае и ни в коей мере не может быть поставлена в вину человеку, она основание для оправдания любым судом, институциональным и нравственно-личным.
Но болезнь, чтобы стать предметом художественной мысли, должна иметь духовное происхождение, связанное с характерными для эпохи взглядами человека на жизнь. Идея, открывающая человеку возможность духовной жизни в XIX в., была идея управления историей. Это привело, в частности, к появлению невиданного никогда ранее количества «великих» людей, превзошедших по своему рангу всех знаменитостей прошлого и настоящего. Все они, как и Коврин, относились к тому ряду «благодетелей», которые обещали человечеству «великое будущее», заверяя весь мир в знании пути его достижения. Внутреннюю подоплеку предпочтения ими пророческих теорий истории обнажил Кьеркегор. «Когда упрямый человек сражается со всеми современниками и стойко переносит все это, но одновременно кричит: «Будущее, история ясно покажут, что я говорил правду» — люди вокруг думают, что он испытывает вдохновение. Увы, нет, он просто немного хитрее прочих туповатых людей. Он выбирает не деньги или красивейшую девушку, или что-либо в том же роде; он выбирает всемирно-историческую значимость»15. «Всемирно-историческая значимость» — это то, что давала Коврину его теория, его мировоззрение. Кьеркегор пишет о ней с иронией. Ситуация, в которой человек, имея возможность выбрать истину, выбирает ложь, ему как христианину представлялась комичной.
Но Чехов рисует трагическое положение современного человека, так как у него нет выбора: он живет в эпоху, когда «никто не знает настоящей правды». Его герой лицо трагическое, и к нему не применимы насмешливые характеристики, которые дает Кьеркегор своим современникам — отступникам веры: «всемирно-исторический предприниматель»16, «всемирно-исторический болтун»17. Но сущность феномена, о котором идет речь, Кьеркегор и Чехов понимали одинаково — в ее глубине скрывается безумие в виде мании величия. «Подобно тому, как в древности — как, впрочем, и в каждом поколении, — встречались безумцы, которые в своем тщеславном воображении отождествляли себя с тем или иным выдающимся человеком, попросту принимая себя за ту или другую личность, особенностью нашего времени становится то, что подобные безумцы уже не довольствуются самоотождествлением с великими людьми, но отождествляют себя со временем, веком, поколением, с чем-то общечеловеческим»18.
Чехов также считал такой образ мысли особенностью своего времени. Но почти за полвека, отделяющего «Черного монаха» от работы Кьеркегора, идея замены веры мировоззрением, посредством которого человек отождествляет себя со «временем», преумножила свою популярность и влияние. Поэтому участь Коврина была фатальна, неизбежна. В финале, перед смертью он снова испытывает радость и счастье, и снова их приносит «черный гость» — галлюцинация, болезнь, мания величия. Значит, ничего не изменилось, и все готово повториться опять. Значит, высшая неизменная духовная радость порождается сознанием связи человека в его временном существовании с вечностью — иллюзия? Ответ на вопрос, как мне представляется, — в описании последних мгновений жизни героя.
Коврин «звал жизнь, которая была так прекрасна» и «видел на полу около своего лица большую лужу крови <...> но невыразимое, безграничное счастье наполняло все его существо». «Безграничное счастье» героя и «лужа крови» около его лица — ответ неопределенный, но скорее «нет», чем «да». Но этому «нет» в повести есть оппозиция.
Мир, изображенный в повести, противоречив и обманчив, надежды героев на счастье не сбываются. Снова, как в начале, звучит серенада Брага о недостижимости идеала гармонии. «В романсе, который пели внизу, говорилось о какой-то девушке, больной воображением, которая слышала ночью в саду таинственные звуки и решила, что это гармония священная, нам, смертным, непонятная...»
Но как контрдовод в повести присутствует гармония природы: «...а в общем какое согласие цветов, какое мирное, покойное и высокое настроение!» Смысл и значение этой фразы контрастно подчеркнуты своеобразной оппозицией в описании состояния Коврина: «...его мирное, покорное, безразличное настроение». Несомненная близость описаний и по смыслу, и по звучанию ведет к сравнению, выявляющему принципиальную разницу между ними. В природе соединяется и высота, и спокойствие — то, что только по отдельности было доступно герою (у него — либо высокое, но неспокойное, болезненно-возбужденное, либо спокойное, но тогда безразличное состояние). Но то, что он, воспринимая красоту природы, хотя бы краткий миг переживал согласие высоты и спокойствия, можно рассматривать как залог достижения идеала гармонии.
Примечания
1. Хайдеггер М. Наука и осмысление // Хайдеггер М. Время и бытие. М.: Республика, 1993. С. 239.
2. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1972—1990. Т. 24. С. 112.
3. Сухих И.Н. Загадочный «Черный монах» // Вопросы литературы. 1983. № 6. С. 124.
4. Кьеркегор С. Заключительное ненаучное послесловие к философским крохам. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2005. С. 380.
5. Кьеркегор С. Заключительное ненаучное послесловие к философским крохам. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2005. С. 167.
6. Там же. С. 169.
7. Хализев В.Е. Художественное мировоззрение Чехова и традиция Толстого // Чехов и Лев Толстой. М., 1980.
8. Кьеркегор С. Заключительное ненаучное послесловие к философским крохам. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2005. С. 384.
9. Там же. С. 385.
10. Ганя Иволгин в «Идиоте»: «Заметьте себе, милый князь, что нет ничего обиднее человеку нашего времени и племени, что он не оригинален, слаб характером, без особенных талантов и человек обыкновенный...»
11. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Юбилейное издание (1828—1928): в 90 т. / под общ. ред. В.Г. Черткова; при участии ред. ком. в составе А.Е. Грузинского (и др.). М.; Л. Гос. изд-во худ. лит., 1928—1958. Т. 50. С. 144.
12. Паперный З.С. А.П. Чехов. М.: Гослитиздат, 1954. С. 137.
13. Ермилов В.В. А.П. Чехов. М.: Сов. писатель, 1959. С. 370.
14. Сухих И.Н. Загадочный «Черный монах» // Вопросы литературы. 1983. № 6. С. 124.
15. Кьеркегор С. Заключительное ненаучное послесловие к философским крохам. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2005. С. 151.
16. Там же. С. 385, 386.
17. Кьеркегор С. Заключительное ненаучное послесловие к философским крохам. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2005. С. 151.
18. Там же. С. 159.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |