Как известно, мы понимаем прошлое из опыта современности, из которой мы не в силах выйти, заняв вневременную «объективную» точку зрения. Прошлое и современное взаимно проясняют друг друга. Сейчас мы можем сказать, к чему привела тенденция, открывшаяся в творчестве Чехова, в наше время, то есть в последнем, но не окончательном пункте истории.
Множество фактов свидетельствуют о падении почти до ноля престижа, авторитета и влияния литературы на общественное сознание не только в нашей литературоцентричной стране, но и во всем мире. Мы уже говорили об искоренении русской классики в школе, то же происходит и в вузах. Объяснить это только происшедшими у нас коренными переменами вряд ли будет корректно. Вспомним, что в прошлом веке во всем мире были известны десятки имен писателей и философов. Их перечисление заняло бы слишком много места. Существовало официально не оформленное, но реальное мировое сообщество критиков, исследователей, читателей, судивших и оценивающих литературные произведения, создававших репутации, делавших известными имена талантов. Процесс обсуждения шел непрерывно в газетах, журналах, книгах. Каждое новое произведение Ремарка, Сартра, Маркеса становилось мировым событием. Книги Астафьева, Трифонова, Искандера, не говоря уже об «Одном дне Ивана Денисовича» Солженицына, читала и обсуждала вся страна и весь мир. Таким образом возникало духовное единство, всеобщее согласие в признании значения и заслуг всеми почитаемых мыслителей и художников. Такое единство, несмотря на все противоречия и конфликты, было благотворным и для национальной, и для мировой жизни.
Сегодня нет ни одного современного писателя или философа, имя которого было бы известно во всем мире. Ни одного! Современность не имеет тех, кого в прошлом называли «властителями дум». Нельзя сказать, что исчезла духовность, но очевидно, что не стало ее важнейшей публичной формы. Была ли когда-нибудь еще эпоха такого внезапного «падения кумиров»? Кто занял их место, место писателей, мыслителей? Хотя наука признается и является непререкаемым авторитетом, поклонение ей не распространяется на ее творцов.
Кумирами стали те, кто развлекает, удивляет, шокирует, что несовместимо с духом. Обязательным свойством всего нового признается сенсационность, в другом виде никакое сообщение не признается истинным. По сути, современное общественное сознание формируется рекламой, подчиняется ее законам. Законы рынка проникли в сферу гуманитарного знания, в частности, в науку о литературе и литературную критику. Автор популярной работы по теории литературы выражает общее мнение, говоря, что в наше время «любая интеллектуальная деятельность превращается в товар, а одна концептуальная мода сменяется другой, подобно тому, как меняются прически»1. Здесь необходимо уточнить: «любая», но, разумеется, только в гуманитарной сфере, где рыночный успех, по сути, легализован. Критики, авторы монографий прямо и открыто оценивают научные создания, как товар, по спросу публики. Успех на рынке, а не истина становится целью и соответственно критерием оценки.
В одной телевизионной программе, посвященной проблеме, что считать искусством, я услышал поразившее меня откровение: «Искусство все, что можно продать». Но вряд ли правильно будет сказать: искусство все, что можно купить. Сегодня мы наблюдаем поразительное единодушие в признании ничтожности литературы самыми модными и популярными теоретиками. Утонченный интеллектуал, ученый-лингвист, известный всему миру своими сенсационными эпатажными идеями, Р. Барт: «Литература — это то, что преподают, вот и все»2. Раз так, то совершенно правы чиновники, заведующие образованием: в таком случае ее преподавать не надо. Ведь ее «проходили» в школе, потому что в ней видели «источник всего святого и благородного, всякой духовной ориентации»3.
В основе этого процесса, который во всей его сложности и многогранности мы здесь обсуждать не можем, несомненно лежит тот конфликт гуманитарного и естественнонаучного знания, что был обнаружен Тургеневым в «Отцах и детях», а новая стадия его развития отражена Чеховым в «Дуэли». Его нигилистическая суть открылась в наше время вполне хотя бы в том, к чему пришла или дошла теория литературы, в одном из модных направлений. «Теория превратилась в нечто вроде доступной немногим формы искусства, игривой, самоироничной и гедонистической»4. Сказано откровенно: не наука и не искусство, а «нечто вроде». И этого духовного мутанта предлагают вместо литературы. Творение науки (а ведь что такое «теория» как ни наука) «самоиронично», то есть не принимает себя всерьез, подсмеивается над собой; «игриво», и потому, — это главное, — доставляет наслаждение и автору, и читателю.
В творчестве Чехова открылось расширение и углубление кризиса, обмеление духовной жизни общества. Но он смотрел в будущее с трезвой оптимистической надеждой и полагал, что «болезнь сия <...> имеет свои скрытые от нас хорошие цели и послана недаром» (15, 447). Его диагноз «болезни» оказался верным. Вся литература XX в. говорит о мире, в котором «никто не знает настоящей правды».
Но помимо писателей, в творчестве которых предстала «болезнь» в многоаспектности ее проявлений (Джойс, Кафка, Камю, Ионеску), есть другие, которые оправдывают надежды Чехова на возрождение духа через преодоление недуга — Бунин, Пруст, Музиль, Гессе, Булгаков, Набоков. Они не признали бессмысленности мироустройства и нашли несомненные ценности, дающие человеку радость и смысл жизни. Но «настоящей правды» не познал никто, хотя Набоков даже позволил себе сказать, что разгадал ее тайну.
Признаюсь, хорошо зашифрована ночь,
но под звезды я буквы поставил
и в себе прочитал, чем себя превозмочь,
а точнее сказать я не вправе5.
Современная литература, по нашему мнению, должна, опираясь на опыт этих выдающихся творцов, не подражать им, а продвинуться вперед, что откроет возможность занять подобающее ей место в жизни общества.
И закончу я свою книгу сравнением двух писем Чехова, в которых подтвердилась его верность себе, своему идеалу свободного художника, который только и способен сказать нужное нам всем слово. Из письма писателю Щеглову 1988 г., уже цитированного выше, в котором Чехов откликается на призыв к солидарности «молодых литераторов»: «Я, милый Жан, не солидарен с Вами, но обещаю Вам по гроб жизни полную свободу как литератору; то есть Вы можете писать где и как угодно, мыслить хотя бы на манер Корейши (известный московский юродивый. — В.Л.), изменять 1000 раз убеждениям и направлениям и проч. и проч. ...» (14, 101). Мысли, здесь высказанные, соответствуют облику Чехова — писателя, программа которого «абсолютнейшая свобода».
Но вот в декабре 1901 г. из Ялты, где уже тяжело больной Чехов (жить ему оставалось меньше двух лет) проводил зиму, он пишет письмо В.С. Миролюбову: «Читал в «Новом времени» статью городового Розанова, из которой, между прочим, узнал о Вашей новой деятельности (об участии в учреждении религиозно-философского общества. — В.Л.). Если б Вы знали, голубчик мой, как я был огорчен!» И это говорит Чехов, клявшийся Щеглову 13 лет назад, что для него не имеют никакого значения убеждения литератора и издания, где он печатается. Письмо Миролюбову назидательно, в нем Чехов читает чуть ли ни нотацию своему адресату и, по сути, учит, как ему поступить: «Мне кажется, Вам необходимо уехать из Петербурга теперь же — в Нерви или в Ялту, но уехать». В подобном тоне и стиле Чехов обращался в письмах только к своим братьям, Николаю и Александру исключительно по бытовым, житейским вопросам, но ни к кому, скажем так, по идейным. Чувствуется, что известие задело его за живое. «Что у Вас, хорошего, прямого человека, что у Вас общего с Розановым, с превыспренно хитрейшим Сергием, наконец, с сытейшим Мережковским?» Но конец идейного «назидания» все ставит на свои места и говорит, что Чехов по-прежнему верен идеалу внутренней свободы и к ней призывает Миролюбова. Это и есть то живое, что прорвалось в таком необычном для автора эмоциональном и категоричном стиле письма. Да, возник парадокс принуждения к свободе, но здесь он примета истины. С точки зрения Чехова, свобода необходима в поисках смысла жизни. «Мне хотелось бы написать много, много, но лучше воздержаться <...> Скажу только, что в вопросах, которые Вас занимают, важны не забытые слова, не идеализм, а сознание собственной чистоты, то есть совершенная свобода души Вашей от всяких забытых и не забытых слов, идеализмов и проч. и проч. непонятных слов. Нужно веровать в бога, а если веры нет, то не занимать ее место шумихой, а искать, искать, искать одиноко, один на один со своею совестью...» (14, 195).
Примечания
1. Иглтон Т. Теория литературы. М.: Территория будущего, 2010. С. 280.
2. Цит. по: Иглтон Т. Теория литературы. М.: Территория будущего, 2010. С. 235.
3. Краткая литературная энциклопедия / гл. ред. А.А. Сурков. М.: Сов. энциклопедия, 1972. Т. 7. С. 974.
4. Иглтон Т. Теория литературы. М.: Территория будущего, 2010. С. 280.
5. Набоков В. Стихотворения и поэмы. М.: Современник, 1991. С. 283.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |