Искусство XX века неотделимо от имени Чехова. Его собрания сочинений, едва успев выйти в свет, становятся библиографической редкостью. При жизни писателя одно его издание измерялось примерно тысячью экземпляров. Последнее Полное собрание сочинений и писем в 30-ти томах вышло тиражом в 300 тысяч экземпляров (художественные произведения) и 50 тысяч (письма). Не успело это издание завершиться, как тут же началась подготовка нового выпуска в свет серии сочинений — тиражом в 400 тысяч экземпляров. Таким образом, количество экземпляров обоих изданий серии составит 12 миллионов 600 тысяч томов.
Чехов — один из самых репертуарных драматургов мира. Когда Чехов начинал, властителем сцены был Генрик Ибсен. Театр начала века окрашен в суровые и резкие ибсеновские тона. Так продолжалось примерно треть века. Затем Ибсен начал отходить в область истории театра. Сегодня его пьесы ставятся, однако назвать его нашим современником, каким является Чехов, — трудно.
Нет ни одного континента, где бы не шли сегодня пьесы и водевили Чехова.
Любопытно, сам он уверял, что пьесы его и переводить не надо. Он писал О.Л. Книппер 24 октября 1903 года о «Вишневом саде»: «...для чего переводить мою пьесу на французский язык? Ведь это дико, французы ничего не поймут из Ермолая Лопахина, из продажи имения и только будут скучать».
Еще раньше он писал переводчице на английский язык О.Р. Васильевой: «Мне кажется, для английской публики я представляю так мало интереса, что решительно все равно, буду ли я напечатан в английском журнале или нет» (9 августа 1900).
Писатель, отличавшийся редкой ясностью ума и прозорливостью, предрекал себе как автору повестей, рассказов и пьес недолговечную жизнь. Однако он уже отпраздновал свое 125-летие, и ни одной морщинки нет на его творческом портрете.
В XX веке Антон Павлович Чехов становится другом для миллионов читателей, зрителей, слушателей. Сам он тщательно оберегал от вторжения все, что связано с его внутренним миром, личной жизнью.
«Не следует много писать о себе, — советует он молодой корреспондентке Римме Ващук 27 марта 1897 года. — Вы пишете о себе, впадаете в преувеличения и рискуете остаться на бобах; Вам или не поверят, или холодно отнесутся к Вашим излияниям».
Писать автобиографию — Чехову всегда трудно. В письме к французскому литератору и переводчику Морису-Дени Рошу, просившему у него автобиографическую заметку, признается: «Я принимался писать <...> раза два-три и всякий раз не кончал потому, что писать о себе и о своих произведениях очень скучно...» (26 ноября — 8 декабря 1897).
Доктору-невропатологу Г.И. Россолимо, который обратился с тою же просьбой, что и Морис-Дени Рош, он отвечает: «Автобиография? У меня болезнь: автобиографофобия. Читать про себя какие-либо подробности, а тем паче писать для печати — для меня это истинное мучение» (11 октября 1899).
Характер Чехова отличается не скрытностью — это слово для него как-то мелковато, — но благородной сокрытостью, потаенностью, удаленностью от постороннего. Близких людей Чехов тоже не очень-то пускает в глубь своей души: моя душа — моя крепость.
«Я не могу жить и все в себе носить, — признается ему Ольга Леонардовна Книппер <...> — Ты это понимаешь или нет? Ты ведь совсем другой. Ты никогда не скажешь, не намекнешь, что у тебя на душе...» (письмо от 15 января 1903).
Чехов внимателен к людям, приветлив, доброжелателен к ним и в то же время всегда от них несколько отстоит. Вл.И. Немирович-Данченко определил это противоречие так: «Большая склонность к общительности при большой замкнутости»1. Корней Иванович Чуковский не зря называл Чехова самым потаенным из русских писателей.
Литературовед Е.З. Балабанович записал такой рассказ О.Л. Книппер-Чеховой:
«Когда мы подружились с Марией Павловной, я приехала в Ялту. По-видимому, это было в 1900 году. Утром Антон Павлович приходит. Я заметила — он снимает мушку <род пластыря>. Я говорю: «Маша, почему ты не помогла Антону Павловичу?» — «Что ты, разве я могу войти к Нему!» Огромная дистанция. Он для всех был «Антон Павлович», и никто близко к нему не подходил. В отношениях с семьей — тоже дистанция».
Выше, в статье «Судьба актрисы», мы говорили о «прекрасном сне» В.Ф. Комиссаржевской, о котором она рассказала в последние свои дни: «Снился Антон Павлович Чехов, мы с ним так хорошо разговаривали». В жизни ей такие беседы не удавались.
А вот что пишет Чехову в Ниццу его знакомая Е.М. Шаврова-Юст:
«Я часто думаю о Вас, а вчера видела во сне, что приехала в Ниццу и сижу в Вашей комнате, в большом кресле у окна <...>. Из окна видно было море, Вы были совсем здоровы, а я очень счастлива, что вижу Вас таким. Потом Вы сказали: «Спойте что-нибудь». А я отвечала: «Все мои романсы остались в Москве. Но я спою Вам без нот». Вот и все. Мораль: сны бывают лучше действительности...» (март, 1898, ОР ГБЛ).
Есть перекличка между этими двумя снами. И конечно, есть в них своя печаль.
Но сокрытый, защищенный от взглядов окружающих людей характер Чехова, его внутренний мир, столь заботливо оберегаемый от вторжения, от огласки, — все это, вопреки стараниям самого Антона Павловича, все больше открывается в годы его посмертного бытия, овладевает людьми, покоряет и очаровывает их.
Человек, любящий Чехова, читает его произведения и потом берется за его письма. Он погружается в творение особого рода, где действующие лица — сам Антон Павлович, Мария Павловна, Ольга Леонардовна, Лика, Потапенко, Суворин, Лев Толстой, Станиславский, Немирович-Данченко, Горький, Бунин.
Писатель А.М. Федоров сказал в письме Бунину 14 февраля 1901 года, после встречи с Чеховым в Одессе: «Я влюбился в Чехова. Он изумительно сливается с своими произведениями»2.
В этом все дело.
С чего начинается наше представление о характере Чехова, свойствах его души? С его скромности, манеры не выдвигать, не подчеркивать своего «я» — в жизни, в быту, в литературе.
Приятель Чехова драматург И.Л. Леонтьев (Щеглов) сообщает ему о многочисленных объявлениях, где упоминался водевиль «Предложение».
«Зачем это? — недовольно отвечает Чехов. — Про маленькое нельзя писать много, надо быть скромным и не давать своему имени мелькать, как пузыри в луже» (12 апреля 1889).
Чехов сердится, когда его упоминают всуе. А.С. Суворина он упрекает за то, что в газете «Новое время» о его, Чехова, вещах сообщается слишком крупным, «глазастым» шрифтом.
«Пожалуйста, не печатайте в объявлениях меня так длинно, — выговаривает он редактору журнала «Жизнь» В.А. Поссе. — Право, это не принято. Печатайте в одну строку со всеми, по алфавиту» (19 ноября 1899).
Казалось бы, приятно отпраздновать свой собственный юбилей. Но у Чехова на сей счет особое мнение. В письме к сестре он сообщает о 20-летнем юбилее одного писателя, и так естественно у него вырывается восклицание: «О, как это хорошо, что никому неизвестно, когда я начал писать» (15 января 1900).
В письме к А.С. Суворину он признается: «Когда обо мне пишут, это меня неприятно волнует» (27 октября 1898).
Издатель Чехова А.Ф. Маркс просит у него фотографию для собрания сочинений, извещает, что собирается открыть издание его биографией. Чехов отвечает: «Я буду сниматься, только уступая Вашему желанию, сам же я, если бы это зависело от меня, не помещал бы своего портрета, по крайней мере, в первых изданиях. То же самое могу сказать и о моей биографии. Если вы найдете возможным обойтись без портрета и биографии, то этим меня очень обяжете» (А.Ф. Марксу, 25 февраля 1899).
Кроме «автобиографофобии» Чехов жалуется еще на один недуг. А.И. Эртель приглашает его к участию в литературном вечере, и вот что Чехов пишет в ответ: «Я читаю отвратительно, но это бы еще куда ни шло. Главное — у меня страх. Есть болезнь «боязнь пространства», так и я болен боязнью публики и публичности. Это глупо и смешно, но непобедимо. Я отродясь не читал и никогда читать не буду. Простите мне эту странность» (4 марта 1893).
Одни любят мало сделать, но много по этому поводу говорить. Чехов же предпочитает все делать так, чтобы ни одного лишнего слова по поводу сделанного не было сказано.
Можно написать интересную статью о том, сколько усилий затратил Чехов для установки памятника Петру в Таганроге. Как подыскивал мастера для этой работы, подробно обсуждал проект со скульптором М.М. Антокольским, хлопотал на уровне самых разных инстанций, заботился о перевозке памятника и т. д.
Вышел в свет 17-й том Полного собрания сочинений и писем Чехова, включающий его записные книжки, заметки на отдельных листах и дневники. Читая их, видишь, как неотрывно следил Чехов за установкой памятника в родном городе, не упуская ни малейшей мелочи.
14 мая 1903 года состоялось торжественное открытие памятника Петру. Чехов получил официальное приглашение, но на открытии не присутствовал. Он был первым, когда шла сама работа, но представительствовать не хотел. И вообще отрицал какую-либо свою заслугу в этом деле.
«Ваши письма, в которых Вы поручали мне повидаться с Антокольским, у меня хранятся в целости, — уведомляет он члена таганрогской городской управы П.Ф. Иорданова, — надо их приобщить к «делу о памятнике», чтобы потомство видело, что город обязан прекрасной статуей не мне, а Вам. В газетах я читал, будто я «выхлопотал». Но ведь хлопотали Вы, а не я» (21 сентября 1898).
В любой ситуации Чехов стремится оставаться в тени, не выдвигать себя на первый план и вообще никак себя не «подавать».
Поэт и журналист В.Н. Ладыженский вспоминает:
«Чехов был молчаливым и необыкновенно скромным человеком, несмотря на свою известность.
— Был со мной в Петербурге смешной случай, — рассказывал он мне. — Сказали мне, что Полонский очень хотел бы со мной познакомиться, и повезли меня <...> на один из его журфиксов. Ну, приехали мы, знакомимся. При знакомствах всегда называют фамилии так, что ничего не разберешь. Так и тут: послышалось не то Чижов, не то Чехов. Полонский и остальные гости не обратили на меня никакого внимания, и просидел я молча целый вечер в уголке, недоумевая, зачем я понадобился Полонскому или зачем нужно было знакомым уверять меня, что я ему интересен. Наконец, стали прощаться. Полонскому стало неловко и захотелось сказать мне что-нибудь любезное. «Вы, — говорит он мне, — все-таки меня не забывайте, захаживайте когда-нибудь, ведь мы с вами, кажется, и прежде встречались, ведь ваша фамилия Чижиков?» — «Нет, Чехов», — сказал я. «Батюшки, что же вы нам раньше-то этого не сказали!» — закричал хозяин и даже руками всплеснул. Очень смешное приключение вышло, — добродушно и конфузливо заключил свой рассказ Чехов»3.
Художник И.Э. Браз долго мучил Антона Павловича, заставляя позировать для портрета. Однако портрет получился неудачный. Что, казалось бы, должен был сказать Чехов? «Не повезло мне с Бразом». А Чехов пишет: «Не повезло со мной Бразу» (В.М. Соболевскому, 21 сентября 1898).
Но дело не только в работе Браза. Чехов признается в письме к сестре: «Я не люблю своих портретов» (22 марта — 3 апреля 1898).
Так что, если бы у Браза портрет и получился, Чехов, вероятно, все равно не пришел бы в восторг.
Когда знакомые, окружающие обращаются к Антону Павловичу с излишней почтительностью, он сразу сбивает их с приподнятого тона.
«Автор этих строк, — рассказывает фельетонист Влас Дорошевич, — в одни из приездов в Ялту послал Чехову письмо: «Когда можно к Вам прийти, чтоб не оторвать от работы?» Ответ получился сейчас же: «Когда угодно, с утра до ночи свободен, решительно ничего не делаю»4.
Л. Авилова послала Чехову сборник своих рассказов с надписью: «Гордому мастеру от подмастерья». Через несколько дней пришел ответ: «Почему вы назвали меня «гордым» мастером? Горды только индюки. Гордому мастеру чертовски холодно. Мороз 20°» (17 января 1896).
Харьковскому доктору Артемьеву Чехов помог найти работу, как сказали бы сегодня, трудоустроиться. Доктор его благодарит. Вот как об этом сообщает Чехов: «Д-р Артемьев <...> прислал мне благодарственное письмо, в котором желает мне здоровья «для блага всей читающей России». И Чехов добавляет: «Хорошо пишут в Харьковской губернии» (Н.М. Линтваревой, 9 сентября 1898).
Антон Павлович не поддается одному из самых страшных, можно сказать, дьявольских человеческих искушений — лести, похвалам, фимиаму. Высокие эпитеты в его адрес вызывают у него улыбку.
В.И. Качалов вспоминает, как чествовали больного, едва стоявшего на ногах Чехова в перерыве между действиями «Вишневого сада», на премьере Художественного театра.
«Очень скучные были речи, которые почти все начинались: «Дорогой, многоуважаемый...» или «Дорогой и многоуважаемый...» И когда первый оратор начал, обращаясь к Чехову: «Дорогой, многоуважаемый»... то Антон Павлович тихонько нам, стоящим поближе, шепнул: «шкап». Мы еле удержались, чтобы не фыркнуть»5.
Редко встретишь человека, который вышучивал бы самого себя, смеялся над собой, иронически снижал свой собственный образ. В этом отношении Чехов — человек уникальный.
Он сообщает о том, что его пьеса «Иванов» имеет большой успех в Петербурге, на сцене Александринского театра: «В Питере теперь два героя дня: нагая Фрина Семирадского и одетый я» (М.В. Киселевой, 17 февраля 1899). «Одетый я» — в отличие от Фрины, изображенной художником Г.И. Семирадским на картине огромных размеров. Эта картина имела шумный успех.
Апрель 1898 года. Чехов последние дни в Париже. Он пишет брату Александру, что на днях выезжает домой. И приписывает: «Встречайте меня не суетясь, прилично, чтобы был порядок» (28 апреля — 10 мая 1898).
Еще не написана книга о юморе Чехова. Когда она наконец выйдет в свет, а ей давно бы уже пора появиться, в ней, наверное, большой раздел будет отведен теме: «Антон Павлович смеется над самим собой».
Известно, что поездка Чехова на Сахалин была настоящим — и молчаливым — подвигом. А вот как он сам: сообщает о своей подготовке к поездке:
«Купил себе полушубок, офицерское непромокаемое пальто из кожи, большие сапоги и большой ножик для резания колбасы и охоты на тигров» (А.С. Суворину, 15 апреля 1890).
Перед поездкой во Францию: «Ведь я говорю на всех языках, кроме иностранных» (В.М. Соболевскому, 19 августа 1897).
Из Ялты Чехов пишет знакомому врачу П.И. Куркину:
«Я завел себе мышеловку новой конструкции и ловлю мышей — единственный спорт, доступный для меня в последнее время» (23 декабря 1899).
Он потешается над самим собой в письме к И.Л. Леонтьеву (Щеглову):
«Так как это письмо, по всей вероятности, после моей смерти будет напечатано в сборнике моих писем, то прошу Вас вставить в него несколько каламбуров и изречений» (между 16 и 20 декабря 1887).
Можно встретить литератора, который вышучивает какие-то отдельные стороны своего характера или повествования. Я, мол, такой рассеянный. Или — чаще: вы же знаете, я такой непрактичный. Но писатель, который сурово, критично или даже пренебрежительно отзывался бы о своем творчестве, — это уже просто невидаль. Однако именно таков Чехов. Если выстроить подряд его литературные самооценки, — кажется, камня на камне он не оставил от своих повестей, рассказов, пьес, водевилей.
К сожалению, не сохранилось начало его письма А.С. Суворину (около 20 декабря 1889), где он жестоко судит все, что написал: «...нет ни одной строки, которая в моих глазах имела бы серьезное литературное значение». А ведь к этому времени уже написаны повести «Степь», «Именины», «Скучная история», пьесы «Иванов» и «Леший».
«Чувство сострадания» — вот что он, оказывается, испытывает, когда видит свои книжки.
Пройдет десять лет. Горький пришлет ему восторженное письмо по поводу «Дяди Вани». И прочитает в ответ: «К своим пьесам вообще я отношусь холодно, давно отстал от театра и писать для театра уже не хочется» (3 декабря 1898).
Если поставить рядом два этих письма — горьковское и чеховское — получится разительный контраст «горячего» и «холодного».
«Я пишу, но пустячки, — уведомляет Чехов Л.А. Авилову. — Уже послал в «Русские ведомости» два рассказа (3—15 ноября 1897). Что же это за «пустячки»? А ни больше ни меньше — «В родном углу» и «Печенег».
Никогда не скажет Чехов о своем таланте. Впрочем, в одном письме говорит. В начале путешествия на Сахалин он пишет с дороги: «На пароходе я первым долгом дал волю своему таланту, т. е. лег спать» (Чеховым, 23 апреля 1890).
В его записной книжке читаем:
«Писатель Гвоздиков думает, что он очень знаменит, что его знают все. Приехав в С., встречается с офицером, который долго жмет ему руку, восторженно глядя в лицо. Гвоздиков рад, тоже горячо жмет руку... Наконец офицер спрашивает: «А как Ваш оркестр? Вы ведь капельмейстер?»
И дальше: «И ему казалось, что его везде уважают и высоко ценят, везде, даже в железнодорожных буфетах, и потому он ел всегда с улыбкой» (1, 139, 6 и 8).
Гвоздиков — фигура античеховская. Его сатирический портрет, по контрасту, высвечивает черты великого автора, которому смешны мелкое тщеславие, неизлечимое влечение к самому себе.
Когда Чехов умер, А.С. Суворин, человек, сыгравший большую и противоречивую роль в его жизни, выступил в газете «Новое время» с «Маленьким письмом». Там он говорил: «Это была натура деликатная, гордая и независимая. В ней глубоко лежало что-то самоотверженное».
Казалось бы, совершенно разные, не согласующиеся друг с другом черты характера. Но у Чехова они согласовывались. И в скромности его не было самоуничижения. Ведь это он сказал: «Среди людей надо сознавать свое достоинство» (М.П. Чехову, апрель 1879).
В его деликатности нет робости, но есть внимание к другому человеку.
Вот отрывок из воспоминаний о Чехове ялтинских лет: «Антон Павлович знал, что Куприну <...> негде писать, и вот он все чаще начал приглашать его к себе.
— Александр Иванович, приходите пораньше к нам, вы мне очень нужны.
На следующий день Куприн утром был у Чеховых.
Антон Павлович усадит его удобно <...> и, чтобы не обидеть его, говорит:
— Вот вы, Александр Иванович, попишите здесь, а я закончу свое и позову вас, да не уходите, вы мне нужны.
И сидят оба, пишут свое. В обед зовут к столу и Александра Ивановича. После обеда А.П. уводит с собою Куприна на побережье или в горы.
И так день за днем. И Александр Иванович, верно, не один рассказ написал в доме Чехова»6.
О человеке нужно судить не только по тому, что он сделал хорошего, но и по тому, чего он не сделал дурного. Антон Павлович был наделен даром не обижать людей.
Станиславский рассказывает, как он неосторожно взялся сделать ему укол. Но как на грех попалась тупая игла. «Я сразу струсил, но никак не мог покаяться в своей неловкости, стал колоть еще усиленнее и, очевидно, причинил ему значительную боль. Антон Павлович даже не вздрогнул, но только один раз коротко кашлянул, и, я помню, этот кашель убил меня». В общем, из операции ничего не получилось, неудачливый лекарь просто выпустил всю жидкость на белье. Но когда он, сконфуженный, клал шприц на место, Антон Павлович повернулся к нему с приветливым лицом и сказал: «Чудесно-с!»7
Чехов предпочитает пострадать сам, но только не обидеть другого. Вот еще более выразительный пример — его письмо А.С. Суворину 21 апреля 1894 года:
«На днях едва не упал, и мне минуту казалось, что я умираю: хожу с соседом-князем по аллее, разговариваю — вдруг в груди что-то обрывается, чувство теплоты и тесноты, в ушах шум, я вспоминаю, что у меня подолгу бывают перебои сердца — значит, не даром, думаю; быстро иду к террасе, на которой сидят гости, и одна мысль: как-то неловко падать и умирать при чужих».
Тут уже не укол неудачный, не просто физическая боль — человек едва не умер, и в этот отчаянный момент у него одна мысль: не причинить своим падением, смертью своей какой-нибудь неловкости.
Чехов вечно в состоянии настороженности: не обидеть, не притеснить, не подавить желания, воли другого.
В письме сестре Марии Павловне из Ниццы 14 (26) декабря 1897 года сообщает, что послал гравюру Альфонса Доде: «Это такой хороший портрет, что, право, его стоит в рамочку и ко мне в кабинет. Пожалуйста, когда поедешь в Москву, закажи темную раму со стеклом и вставь портрет, если и тебе он так же понравится, как мне».
Предназначается гравюра для кабинета Чехова — казалось бы, его дело и ему решать. Но он всегда в таких случаях оговорится — если это, мол, совпадает и с твоим вкусом.
Письмо сестре 6 декабря 1898 года. Умер отец Павел Егорович. Возникает вопрос: где жить — по-прежнему в Мелихове или перебраться в Ялту. Чехов пишет: «Можно и так решить: послужить в Ялте три года, поправиться, а потом опять в Москву. Впрочем, решай сама как знаешь, это твое дело».
Очень характерное, чистое чеховское «Впрочем». Многие письма кончаются подобной деликатной оговоркой.
Марии Павловне — 20 января 1899 года: «Что делать с Мелиховом? Второй участок я подарил бы мужикам, а себе оставил бы усадьбу. Впрочем, как ты хочешь».
Матери и сестре — 23 января 1899 года: «Я бы продал все, кроме усадьбы Впрочем, и это полагаю на благоусмотрение Ваше и Маши».
Покупать ли пианино? В письме к сестре 4 февраля 1899 года: «Впрочем, как знаешь».
И снова убеждаешься: все, что Чехов делает, говорит, пишет, все, что связано с его поведением, манерой держаться, — все окрашено юмором.
Когда речь заходит о юморе, чаще всего приводятся высказывания о разящей силе смеха, насмешки и т. п. Во многих статьях повторяются изречения вроде: «Насмешки боится даже тот, кто ничего не боится». И все это правильно. Однако гораздо меньше обращается внимание на другой юмор — синоним такта, внимания к другому человеку.
Что и говорить, Чехов мог высмеять, иронически снизить, развенчать человека. Чего стоит, например, его определение П.А. Сергеенко, высокого, худого человека, черноволосого, в неизменном черном костюме: «Погребальные дроги стоймя».
Но сейчас хочется сказать о другом: о юморе-деликатности, смягчающей неловкую для собеседника ситуацию.
Как-то в Ялте, читаем в воспоминаниях, Мария Павловна сказала брату:
«— Антоша, мне так нравится Художественный театр, так хочется играть... Ужасно!.. Как ты думаешь, Антоша, не попробовать ли мне?
Антон Павлович сидел на диване в другой комнате и молчал. После длинной паузы, когда мы уже и забыли немножко этот разговор, он проговорил своим ласковым баритоном:
— Маша, а ты уж и мамашу возьми.
— Куда?
— А на сцену»8.
Представим себе, что Чехов стал бы серьезно отговаривать Марию Павловну: куда, мол, тебе на сцену. Любые аргументы звучали бы обидно. Шутливым предложением взять с собой на сцену «и мамашу» он довел идею сестры до абсурда. И тем самым все исчерпал: больше Мария Павловна о своем желании поступить в Художественный театр не заговаривала.
В юморе Чехова — такт. Интересно с этой точки зрения перечитать переписку двух братьев — Антона Павловича и старшего, Александра. Она издана в 1939 году. Я один из не столь уж многочисленных счастливцев, у которых она сохранилась. Все сорок с лишним лет, что она стоит у меня на чеховских полках, с наслаждением ее читаю и перечитываю. Надо признать, что Александр Павлович — достойный партнер своего великого брата. Не обладая большим литературным даром, он неиссякаем в шутках, дружеской пикировке, обмене юмористическими колкостями.
Чехов, младший брат, вырастает в перворазрядную литературную величину. А старший, Александр, слабохарактерный, склонный к стопочке, так и остается журналистом-поденщиком. Антон Павлович, конечно же, превосходно это понимает.
Читая его письма брату Александру, поражаешься тому, с какой чуткостью и — через тире — с каким юмором стремится он преодолеть все то, что объективно разделило их, стоящих на совершенно разных ступенях литературной иерархии.
В начале 1899 года Чехов заключает договор с издателем А. Марксом, по которому получает 75 тысяч за все, до сих пор напечатанное. Ясно, что для Александра, непрерывно ведущего войну с нуждой, это — цифра астрономическая. Чехов обстоятельно сообщает брату об условиях договора, а потом пишет:
«Доход с пьес принадлежит мне и потом моим наследникам. При слове «наследник» ты злорадно ухмыльнулся. Не беспокойся, все я завещаю на благотворительные дела, чтобы родственникам не досталось ни копейки. Ты будешь раз в год получать ¼ ф. чаю в 30 к. — и больше ничего!! Вот к чему ведет непочтительность» (27 января 1899). И подписывается: «Богатый родственник, землевладелец».
Иными словами, Чехов ведет нечто вроде игры, шутливого обыгрывания темы. И Александр сейчас же эту игру подхватывает:
«Зазнавшийся богач!
Получил твое письмо и с гордостью отказываюсь от ежегодного пособия в виде четвертки чаю в 30 коп. В твоем наследстве я не нуждался и не нуждаюсь. Я предпочитаю скромный черный хлеб, услащенный счастливою и радостною улыбкою многочисленной семьи, сознающей, что эта корка приобретена честным трудом, а не ограблением Маркса» (3 февраля 1899). Подпись: «Твой бедный, но честный и отрекающийся от тебя родственник». И приписка: «Ты наклеил на конверт три марки (1 + 3 + 3 к.). Неужели ты при своем богатстве не мог приобрести марку сразу в 7 коп.?»
Чехов подолгу живет за границей — Александру это не по средствам. Но когда он получает от брата шутливую весточку: «Завтра я уезжаю в Биарриц, куда съезжаются одни только аристократы» (30 августа 1897), — если у него и возникла мысль о своей невезучести, наверное, он не мог не улыбнуться, читая эти строки, и найти утешение в юморе, к которому был так склонен сам.
Из Ниццы Чехов ему сообщает в письме от 28 декабря 1897 года по старому стилю (9 января 1897 года по новому): «Передай своему семейству, что я поздравляю его с новым годом, с новым счастьем; у нас за границей давно уже был Новый год, вы же отстали. Мне даже стыдно за Вас».
Александр просит у брата взаймы 1000 рублей. Чехов обещает дать через несколько месяцев, когда получит деньги от издателя. И как весело обещает, как старается «усмешнить» ситуацию, для Александра, наверное, затруднительную. (Заметим в скобках, что шутливость тона — делу не помеха: в назначенный срок Чехов деньги даст).
Начинает он письмо так:
«Любезный братттт!»
Четыре «т» в обращении — пародия на аффектацию, на восторженно-эпистолярный стиль:
«В настоящее время у меня нет средств, чтобы помогать бедным родственникам... — Александр, действительно «бедный родственник», но когда это становится игрой — слово утрачивает свою обидность — ...так как я сам строился и залез в долги». Далее Чехов назначает точную дату, когда он сможет дать деньги: «20-е января. А пока садись в долговое отделение.
За тысячу ты должен будешь возвратить мне через год 1800 р., в противном же случае я подам в коммерческий суд в Таганроге» (26 октября 1899).
В шутках Чехова светится его доброта. Он пишет А.О. Суворину:
«Злость — это малодушие своего рода» (26 декабря 1888).
Говоря о бесхарактерности самого Суворина, он в беседе с И.Л. Леонтьевым (Щегловым) добавил: «Бесхарактерные люди часто бывают в серьезные минуты жизни вреднее злодеев».
Доброта Чехова — его характер, воля, его неусыпное стремление помогать людям. Это у него в крови. И воспитано с детства.
Его отец Павел Егорович, разорившись, бежит из Таганрога в Москву и оттуда пишет сыну:
«Не отвращайся никогда от бедных. Пример — родители твои! Как мы теперь ценим всякое деяние и всякий дар, посылаемый от бога через добрых людей <...> Благодетели и друзья узнаются в несчастии» (26 июля 1877).
Пройдет четверть века, и Чехов напишет сестре, давая распоряжение по завещанию: «Помогай бедным. Береги мать. Живите мирно» (3 августа 1901).
Он хорошо, на всю жизнь запомнил слова бедняги отца.
Чехов, как все знают, был болен туберкулезом. К недугу своему относился мужественно, с самим собой не нянчился. Ведь это ему, как мы помним, принадлежит ироническая заметка в записной книжке: «Умер оттого, что боялся холеры» (3, 5, 4).
Но, относясь спокойно к своей болезни, Чехов был чуток и отзывчив к другим страдающим от того же недуга, много делал, чтобы помочь им — и словом, и советом, и деньгами, и поисками жилища.
Последние годы жизни он проводит в Ялте. Город буквально наводнен чахоточными больными, людьми самых разных сословий.
«В Ялте нет ни дворян, ни мещан, перед бациллой все равны, — замечает Чехов в письме к сестре, — и эта бессословность Ялты составляет некоторое ее достоинство» (2 декабря 1898).
К Чехову, самому видному собрату страдающих от недуга, обращаются десятки, если не сотни, больных с просьбой о помощи. Один из них — С.А. Епифанов, весьма скромный по успехам литератор, сотрудник московских юмористических журналов. Вот что он пишет Чехову: «Вы теперь — литературная звезда первой величины, я же — все тот же жалкий бедняк, литературный поденщик, каких очень много на Руси». Епифанов сообщал, что вот уже третий год страдает чахоткой, сейчас здоровье ухудшилось, в больницу не принимают. «Если возможно, пошлите мне что-нибудь, — до гроба не забуду и буду благодарен Вам. Я — совсем больной, кашляю с кровью, жить мне, думается, немного осталось. Пожалейте несчастливца — газетного поденщика, которого Вы когда-то знали и относились к нему сочувственно. Ваша помощь будет для меня благодеянием» (28 сентября 1898).
Получив это письмо, Антон Павлович сразу же отвечает Епифанову (к сожалению, это и другие его письма не сохранились), узнает, что можно предпринять. В результате его усилий страдающий «злющей чахоткой» больной собирается в Ялту. Он продолжает писать Чехову в духе предельного самоуничижения: «Вы — позвольте сделать это сравнение — генерал от литературы; я — нижний чин великой литературной армии российской...» (28 января 1899). Но чем больше Епифанов подчеркивает все, что разделяет его с Чеховым, тем больше сам Чехов как будто не замечает этой разницы. Чахотка — воспользуемся этим словом — дело бессословное.
Прибыв в Ялту, Епифанов — стараниями Чехова — помещен в приют. Говоря о нем, Антон Павлович в письме к сестре замечает: «Одним словом, от сих бед никуда не спрячешься и прятаться грех» (24 ноября 1899).
А на следующий день, в письме к М. Горькому, Чехов сообщает о смерти Епифанова — он «за 2 дня до смерти попросил яблочной пастилы, и когда я принес ему, то он вдруг оживился и зашипел своим больным горлом, радостно: «Вот эта самая! Она!» Точно землячку увидел».
Все здесь удивительно похоже на Чехова: и то, что, узнав о просьбе Епифанова — как можно было догадаться, последней, — он неукоснительно явился к нему с желаемой яблочной пастилой; и то, что пастила эта названа «землячкой» — сколько грусти, тоски по России в этом неожиданном сравнении.
Софья Павловна Бонье, знакомая Чехова по Ялте, делившая с ним труды и хлопоты по устройству больных, вспоминает, как, посетив Епифанова в приюте, она рассказала о его страданиях писателю.
«Чехов быстро ходил по кабинету, сильно сжимая свои руки. «Ах! Как здесь необходима санатория! Надо вырвать этих несчастных из рук этих людей, которые думают только о своих дачах... Положение больных ужасно... Надо создать что-нибудь такое, что перед смертью радовало бы. Что-нибудь очень хорошее... Светлое, веселое. Чтобы был ласковый, добрый уход, не профессиональный... Плакать не надо, надо привыкать. Нужны силы. Много сил, — обратился ко мне А.П. — Ужасная участь этих больных здесь, весьма часто заброшенных и одиноких... Давайте что-нибудь устроим. Только надо делать все самим. Деньги дадут. Но надо вырвать больных из рук этих людей... Надо все взять в свои руки...»9.
Доброта Чехова — деятельная. Возлюбить ближнего — значит помочь ему. Не забудем, что, помогая больным, хлопоча, поддерживая их всем, чем только возможно, писатель отнимает время и силы у самого себя, без преувеличения — последние силы.
В газете «Одесские новости» появилась заметка, обидная для брата Чехова — Александра. Он послал опровержение, которое было напечатано. Антон Павлович по этому поводу в письме к брату замечает:
«Не печатай, пожалуйста, опровержений в газетах. Это не дело беллетристов. Ведь опровергать газетчиков все равно, что дергать черта за хвост или стараться перекричать злую бабу <...> Даже если бы напечатали, что ты делаешь фальшивые бумажки, то и тогда нельзя опровергать; единственный случай, когда прилично нам печатать опровержение, это когда приходится вступиться за кого-нибудь. Не за себя, а за кого-нибудь» (25 января 1900).
«Не за себя, а за кого-нибудь» — такова формула альтруизма Чехова, его тихой и постоянной самоотверженности, готовности помочь другому.
Делать доброе для него — не кратковременный порыв души, но повседневное неусыпное состояние, в полном смысле слова служба добра.
Как-то Антон Павлович познакомился с А.П. Андрушкевичем. При его содействии юноша поступил в московский книжный магазин. Чехов обещал ему, что, если тот захочет учиться, будет вносить за него плату за обучение. Андрушкевич едет в августе 1898 года в Юрьев, поступает в ветеринарный институт. И, начиная с этого времени, каждый месяц Чехов переводит на его имя 20 рублей. В ялтинском Доме-музее писателя хранятся квитанции чеховских денежных переводов Андрушкевичу за 1899—1903 годы. «Если бы не Ваша доброта, то мне не видать бы института, как своих ушей», — писал юноша-студент Чехову.
Помню, в Ялте, знакомясь с архивом писателя, я держал в руках эти квитанции. Несколько лет каждый месяц Чехов шлет денежный перевод, ни разу не забудет. Андрушкевичу не придется напоминать.
Есть в чеховской доброте особое спокойствие, внешняя невозмутимость, сдержанность и размеренность. Это очень важно подчеркнуть, чтобы освободить облик Антона Павловича от чувствительности, душевной размягченности и порывистости.
Бунин пишет: «Помню его молчание, покашливание, прикрывание глаз, думу на лице, спокойную и печальную, почти важную. Только не «грусть», не «теплоту»10.
Но в характере скромного, милого, обаятельного, деликатного, доброго Антона Павловича — своя скрытая сила, твердость, внутреннее противостояние гнетущему напору житейских и жизненных обстоятельств.
Вот письмо Чехова И.Я. Павловскому 20 октября 1898 года. У этого сотрудника «Нового времени» начался конфликт с главою газеты А.С. Сувориным по вопросу о деле Дрейфуса. Павловский сообщил Чехову в письме, что юн сказал Суворину: тот защищает несправедливое и грязное дело.
«Вам нужно набраться терпения, — отвечает Чехов, — по всей вероятности, придется пережить Вам еще немало сюрпризов. У каждого человека в жизни бывает темная полоса, такая полоса и у Вас теперь. Но все обойдется рано или поздно, только крепко держитесь своей линии и не уступайте» (20 октября 1898).
Интересна с этой точки зрения переписка Чехова с К.С. Баранцевичем. Письма этого корреспондента полны жалоб на судьбу, признаний в полной разуверенности, в нежелании жить. Например: «Все, во что когда-то верилось, на что надеялся, все пропало» (19 июля 1888). Чехов отвечает 12 августа:
«Вашего мрачного взгляда на будущее я не разделяю. Одному господу богу ведомо, что будет и чего не будет» — и дальше: «Пишите, пока есть силы, вот и все...»
Баранцевич говорит, что не верит в жизнь. Чехов отвечает ему не призывом — надо верить, а спокойным, трезвым, дружеским словом — надо работать, пока есть силы.
В ответ он снова получает жалобы и стенания. 9 февраля 1890 года Чехов пишет Баранцевичу: «Душа моя, зачем Вы позволяете серым туманам садиться на вашу душу? Конечно, нелегко Вам живется, но ведь на то мы и рождены, чтоб вкушать «юдоль». Мы ведь не кавалергарды и не актрисы французского театра, чтобы чувствовать себя хорошо. Мы мещане на сей земле, мещанами будем и по-мещански умрем — такова воля рока, ничего не поделаешь».
Много было споров о пессимизме или оптимизме Чехова. Одним словом на этот вопрос не ответишь. Писателю равно чужды и прекраснодушный краснобай, и унылый нытик.
В чеховском «надо жить» — суровость, свобода от иллюзий, надежд на быстрое и легкое счастье. Мы — не кавалергарды...
Надо трудиться, не обманывая себя мечтаниями о славе.
Тот же К.С. Баранцевич праздновал свое 50-летие и 25-летие литературной деятельности. Он прислал Чехову по этому поводу письмо, столь же унылое и мрачное, как и все прежние.
«Ты говоришь в своем письме о бесполезности, ненужности писаний, — ответил Чехов, — но все же ты веришь в это писание в лучшие минуты жизни, ты не бросаешь их и никогда не бросишь, — и пусть будет по вере твоей, пусть теперь, после юбилея, писания твои будут твоею радостию и принесут тебе ряд утешений».
Труд писателя — не только дело его жизни, но и утешение, радость. И вообще, если человек работает, он не должен задаваться тщеславной мыслью: а что мне за это будет? Если для него в самом труде нет награды — это не истинный труженик.
Таганрогский литератор А.Б. Тараховский сообщает Чехову, что А.С. Суворин объявил премии за драматические произведения. И он, Тараховский, хочет в связи с этим написать пьесу. Чехов отвечает: «Пишите пьесу, только не для премий» (А.Б. Тараховскому, 15 февраля 1900).
«Умей нести свой крест и веруй», — говорит героиня «Чайки» Нина Заречная в финале пьесы.
Вера писателя — трудная, печальная, в полном смысле крестная. Но она свободна от уныния и отчаяния. Неочарованность, необольщенность Чехова собою и жизнью не означала разуверенности. Даже самые тяжкие минуты своей жизни — после провала «Чайки», после страшного кровотечения в марте 1897 года — он не жаловался, не причитал.
Так кто же он — оптимист или пессимист? Вот заметка из его записной книжки:
«Я нанял под дачу усадьбу; владелица, очень полная пожилая дама, жила во флигеле, я в большом доме; она потеряла мужа, всех детей, была одинока, очень толста, имение продавалось за долги, обстановка у нее старая, вкусная; все читала письма, которые писали ей когда-то муж и сын. И все-таки оптимистка. Когда у меня заболел кто-то, она, улыбаясь, все говорила: «Милый, бог поможет!» (1, 136, 3).
Можно сказать, что Чехов — «все-таки оптимист». Надеясь на будущее, на лучшее, он не приукрашивает настоящего, не произносит высокопарных слов. В приведенной заметке владелица усадьбы описана со всеми ее бедами и лишениями. Судьба отняла у нее родных, близких, но не смогла отнять улыбки, доброты, стремления утешить и ободрить другого человека.
Есть такая шутка: пессимист — хорошо информированный оптимист. Чехов это опровергает. Его оптимизм не отделен от правды, от стремления видеть все как есть. Он знает о жизни много, кажется, все, но не теряет в нее веры.
Вот что он пишет Ольге Леонардовне в ответ на ее «мрачное письмо» о неуспехах Художественного театра:
«Как бы то ни было, одного-двух неудачных представлений совсем недостаточно, чтобы вешать нос на квинту и не спать всю ночь. Искусство, особенно сцена — это область, где нельзя ходить не спотыкаясь. Впереди еще много и неудачных дней, и целых неудачных сезонов; будут и большие недоразумения, и широкие разочарования, — ко всему этому надо быть готовым, надо этого ждать и, несмотря ни на что, упрямо, фанатически гнуть свою линию» (4 октября 1899).
На последние слова особенно хочется обратить внимание тех, кто стремится лирически размягчить Чехова, изобразить его этаким милым всепрощенцем, который кротко и деликатно глядит на все вокруг, поблескивая стеклышками пенсне. Иначе говоря, тех, кто за скромностью, чуткостью и добротой Антона Павловича не чувствует его внутренней силы, не ощущает его противодействия жизни.
Ольга Леонардовна продолжает волноваться, пишет о своих душевных страданиях, связанных с работой над ролью Елены Андреевны в «Дяде Ване».
«...Раз навсегда надо оставить попечения об успехах и неуспехах, — настаивает Чехов. — Пусть это Вас не касается.
Ваше дело работать исподволь, изо дня в день, втихомолочку, быть готовой к ошибкам, которые неизбежны, к неудачам, одним словом, гнуть свою актрисичью линию, а вызовы пусть считают другие» (1 ноября 1899).
Одно только слово «втихомолочку», скромное, негромкое, почти домашнее, вводит нас в чеховский мир, свободный от тщеславия, порываний к успеху, мир спокойной и молчаливой работы.
Известно, что Чехов — вместе с Короленко — отказался от звания почетного академика в знак протеста против отмены Николаем II избрания Горького почетным академиком. И вот что он пишет по этому поводу О.Л. Книппер: «Если увидишь Горького на репетиции, то поздравь его и скажи — только ему одному, — что я уже не академик, что мною послано в Академию заявление. Но только ему одному, больше никому» (29 августа 1902).
Чехову всегда достаточно дела, поступка, его пугает всякий шум вокруг сделанного.
В письме к сестре он просит проявить внимание к одному человеку и тут же оговаривается: «Только сделай все-негласно, не говоря никому ни слова» (25 ноября — 7 декабря 1897).
Суетный человек всегда зависим. Он лишен внутренней свободы.
Чем больше он суетится, тем дальше уходит от самого себя.
Чехов занес в свою записную книжку: «Мой девиз: мне ничего не нужно» (1, 138, 1).
В словах этих — если только не понимать их буквально и плоско — чувство достоинства, отказ от охоты за благами и наградами.
Мы говорили о разных особенностях характера Чехова. Теперь можно сказать: они связываются одной чертой — естественностью. Ничего не делается напоказ, ради видимости, все — спокойно, просто, «втихомолку». Как никто другой, Чехов умеет быть самим собой. И как никто другой, чувствует фальшь, неискренность, потуги окружающих людей, их попытки выдать себя не за тех, кем в действительности являются.
Он пишет Суворину о писателе П.А. Сергеенко, с которым вместе учился в Таганрогской гимназии:
«...это был комик, весельчак, остряк, но как только он вообразил себя великим писателем и другом Толстого (которого, кстати сказать, он страшно утомляет), то стал нуднейшим в мире человеком». И дальше идет уже знакомое нам сравнение с вертикальными погребальными дрогами (24 августа 1899).
В письме Л.А. Авиловой: Сергеенко «неистово шутил и в жизни, и в письмах, но как-то вдруг вообразил себя большим писателем — и все прошло» (23 марта 1899).
Любопытно, что по мере своего самовозвеличивания Сергеенко все меньше понимает юмор Антона Павловича. В архиве Чехова сохранилось письмо к нему Сергеенко, в котором тот упрекает писателя в насмешливом отношении к нему — письма Чехова, мол, до обидного шутливы, неуважительны к его особе, он даже не может их дать читать семье.
На деле же в чеховских письмах к нему — ничего обидного. Такое может почудиться только тому, кто себя воспринимает гиперболически.
Писатель В.А. Тихонов жалуется Чехову, что у него заурядная фамилия, для беллетриста прескверная.
«Что ж? — отвечает в письме Чехов. — Возьмите себе какую-нибудь другую фамилию, звучную и приятную, например — Беневоленский. Подайте в департамент герольдии, там разрешат Вам так называться» (6 августа 1897).
В своих воспоминаниях Тихонов рассказывает, что Чехов подарил ему свою книжку с надписью: «Владимиру Алексеевичу Беневоленскому (бывшему Тихонову)».
Человек не должен стыдиться себя, своей фамилии, и, конечно, в чеховской шутке — скрытый урок.
Чехов — один из самых свободных, независимых людей.
В письме к А.С. Суворину он приводит объявление из газеты «Русские ведомости»:
«Нужна особа средних лет в семейство, живущее близ Москвы в имении, для помощи в хозяйственных и воспитательных делах. Особа эта должна быть знакома с воззрениями на жизнь и воспитание наших писателей: доктора Покровского, Гольцева, Сикорского и Льва Толстого. Проникнутая взглядами этих писателей и понимая важность физического труда и вред умственного переутомления, она должна направить свою воспитательную деятельность к развитию в детях строгой правды, добра и любви к ближним...»
«Это называется свободою совести, — ядовито замечает Чехов. — За стол и квартиру барышня обязана быть проникнута воззрениями Гольцева и Ко, а дети, должно быть, в благодарность за то, что они имеют очень умных и либеральных родителей, обязаны от утра до вечера следить за собой, чтоб не переутомляться умственно и любить ближних.
Странно, что люди боятся свободы» (11 марта 1889).
В этом «странно» — ощущение свободы как нормы, чего-то естественного, что, казалось бы, должно быть заложено в самой человеческой натуре.
Последняя строчка приведенного отрывка из письма могла бы стать эпиграфом ко многим произведениям Чехова, рассказывающим о том, как люди не решаются быть свободными, отступают от велений своего собственного существа, погрязают в тине неправды, неволи — в большом и малом.
В чеховском мире нет мелочей, все важно: и что человек думает, и как он держится, за что выступает и в каком тоне об этом говорит, как относится к окружающим и в каких отношениях с самим собой. Писатель судит о людях одновременно со строгостью и с добротой.
Так за откровенно насмешливыми словами о П.А. Сергеенко, которые приводились выше, следует: «Человек он добрый» (Л.А. Авиловой, 23 марта 1899).
Чеховское — несовместимо с заданностью, нарочитостью, навязчивым поддерживанием одной стороны, крайности.
Нередко приходится читать: «Как страстно Чехов любил...»; «Как яростно ненавидел...» Не совсем подходящие слова. Он строже, спокойней, даже — холодней. Это не ледовитый холод безразличия, но, скорее, холод душевной чистоты и проветренности; холод как нечто противоположное тепличной теплоте, духоте, спертости.
Многие принимали эту благородную чеховскую холодность за неспособность к сильному чувствованию вообще, неумение любить, равнодушие. Писатель спорит, отвечает парадоксами:
«А на этом свете необходимо быть равнодушным. Только равнодушные люди способны ясно смотреть на вещи, быть справедливыми и работать — конечно, это относится только к умным и благородным людям; эгоисты же и пустые люди и без того достаточно равнодушны» (А.А. Суворину, 4 мая 1889).
Слова эти могут хоть кого смутить: как же так? Быть равнодушным... Но их тоже не надо понимать буквально. Перед нами не столько защита равнодушия, сколько оборона от всякого рода пристрастий, душевной ослепленности.
Молодой Чехов подписывал иногда свои юморески: «Человек без селезенки». Его приятель по юмористическим «Осколкам», упомянув в письме этот псевдоним, шутливо спрашивал: «А сердце у вас есть?» (6 мая 1888).
В архиве Чехова Государственной библиотеки СССР им. В.И. Ленина хранится шуточное стихотворение Т.Л. Щепкиной-Куперник. Она пишет, что в Чехова влюбляются, —
Но чтобы сам-то он влюбился —
Чтоб в «прах» от страсти превратился,
Невероятно что-то мне:
Им не владеет страсть вполне.
В том же архиве находим письмо к нему Е.М. Шавровой. Чехов сообщил ей, что пишет рассказ, посвященный его невесте: «Я ее очень любил. Об этом и пишу» (26 ноября 1895).
«Меня очень интересует Ваша невеста «Мисюсь», — откликается Шаврова. — Одно имя прелесть! Кроме того, радует уже одна возможность того факта, что cher maître [дорогой метр, так она Чехова называла] любил когда-то и что значит, это земное чувство ему было доступно и понятно.
Не делайте удивленного лица, но, право, мне почему-то кажется, что Вы слишком тонко анализируете все и вся для того, чтобы полюбить, то есть быть ослепленным хотя на время» (декабрь 1895).
В известном смысле Е.М. Шаврова была права — Чехов и ослепленность — понятия несовместимые. Но вместе с тем и она, и многие другие ошибались, принимая глубокую потаенность чувства за его отсутствие.
Вообще интересная тема — как между Чеховым, обгонявшим свое время, уходившим от современников вперед, в будущее, и окружающими людьми возникали недоразумения. Его считали просто бесчувственным, не понимали его тонкого юмора, обижались. А Чехов избегал пояснений, словесных указок, нажима и курсива. И в результате некоторые его милые шутки оказываются оцененными только спустя десятилетия — при его жизни они вызывали обиду и слезы у душевно нечутких и прямолинейных людей.
Специалисты по творчеству Льва Толстого обратили внимание на такой факт. Лев Николаевич писал сыну Сергею Львовичу спустя несколько лет после смерти Чехова, узнав о том, как хорошо к нему Антон Павлович относился: «Я не знал, что он меня так любил» (25 марта 1908).
Чехов очень любил Толстого, встречался с ним, невероятно этим дорожил. И умудрился так свою любовь законспирировать, что сам Толстой, величайший сердцевед мира, этой любви Антона Павловича не заметил: какая же это тихая, скромная чеховская любовь.
1981
Примечания
1. Немирович-Данченко Вл.И. Гостеприимство Чехова. — Солнце России, 1914, № 228/25.
2. Литературное наследство. М., 1960, т. 68, с. 399.
3. Ладыженский В.Н. Из воспоминаний об А.П. Чехове. — В кн.: А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М.: ГИХЛ, 1960, с. 299—300.
4. Дорошевич В.М. Среди газет и журналов. — Русское слово, 1904, № 1888, 8 июля.
5. Качалов В.И. Из воспоминаний. — Ежегодник МХТ, 1943. М., 1945, с. 200.
В другом месте Качалов пишет о Чехове: «Один только раз я видел, как он рассердился, покраснел даже. Это было, когда мы играли в «Эрмитаже». По окончании спектакля у выхода стояла толпа студентов и хотела устроить ему овацию. Это привело его в страшный гнев» (Качалов В.И. Воспоминания. — В сб.: А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М.: ГИХЛ, 1960, с. 446).
6. Гриб-Федорова Л.И. В семье Чеховых. — Дальний Восток, 1963, № 4, с. 169. Об этом же, не называя себя, рассказывает сам Куприн: Памяти Чехова. — В сб.: А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М.: ГИХЛ, 1960, с. 561. См. также Вержбицкий Н. Встречи с Куприным. — В его кн.: Встречи. М.: Советская Россия, 1978, с. 30—31,
7. Станиславский К.С. А.П. Чехов в Московском Художественном театре. М.: МХТ, 1947, с. 80.
8. Сулержицкий Л.А. Из воспоминаний об А.П. Чехове в Художественном театре. — Альманахи. Пб.: Шиповник, 1914, кн. 23, с. 193 (Записано со слов М.П. Лилиной.).
9. Бонье С. Из воспоминаний об А.П. Чехове. — Ежемесячный журнал литературы, науки и общественной жизни, 1914, № 7, с. 69 (см.: Письма, 8, 588—589).
10. Бунин И.А. Из незаконченной книги о Чехове. — Литературное наследство. М., 1960, т. 68, с. 653.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |