О своей жизни в Ялте Чехов отзывался кратко и выразительно. Это была, если можно так сказать, выстраданная афористичность.
«...Говорить здесь можно только о литераторах, но не о литературе» (А.С. Суворину, 29 ноября 1898).
«Тут бывает сезон, но жизни нет» (П.Ф. Иорданову, 26 декабря 1898).
«...Этот милый город надоел мне до тошноты, как постылая жена. Он излечит меня от туберкулеза, зато состарит лет на десять» (А.С. Суворину, 8 января 1900).
«Без России нехорошо, нехорошо во всех смыслах» (В.М. Соболевскому, 19 января 1900).
«Мне здесь скучно, надоело, и такое чувство, как будто я выброшен за борт» (Ф.Д. Батюшкову, 24 января 1900).
«Жизнь моя не идет и не течет, а влачится» (Л.С. Мизиновой, 29 января 1900).
«Cogito ergo sum» — и кроме этого «Cogito» нет других признаков жизни» (В.Н. Ладыженскому, 17 февраля 1900).
«...Только тянется время, а не движется, и теперь я понимаю, как я глупо сделал, оставив Москву» (А.С. Суворину, 10 марта, 1900).
«...Это слишком длинная жизнь, месяц ее следует считать за год, как под Севастополем» (В.М. Соболевскому, 2 апреля 1900).
Чехов пишет В.Ф. Комиссаржевской 25 августа 1900 года, когда работа над пьесой «Три сестры» была уже в самом разгаре:
«С каким удовольствием я поехал бы в цивилизованные страны, в Петербург, например, чтобы пожить там, потрепать свою особу. Я чувствую, как здесь я не живу, а засыпаю или все ухожу, ухожу куда-то без остановки, бесповоротно, как воздушный шар. А пьесу все-таки пишу и кончу ее, вероятно, в сентябре...»
В письме Чехова к А.Л. Вишневскому читаем:
«Быть может, выходит у меня не пьеса, а скучная, крымская чепуха» (5 сентября 1900).
«Чепуха» — слово, довольно обычное в ряду иронических и сверхскромных чеховских автохарактеристик. Но определение «крымская» вырвалось как будто не случайно. «Три сестры» действительно заслуживают названия крымской пьесы — так много вобрала она из жизни Чехова в Ялте, с его неотступным ощущением оторванности от «Большой земли».
Это понимали современники писателя. В.С. Кривенко в рецензии на спектакль «Три сестры» (петербургские гастроли) писал:
«Прочитал несколько рецензий о «Трех сестрах», отложил ворох газет в сторону, задумался, и представился симпатичный образ А.П. Чехова. Сидит он там, далеко-далеко, в южной теплой Ялте, в своей уютной даче, приютившейся на склоне горы, среди небольших домиков Акутинского предместья... Красивая картина, но не радует душу Антона Павловича эта знакомая, очень знакомая панорама! Скучно, томительно ему здесь. Хотелось бы перенестись из маленького уголка в центр русской жизни, в широкую просторную Москву. Нет там ни моря, ни высоких гор, но есть люди, много людей. Там он свой, там он не диковинка, которую разглядывают в четыре глаза и чуть пальцами не трогают, чтобы узнать, «какой он такой?» Ах, осточертело захолустье! В Москву, в Москву!..
Мне чудится, что этот вопль проникает и в его произведения. Милые, близкие сердцу писателя, изнывающие в провинции «Три сестры» вместе с ним повторяют желанный адрес: в Москву, в Москву!»1.
Мысль об автобиографическом подтексте пьесы выразил и Вл.И. Немирович-Данченко. В предисловии к книге Н. Эфроса «Три сестры» в постановке Московского Художественного театра» он так говорил о сквозном настроении пьесы: «Это настроение, с каким он <Чехов> как бы оглядывается на свой личный пройденный путь...»2
Внутреннее состояние Чехова, мир его ялтинских мыслей, образов, ассоциаций — все это проникало в пьесу «Три сестры» и отзывалось не только в лейтмотиве: «В Москву! В Москву! В Москву!» Автобиографические отклики и отголоски были самые неожиданные.
Когда Чебутыкин говорит Ирине: «Далеко вы ушли, не догонишь вас. Остался я позади, точно перелетная птица, которая состарилась, не может лететь» (13, 175), — мы вдруг вспоминаем некоторые письма самого Чехова из Ялты.
Когда Вершинин называет Машу «великолепная, чудная женщина!» (13, 143), на память приходят письма Чехова к Ольге Леонардовне Книппер.
И конечно, в разговоре Андрея с Ферапонтом опять-таки слышатся чеховские нотки: «Я не пью, трактиров не люблю, но с каким удовольствием я посидел бы теперь в Москве у Тестова или в Большом Московском, голубчик мой» (13, 141).
В этой связи хочется обратить внимание на один весьма характерный образ пьесы, восходящий к миру ялтинских представлений и ассоциаций Чехова.
10 февраля 1900 года он писал О.Л. Книппер: «Я оторван от почвы, не живу полной жизнью: <...> Я люблю шум и не слышу его, одним словом, я переживаю теперь состояние пересаженного дерева, которое находится в колебании: приняться ему или начать сохнуть?»
6 августа 1900 года О.Л. Книппер уезжала из Ялты в Москву. Лето этого года — время окончательного сближения писателя и актрисы. Их расставание было тяжелым. Оставшись один, Чехов садится за «Три сестры». В сценах расставания Вершинина и Маши, Тузенбаха и Ирины многое окрашено в автобиографические тона.
13 августа 1900 года, то есть спустя несколько дней после отъезда Ольги Леонардовны, Чехов ей пишет: «Дождя нет и нет, все пересохло, все вянет, одним словом, после твоего отъезда стало здесь совсем скверно. Без тебя я повешусь».
Сохнущие деревья — одна из примет крымской жизни с ее жаркими ветрами, суховеями.
«Сегодня жесточайший ветер, буря, деревья сохнут» (О.Л. Книппер, 18 августа 1900).
«Дождя в Ялте нет. Сохнут деревья, трава давно высохла...» (ей же, 5 сентября 1900).
«Дождей нет и нет. Очевидно, в Ялте нужно сажать только такие растения, которые не требуют частой поливки» (М.П. Чеховой, 10 сентября 1900).
«Нет дождей, нет воды, растения погибают» (О.Л. Книппер, 15 сентября 1900).
В письме к О.Л. Книппер от 27 сентября 1900 года представления о «бедных деревьях» и о людях, лишенных счастья, сливаются:
«А в Ялте все нет дождей. Вот где сухо, так сухо! Бедные деревья, особенно те, что на горах по сю сторону, за все лето не получили ни одной капли воды и теперь стоят желтые; так бывает, что и люди за всю жизнь не получают ни одной капли счастья. Должно быть, это так нужно».
Мысль истинно чеховская. Писатель не раз скажет вслед за Пушкиным: «На свете счастья нет...» — и не нужно гоняться за счастьем, за радостями, наслаждениями. Надо исполнять свой долг, нести свой крест и веровать.
Однако сейчас нас интересует не эта мысль вообще, но ее образное преломление: бедные деревья и люди, лишенные счастья.
В записной книжке появляется заметка: «Дерево засохло, но все же оно вместе с другими качается от ветра» (17, 75).
Мы видим, как поэтический образ, возникший на страницах чеховских писем, продолжается, получает второе рождение в записной книжке. Факт, весьма важный для понимания автобиографического подтекста «Трех сестер». Приведенная запись — из монолога Тузенбаха, прощающегося с Ириной перед уходом на дуэль:
«Я точно первый раз в жизни вижу эти ели, клены, березы, и все смотрит на меня с любопытством и ждет. Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!
Крик: «Ау! Гоп-гоп!»
Надо идти, уже пора... Вот дерево засохло, но все же оно вместе с другими качается от ветра. Так, мне кажется, если я и умру, то все же буду участвовать в жизни так или иначе» (13, 181).
Сопоставляя письма, записную книжку и окончательный текст, убеждаешься в том, что один поэтический образ (засохшее дерево — человек без счастья) связал писателя и его героя. Отмечая это, мы не будем, конечно, «возводить» персонаж к автору, отождествлять их. Сферы это совершенно разные. И все же есть некая скрытая генетическая связь между ними.
Говоря о реальных источниках, прототипах чеховских пьес, и в частности «Трех сестер», мы внимательно и скрупулезно изучаем реалии внешней жизни, окружение писателя, но часто забываем о нем самом, о его бытии и быте как о важном источнике многих ситуаций, образов, мотивов и, наконец, самой атмосферы его произведений. С этой точки зрения «Три сестры» — пьеса скрыто автобиографическая. Я бы даже назвал ее ностальгической пьесой — так много вобрала она в себя тоски Чехова по России, по обеим столицам, и прежде всего Москве, по театрам, людям, среднерусской природе, по зиме со снегом и по лету с травой.
В этом отношении пьеса еще остается во многом не изученной.
Примечания
© М.: Книга, 1983.
1. Театр и искусство, 1902, № 13, 24 мая.
2. Эфрос Н. «Три сестры» в постановке Московского Художественного театра». Пб., 1949, с. 8—10.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |