Всегда
Это самый точный ответ на вопрос — как Чехов работал.
Вот что вспоминает Л.И. Гриб-Федорова (она проводила некоторое время в семье Чеховых):
«Мария Павловна говорила, что Антон Павлович много работает.
Я удивлялась:
— А где он работает? Целыми днями сидит в саду на скамейке или ухаживает за цветами, то поливает, то подстригает кусты. Только по утрам принимает больных и то бесплатно.
Мария Павловна засмеялась и сказала:
— Ах, Любочка, какая вы наивная. Вот когда он сидит в саду, он и думает. Работает, обдумывая то, что на следующий день с утра или после приема больных напишет»1.
Писатель В. Ладыженский приводит слова Чехова:
«Художник должен всегда работать, всегда обдумывать, потому что иначе он не может жить. Куда же денешься от мысли, от самого себя?»2
«Он всегда думал, всегда, всякую минуту, всякую секунду, — пишет Влад. Тихонов. — Слушая веселый рассказ, сам рассказывая что-нибудь в приятельской пирушке, говоря с женщиной, играя с собакой — Чехов всегда думал <...> Стоя лицом к лицу с вами, он вдруг начинал смотреть как-то вглубь самого себя»3.
Творческий «цикл»
В известном письме Д.В. Григоровичу 28 марта 1886 года молодой Чехов чистосердечно каялся: «Как репортеры пишут заметки о пожарах, так я писал свои рассказы: машинально...» Он жаловался на срочную работу, литературную поденку, при которой некогда обдумать произведение: «Не помню я ни одного своего рассказа, над которым я работал бы более суток...»
С ростом Чехова-художника увеличивался цикл работы над произведением — от замысла до воплощения. Вначале однодневный, он становился многолетним.
16 марта 1891 года Чехов сообщал в письме к О.Л. Книппер: «Пишу теперь рассказ под названием «Архиерей» — на сюжет, который сидит у меня в голове уже пятнадцать лет».
Изучая Чехова, я не раз мог убедиться: если он что-нибудь говорит — именно так это и есть. Каждое его слово точно и достоверно. И если в 1901 году сюжету «Архиерея» уже «лет пятнадцать», значит, задумывался рассказ примерно в 1887 году.
Читаю письмо Чехову его приятеля по «Осколкам» В.В. Билибина. 21—22 февраля 1887 года он спрашивает: «Отчего Вы не напишете рассказ про архиереев, как хотели? Прошу Вас написать» (ОР ГБЛ).
И только спустя полтора десятилетия Чехов реализовал свой замысел.
Все больший срок отделяет увиденное от написанного. Заготовки в записных книжках подолгу ждут своего часа. Они заново заносятся — но уже в несколько измененном виде. В этом смысле запись — не зарубка для памяти, а скорее посадка. Медленно развивается в сознании художника, выпускает новые побеги.
Иные впечатления, мотивы, детали на всю жизнь врезаются в память. Проходят годы, и вдруг они оживают.
Поэт видит на всю жизнь.
Пульс с перебоями
Но вот кончается обдумывание, и Чехов садится писать. Теперь работа должна быть непрерывной, чтобы не рассеять, не расплескать внутреннюю сосредоточенность.
«Начал я рассказ утром, — жалуется Чехов в письме к издателю «Осколков» Н.А. Лейкину 4 марта 1886 года, — мысль была неплохая, да и начало вышло ничего себе, но горе в том, что пришлось писать с антрактами. После первой странички приехала жена А.М. Дмитриева просить медицинское свидетельство; после 2-ой получил от Шехтеля телеграмму: болен! Нужно было ехать лечить... После 3-ей страницы — обед и т. д. А писанье с антрактами то же самое, что пульс с перебоями».
Сравнение — чисто чеховское. Так мог сказать тот, кто и художник и врач одновременно.
С каждым годом обострялось у Чехова это стремление — оборонить писание от любых «отвлечений», перебоев. Начать писать для него — значит войти в особое состояние.
«Когда Антон Павлович собирался писать какую-нибудь новую серьезную вещь, — вспоминает его сестра Мария Павловна, — он всегда находился в особенном состоянии, и я это угадывала. У него менялась походка, голос, появлялась некоторая рассеянность, он часто отвечал невпопад на вопросы. Вообще он в такое время выглядел необычно»4.
Мыслить образами — значит жить ими, вживаться, настраиваться на совершенно особый лад.
У каждого человека — свой мир, свое бытие. У художника — еще и свое творческое «инобытие».
При свете дня
«Писать я привык только по утрам», — говорит Чехов в письме к Е.М. Шавровой 23 марта 1891 года.
Он вставал рано, с рассветом. Обедали Чеховы никогда не позже часу дня. По ночам Антон Павлович не работал. Весь он — «утренний», в отличие, скажем, от «ночного» Достоевского.
Все, что писал, рождалось «в резком неподкупном свете дня». Тут нет места видениям, туманностям, рожденным бессонницей, гиперболам, лихорадочности и сумятице чувств.
Секретарь Л. Толстого Вал. Ф. Булгаков свидетельствует: «Лев Николаевич имел обыкновение говорить, что в пишущем живут два человека: один творит, другой критикует. «И вот ночью, — добавляет Толстой, — критик спит»5.
Чехов — художник с неусыпно бодрствующим «критиком». Ему почти никогда не нравится написанное. Любой беловик взывает к поправкам и становится черновиком.
Думая о том, как работал Чехов, представляешь себе утро или, как писал он сам, утренник, ясный, чистый, холодноватый.
Закон сокращения
К пониманию этой закономерности писательской работы Чехова с разных сторон все чаще приходят исследователи. Сам писатель признавался:
«...начало выходит у меня всегда многообещающее, точно я роман начал; середина скомканная, робкая, а конец, как в маленьком рассказе, фейерверочный» (А.С. Суворину, 27 октября 1888).
Задумывает Чехов нечто более объемное, чем то, что будет написано.
Повесть «Степь» замышлялась как большое полотно, а потом ограничилась описанием одной поездки Егорушки. Повесть «Три года» сначала представлялась автору романом. В повести «Мужики», как мы помним, была снята большая часть, связанная с городской жизнью героев. Трилогия — «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви» — начиналась как серия рассказов, которую автор предполагал продолжать.
Можно еще приводить примеры того, как задуманное продолжение вдруг становилось у Чехова окончанием. Воплощать для него — значит сжимать, спрессовывать, последовательно отсекая все лишнее. Стремление сокращать не ослабевает и после того, как произведение закончено.
«Моя корректура всегда убавляет число строк», — говорит Чехов в письме к Суворину 18 августа 1891 года.
Для Льва Толстого держать корректуру — значит обогащать ее новыми и новыми деталями, ответвлениями образной мысли. Написанное или набранное в типографии для него мучительно тем, что недостаточно полно, жизненно, изобразительно. Его корректура так разрасталась, что порой приводила издателей в отчаяние — хоть набирай заново.
У Чехова — иной принцип. Для него «искусство писать — искусство вычеркивать».
В одном письме он сообщает сестре:
«Получил подушку с кружевами. Кружева отпорол» (8 ноября 1899).
Кажется, что Чехов-писатель освобождает фразу от излишних узоров, хитросплетений, отпарывает всякие словесные «кружева».
С повышенной настороженностью относится он к слову, фразе, абзацу, странице, неутомимо ищет — от чего можно отказаться.
Для нас с вами оборот «три года тому назад» звучит естественно, а Чехова коробит необязательное слово «тому» — и оно отбрасывается.
«Краткость вообще не портит дела, — наставляет молодой Чехов в «Правилах для начинающих авторов». — Растянутая резинка стирает карандаш нисколько не лучше нерастянутой» (3, 207).
Весь опыт работы Чехова направлен против любителей «тянуть резину», пользоваться словами, лишенными внутренней необходимости. Он отрицает и самодовольное краснобайство, и полуканцелярское «словопроизводство».
А. Амфитеатров так рассказывает о чеховской мании к краткости.
«— Помилуйте! — возмущались друзья: — у него надо отнимать рукописи. Иначе он оставит в своем рассказе только, что — они были молоды, влюбились, а потом женились и были несчастны.
Упрек этот был прямо поставлен самому Чехову. Он отвечал:
— Послушайте же, но ведь так же оно в существе и есть»6.
А. Сумбатов-Южин в письме к Чехову откликался на рассказ «Человек в футляре» и сетовал: «Уж очень коротко пишешь, ей-богу. Не говорю уже, как редко! Ведь это хвостик, этюд. И так читать почти нечего, а тут набредешь на что-нибудь живое, чуть разлакомишься — хлоп, конец» (14 сентября 1898, ОР ГБЛ).
Произведение Чехова вышло в свет, казалось, все, работа закончена. Но и напечатанный беловик выглядит для автора неокончательным и часто снова превращается в черновик — когда готовится для нового издания.
Трудно назвать другого писателя, который бы так придирчиво относился к своему тексту, начиная с первого черновика и кончая публикацией, который бы столько раз возвращался к одному и тому же тексту: развивался бы как художник вместе со своими текстами, в том числе и ранними, давно полиграфически закрепленными и читательски апробированными.
В этом смысле Чехов — прямая противоположность тех литераторов, которые, как сказал однажды Корней Чуковский, норовят публиковать свои черновики.
«Перевороты»
«...Рукописи всех настоящих мастеров, — говорит Чехов, — испачканы, перечеркнуты вдоль и поперек, потерты и покрыты латками, в свою очередь перечеркнутыми...» (А.С. Лазареву-Грузинскому, 13 марта 1890).
Конечно, работа над произведением никак не исчерпывается одним вычеркиванием плохо написанного. Обдумывание сюжета, образов, мотивов означает осмысление их и переосмысление.
«Явление новых, непредвиденных качественностей и составляет основу так называемого «мышления образами»7, — писал Андрей Белый.
И развитие героя при этом совершается в форме «преобразования образа». Ионыч и Душечка из одноименных рассказов, Лопахин и Раневская из «Вишневого сада» — эти персонажи задумывались не совсем такими, какие они в окончательном тексте.
В творческом процессе не просто проступают заложенные в образе героя черты — происходят сложные перемены, внутренние метаморфозы.
Чехов говорил в своей шутливой манере (он завершал «Скучную историю»): «...вообразите себе г. Чехова, пишущего, потеющего, исправляющего и видящего, что от тех революционных переворотов и ужасов, какие терпит под его пером повесть, она не становится лучше ни на единый су. Я не пишу, а занимаюсь пертурбациями. В таком настроении, согласитесь, не совсем удобно спешить печататься» (А.Н. Плещееву, 14 сентября 1889).
Рукопись — арена столкновений поэтических образов; одни оттесняют другие, меняется их соотношение. Это своего рода кардиограмма творческого процесса, запечатлевающая пульсирующую образную мысль.
В 1889 году Чехов написал рассказ «Обыватели» — об учителе словесности Никитине, влюбленном в Машу Шелестову, об их романе, который кончается объяснением; он делает предложение, получает согласие и засыпает «утомленный своим счастьем». 12 ноября Чехов писал А.С. Суворину, посылая рассказ: «Несерьезный пустячок из жизни провинциальных морских свинок. Простите мне баловство... Между прочим, сей рассказ имеет свою смешную историю. Я имел в виду кончить его так, чтобы от моих героев мокрого места не осталось, но нелегкая дернула меня прочесть вслух нашим; все взмолились: пощади! пощади! Я пощадил своих героев, и потому рассказ вышел так кисел».
Проходит несколько лет, и в 1894 году Чехов снова возвращается к «несерьезному пустячку». Он пишет вторую главу рассказа, где говорится о свадьбе Никитина и Манюси, их семейной жизни, о его разочаровании в Манюсином гнезде. Говоря словами А. Амфитеатрова, приведенными выше, о том, как «они были молоды, влюбились, а потом женились и были несчастны», Чехов, действительно, не оставил «мокрого места» от мирка, в котором все так спокойно, сладко, сытно и — беспросветно. Но он развел героев в разные стороны: по одну — Манюся, она вся в этом тихом лампадном мирке; по другую — Никитин: «Бежать отсюда, бежать сегодня же, иначе я сойду с ума!» (8, 332).
Виктор Шкловский остроумно сравнивал творческий процесс с судебным процессом; в ходе «разбирательства» меняется представление о том, кто и в чем виновен.
Когда рукопись перебелена — Чехов ее уничтожает. Как писался рассказ, повесть, пьеса — это его дело, его тайна, он ни с кем ею делиться не хочет.
Актриса К. Каратыгина вспоминает, что Чехов называл работу над произведением — «моя тайная канцелярия».
Представьте себе положение чеховеда — он стремится проникнуть в эту «канцелярию», узнать творческую историю произведения, но все время наталкивается на сообщения писателя, что рукописи он уничтожил.
В лучшем положении окажется тот, кто захочет восстановить историю работы над последним рассказом — «Невеста». Сохранились и предварительные заметки, и черновая рукопись с многочисленными поправками, вычерками и вставками, и гранки корректур. Беловая рукопись, которая считалась пропавшей, тоже потом была найдена — это перебеленный автограф с новыми переделками. Чехов писал: «Переписывать я буду его <рассказ> и исправлять при этом...» (В.С. Миролюбову, 20 февраля 1903).
Переписывать для него означает исправлять.
Может возникнуть вопрос: почему же он не уничтожил черновики и рукописи «Невесты»? Обязательно уничтожил бы, но не успел — помешала смерть.
До конца далеко
Когда начинаешь изучать писателя, сталкиваешься с самыми разными сторонами его человеческого и творческого облика. Но чем глубже погружаешься в его жизнь, произведения, в его работу, тем больше связываются эти разные стороны в один узел. И вдруг начинает казаться: различные черты писательского портрета восходят к некой одной первочерте.
Думая о Чехове, вспоминаешь его слово о том, что человек должен все время воспитывать себя, его известное письмо Суворину: «Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек <...> выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая» (7 января 1889).
Вспоминаешь чеховские высказывания о том, что писать — значит переписывать, перебелять, «выдавливать» все лишнее.
И эти, казалось бы, разные ряды высказываний — о жизни и о творчестве — соединяются. Чехов стремился всеми своими поступками и произведениями к некоему идеальному беловику. Можно сказать, что он переписывал, правил не только свои литературные вещи, но и самого себя, и все это одухотворялось единой идеей переделки, «правки», совершенствования.
Он старался жить набело, а талантливые его братья — журналист Александр и художник Николай — жили «начерно», наспех, чем глубоко огорчали его, младшего, но по духу старшего брата.
Первочерта Чехова — его недовольство собой, вечная неудовлетворенность, необольщенность сделанным и готовность к первосозданию созданного.
Мы приводили пример с рассказом «Обыватели», превращенным в «Учителя словесности» — пример, надо признать, довольно известный, хрестоматийный. Но разве это один пример? Разве не переплавляются у Чехова рассказы, повести, пьесы? Полное жизни и динамики его творчество — не застывший монолит, но мастерская, где всё всегда в движении. И готовое — снова превращается в заготовку.
Он пишет рассказ «Его первая любовь»: юноша, остро ощущающий фальшь и лицемерие своего окружения. Спустя время рассказ переделывается, и тот же герой, мальчик Володя, кончает жизнь самоубийством.
В первой редакции пьесы «Иванов» главный герой умирал от оскорблений, во второй — он застреливается.
В пьесе «Леший» Войницкий стреляет в себя — в «Дяде Ване» он отказывается от самоубийства и остается обреченным на унылую, тусклую жизнь как на медленную смерть.
Так годами колеблется стрелка судьбы героев между жизнью и смертью.
А в других случаях более мелкие, как бы секундные стрелки меняются в изображении характеров, в репликах, деталях.
Пушкин — поэт гармонии и завершенности — писал:
Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний...8
Чехову не было дано так ощущать «миг вожделенный» — ему все время казалось, что труд не окончен, не совсем окончен, нужно еще что-то сделать.
Рассказ «Дама с собачкой» завершается словами:
«...и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается» (10, 143).
Эти слова многое объясняют в характере работы писателя. Они тоже как-то связаны с чеховской первочертой — с его недовольством существующим укладом и с его неудовлетворенностью самим собой.
1977
Примечания
1. Гриб-Федорова Л.И. В семье Чеховых. — Дальний Восток, 1963, № 4, с. 167.
2. Ладыженский В. Из воспоминаний об А.П. Чехове. — В сб.: О Чехове, 1910, с. 137.
3. Тихонов Влад. А.П. Чехов. — Там же, с. 229.
4. Чехова М.П. Из далекого прошлого. М.: ГИХЛ, 1960, с. 137.
5. Булгаков Вал.Ф. О Толстом: Воспоминания и рассказы. Тула, 1964, с. 12.
6. Амфитеатров А. Курганы. 2-е доп. изд., Пгр., 1909, с. 10.
7. Белый А. Сб.: Как мы пишем. Изд-во писателей в Ленинграде, 1930, с. 19.
8. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10-ти т. Л.: Наука, 1977, т. 3, с. 175.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |