Письма Чехова к писательнице Лидии Алексеевне Авиловой (1864—1943) полны дружеского участия, он проявляет внимание к ее литературным делам, старается помочь — как помогал многим. В отзывах о ее произведениях отмечает разного рода промахи и погрешности. Советует как автору не «вздыхать» самой, когда герои плачут (письмо от 19 марта 1892 г.) ...выбрасывать лишнее, очищать фразу от всякого рода «по мере того» и т. п. (3/15 ноября 1897).
Обращается к ней с личной просьбой: наладить переписку некоторых его старых рассказов — в связи с подготовкой нового — марксовского издания (письма 5, 18 и 26 февраля, 9 и 23 марта 1899 г.). Дает советы относительно издания сборника, которое она задумала. Тон чеховских писем деловой, в то же время доброжелательный. Он лишен доверительности, и Чехов как бы отстранен от своего адресата. Впрочем, один раз он объяснился с ней по сугубо личному и весьма деликатному делу.
В своих воспоминаниях Авилова рассказывает, как встретилась с Чеховым в гостях, оживленно разговаривала с ним. А потом кто-то сообщил ее мужу, что «Антон Павлович кутил со своей компанией в ресторане, был пьян и говорил, что решил во что бы то ни стало увезти меня, добиться развода, жениться» («А.П. Чехов в воспоминаниях современников», 1986, с. 133). Это была очевидная клевета, сплетня и тем не менее я «в письме упрекнула его за лишнюю болтовню за приятельским ужином» (там же, с. 134).
Ее письма к Чехову не сохранились (за исключением трех), но один только оборот о «лишней болтовне» писателя дает представление о том, в каком пренебрежительном тоне было выдержано ее послание. И, конечно же, Чехов ответил так, как только и мог — сдержанно, достойно, с чувством недоумения и глубокой, незаслуженной обиды.
«Ваше письмо огорчило меня и поставило в тупик. Вы пишете о каких-то «странных вещах», которые я будто бы говорил у Лейкина, затем — просите во имя уважения к женщине не говорить о Вас «в этом духе» и, наконец, даже — «за одну эту доверчивость легко обдать грязью...» Что сей сон значит? Я и грязь... Мое достоинство не позволяет мне оправдываться; к тому же обвинения Ваши слишком неясны, чтобы в них можно было бы разглядеть пункты для самозащиты. Насколько могу понять, дело идет о чьей-нибудь сплетне». И дальше: «...если бы я был пьян как сапожник или сошел с ума, то и тогда бы не унизился до «этого духа» и «грязи» (поднялась же у Вас рука начертать это словечко!), будучи удержан привычною порядочностью и привязанностью к матери, сестре и вообще к женщинам» (19 марта 1892).
Этот эпизод дает ясное представление о Чехове — ему в жизни никогда не приходилось оправдываться. В то же время мы узнаем о некоторых особенностях характера Л.А. Авиловой. В ее поведении здесь проявилась повышенная подозрительность, необоснованная обидчивость, готовность сразу же поверить в очевидную ложь (и о ком!). Не говорим уже о нравственной стороне, которая так незаслуженно обидела Чехова. Наряду с этим чувствуется и неуравновешенность, недостаточность простого самоконтроля у Лидии Алексеевны, полная субъективность восприятия.
Однако за исключением письменного ответа Чехова их переписка с Авиловой, повторяю, не выходит за рамки обычного эпистолярного разговора, обмена просьбами, поручениями. Нет никаких оснований предполагать в письмах Чехова к ней нечто большее, сугубо личное, интимное, скрываемое.
Однако сама Лидия Алексеевна видит за его ровным дружеским тоном совсем иное. Ей видится, чудится, мерещится роман, глубоко скрытый, запрятанный, но — безусловный.
В сборнике «А.П. Чехов в воспоминаниях современников» (М., ГИХЛ, 1947) были впервые опубликованы ее мемуары о долголетней любви к Чехову — любви, не оставшейся, как она уверена, безответной. В ее прежних воспоминаниях, напечатанных в 1910 году, в сборнике «О Чехове», в «Чеховском юбилейном сборнике» ни о чем «романическом» не было и речи. Мемуары о «романе» написаны Авиловой в ее последние годы. Перед нами запоздалая версия того, что якобы было несколько десятилетий тому назад.
Первый раз она встретилась с Чеховым в 1889 году в доме С.Н. Худекова, издателя «Петербургской газеты», мужа ее сестры Надежды Алексеевны. Вот как описывается самое начало романа Лидии Алексеевны и Чехова.
«Мы просто взглянули в глаза друг другу. Но как это было много! У меня в душе точно взорвалась и ярко, радостно, с ликованием взвилась ракета. Я ничуть не сомневалась, что с Антоном Павловичем случилось то же...» (Л.А. Авилова. А.П. Чехов в моей жизни. «А.П. Чехов в воспоминаниях современников», 1986, с. 125).
Это очень характерно для Л.А. Авиловой и часто повторяется в ее мемуарах. Признаваясь в своих бурных сердечных чувствах, она столь же уверенно и безоговорочно заявляет о том же от его имени.
Знакомство продолжается. Она приглашает его в гости к себе. Но тут неожиданно является чета ее знакомых, они набрасываются на Чехова с бесцеремонными вопросами, шумно говорят о его творчестве и, наконец, уезжают.
Затем следует чеховский монолог (настолько театральный, что с писателем никак не вяжется). Вот как она сама передает его речь от первого лица:
«Я любил вас. Мне казалось, что нет другой женщины на свете, которую я мог бы так любить. Вы были красивы и трогательны, и в вашей молодости было столько свежести и яркой прелести. Я вас любил и думал только о вас.»
«Я вас любил, — продолжал Чехов уже совсем гневно и наклонился ко мне, сердито глядя мне в лицо. — Но я знал, что вы не такая, как многие женщины, которых и я бросал и которые меня бросали; что вас любить можно только чисто и свято на всю жизнь. И вы были для меня святыней. Я боялся коснуться Вас, чтобы не оскорбить. Знали ли вы это?» (с. 148).
Когда читаешь приведенную высокопарную тираду, эту полуоперную «арию», испытываешь чувство: нет, это не Чехов говорит, а кто-то совсем другой, любитель красивых слов, громких выражений, затасканных эпитетов.
У истинного, а не сочиненного Чехова мы помним фразу: «меня каждую минуту бьют по лицу хорошими словами» (17, 195). Здесь же все нафантазировано с таким плохим вкусом, выглядит так фальшиво, приукрашенно, что никакого доверия у читателя не вызывает. Можно сказать, все бьет по лицу «хорошими словами».
Муж Лидии Алексеевны Михаил Федорович не случайно говорит ей с присущей ему грубоватостью: «Ты не знаешь людей, а воображаешь их, считаешь их такими, какими тебе захочется их видеть, ну и садишься в лужу» (с. 152).
Чехов под пером мемуаристки становится совершенно не похож на самого себя. Не то, что неузнаваем, но даже не опознаваем — и это тем более разительно, когда сравниваешь псевдочеховскую речь в «авиловском исполнении» и — подлинные слова из его писем к ней — естественные, спокойные, всегда сдержанные. Она сама называет их «холодными и равнодушными» (с. 185). Еще бы, такими они могут показаться по контрасту с теми излияниями, которые она ему приписывает. И добавим — излияниями, для Чехова не просто не характерными, но и совершенно у него невозможными.
Л.А. Авилова внимательно следит за тем, что он говорит и пишет и с какой-то маниакальностью переадресовывает лично себе. А свое творчество как бы обращает лично к нему. В 1897 году она посылает Чехову свой рассказ «Забытые письма», где от имени героини Люси шлет ему слова любви, обожания, страсти. В ответном письме он хвалит этот рассказ и тут же подробно критически разбирает недостатки ее творчества, манеры писать (3/15 ноября 1897 г. из Ниццы).
В августовской книге «Русской мысли», как он ей сообщает, появится его рассказ.
«Я ждала августовскую книгу «Русской мысли» с большим волнением. В письмах Чехова я привыкла угадывать между строк <что верно, то верно. — З.П.>, и теперь мне представилось, что он усиленно обращает мое внимание на августовскую книгу, хочет, чтобы я ее скорей прочла» (с. 187).
Этот совершенно немотивированный, ну, просто ничем не подтвержденный вывод делается на основании фразы чеховского письма: «Надо писать для августовской «Русской мысли»; уже написал, надо кончать» (письмо около 24—26 июля 1898 г.).
Ни малейшего намека, что Чехов хочет обратить внимание на этот рассказ.
Но вот журнальная книга получена. «Одно заглавие «О любви» сильно взволновало меня. Я бежала домой с книгой в руке и делала предположение, что «О любви» касалось меня, я не сомневалась, но что он мог написать?» (с. 187).
Сама того не замечая, Авилова чувствует себя не то героиней, не то прямым «адресатом» чеховских рассказов. Раз «О любви» — конечно же, это о ней. «Стройная, белокурая женщина» — ясное дело, Лидия Алексеевна. Кто же еще?
Здесь мы остановимся на минуту. И перенесемся примерно на сорок лет назад. Умер Чехов. Лидия Алексеевна посылает письма покойного писателя его сестре Марии Павловне — они сохранились в ОР РГБ.
«Я вовсе не хочу инсинуировать, что я его <Чехова. — З.П.> хорошо знала, — пишет она спокойно и серьезно, — что и я была для него чем-нибудь» (20 июля 1904).
И еще:
«Я написала Вам, что у меня много его писем. Но я не знаю, как он относился ко мне. Мне это очень тяжело»1.
Итак, после смерти Чехова, когда писатель отошел в прошлое, когда все еще хорошо помнится, Лидия Алексеевна честно признается: она не знает, была ли она для него чем-нибудь; не знает, как он к ней относился.
Но вот проходят годы и годы, молодая женщина стала старой, и теперь она уже переубедила себя: не только она любила Чехова, но и он — ее.
А теперь вернемся к выходу в свет рассказа «О любви», на котором мы остановились. Убежденная, что он посвящен лично ей, она написала автору рассказа «О любви» письмо — «я благодарила за честь фигурировать героиней хотя бы и маленького рассказа» (с. 190). Сравнивала Чехова с писателем, который, как пчела, берет мед откуда придется... Писать скучно, надоело, но рука «набита» (пользуясь выражением Чехова — «поднялась же у Вас рука начертать это словечко!»).
Чехов ответил как обычно спокойно и — отчужденно:
«Вы неправильно судите о пчеле. Она сначала видит яркие, красивые цветы; а потом уже берет мед.
Что же касается всего прочего — равнодушия, скуки, того, что талантливые люди живут и любят только в мире своих образов и фантазий, — могу сказать одно: чужая душа потемки» (30 августа 1898).
Здесь, конечно, не совсем нейтрально звучит: «чужая душа». Чехов тактично высвобождал себя из мирка, придуманного Л.А. Авиловой.
Она описывает свою последнюю встречу с Антоном Павловичем на вокзале, в вагоне: «Со мной он не простился вовсе и вышел в коридор. Я вышла за ним. Он вдруг обернулся и взглянул на меня строго, холодно, почти сердито:
— Даже если заболеете, — не приеду, — сказал он, — я хороший врач, но потребовал бы очень дорого... Вам не по средствам. Значит, не увидимся» (с. 200).
Как это не похоже на расставание героев в рассказе «О любви»: «Когда тут, в купе, взгляды наши встретились, душевные силы оставили нас обоих, я обнял ее, она прижалась лицом к моей груди, и слезы потекли из глаз» (10, 74).
Привыкшая мерить все, что связано с Чеховым, самой собой, Авилова так объясняет его женитьбу на О.Л. Книппер.
«Целых десять лет неопределенных и напряженных отношений. Два раза пытался он положить конец этой неопределенности. Надо было сойтись или разойтись. Но «нам не везло». Объясниться до конца не удалось, помешала болезнь («Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти?» — <Авилова здесь цитирует рассказ «О любви». — З.П.>). Кроме моей семьи, встала между нами еще и эта преграда: болезнь. И вот он решил одним ударом покончить и с нашей «тихой и грустной любовью» и со всеми сомнениями, надеждами и ожиданиями» (с. 205).
В общем, Чехов решил жениться на О.Л. Книппер с горя, с отчаяния, находясь в состоянии полной безысходности. А то, что он просто полюбил Ольгу Леонардовну — это Лидии Алексеевне в голову не приходит. И не могло прийти. Если можно так сказать — Авилова была неизлечимо больна авилоцентризмом. Здесь Чехов-врач исцелить ее не мог.
Она решает написать письмо к Алехину, герою рассказа «О любви» — то есть самому Чехову (для нее это все едино). А подписаться — «А.А. Луганович», как героиня этого же рассказа, — с пожеланием счастья, с благодарностью за все. И приводит его отпет — не подлинный, а записанный ею по памяти.
В этом письме он говорит:
«Я всегда желал Вам счастья, и, если бы мог сделать что-нибудь для Вашего счастья, я сделал бы это с радостью. Но я не мог» (с. 208).
Подписано: «Алехин». Откровенно говоря, трудно представить, чтобы Чехов подписал свое письмо фамилией своего героя. Граница между его произведениями и письмами всегда была строгой и непереходимой.
Кончает свои воспоминания Л.А. Авилова так:
«...Мне казалось, что он горько, презрительно улыбается, оглядываясь в прошлом на себя. Не так жил, не так думал и чувствовал. Пропала жизнь!» (с. 208).
Так снова и снова Л.А. Авилова, ощущающая себя героиней Чехова — адресатом не только его писем, но и произведений, — берет на себя непосильный труд говорить, думать, писать — за него.
Неужели его жизнь «пропала» из-за того, что он не мог разделить страстные чувства и порыванья Авиловой?
Свою работу о романе с Чеховым Л.А. Авилова писала долгие годы. Это был не дневник — скорее воспоминания. И вот что интересно. Как видим, сначала она сотворила рукопись о том, как она любила Чехова. А потом возникла совсем иная версия — как они с Чеховым любили друг друга.
В книге Л.А. Авиловой «Рассказы. Воспоминания»2 опубликована рукопись «О любви». Это первый вариант повести «А.П. Чехов в моей жизни». Здесь говорится о Чехове:
«Я уже сказала, что никогда не верила, что и он любит меня» («Рассказы. Воспоминания», с. 191).
Так она считала вначале. Еще раньше, вскоре после смерти Антона Павловича, напомним, Л.А. Авилова говорила в письме к сестре писателя, что не знает, как он относился к ней.
Проходит время и на смену незнания, неверия, неуверенности приходит маниакальная убежденность: он любил меня так же, как я его. С памятью начинает бороться воображение, с тем, что было — то, о чем мечталось. Повествование о том, что было, превращается в фантазию о том, как хорошо было б, если бы...
В упомянутой книжке «Рассказы. Воспоминания» в дневнике 1917 года читаем:
«Мне пришло в голову, что если бы мои записки, хотя бы после моей смерти, попали в руки детей, они могли бы вообразить, что я страдала галлюцинациями <...> Какая-то скрытая зрительная память. Там, где она очень сильна, эта память, там получается полная иллюзия жизни. Где она чуть ослабевает — я уже не могу вообразить, что я хочу, и должна уступить вызванному мною образу, который сам воспроизводит то, что сам найдет в моей памяти достаточно яркого.
Но иногда мое воображение будто нарочно мучит меня своей самостоятельностью, и тогда я не могу объяснить это памятью, а объясняю это расстройством нерв» («Рассказы. Воспоминания», с. 280).
Нам открывается своего рода технология воображения. Чехов оказывается как бы между памятью и мечтой. Из любимого он превращается в любящего.
Из дневниковых записей Авиловой последних лет: «...все больше и больше люблю одиночество, тишину, спокойствие. И мечту. А мечта — это Антон Павлович. И в ней мы оба молоды и мы вместе. И это чувство молодости во мне так сильно и ярко, что кажется действительностью» (там же, с. 314).
Яснее выразиться трудно: Чехов здесь — не то, что было, а то, что кажется действительностью, оставаясь вымыслом, воображением.
Мы говорили о письме, якобы написанном Чеховым, с подписью — «Алехин».
Вот дневник Л.А. Авиловой. 27/XI-1939 г. Ей под восемьдесят.
«Я сегодня уничтожила копию письма Алехина. Жалко. Я сделала это после того, как погиб оригинал. Помнила каждое слово, даже длину строк. И написала все точь-в-точь так же, даже подражая мелкому почерку Ант.П. Так вышло похоже, что меня утешило. И я долго хранила эту копию. А сегодня уничтожила. Вот почему: нашли бы после моей смерти и, конечно, узнали бы, что это фальшивка, подделка. Кто бы мог понять, зачем она была сделана? Не возбудило бы это подозрений? Не отнеслись бы с недоверием к моей рукописи? Одна ложь все портит. Если письмо явный наивный обман, как верить словам?»
«И не хотела я совсем упоминать об этих письмах Луганович — Алехина, да не могла вычеркнуть их. Они меня так примирили, так утешили. Без них... После моей смерти... Неужели еще долго жить?» (с. 318).
Мысли старой женщины колеблются, обрываются, остается только желание утешить себя мечтой.
Исследовательница Чехова Л.М. Садыги в своей безоговорочно-критической статье «Чернильница в форме сердца. Лидия Авилова и ее мемуары о Чехове» пишет: «Роман» Авиловой ложь, а лжи не место рядом с именем Чехова»3.
Сказано резко. Я не собираюсь с этим спорить. Хочется только заметить: когда речь идет о Чехове, всякая категоричность рискованна. Перед нами не просто очевидная ложь, но — какая-то неуверенная, нерешительная. Это не столько последовательный, расчетливый обман, сколько мучительный, мечтательный самообман и самоутешение.
Я, как и Л.М. Садыги, не верю Лидии Авиловой, но ее сочинение вызывает и жалость, и соболезнование.
В сентябрьском номере журнала «Юность» за 1965 год был напечатан рассказ Инны Гофф «Цветы девицы Флоры». Она писала о том, как Лидия Авилова принесла цветы Чехову в клинику Остроумова — он лежал там в марте—апреле 1897 года из-за сильного кровотечения. Девица Флора — Лидия Алексеевна Авилова — женщина, которая любила Чехова и, как убеждена Инна Гофф, была им любима.
С рассказом И.А. Гофф полемизировать не станем — это не научное исследование, автор имеет полное право на фантазию, вымысел, домысел и т. д. Однако рассказ этот явился началом большой работы писательницы — она основательно изучила печатное и рукописное наследство Авиловой. Роман «девицы Флоры» и Чехова стал предметом ее многолетних изысканий.
Она могла опереться на отзыв И.А. Бунина, которого воспоминания Авиловой убедили. Мария Павловна, сестра Чехова, наоборот, говоря о любви к нему Авиловой, свидетельствовала, что любовь эта осталась неразделенной. Об этом же писал и брат Чехова Михаил Павлович.
Инна Анатольевна Гофф так глубоко уверовала в романическую версию, что, цитируя «союзника» Бунина, не только приводит его слова, но и... дописывает их.
В ее статье «Переполненная чаша» («Новый мир», 1981, № 4) читаем:
«Среди заметок Бунина об Авиловой есть одна фраза недописанная, прерванная на середине: «А вся жизнь ее поистине глубокой любви к Чехову, трагической даже и по...»
На этом месте отвлекли, прервали, так и осталось. Рискну продолжить: «трагической даже и после смерти Чехова, когда ее имя было отторгнуто от него, вытеснено другими именами, насильственно утвержденными...»
Да простит меня Иван Алексеевич Бунин, если намеревался сказать другое.
Но это — напрашивается» (с. 143).
Иначе говоря, Инна Гофф отваживается дописать на свой страх и риск то, что сам Бунин не закончил.
Не совсем понятно, что значит «напрашивается». Видит Бог, сам Бунин никак не напрашивался на то, чтобы фразу, не дописанную им, заканчивал кто-то другой. Тем более что подобные «дописи» — совершенно беспроигрышное дело. От ушедшего из жизни писателя возражений не будет.
Воспоминания «А.П. Чехов в моей жизни» убедительны в тех местах, когда говорится о роли, которую сыграл писатель в ее, Авиловой, жизни. Но когда начинаются рассуждения на тему: «я в жизни Чехова» — многое сразу же становится зыбким, шатким и загадочным. Не забудем также, что перед нами не дневник, а обращение к далекому прошлому старого человека.
Лидия Алексеевна вспоминает, как передала Чехову брелок с указанием страницы и строк его книги «Повести и рассказы». Найдя указанное место — можно прочитать: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее».
Затем она описывает сокрушительный провал «Чайки» на Александринской сцене, говорит про брелок, что подарила Нина Тригорину, и дома находит по указанной странице и строкам фразу: «Молодым девицам бывать в маскарадах не полагается». До этого Чехов и Авилова встречались на маскараде.
«Вот это был ответ!» — радостно восклицает Авилова в своих воспоминаниях. Ответ на многое: на то, кто прислал брелок, кто была маска. Все он угадал, все знал.
Ну, и что же?» («Новый мир», с. 167).
Действительно — она предлагает ему свою жизнь, а он легко отшучивается: ну, и что же?
Инна Гофф придает всему этому особое, чрезвычайное значение.
О Чехове говорится:
«Это ее <Авилову. — З.П.>, а не Нину Заречную благодарит он устами Тригорина за брелок: «Как грациозно! Прелестный подарок»» («Новый мир», с. 144).
Слова — «ее, а не Нину Заречную...» — повергают в полное недоумение. Так что же в конце концов «Чайка» — пьеса Чехова или форма передачи чеховских слов Авиловой?
По поводу тригоринских слов: «Отчего в этом призыве чистой души послышалась мне печаль и мое сердце так болезненно сжалось?» — Инна Гофф пишет:
«Ответ на ее брелок. Ее — не Заречной» (с. 145).
Сама Нина Заречная, как видим, вообще здесь не при чем. Пользуясь выражением Гофф, писатель «как бы подсказывает» героям пьесы, что должны сказать друг другу Чехов и Авилова.
Можно читать Чехова — ради него самого. А можно, оказывается, вычитывать в его произведениях и то, что ты сам заранее взял как непреложный первоисходный факт — и подчинять ему все прочитанное.
В 1981 году, в № 12 журнала «Новый мир» Инна Гофф публикует новую статью на прежнюю тему — «Двух голосов перекличка».
«Диалог их жизни в литературе» (с. 168), — пишет автор. Она по-прежнему уверена, что два писателя — Чехов и Авилова, переговаривались своими произведениями. «Для Чехова это было плодоносное чувство. Скрытое от всех, это чувство было не в подтексте — в самом тексте произведений, которые читали все, но в которых прочли не всё».
Настойчиво повторяет она: своим рассказом «Забытые письма» она призналась Чехову в любви. А он?.. Чехов отвечает Авиловой в рассказе «О любви» (с. 169).
Так под пером Инны Гофф чеховское творчество — независимое, неподвластное чужому, постороннему воздействию — оказывается обращенным не к читателю, а к одному человеку, с которым писатель таким сложным и окольным манером переговаривается.
Чехову попалась газета с ее рассказом «Последнее свидание». Инна Гофф пишет: «Здесь все взывало к ответу» (с. 171). Даже непонятно, зачем Авилова пишет свои рассказы — чтобы их прочитали или чтобы на них «ответил» — своими произведениями — Чехов. Не проще ли им просто переписываться, минуя читателя?
«И он ей ответил <...> Этим ответом станет «Дама с собачкой»» (с. 171).
«Та, что прочтет этот рассказ-ответ и поймет, что он любил ее и еще любит ее, но что и он устал от бесплодных надежд и ожиданий» (с. 172).
Инна Гофф подбирает сходные по теме цитаты о любви из «Дамы с собачкой» Чехова и «Последнего свидания» Авиловой. Вырванные из контекста слова двух писателей старательно привязываются друг к другу.
«Дама с собачкой» — целостный и, если можно так сказать, неделимый рассказ — получает не поэтическое, а узко биографическое, внехудожественное, предвзятое истолкование. Созданный на века, он рассматривается как сугубо личное послание. Инна Гофф так и называет его: «рассказ-ответ» (с. 172).
Но тут возникает другой вопрос: Инна Гофф доверилась «показаниям» Л.А. Авиловой. Но сама-то Лидия Алексеевна — как она-то могла уверовать в любовь к ней Чехова, в общем ничем не подтвержденную с его стороны? Как решилась создавать речь Чехова, в которой нет ничего чеховского?
Лидия Алексеевна производит впечатление человека, способного на сильное чувство — она пронесла его сквозь всю свою жизнь. При этом она как бы говорила, думала, чувствовала за двоих — за себя и за писателя. Воображала его ответы, спорила с ними, отвергала или — в благоприятном случае — поддерживала, одобряла.
Как литератор была скромна, трезво оценивала свое место. Но когда начинала, — спустя долгие годы, — обращаться к личным взаимоотношениям с Чеховым, — тут ее воображение, желание во что бы то ни стало взаимной любви, — все вырывалось наружу. Сдержанность Чехова, его уклончивость, неожиданный перевод только начавшегося разговора в шутку, — все это дразнило ее, растравливало ее стремление услышать утвердительный ответ.
Она не просто сочиняла. Это была форма самовнушения. Фантазия, которая хотела стать реальностью. Самообман, желавший сбыться.
«А.П. Чехов в моей жизни» — мечта, обращенная в прошлое. Мечта, которую она перебивала горькими признаниями.
«Какое счастье!» — восклицает она, говоря о Чехове с братом Алешей. — «Видишь: я все говорю: счастье, а разве я счастлива? Это знаешь, как улыбка на заплаканном лице. Нет, конечно, он меня не любит, но он знает, что я его люблю, и это ему не неприятно» («А.П. Чехов в воспоминаниях современников», с. 173).
Так вот и жила Лидия Алексеевна, восторженно любя своего избранника, мечтая о счастье, мешая реальность с воображением, выдавая желаемое за действительность, обманывая себя и других.
Добрый знакомый Чехова Анатолий Федорович Кони, юрист и писатель, рассказывает в своих мемуарах:
«Чехова очень интересовали мои воспоминания и психологические наблюдения из области свидетельских показаний. Однажды по поводу лжи в их показаниях я привел несколько интересных житейских примеров «мечтательной лжи», в которой человек постепенно переходит от мысли о том, что могло бы быть с убеждением, что оно должно было быть, а от этого к уверенности, что оно было, — причем на мое замечание, что я подмечал этот психологический процесс в детях, он <Чехов> сказал, что то же бывает и с некоторыми очень впечатлительными женщинами»4.
Лидия Алексеевна и была очень впечатлительной женщиной.
В ее чувстве к Чехову скрывалась своя внутренняя сила и приверженность. Когда началась свистопляска вокруг провала «Чайки» на сцене Александринского театра, Лидия Алексеевна не побоялась пойти против течения и выступила на страницах «Петербургской газеты» с решительным письмом в защиту непонятой и разруганной пьесы.
«Говорят, что «Чайка» не пьеса», — иронически замечала она в начале своего письма-рецензии. И с глубоким сочувствием отзывалась о героях — «пришли они со всеми радостями и страданиями, которые дала им жизнь, и стали жить перед публикой». А кончается письмо так:
«Посмотрите, господа, на сцене «не пьесу»! Может быть, если мы научимся слушать и понимать людей, настоящих людей, которые один вечер будут жить для нас своей настоящей жизнью на подмостках театра, если мы научимся слушать и понимать, мы научимся также понимать и прощать. Может быть, после таких «не пьес» мы и вокруг себя увидим то, чего не видали раньше, услышим то, чего не слышали.
А настоящих пьес будет еще много, очень много» («Рассказы. Воспоминания», с. 260—261).
Это тоже написано женщиной впечатлительной, но в другом смысле.
В этой главе о Лидии Авиловой нам уже не раз приходилось убеждаться в том, как сомнительны оказывались ее свидетельства, как не сходились концы с концами. То, что в ее мемуарах могло быть воспринято как нечто действительно бывшее, оказывалось «мечтательной ложью», пользуясь выражением А.Ф. Кони.
В одном из ее немногих сохранившихся писем к Чехову читаем: «Увы! мне суждено всю жизнь порываться так или иначе и потом долго, иногда годами, страдать от стыда, презирать себя до того, что и жалости к себе не чувствуешь» (около 10 февраля 1904 г., «Переписка А.П. Чехова», т. 2).
Однако было и ее любим к Чехову и нечто вызывающее сочувствие. Она всегда была рада помочь ему. Некоторые ее «порыванья» были чистосердечны и по-своему трогательны — например, небольшая статеечка, в которой она ринулась защищать, вопреки почти всеобщему мнению, грубо и жестоко осмеянную «Чайку».
Вот почему сегодня, читая все сочиненное ею, испытываешь не только чувство протеста, противодействия, недоверия, но и, пользуясь ее словом, — жалость.
Примечания
1. «Записки Отдела рукописей ГБЛ им. В.И. Ленина». Вып. 21. 1959. С. 97.
2. Авилова Л.А. Рассказы. Воспоминания. М., «Советская Россия», 1984. Далее ссылки в тексте.
3. «Чеховиана». Чехов в культуре XX века. Статьи, публикации, эссе. М., 1993. С. 235.
4. Кони А.Ф. А.П. Чехов. Отрывочные воспоминания // Сб. «А.П. Чехов». Л., «Атеней» 1925. С. 211.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |