Чехов писал Лике Мизиновой о новом, можно сказать, новорожденном Художественном театре: «У Немировича и Станиславского очень интересный театр. Прекрасные актрисочки. Если бы я остался еще немного <в Москве. — З.П.>, то потерял бы голову. Чем старше я становлюсь, тем чаще и полнее во мне бьется пульс жизни» (21 сентября 1898 г., Ялта).
Незадолго до этого, 14 сентября, он побывал на репетиции первой пьесы, поставленной «художественниками», — «Царь Федор Иоаннович». 8 октября в письме к А.С. Суворину он оспаривает мнение газеты «Новое время» об этом спектакле и говорит: «Меня приятно тронула интеллигентность тона, и со сцены повеяло настоящим искусством, хотя играли и не великие таланты. Ирина, по-моему, великолепна. Голос, благородство, задушевность — так хорошо, что далее в горле чешется». И потом еще: «Но лучше всех Ирина. Если бы я остался в Москве, то влюбился бы в эту Ирину». А роль сестры царя Федора Ирины исполняла Ольга Леонардовна Книппер.
В чеховском отзыве обращает внимание неподдельное восхищение и симпатия не только к профессиональному мастерству актрисы, но и к ней как человеческой натуре («Голос, благородство, задушевность»). И слова — о том, что останься он в Москве — влюбился бы в эту Ирину — не кажутся неожиданными.
Внимание Чехова к Ирине — Ольге Леонардовне выражено также в его письме к Вл.И. Немировичу-Данченко: «Этот Ваш успех еще раз лишнее доказательство, что и публике, и актерам нужен интеллигентный театр. Но отчего не пишут об Ирине — Книппер? Разве вышла какая-нибудь заминка? Федор у вас мне не нравился, но Ирина казалась необыкновенной; теперь же о Федоре говорят больше, чем об Ирине» (21 октября 1898).
Как выглядел Чехов в ту пору? Его лечащий врач И.Н. Альтшуллер рисует такой портрет: «Ему было 38 лет; он тогда имел еще довольно бодрый вид и, несмотря на то, что ходил несколько сгорбившись, в общем представлял стройную фигуру. Только намечавшиеся складки у глаз и уголков рта, порой утомленный взгляд и, главное, на наш врачебный глаз, заметная одышка, особенно при небольших даже подъемах, обусловленная этой одышкой степенная медленная походка и предательский кашель говорили о наличии недуга» («Литературное наследство», т. 68. Чехов, с. 682).
Переписка Чехова и Книппер начинается с его нескольких фраз, которые он добавил к письму сестры Марьи Павловны Ольге Леонардовне: «Здравствуйте, последняя страница моей жизни, великая артистка земли русской» (17 июня 1899). В этой фразе как бы два начала: Вы, Ольга Леонардовна, «последняя страница моей жизни»; и Вы — «великая артистка».
Невозможно провести разграничительную линию между личной «страницей жизни» и «великой артисткой».
Такое же чувство «двойной любви» испытывала сама Ольга Леонардовна. Говоря о триумфе «Чайки» на сцене Художественного театра, она пишет: «Чем же мы взяли? Актеры мы все, за исключением Станиславского и Вишневского, были неопытные, и не так уж прекрасно играли «Чайку», но думается, что вот две любви — к Чехову и к нашему театру, которыми мы были полны до краев и которые мы несли с таким счастьем и страхом на сцену, не могли не перелиться в души зрителей. Они-то и дали нам эту радость победы...» («О.Л. Книппер», ч. 1, с. 48)1.
После невероятного триумфа осмеянной и обруганной «Чайки» Чехов становится не просто близким, но своим, родным автором — без него театр не представляет своего существования. «Ведь ты наш автор, — говорит ему Ольга Леонардовна в письме 13 октября 1903 г., — мы как дома в твоих пьесах, играем с любовью» (ч. 1, с. 298).
Ей пишет Станиславский в августе 1903 года: «Как ни верти, а наш театр — чеховский, и без него нам придется плохо».
Когда читаешь первые письма Книппер и Чехова друг к другу, сразу же ощущаешь шутливое добродушие, неомраченное спокойствие обеих сторон. Нет того неравноправия чувств, которое столь резко давало себя знать в переписке с Ликой. Здесь же и Чехов, и Книппер оба увлечены друг другом и чувствуют эту взаимность. Оба стремятся к продолжению и развитию знакомства.
Да и юмор здесь свободен от полемики, ехидного препирательства, желания упрекнуть, отстоять свою правоту. Хотя он и более сдержан, не так рассвобожден, стихийно проявлен.
1 декабря 1899 года Чехов пишет сестре из Ялты в Москву: «Попроси Ольгу Леонардовну приехать к нам в Ялту на все лето, без нее скучно. Я ей буду жалованье платить». В такой атмосфере невозможны шутки по поводу «кривобокости» или «неправильного лицевого угла» — как в письмах к Лике. «Я ей буду жалованье платить» — с улыбкой выраженное признание: вот, до чего мне без нее скучно.
Другой пример «аполемичности» юмора в письмах Чехова к О.Л. Книппер — более позднего времени.
«Актрисуля, вот уже два дня и две ночи, как от тебя нет писем. Значит, ты меня уже бросила? Уже не любишь? Если так, то напиши, и я...» Речь как будто идет о серьезных вещах. Но вдруг шутливо переводится на «вещи» в совсем неожиданном смысле. «Если так, то напиши, и я вышлю тебе твои сорочки, которые лежат у меня в шкафу, а ты вышли мне калоши мои глубокие. Если же не разлюбила, то пусть всё останется по-старому» (5 февраля 1903 г., Ялта).
Последняя фраза особенно смешна — по своей стилевой неожиданности. «Пусть всё остается по-старому». Что здесь означает это «всё»? То есть не только твои сорочки, но и мои «калоши глубокие».
Надо ли удивляться, что это письмо, обаятельно-невозмутимое, пародирующее тон серьезных любовных объяснений, насмешило Ольгу Леонардовну. 9 февраля 1903 года она ответила:
«Ты убедился, что я не бросаю тебя? Я ужасно хохотала, когда читала сегодня твое письмо» (ч. 1, с. 214).
Хохотала потому, что знала, как и он, — никуда они не денутся, каждый уже не представляет своей жизни без другого.
Отношения писателя и актрисы, которые оба были привязаны, привержены своему делу, — их отношения складывались драматически, в чем-то даже трагически; но все, что роднило, связывало общностью интересов, вкуса, оценок, симпатий, — защищало от далеко идущих обострений.
Чехов для Ольги Леонардовны был как «свет в окошке». Как олицетворение всего самого поэтичного, высокого, человечного.
Пройдет много лет, и она напишет своей сестре Аде Книппер в ответ на вопрос об отношениях с Чеховым:
«Да, эти шесть лет, что я его знала, были мучительны, полны надрыва из-за сложившейся так жизни. И все же эти годы были полны такого интереса, такого значения, такой насыщенности, что казались красотой жизни. Ведь я не девочкой шла за него, это не был для меня мужчина, — я поражена была им как необыкновенным человеком, всей его личностью, его внутренним миром — ох, трудно писать все это...» (14 сентября 1946, ч. 2, с. 213).
Это ее убеждение: Чехов — красота жизни, человек великой души. Она не раз напоминала ему, твердила: он необходим людям.
«Ты как литератор нужен, страшно нужен, нужен, чтоб отдыхать, чтоб люди помнили, что есть на свете поэзия, красота настоящая, чувства изящные, что есть души любящие, человечные, что жизнь велика и красива» (24 сентября 1903, ч. 1, с. 276).
В ответ на восторженные слова Ольги Леонардовны от Чехова шли признания, каких от него не получала ни одна женщина. Во всем 12-томном собрании его писем нет ни одного, где бы он обратился к «ней» со словами любви.
А вот что он пишет О.Л. Книппер:
«Кроме тебя, я уже никого не буду любить, ни одной женщины» (3 сентября 1901).
Зная Чехова, можно сказать, что это просто небывалое для него заверение — по прямоте и откровенности. По тому, как он забыл о своей неискоренимой сдержанности.
«Что бы ни случилось, хотя бы ты вдруг превратилась в старуху, я все-таки любил бы тебя — за твою душу, за нрав» (29 октября 1901).
«Скучно без тебя. Завтра нарочно лягу в 9 час. вечера, чтобы не встречать Нового года. Тебя нет, значит, ничего нет и ничего мне не нужно» (30 декабря 1901).
«Уверен в том, что чем дольше жил бы я с тобой вместе, тем моя любовь становилась бы глубже и шире» (20 сентября 1902).
В письме 9 декабря 1902 года говорит, что судьба приклеила его к ней «цементом, который с каждым днем становится все крепче».
14 декабря 1902 года: «Ведь, в сущности говоря, никто на этом свете не любит тебя так, как я, и кроме меня у тебя никого нет».
Ольга Леонардовна тоже была в этом убеждена. Она писала Марии Павловне, сестре Чехова, которого уже не было в живых: «когда я сижу над его книжками, когда я плачу над его пьесами, когда сижу на могиле, я чувствую, что это был мне единственный близкий человек, что и я ему была близка...» (1 октября 1905, ч. 2, с. 70—71).
Она имела основания так сказать — потому что действительно была ему нужна и во многом близка. Уже тем, что как бы дополняла его натуру. Ему не хватало горячего, нетерпеливого желания жить, радости жизни. Ольга Леонардовна ободряла его не только своими советами, увереньями, призывами ощутить эту радость, но и всей своей натурой, тонусом, настроением, чаще всего приподнятым. Всем своим существом.
Она не просто увлекалась, но — упивалась театром, книгами, выставками, концертами.
И — что составляло, может быть, самое дорогое для Чехова ее достоинство — никогда не была довольна собой.
«Чувствую массу недочетов в себе как в актрисе, хочется переработать старые роли. У меня ведь мало веры в себя. Теперь у меня такая полоса, что кажется, что я никакая актриса, играю все скверно, неумело, и почему-то делаю вид, что я настоящая актриса» (3 ноября 1901. «Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер», т. 2, с. 36).
«Самое для меня ужасное, когда я прихожу к убеждению, что я — полное ничтожество как человек» (6 ноября 1901, т. 2, с. 46).
«Как я недовольна собой, как я мучаюсь, когда играю скверно, мне кажется, что я никакая актриса, что все раздуто и я полное ничтожество» (15 января 1902, т. 2, с. 244).
Здесь — важная точка пересечения двух натур — писателя и актрисы. Их сближает, если так можно сказать, невозбудимость по отношению к себе. У Чехова это даже полная невозмутимость. Он как бы говорит окружающим: кто? Я? Это не по моей части. Давайте лучше о ком-нибудь другом...
Две самые большие победы Книппер-актрисы при жизни Чехова — роли Маши в «Трех сестрах» и Раневской в «Вишневом саде». В ее письмах к Чехову по поводу этих двух ролей — сплошь вопросы, сомненья, раздумья и — никогда — ни одной самодовольной нотки...
В мае 1900 года труппа Художественного театра поехала в Крым к Чехову, дала спектакли в Севастополе, затем гостила и выступала в Ялте. А в июле 1900 года, до 5 августа, в ялтинском доме у Чехова жила Ольга Леонардовна. Это были дни их полного сближения. Интересно сравнить письма Чехова к О.Л. Книппер — до и после ее пребывания в Ялте.
«Милая, восхитительная актриса, здравствуйте! Как живете? Как себя чувствуете?» (20 мая 1900).
И потом:
«Мне все кажется, что отворится сейчас дверь и войдешь ты» (9 августа 1900).
Первое письмо кончалось словами: «Будьте здоровы, счастливы». Второе — «Прощай, девочка хорошая».
Чем больше сближались Чехов и Книппер, тем тяжелее становились расставанья. Вся их жизнь складывалась из долгих разлук и — непродолжительных встреч.
После того, как в ялтинском доме (июль—август 1900 г.) был сделан последний решающий шаг, Ольга Леонардовна стала как бы неофициальной женой Чехова — ее положение еще более усложнилось...
...Кто бывал в Доме-музее писателя, помнит расположение комнат. Ольга Леонардовна поместилась в комнате на первом этаже. Для того, чтобы ей попасть на второй этаж, где находился кабинет Чехова и его небольшая спаленка, надо было подняться по лестнице, которая очень скрипела. Ольге Леонардовне приходилось подниматься со скрипом, который был слышен прежде всего матери Чехова Евгении Яковлевне — ее комната находилась рядом с кабинетом и спальней сына. Все это я говорю к тому, что ночные свидания Книппер и Чехова не могли остаться в полном смысле слова тайными. Евгения Яковлевна страдала, крепилась, возмущалась, но молчала; однако молчание ее было довольно многозначительным. Ольга Леонардовна чувствовала себя неловко и напряженно.
Тот год, который пройдет, начиная с этого визита Книппер до их венчания в Москве 25 мая 1901 года, — пожалуй, самый тяжелый из-за своей неопределенности, двусмысленного положения Ольги Леонардовны.
Письма Чехова к ней стали более открытыми (на сколько позволял его характер). Второе письмо к О.Л. Книппер в Москву после ее отъезда 5 августа 1900 года, датированное 13 августа, было кратким, но значительным и прямым: «Без тебя я повешусь». Сказано сильно, однако с одной оговоркой: это — решительное признание, но не предложение руки и сердца.
Ольга Леонардовна в письмах к Чехову нет-нет да подчеркнет: о нас говорят чуть ли не как о супружеской паре: «Знаешь, мне в Москве проходу не дают. Многие уверены, что мы уже повенчаны. Знакомым Савицкой передавали это в Кастрополе за факт. Элька слышала в Алупке в купальне. Даже в Сергиевом Посаде об этом очень усердно говорят, родных моих все поздравляют, а те физиономии вытягивают, т. к. ничего не знают» (10 августа 1900, т. 1, с. 155—156).
Или — 26 апреля 1901 года О.Л. Книппер рассказывает Чехову, как концерт посетил великий князь С.А. Романов с супругой. Они подошли к матери О. Книппер, участнице концерта, и «первый вопрос великой княгини был: «Ваша дочка в Москве? Когда же ее свадьба? А как его здоровье?» Как тебе это нравится? Мама стала в тупик и замялась, т. к. сама ничего не знает» (т. 1, с. 399—400).
Но Чехов в таких случаях, можно сказать, виртуозно уклоняется от каких-либо определенных ответов.
9 марта 1901 года Ольга Леонардовна объясняет ему, почему после ее визита она в Ялту больше не поедет. Потому что неясно — в качестве кого?
«...Пойми, милый, что в Ялту я теперь не могу приехать. Чем я приеду? Опять скрываться, опять страдания матери, прятки, мне это, право, тяжело, поверь мне. Ты как-то не понимаешь этого пункта или не хочешь понять. А мне трудно об этом говорить. Ты ведь помнишь, как тяжело было летом, как мучительно. До каких же пор мы будем скрываться? И к чему это? Из-за людей? Люди скорее замолчат и оставят нас в покое, раз увидят этот совершившийся факт. Да и нам с тобой легче будет. Я не выношу этих неясностей, зачем так отягчать жизнь?! Ну, понял ты меня, согласен?» (т. 1, с. 353—354).
Письмо построено одновременно как ответ Ольги Леонардовны и ее прямой вопрос к Чехову: «согласен?» Однако, отзываясь на это настойчивое уговаривание, он пишет так, что, прямо не отвечая, вообще отводит вопрос о приезде в Ялту куда-то в сторону.
11 марта 1901 года. «Не хочешь, милюся, в Ялту — ну, твоя воля, не стану принуждать».
Ольга Леонардовна задает вопрос совершенно ясно и определенно, договаривает до конца: в качестве кого я поеду в Ялту — твоей знакомой, близкой? Или, может быть, мы, наконец, назовем вещи их именами и я поеду на законных основаниях, чтобы не скрываться, не прятаться? Чехов же отвечает явно не по существу: ну, не хочешь, не стану принуждать.
Тут уже повеяло чеховскими «не ответами», которые нам знакомы по переписке с Ликой Мизиновой.
Что же означали эти уклонения? Как вообще Чехов относился к женитьбе? Как предпочитал проводить свою жизнь — женатым или холостым? Вот несколько его высказываний.
Артистка Клеопатра Каратыгина (они с Чеховым встретились в 1889 году) вспоминает — он сказал ей, говоря о том, что одна Особа пытается женить его на молодой актрисе: «Никогда артисты, художники не должны соединяться браком. Каждый художник, писатель, артист любит лишь свое искусство, весь поглощен лишь им, какая же тут может быть взаимная любовь супружеская?» («Литературное наследство», т. 68, Чехов, с. 582).
В письме А.С. Суворину 18 октября 1892 года Чехов признается: «Жениться я не хочу, да и не на ком. Да и шут с ним. Мне было бы скучно возиться с женой. А влюбиться весьма не мешало бы. Скучно без сильной любви».
Представления о любви и о женитьбе здесь как бы разделены.
А.С. Суворину, 23 марта 1895 года: «Извольте, я женюсь, если Вы хотите этого. Но мои условия: все должно быть, как было до этого, то есть она должна жить в Москве, а я в деревне, и я буду к ней ездить. Счастье же, которое продолжается изо дня в день, от утра до утра, — я не выдержу. Когда каждый день мне говорят все об одном и том же, одинаковым тоном, то я становлюсь лютым». И еще: «Я обещаю быть великолепным мужем, но дайте мне такую жену, которая, как луна, являлась бы на моем небе не каждый день. NB: оттого, что я женюсь, писать не стану лучше».
Последняя фраза особенно характерна для Чехова — писание, творчество для него всегда первое — а остальное неизменно является вторым.
Не случайно, конечно, и желание видеть жену, но «как луну», не каждый день «на моем небе». Эти слова не покажутся неожиданными, если учесть отношение Чехова ко всему каждодневному, будничному, обязательно повторяющемуся. Иначе говоря, ко всему, что наводит на мысль о скуке.
10 ноября 1895 года опять А.С. Суворину, которому Чехов поверяет больше, чем другим адресатам.
«...Чувствую себя скверно, хотя по возвращении из Москвы веду жизнь воздержную во всех отношениях. Мне надо бы купаться и жениться. Я боюсь жены и семейных порядков, которые стеснят меня и в представлении как-то не вяжутся с моею беспорядочностью, но все же это лучше, чем болтаться в море житейском и штормовать в утлой ладье распутства. Да уже я и не люблю любовниц и по отношению к ним мало-помалу становлюсь импотентом».
Е.М. Шавровой-Юст 29 октября (10 ноября) 1897 года — коротко и ясно: «О, какое счастье, что я еще не женат! Какое это удобство!»
М.М. Ковалевскому 29 января (10 февраля) 1898 года: «Вы спрашивали у Н.И. Юрасова, правда ли, что я женюсь. Увы, я не способен на такое сложное, запутанное дело, как женитьба. И роль мужа меня пугает, в ней есть что-то суровое, как в роли полководца. По лености своей я предпочитаю более легкое амплуа».
Младшему брату Михаилу Павловичу, 26 октября 1898 года:
«Что касается женитьбы, на которой ты настаиваешь, то — как тебе сказать? Жениться интересно только по любви; жениться же на девушке только потому, что она симпатична, это все равно, что купить себе на базаре ненужную вещь только потому, что она хороша. В семейной жизни самый важный винт — это любовь, половое влечение, единая плоть, все же остальное — не надежно и скучно, как бы умно мы не рассчитывали. Стало быть, дело не в симпатичной девушке, а в любимой; остановка, как видишь, за малым».
В общем, женитьба для Чехова — нечто такое, что может быть принято лишь при определенных, обязательных условиях. Если привычка — вторая натура человека, то для Чехова жениться — означало преодолеть свою вторую натуру.
Есть у него шуточные высказывания, где женитьба находится и вовсе в каком-то мрачном ряду. В письме из Ялты Е.М. Шавровой-Юст 28 ноября 1898 года: «Я каменею от скуки — и кончится тем, что брошусь с мола в море или женюсь». В.М. Соболевскому тоже из Ялты: «Скучно, и без газет можно было бы впасть в мрачную меланхолию и даже жениться» (24 декабря 1898).
Так сталкивались у Чехова настороженность против женитьбы, предубеждение против непрерывного, круглосуточного сосуществования вдвоем и — крепнущее чувство невозможности жизни без Ольги Книппер.
Ольга Леонардовна пишет М.П. Чеховой: «...я сама не знала до последнего дня, когда мы будем венчаться» (28 мая 1901 г. «О.Л. Книппер», ч. 2, с. 22).
Свадьба, если это можно назвать свадьбой, проходила так, как хотел Чехов. Он писал из Ялты будущей жене: «Если ты дашь слово, что ни одна душа в Москве не будет знать о нашей свадьбе до тех пор, пока она не совершится, — то я повенчаюсь с тобой хоть в день приезда. Ужасно почему-то боюсь венчания и поздравлений, и шампанского, которое нужно держать в руке и при этом неопределенно улыбаться» (26 апреля 1901).
Состоялась свадьба 25 мая 1901 года в Москве, на Плющихе, в церкви Воздвижения. По желанию Чехова присутствовали при венчании только четыре необходимых свидетеля, шафера — брат и дядя О.Л. Книппер и два студента. А родственники молодоженов были созваны на обед, где им сообщили о состоявшемся событии. В этот момент Чехов и Книппер, ставшая Книппер-Чеховой, были уже в дороге — они отправлялись в Аксеново, Уфимской губернии, в санаторий, где ему предстояло лечение кумысом.
Медовый месяц у Чехова оказался кумысовым.
Женитьба Антона Павловича была воспринята его сестрой как удар — такой, что она не сразу оправилась. Нелегко ей было примириться с этим поворотом в судьбе брата. Это можно понять: в сущности, вся жизнь Марии Павловны была посвящена Чехову. Он был для нее не только старший брат, но и в известной мере — отец, друг, воспитатель. Она — его первая помощница во всех делах, писательских, бытовых, хозяйственных, сельскохозяйственных и т. д.
11 первые дни знакомства Чехова и Ольги Леонардовны она с симпатией отнеслась к их завязавшейся дружбе. 5 февраля 1899 года она ему писала: «Я тебе советую поухаживать за Книппер. По-моему, она очень интересна» («Письма к брату...», с. 103).
Но по мере того, как отношения писателя и актрисы становились все более серьезными и уже никак не походили на мимолетное увлечение, Мария Павловна следила за развитием этого сюжета все внимательней, пристальней, со скрытой ревностью. И все это выплеснулось, когда Чехов уехал в Аксеново с Ольгой Леонардовной — законной женой. Тут Мария Павловна потеряла выдержку и самообладание — она написала брату резкое письмо, о котором потом могла только сожалеть. В своей книге воспоминаний «Из далекого прошлого» (1960) Мария Павловна рассказала о свадьбе брата и о своем отношении к ней откровенно и объективно, не обходя острых углов: «Позволь мне высказать свое мнение насчет твоей женитьбы, — писала она Чехову. — Для меня лично свадебная процедура ужасна! Да и для тебя эти лишние волнения ни к чему. Если тебя любят, то тебя не бросят, и жертвы тут никакой нет, эгоизма с твоей стороны тоже нет ни малейшего. Как это тебе могло прийти в голову? Какой эгоизм? Окрутиться же всегда успеешь» (с. 221). Это было накануне свадьбы. Но когда Чехов дал в Ялту телеграмму: «Милая мама, благословите, женюсь. Все останется по-старому», это извещение подействовало на сестру и мать «ошеломляюще» (с. 222). М.П. Чехова в ответ писала: «Мысли у меня толкают одна другую. Так мне жутко, что ты вдруг женат!» (там же).
Но Чехов никому не давал права решать его судьбу за него, давать советы, похожие на требования. В то же время он прекрасно понимал состояние Марии Павловны, ее тревогу, душевное смятение, растерянность и ревность.
И он ответил сестре письмом из Аксеново, где снова подтвердил: «Думаю, что сей мой поступок нисколько не изменит моей жизни и той обстановки, в какой я до сих пор пребывал». Он опять повторяет: «Перемен не будет решительно никаких, все останется по-старому» (2 июня 1901).
В следующем письме, подтверждая свое решение, он утешает сестру такими словами об О.Л. Книппер: «если понадобится разойтись с ней, то я разойдусь ничтоже сумняся, как будто я не женился; ведь она самостоятельный человек и живет на свои средства» (4 июня 1901).
Последние слова, вероятно, прозвучали для сестры и матери особенно успокоительно — можно предположить, что их тревожила угроза: актриса пустит все деньги на ветер.
Конфликт был в основном улажен: пожар потушен, но что-то еще ощутимо тлело.
Чехов оказался между двух огней. Спор шел между женой и сестрой, для которых он был самым дорогим и близким человеком. Здесь нельзя было просто выбирать — на чью сторону стать?
И тут проявилась мудрая чеховская справедливость — спокойная и доброжелательная. 3 сентября 1901 года он посылает из Ялты Ольге Леонардовне письмо, где говорится: «То, что ты пишешь о своей ревности, быть может, и основательно, но ты такая умница, сердце у тебя такое хорошее, что все это, что ты пишешь о своей якобы ревности, как-то не вяжется с твоею личностью.»
Более тактично, бережно отделить Ольгу Леонардовну от мучившего ее ревнивого чувства, кажется, невозможно. Книппер недаром ему писала: «Я около тебя делаюсь лучше» (20 ноября 1901 «Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер», т. 2, с. 83).
Но вернемся к прерванному письму о ревности. «...Ты пишешь, что Маша никогда не привыкнет к тебе и проч. и проч. Какой все это вздор! Ты все преувеличиваешь, думаешь глупости, и я боюсь, что, чего доброго, ты будешь ссориться с Машей. Я тебе вот что скажу: потерпи и помолчи только один год, только один год, и потом для тебя все станет ясно. Что бы тебе ни говорили, что бы тебе ни казалось, ты молчи и молчи. Для тех, кто женился и вышел замуж, в этом непротивлении в первое время скрываются все удобства жизни. Послушайся, дуся, будь умницей».
Чеховское письмо, исполненное доверия к адресату, не могло не возыметь своего действия. 10 сентября 1901 года Ольга Леонардовна ответила: «Ты такой милый, такой благородный, что мне стыдно стало за себя. Сначала я кипятилась, бурлила, горячилась, доказывала, объясняла, но теперь молчу» (т. 1, с. 462).
Когда читаешь эту переписку, понимаешь слова О.Л. Книппер: «Мне легче жить, когда ты мне пишешь» (13 января 1901, т. 1, с. 278).
Нам открываются светлые стороны союза Чехова и О.Л. Книппер, таившего скрытую радость, духовное и душевное взаимопонимание. Тот скрепивший их судьбы «цемент», о котором писал Чехов, действительно становился крепче.
Но, пользуясь одними светлыми тонами, картину их шестилетних отношений, оборванных смертью Чехова, не напишешь. Были и другие, теневые стороны, суровые, мрачные тона.
Чехов не в полном смысле «женатый человек». Сам он однажды выразился так: «женатый человек, у которого нет жены» (3 января 1902).
Перед отъездом в Ялту он пишет В.С. Миролюбову: «Жена моя, к которой я привык и привязался, останется в Москве одна, и я уезжаю одиноким. Она плачет, я ей не велю бросать театр. Одним словом, катавасия» (19 октября 1901).
Чисто чеховское определение — печальные дела называются словом, уместным скорее в смешных обстоятельствах.
Жена обращается к нему так: «Ну вот и здравствуй опять, мой мифический муж» (29 декабря 1901, т. 2, с. 189). Они жили так, что оба все время должны были заново привыкать к совместной жизни — для того, чтобы потом опять, в который раз, отвыкать.
Чехов действительно не соглашался с уходом Книппер из театра. Она писала ему: «Ты меня в душе, вероятно, упрекаешь в недостатке любви к тебе? Правда? Упрекаешь за то, что я не бросаю театра — за то, что я не жена тебе!» (23 декабря 1901, т. 2, с. 174).
Но он имел полное основание возразить: «Ни разу за все время, пока я женат, я не упрекнул тебя за театр, а, напротив, радовался, что ты у дела, что у тебя есть цель жизни, что ты не болтаешься зря, как твой муж» (29 декабря 1901). Он не хотел жертвы, при которой жизнь Книппер стала бы бесцельной, ничем не заполненной, потеряла бы главный смысл. Ольга Леонардовна — человек, женщина и — актриса Книппер для Чехова одно, единственное, нераздельное. Отдавая должное ее актерскому таланту, преданности театру, уважая ее труд, поиски верных и достоверных, убедительных «тонов», «полутонов», «тончиков», оставляя все, как есть, Чехов обрекал свою супружескую жизнь на призрачность какую-то. Его счастье — «приходящее», оно появляется, приносит радость, а потом оставляет и остается только вспоминать пережитое и считать, сколько дней, недель, месяцев ждать нового «визита» счастья.
Когда они с Ольгой Леонардовной после свадьбы, тоже достаточно условной, мифической, жили в Аксенове и предстояла разлука, Чехов писал сестре: «Стало быть, с супругой своей придется жить в разлуке — к этому, впрочем, я уже привык» (2 июня 1901).
Но привыкнуть к этому невозможно. Ситуация была противоестественной и неизбежной.
Что-то в жизни супругов, то разлученных, то ненадолго встречающихся, чтобы снова расстаться, было полусемейным, полуреальным.
Не случайно во многих своих письмах О.Л. Книппер пользуется фразами в сослагательном наклонении: она говорит не о том, что есть, но о том, что «было бы».
«Тебе бы хотелось, чтобы я была сейчас около тебя? Я бы тебя нежила, ходила бы за тобой, всего тебя забрала бы и покорила. А ты бы мне говорил о любви своей, и мне было бы хорошо. А когда все это будет без «бы».» (14 декабря 1901, т. 2, с. 150).
«Если бы мы могли жить вместе!» (19 декабря 1901, т. 2, с. 163).
«Боже, какое это было бы большое счастье жить с тобой здесь в нашей квартире, жить и любить друг друга! А мы живем только «В мечтах». Будем ждать» (25 декабря 1901, т. 2, с. 179).
«В мечтах» — здесь О.Л. Книппер использует название пьесы Вл.И. Немировича-Данченко, в которой играла.
«Когда я начинаю тебе писать, я все прерываю письмо вечными мечтами о том, когда и где мы увидимся, мечтаю о тебе, рисую себе всего тебя...» (8 января 1902, т. 2, с. 223).
«Если бы мы могли не разлучаться больше!» (26 января 1902, т. 2, с. 281).
И как естественно в этой полусуществующей, полупризрачной «катавасии» срываются с чеховского пера слова: «Если бы ты знала, как скучно стучит по крыше дождь, как мне хочется поглядеть на свою жену. Да есть ли у меня жена? Где она?» (29 ноября 1903, Ялта).
Но и в таком положении юмор не оставляет Чехова.
«...Я очень скучал вчера, был дождь, время тянулось длинно, немножко нездоровилось, скучал по жене... Ведь ты знаешь, дуся, я женат» (26 декабря 1901).
Сказано так, будто сообщается новость, о которой Ольга Леонардовна, очевидно, тоже слыхала уже — от других.
Отвлекаясь от нашей темы, заметим: чеховский юмор возникает в момент, когда меньше всего шутка на уме. Раньше в письме к Ольге Леонардовне: «Пусть все остается по-старому», раз она его не разлюбила — а речь шла о сорочках и «калошах глубоких». И здесь — дождь, такая скука, скучаю по жене — кстати, ты знаешь, я женат.
У молодого Чехова нередко встречается юмор «не того» слова. А в зрелые годы, и особенно в письмах, мы чаще встречаемся с юмором не той, «сдвинутой» чуть-чуть интонации.
Печальная ситуация вдруг оборачивается неожиданными сравнениями — как будто речь идет о чем-то забавном.
«Без жены мне нехорошо; спишь точно на холодной, давно нетопленной печке» (1 января 1903). Эта печка после того, как ее топили, долго стоит потом холодная... Сравнение кажется совсем неожиданным. Но до чего же точно сказано при всей этой, казалось бы, «неуместности».
Чехов не мог обходиться без шутки. Бот отрывок из письма, это уже незадолго до смерти. Чехов в Ялте, жена в Питере, он ждет ее приезда. С тем, чтобы потом отправиться в свое последнее путешествие.
«Я жду не дождусь, когда увижу тебя, радость моя. Живу без тебя, как кое-кака, день прошел — и слава Богу, без мыслей, без желаний, а только с картами для пасьянса и с шаганьем из угла в угол» (10 апреля 1904).
Стараясь по возможности беспристрастно обрисовать «полусупружеские» отношения Чехова и Книппер, я думаю, не отклонюсь от истины, если скажу, что «страдательной» или страдающей стороной в этом романе был именно он, а не она. Ей просто суток не хватало сделать то, что нужно и что хочется. Она любила свой театр, посещала другие, старалась не пропустить интересных выставок, концертов, приемов, всякого рода, выражаясь сегодняшним языком, «презентаций».
А Чехов? Он работал при любой погоде, независимо от настроения, состояния, чаще всего в той или иной степени болезненного. Вставал рано, трудился с привычным усердием, без чувства особенного душевного подъема, как он сам говорил, «ровно и вяло» — но, мы знаем, это слово «вяло» — чеховское, оно при всей своей «недостаточности» в высшей степени творчески продуктивно. Но пот настает вечер, и он часто не знает, чем заняться, возится с марками, раскладывает пасьянс, шагает по комнате, смотрит на пианино, такое же одинокое и «не востребованное», как он.
Ольга Леонардовна, конечно, тоже страдала — что не мешало ей после трудного спектакля веселиться в гостях, в ресторане, где захочется — она же в Москве, а не в Ялте, в «теплой Сибири».
В этой ситуации нет виноватых. Презумпция виновности по отношению к О.Л. Книппер не правомерна, не состоятельна, как всякая предвзятость. Главное обвинение в адрес актрисы, исходящее часто от людей «окололитературных», сводится к тому, что она не оставила сцены ради Чехова. Но представить себе, что он принимает эту жертву, невозможно. Тогда бы он был не Чехов. Нет, он предпочел самому стать жертвой, обречь себя на хроническую одинокость, неприкаянность, неухоженность.
А что же Художественный театр, который столь многим обязан Чехову, называл себя домом Чехова, окружал его любовью? Любовью — да, но не всегда заботой и вниманием. Ольгу Леонардовну подолгу не отпускали к нему в Ялту даже на несколько дней.
Вот что писал О.Л. Книппер из Ялты Леопольд Антонович Сулержицкий, ее друг, восторженный почитатель Чехова, режиссер, деятель, один из лучших людей Художественного театра:
«Ольга Леонардовна, у нас вообще очень тяжелое настроение, у всех. Всем тоскливо, неуютно, а Антон Павлович томится больше всех. Вчера мы у него были, у него опять началось небольшое кровохаркание.
В день, когда я приехал в Ялту, я, конечно, ночевал у него, и мы долго беседовали. Между прочим, я его обнадежил, что Вы, вероятно, скоро приедете, хоть на несколько дней. По тому, как он разубеждал меня в возможности Вашего приезда, я особенно ясно понял, как ему этого сильно хочется.
Если бы Вы, Ольга Леонардовна, сумели устроить так, чтобы приехать хоть на 2, 3 дня, то уж и это было бы очень хорошо. Антону Павловичу это прямо-таки необходимо. Он задыхается в своих четырех стенах и как сильный человек не жалуется, не старается разжалобить других своим положением, а от этого ему еще тяжелее».
«Когда собираемся вместе, то смотрим друг на друга безнадежно — все, что можно было выжать нового друг от друга, уже давно выжато...
Приезжайте, Ольга Леонардовна, приезжайте непременно, я знаю, Антон Павлович, втайне от нас и даже от самого себя, ждет уже Вас.
Не забывайте, что он не только муж Ваш, но и великий писатель, к которому Вы имеете право приехать не только по этой причине, но просто как человек, могущий поддержать его бодрость, а следовательно, и здоровье, которое необходимо всем, всей русской литературе, России. Художественный театр не только не должен мешать Вам в этой поездке, но обязан командировать Вас сюда, хотя бы на самое короткое время. Я не говорю здесь, что жестоко со стороны театра не устроить Вашего приезда к больному, тоскующему человеку. Это вопрос условный. Но как к Чехову, к писателю, они должны Вас отправить, если только это действительно «литературный» театр. Если он действительно таковой, то есть «литературный», то он должен понимать, что к великому русскому писателю, да еще так много сделавшему для них своими пьесами, следовало бы относиться теплее и благодарнее. Как грубо и некрасиво при существующем отношении выглядят все венки, адресы, аплодисменты и прочие способы чествования. Они свойственны толпе, — от нее больше нечего ждать; кружок же театра должен быть более внимательным к своим близким людям.
Может быть, Вы меня браните за все вышенаписанное, но Вы знаете, как хорошо я отношусь ко всем, о ком идет речь в этом письме. Я очень люблю и театр, и Вас, и больше всего люблю Антона Павловича и потому только осмелился так написать.
Не примите это дурно.
Ваш Л. Сулержицкий.
Неужели нельзя <репертуар. — З.П.> на 8 дней или на неделю поставить без Вас?.. А если бы Вы заболели?
Целую ручку Марии Павловне и сердечно кланяюсь всему вашему прекрасному, но эгоистическому театру.
Не сердитесь» (28 января 1902. «О.Л. Книппер», ч. 2, с. 30—32).
Все, о чем пишет Л.А. Сулержицкий, могло быть практически осуществлено так, что Ольга Леонардовна, оставаясь в театре, с несколько меньшей нагрузкой, имела бы возможность чаще и продолжительнее видеть Чехова.
Достаточно было бы Вл.И. Немировичу-Данченко распорядиться — чтобы предложение Сулержицкого было так или иначе исполнено. Но Владимир Иванович никаких послаблений О.Л. Книппер не допускал. Никаких прав у нее не было, словно она чуть ли не крепостная актриса.
Впрочем, дело не только в «дисциплинарной» подчиненности Ольги Леонардовны своему начальству. В молодые годы, потерпев неудачу в любви, обманутая своим «кавалером», Книппер переживает вторую беду — она держала экзамен в Малый театр и — не по своей вине — принята не была.
В конце концов она поступает в Филармоническое общество, в класс Вл.И. Немировича-Данченко. Как актрисе ей очень повезло. Выдающийся режиссер разглядел в ней незаурядное актерское дарование. У наставника и ученицы складываются и тесные личные отношения. Создавая вместе со Станиславским труппу нового Художественно-общедоступного театра, Немирович-Данченко включил и Ольгу Книппер — в числе самых бесспорных кандидатур.
Вскоре после «решающего визита» Ольги Леонардовны в Ялту, она писала Чехову о Владимире Ивановиче: «Если он с тобой заговорит, ты от меня не отрекайся по твоему обыкновению и не ставь в неловкое положение, т. к. он знает, что я говорила с ним с твоего ведома, понимаешь?» (23 августа 1900. «Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер», т. 1, с. 170).
Иначе говоря, О.Л. Книппер сообщает Чехову: она с его согласия рассказала Немировичу-Данченко о том окончательном сближении, которое произошло у нее с Антоном Павловичем.
Ольга Леонардовна находилась в трудном положении — она влюблена в Чехова, видит в нем будущего спутника жизни, хотя ведет себя в общем тактично и продуманно-осторожно. С другой стороны, и Владимир Иванович для нее близкий человек, не только, как постановщик, который так мастерски помогает ей работать как актрисе — чтобы она не «играла» роль, а постепенно становилась тем, кого играет.
Немирович-Данченко близок ей по своему характеру, темпераменту, нраву. Это натура активная, всегда готовая к действию. Хотеть чего-то для него значит всеми силами этого добиваться. И.Н. Соловьева в своей книге о нем приводит выдержку из его письма к Южину, другу и родственнику: «Самое главное, к чему приучаешь себя: поставив себе цель, иди к ней, не растрачиваясь ни на что другое и никогда не ослабляя зоркости, потому что, знай, все-таки то, чего ты хочешь, придет совершенно неожиданно...»2.
Твердость и воля сочетались у него с бодрым, жизнерадостным, азартным духом; он умел быть одновременно решительным и корректным, настойчивым и приветливым. Его внутренний душевный напор, темперамент не мешал ему придерживаться самого строгого режима. Как и у О.Л. Книппер, у него хватало сил на многочасовой труд в театре и на всякого рода культурные, концертные, компанейские и прочие разрядки.
В переписке А.П. Чехова и О.Л. Книппер, в двух томах, вышедших в 1934 и в 1936 годах, подготовленных А.Б. Дерманом при самом непосредственном участии Ольги Леонардовны, много раз встречается имя Немировича-Данченко. Чехов, знающий о прежних отношениях с ним О.Л. Книппер, нередко упоминает его, но, верный себе, — по большей части, в шутливой форме: «Отчего Вы не пишете? Что случилось? Или Вы так уж увлеклись муаровой, шелковой подкладкой на отворотах? Ну, что делать, Бог с Вами» (22 января 1900).
Здесь имеется в виду Владимир Иванович, всегда одевавшийся изысканно и по последней моде.
Или письмо к сестре, написанное в дни, когда исполнилась годовщина Художественного театра, — оно заканчивается так: «будь здорова, милая Маша, кланяйся Владимиру Ивановичу и Ольге Леонардовне и их годовалому ребенку» (28 октября 1899).
Тот, кто внимательно читал переписку Чехова и Книппер, опубликованную А.Б. Дерманом в 1 и 2 томах (последняя часть вышла в двухтомнике «Ольга Леонардовна Книппер-Чехова» в сильно сокращенном виде), обратил внимание на одну подробность: почти каждое упоминание имени Немировича-Данченко сопровождается знаком, означающим сокращение.
В письме Ольги Леонардовны Чехову: «Виделся ли с Немировичем? <...>?» (1 января 1901, т. 1, с. 256).
Поскольку А.Б. Дерман все согласовывал с Книппер по тексту обоих изданных томов переписки, можно не сомневаться: то, что связано с купюрами, делалось с ее ведома и благословения.
В целом, в 1 и 2 томах (письма с 16 июня 1899 г. по 10 октября 1902 г.) сокращения сделаны преимущественно в двух случаях: во-первых, в конце писем, выдержанных у Чехова и О.Л. Книппер в лирически-ласкательном тоне, и, во-вторых, при упоминании имени Вл.И. Немировича-Данченко.
Третий том переписки Чехова и Книппер был подготовлен А.Б. Дерманом, но в свет не вышел. Последняя часть переписки (1902—1904) вошла в названный выше двухтомник, к сожалению, весьма неполно. Сохранилась верстка третьего тома, она находится в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки. При желании можно было бы, сверяя тексты со следами сокращений и полные тексты, восстановить то, что изъято из писем там, где говорится о Немировиче-Данченко. Однако, откровенно говоря, у меня такого желания нет. Поступить так значило бы нарушить волю Ольги Леонардовны.
Но если можно понять и принять сокращения, сделанные в 1 и 2 томах «Переписки А.П. Чехова и О.Л. Книппер» (1899—1902), то книга в двух частях «О.Л. Книппер-Чехова» (1972) вызывает более сложную реакцию у исследователя и читателя. Подготовил к печати и опубликовал эту книгу замечательный театровед и литературовед, тесно связанный, в частности, с Художественным театром, друг О.Л. Книппер — Виталий Яковлевич Виленкин3. Получился весьма содержательный сборник — наряду с перепиской Ольги Леонардовны с Чеховым и со многими друзьями, современниками, сотоварищами по сцене, мы находим здесь и статьи Ольги Леонардовны и воспоминания о ней таких деятелей искусства, как С.В. Гиацинтова, М.О. Кнебель, Т.Л. Щепкина-Куперник и других.
Книге предпослана цепная по материалу и наблюдениям статья составителя об О.Л. Книппер. Читая эту статью, доходишь до того места, где составитель и редактор книги обосновывает неполноту текстов, сокращения — уже не отдельных слов и фраз, как было в двух первых томах, подготовленных А.Б. Дерманом, а чего-то более существенного. Он пишет в довольно уверенном и категорическом тоне: «Что же отсекается? В самых общих чертах следующее: все сугубо бытовое, не имеющее прямого отношения к основному содержанию письма; многие интимно-семейные подробности, эпитеты, подписи; всевозможные подробности, сообщения, просьбы, советы медицинского и гигиенического характера, связанные главным образом с состоянием здоровья Антона Павловича; многое, касающееся родственников и личных друзей Ольги Леонардовны...» — и далее длинный список разделов содержания писем, которые «отсекаются» (ч. 1, с. 32—33).
Из писем выкидывается «все сугубо бытовое...». Но ведь письмо по природе своей неотделимо от бытового, житейского, домашнего. За пределами письма остаются «многие интимно-семейные подробности». Почему? Речь ведь идет именно о частном письме, а не о публицистической статье. И надо ли выбрасывать то, что связано «с состоянием здоровья Антона Павловича»? Это же годы, когда его здоровье серьезно ухудшалось. Многие «подробности, сообщения, просьбы, советы» на эту тему для читателя немаловажны. И стоит ли «отсекать» от Ольги Леонардовны ее «личных друзей»?
Письма Чехова к О.Л. Книппер редактировались издателями так, что вычеркивалось все, по их мнению, разрушавшее представление о благопристойности отношений его и ее.
В его письме от 26 января 1903 года, в первой части книги, читаем: «Обнимаю тебя так, что ребрышки все захрустят...» Вольность, конечно, со стороны Чехова, но издатели ему это разрешили. «...Целую в обе щеки». Тоже разрешено. Но дальше — вычерк: отточие в квадратных скобках. Что же изъято? После слов «Целую в обе щеки» Чехов позволил себе написать: «в шею, в спинку». А вот этого издатели ему не позволили, полагая, что им виднее, куда Чехову можно целовать жену, куда нельзя.
В своей статье-воспоминаниях о Чехове О.Л. Книппер, говоря о совместной, с «непрерывными перерывами» жизни с Чеховым, признается: «Я чуяла в нем человека-одиночку...» (ч. 1, с. 58).
Об этом же свидетельствуют и многие современники писателя. Лечивший его ялтинский врач И.Н. Альтшуллер: «Антон Павлович переживал первое в жизни серьезное чувство по-своему, по-чеховски, и здесь, как увидим, сохраняя барьер между собой и, казалось бы, самым близким человеком» («Литературное наследство», т. 68, «Чехов», с. 693—694).
В воспоминаниях Л.К. Федоровой, жены писателя А.М. Федорова, знакомого Чехова:
«Перечитав все, что писалось о Чехове, я не могу не задаться вопросом: дружил ли А.П. с кем-нибудь настолько, чтобы раскрыть свою душу кому бы то ни было и позволить взглянуть на ее тайники?
В книге интимных писем Чехова к своей жене О.Л. Книппер, сама избранница его, жалуется на то, что его письма ее не удовлетворяют, что его душа неизменно замкнута для нее. А.П. чаще всего шутливо отвечает на эти упреки, — уверяет, что не понимает, чего она от него хочет, что он любит ее и верит в нее, но, даже со стороны, многие строки его не кажутся убедительными» (там же, с. 636).
Наталья Колосова в статье «Последняя страница моей жизни», где мы находим немало критических оценок О.Л. Книппер как спутницы писателя, говорит: «Конечно, на протяжении всей переписки часто приходится замечать, что при всей задушевности и ласковости писем Чехова он до конца не раскрывается даже перед Ольгой Леонардовной»4.
Когда О.Л. Книппер, окончательно сблизившись с Чеховым, став сначала неофициальной, а потом и законной женой, праздновала победу, она, может быть, еще не знала, что торжество ее — не полное. Тот внутренний «барьер», о котором пишут многие, давал себя знать в его поведении всегда — хотя, конечно, с разными людьми по-разному. Это было одним из коренных свойств его натуры, и нам уже приходилось отмечать эту особенность, говоря о различного рода увлечениях и сближениях писателя.
В отношениях с Ольгой Леонардовной Чехов остался верным себе. Она считала, что раз может сказать «он мой», значит, он должен и будет принадлежать ей — весь, до глубины души. Как и В.Ф. Комиссаржевская, пусть не с такою страстью, она претендовала на его откровенность «до дна». Но О.Л. Книппер хотела от него невозможного и очень огорчалась, видя, что ее мечты, просьбы, притязания, требования неосуществимы.
«Люби меня и приезжай и опять люби, чтобы было много любви, тепла и ради Бога не таи ничего в себе, все говори, чтобы все было ясно, все договорено» (19 сентября 1900, «Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер», т. 1, с. 194).
И это она пишет человеку, которому принадлежит годами выношенное изречение: «лучше недосказать, чем пересказать». Это не простой афоризм, но — давнее убеждение Чехова, писателя и человека.
Спустя несколько дней, 24 сентября 1900 года, она опять повторяет — настойчиво, горько, почти безутешно: «Мне страшно больно, что ты так неоткровенен со мной. Все эти дни мне хочется плакать». И чуть дальше: «Я ничего не знаю. Ты пишешь так неопределенно — приеду после. Что это значит? Все время здесь тепло, хорошо, ты бы отлично жил здесь, писал бы, мы бы могли любить друг друга, быть близкими». И: «Ведь у тебя любящее, нежное сердце, зачем ты его делаешь черствым» (т. 1, с. 197).
Но эти жалобы и упреки кажутся ему непонятными. «В чем, собственно, я высказал эту свою черствость? — недоумевает он в ответном письме. — Мое сердце всегда тебя любило и было нежно к тебе, и никогда я от тебя этого не скрывал, никогда, никогда, и ты обвиняешь меня в черствости просто так, здорово живешь».
А кончается письмо известными словами: «Если мы теперь не вместе, то виноваты в этом не я и не ты, а бес, вложивший в меня бацилл, а в тебя любовь к искусству» (27 сентября 1900).
В этих словах — ответ тем, кто вместо объективного взгляда на сложную ситуацию, в которой находились Чехов и Книппер, — по исконно советской привычке — ищет виновника.
Но, как видим, спор между писателем и актрисой шел не о том, бросать ли ей сцену. Правда, Ольга Леонардовна много написала ему покаянных слов, обличала себя, но за всеми этими самобичеваниями ничего не следовало.
Заметим, что даже тогда, когда «мифические супруги» воссоединялись, у Ольги Леонардовны в душе оставалось хроническое, неизлечимое ощущение, что он не полностью принадлежит ей, не совсем раскрывает ей свою душу.
Узнав от Маши, его сестры, что он был «нездоров», она обращается к нему сердито и ревниво: «Напиши мне подробнее, что с тобой было, не скрывай от меня ничего, я не кукла, и такое отношение будет меня оскорблять» (19 января 1901, т. 1, с. 290).
А что это значит — «я не кукла»? Что я — человек, перед которым ты должен быть совершенно открыт, откровенен — как на исповеди: «Я так хочу видеть тебя, иметь тебя, знать каждую твою мысль, знать каждую складочку в душе твоей и любить, любить...» (12 ноября 1901, т. 2, с. 60).
«Мне интересен только ты, твоя душа, весь твой духовный мир, я хочу знать, что там творится, или это слишком смело сказано и туда вход воспрещается?» (30 ноября 1901, т. 2, с. 114).
Мы говорили, что Чехов был для нее как «свет в окошечке», но с горечью и тоской она убеждалась, что само «окошечко» его души защищено от посторонних глаз таинственным покровом. Однако «посторонней» быть не хочет.
«Нет, право, Антон, — продолжает она, — мною овладевает какое-то беспокойство, какая-то тоска, отчаяние, когда я чувствую, что ты от меня отдаляешься, и когда я начинаю мало понимать тебя».
Это для нее один из самых тревожных, печальных, неразрешимых вопросов. Не случайно после приводимых слов следует фраза: «Как мы будем дальше жить!?»
Чехов страдал от одиночества, живя месяцами без нее, а она вдруг ощущала свое, — читая его письма. Это было дико для нее, привыкшей отдаваться любимому делу, занятию, человеку всей душой, без оглядки.
«Я не знаю, что у тебя в голове, чем заняты мысли, все от меня далеко, все мне чуждо. Ты со мной ничем решительно не делишься...» (14 января 1902, т. 2, с. 242).
Ее просто распирает желание быть к нему ближе, значить для него больше, объяснить ему, что она не кукла, а человек. «Ах, если бы я могла все тебе рассказать, все, что у меня на душе. Или может этого не надо? Надо молчать и носить в себе? Но если я этого не могу...» (22 августа 1902, т. 2, с. 454).
Письма Чехова к ней неизменно ласковы, даже сердечны, но...
Ольга Леонардовна ему написала: «Хотя твои письма и ласковы, но отчего меня дрожь пробирает, когда я их читаю по несколько раз» (28 августа 1902, т. 2, с. 470).
И — упрек, который Чехову приходилось выслушивать от разных женщин всю жизнь:
«Ты живешь своей, особенной жизнью, и на каждодневную жизнь смотришь довольно равнодушно. Как это ужасно, Антон, если все, что я пишу, вызовет улыбку у тебя и больше ничего...» (28 августа 1902, т. 2, с. 471).
Было время, когда Чехов подробно рассказывал в письмах о том, что он творит. В зрелые годы, после того как иссякла его переписка с Сувориным, он уже предельно кратко отзывается о том, над чем работает. И Ольга Леонардовна не составляет здесь исключения. Насколько она была щедрее, когда говорила ему о своей работе над ролью, поисками нужных «тонов».
«Рассказ кончил? — спрашивает она в письме 24 февраля 1903 года. — Как он называется? Мне ужасно больно, что на эту тему ты упорно молчишь в письмах. Я тогда чувствую себя чужой тебе.» («О.Л. Книппер», ч. 1, с. 226).
И однажды назовет его: «Ты ведь холодный человек будущего». В этих словах — и восхищение, и печаль.
Маленькое отступление. У Чехова была невеста — Евдокия Исааковна Эфрос (в замужестве — Коновицер); она была приятельницей его сестры Марии Павловны по Высшим женским курсам В.И. Герье. Брак не состоялся. О том, как развивались его сердечные дела, он, молодой человек 26-ти лет, довольно прямо рассказывает своему приятелю В.В. Билибину, сотруднику петербургского журнала «Осколки».
«...Вчера, провожая домой одну барышню, сделал ей предложение... Хочу из огня да в полымя... Благословите жениться» (18 января 1886). Спустя две недели ему же сообщает: «...женитьба моя, вероятно, — увы и ах!» Дело в том, поясняет он, что «моя «она» — еврейка». Если у нее хватит мужества «принять православие с его последствиями — ладно, не хватит — и не нужно...» (1 февраля 1886). Очевидно, «она» ответила отказом. В письме 28 февраля 1886 года — «С невестой разошелся окончательно. То есть она со мной разошлась». Тема была исчерпана. «Больше я Вам не буду о ней писать» (11 марта 1886). Заметим, что жизнь Евдокии Исааковны кончится трагически — в 1943 году она погибнет во Франции, в фашистском концентрационном лагере.
Мы упомянули об этом эпизоде потому, что он, вернее связанные с ним письма к Билибину, помогают понять, как велика разница между Чеховым молодых и — зрелых лет. В 1886 году он еще мог рассказывать о своих сугубо личных, интимных делах просто и непринужденно. Это год, когда он из «Чехонте» превращался в Чехова. И та сдержанность, которая так важна для понимания его натуры, пришла не сразу. С одной стороны, она глубоко коренилась, уходила в детские годы. С другой — она все более сильно и последовательно определяла все, что делает, пишет, как переписывается и т. д. Антон Павлович Чехов.
И в годы его знакомства с О.Л. Книппер, увлечения, любви, сближения, женитьбы представить что-нибудь вроде его писем Билибину о своей невесте — невозможно.
Чехов внес в записную книжку:
«Мусульманин для спасения души копает колодезь. Хорошо, если бы каждый из нас оставлял после себя школу, колодезь или что-нибудь вроде, чтобы жизнь не проходила и не уходила в вечность бесследно» (17, 70).
Есть поговорка: не зря прожил свою жизнь тот, кто посадил хоть одно дерево. Чехов оставил после себя «Вишневый сад», который шумит все двадцатое столетие, как ни вырубала его жизнь — войны, революции, разруха.
Эта пьеса стала событием в жизни Чехова и Художественного театра — в частности и в особенности Ольги Леонардовны, Вл.И. Немировича-Данченко, К.С. Станиславского. Будет ли новая пьеса Чехова или нет — это решало судьбу сезона.
О.Л. Книппер напряженно и нетерпеливо ждала известия из Ялты, что Антон Павлович начал работать над пьесой или хотя бы обдумывать ее. В январе 1902 года в Москву вернулась из Ялты Маша.
15 января О.Л. Книппер пишет Чехову: «Из намеков Маши я поняла, что ты ей рассказывал о пьесе, которую ты задумал. Мне ты даже вскользь не намекнул, хотя должен знать, как мне это близко. Ну, да Бог с тобой, у тебя нет веры в меня. Я никогда не буду спрашивать тебя ни о чем, не бойся, вмешиваться не буду. От других услышу» (т. 2, с. 245).
Все та же ревность Ольги Леонардовны, которая оставит ее лишь после смерти писателя...
Чехов отвечает:
«Глупая ты! Я не писал о будущей пьесе не потому, что у меня нет веры в тебя, как ты пишешь, а потому что нет еще веры в пьесу. Она чуть-чуть забрезжила в мозгу, как самый ранний рассвет, и я еще сам не понимаю, какая она, что из нее выйдет, и меняется она каждый день» (20 января 1902).
Здесь в каждой строчке чувствуется истинный художник: первоначальный замысел у него не «формулируется» в голове, не проясняется сразу, а постепенно проявляется. Он не только становится более определенным, но и преображается в ходе своего самовыявления.
Ассоциация с рассветом тоже не случайна: кто знает, может быть, уже мерещатся художнику белые вишневые деревья, женщины в белых, весенних платьях.
Причем замысел новой пьесы рождается тогда, когда болезнь с новой силой, еще тяжелей навалилась на Чехова. Из его письма к О.Л. Книппер 22 апреля 1901 года: «Только бы не киснуть, быть здоровым. Мой кашель отнимает у меня всякую энергию, я вяло думаю о будущем и пишу совсем без охоты».
Но вопреки всей этой «вялости» и «неохоты»: «Минутами на меня находит сильнейшее желание написать для Художественного театра 4-актный водевиль или комедию».
Чехов начал думать о новой пьесе, сначала как о 4-актном водевиле, тогда, когда уже отмерен был срок его жизни.
Но «вяло» — это не только от нарастающего нездоровья. И вообще гениальность не всегда бывает пламенной. На то она и гениальность, чтобы опрокидывать наши предположения. И совсем не обязательно, чтобы у каждого великого художника из каждой искры разгоралось пламя.
Трудно неизлечимо больному бодро садиться за письменный стол. Тем более, если он врач, то есть специалист, умеющий ставить диагноз. М.М. Ковалевский вспоминает о разговоре в ночь на 31 января 1901 года по дороге в Рим, когда Чехов ему сказал: «Мне трудно задаться мыслью о какой-нибудь продолжительной работе. Как врач я знаю, что жизнь моя будет коротка»5.
У Ольги Леонардовны — сложное, двойственное положение. С одной стороны, она понимает всю серьезность болезни Чехова, трудность, а порой и невозможность работать над пьесой, тем более ускоренно, к сроку. С другой — как актриса и патриотка театра она просто маниакально хочет, чтобы Чехов скорей засел за работу. Здесь они с Немировичем-Данченко — пара; сильно желать чего-нибудь и не добиваться этого с такой же силой они не могут.
Оба понимают, что жестоко, а главное, бессмысленно — что-то требовать от автора. Правильней будет сказать, что они оба осторожно и бережно давят на него.
«А ты надумывай комедию, да хорошую, чтобы черт коромыслом ходил, — напоминает Ольга Леонардовна. — Я в труппе сказала, и все подхватили, галдят и жаждут» (23 декабря 1901, т. 2, с. 174).
После болезни О.Л. Книппер, едва не стоившей ей жизни, у нее была размолвка с Чеховым из-за того, что, пожив в имении у Станиславского вместе с ней, Антон Павлович один уехал в Ялту. Ольга Леонардовна написала Марии Павловне письмо, в котором, по словам Чехова, «обругала» ее.
Прочитав это письмо к Марии Павловне, Чехов написал Ольге Леонардовне очень сердито и, может быть, в сердцах, добавил: «Я скоро возвращусь в Москву, здесь не стану жить, хотя здесь очень хорошо. Пьесы писать не буду» (17 августа 1902).
29 августа ей же: «Немирович требует пьесы, но я писать ее не стану в этом году, хотя сюжет великолепный, кстати сказать». Эта фраза о «великолепном» сюжете подтверждает, что думать о новой пьесе Чехов все-таки не перестает.
Если у настоящего художника рождается замысел, то он уже сам овладевает автором. Даже трудно сказать точно — кто здесь кем владеет. В этом смысле истинный поэт — невольник замысла.
Что бы Чехов ни заявлял, как бы себя ни чувствовал — замысел его не отпускает. 30 декабря 1902 года — С.П. Дягилеву, прочтя его статью о «Чайке»: «Когда я кончил эту статью, то мне опять захотелось писать пьесу, что, вероятно, я и сделаю после января».
О.Л. Книппер с настойчивостью человека одержимого, но умеющего владеть собой, «как бы шутя» спрашивает: «Как поживает «Вишневый сад»? Скоро ли он начнет цвести?» (10 января 1903, ч. 1, с. 176).
5 февраля 1903 года Чехов — Станиславскому: «...после 20 февраля рассчитываю засесть за пьесу и к 20 марта кончу ее. В голове она у меня уже готова. Называется «Вишневый сад», четыре акта, в первом акте в окна видны цветущие вишни, сплошной белый сад. И дамы в белых платьях». (Кто знает, может быть, это и «брезжило» как самый ранний рассвет?)
В тот же день — к О.Л. Книппер: «Пишу по 6—7 строчек в день, больше не могу, хоть убей. Желудочные расстройства буквально каждый день...»
Письма О.Л. Книппер, а также двух режиссеров к Чехову душат его, как объятья, в них и забота, и контроль. И нижайшая просьба, и отчаянное, жестокое заклинание. И Чехов не может не поддаться этим уговорам, скрытым ультиматумам. У него уже в голове пьеса, единственная из его драм для Художественного театра, которая почти без изменений проживет на этой сцене полвека.
Ольга Леонардовна шлет ему письмо, где за ласковым голосом как будто не чувствуются «твердые нотки»: «Ты теперь сел за «Вишневый сад»? Ведь да? Мы с благоговением примемся за твою пьесу, ты это чувствуешь?» (22 февраля 1903, ч. 1, с. 224).
Но спустя пять дней, 27 февраля, она посылает новое письмо. Не в силах совладать с собой, она говорит уже другим тоном — как с нерадивым учеником:
«Ах, Антон, если бы сейчас была твоя пьеса! Отчего это так долго всегда! Сейчас надо бы приниматься, и чтоб весной ты уже видел репетиции. А то опять все отложено на неопределенный срок; я начну с тобой поступать более энергично. Так нельзя, дусик милый, киснуть и квасить пьесу. Я уверена, что ты еще не сел. Тебе, верно, не нужны тишина и покой для писания. Надо, чтобы была толчея и суета кругом. Авось тогда ты засядешь. Ну, прости, только обидно, что так долго. Ждут, ждут без конца, и все только и слышишь кругом: ах, если бы сейчас пьеса Чехова! Напишешь ее к весне и потом положишь киснуть на неопределенный срок. Как она тебе не надоест!» (ч. 1, с. 229).
А Чехов не «киснул» и не «квасил пьесу» — он умирал. И в последние месяцы создавал свой сад души — Вишневый сад, где как в смертном сне перемешались люди в белом и белые цветущие деревья. Многие ли художники, уходя из этой жизни, оставляли человечеству такой бесценный и долговечный подарок?
Фраза О.Л. Книппер о пьесе: «Как она тебе не надоест!» — суровая. Ее можно сказать, сорвавшись, забывшись, выйдя из себя. Но она, эта бездушная фраза, одухотворена огнем нетерпения, желания скорее, немедля получить, наконец, пьесу, без которой театр просто не может... Этим она жила, как и Вл.И. Немирович-Данченко, К.С. Станиславский, другие участники постановки.
Владимир Иванович так и писал Чехову:
«Непременно напиши новую пьесу нам. Да заранее поговори со мной, чтоб я мог жить ею вместе с тобой» («Ежегодник МХТ», 1944, т. 1. М., 1946, с. 116).
Кстати, заметим: эти строки Владимира Ивановича — хорошее наставление читателю. Знакомясь с жизнью таких людей, как Чехов, Станиславский, Книппер, Немирович-Данченко, Сулержицкий, Мейерхольд, Комиссаржевская, важно, чтобы вопрос: «кто с кем...» не заслонял главного: кто чем жил, в чем состояло, как сказал один из них, «влюбленное жречество» художника и человека, его верность своему делу. Ибо, скажем еще раз, настоящий творец не просто сочиняет свое создание, но и — принадлежит ему.
А между тем Ольга Леонардовна писала Владимиру Ивановичу из Ялты 22 августа 1903 года: «Антон Павлович чувствует себя хорошо, теперь и работает хорошо, увлекается» (ч. 2, с. 51).
Одного только не было дано ощутить Антону Павловичу: что те несколько строчек пьесы, которые он сочинял в день, были гениальны. Он только чувствовал всем своим творческим существом невероятный простор и неоглядную даль.
22 августа 1903 года он писал из Ялты Немировичу-Данченко об оформлении своей пьесы: «во втором акте вы дадите мне настоящее зеленое поле и дорогу и необычайную для сцены даль».
2 октября 1903 года он же — О.Л. Книппер из Ялты:
«Я пришлю пьесу, ты прочтешь ее и увидишь, что можно было сделать из сюжета при благоприятных обстоятельствах, то есть при здоровье. А теперь один срам, пишешь в день по две строчки...»
И вот уже пьеса, как пишет Чехов, «окончена, окончательно окончена» (к О.Л. Книппер, 12 октября 1903). В том же письме — словно тяжелый, страдальческий вздох облегчения: «Дуся, как мне было трудно писать пьесу!»
Говорить о взаимоотношениях Чехова и О.Л. Книппер нельзя, обходя третье лицо — Владимира Ивановича Немировича-Данченко. Судьбы этих трех человек тесно связаны и творчески, и не творчески, в общем, сложно переплетены.
Ольга Леонардовна росла в благополучной семье. Родилась в Вятке, отец — инженер-технолог, мать — глубоко музыкальная натура, пианистка, обладала прекрасным голосом, но пожертвовала своей артистической карьерой ради семьи. Когда Ольге было два года, Книпперы перебрались в Москву, где она провела всю жизнь.
В юности она пережила три разных, но тяжелых, чувствительных удара судьбы.
Первый — роман с молодым человеком, которому она полностью доверилась и была обманута. Благопристойные родители на время удалили ее от светской жизни.
Второй — она, не представлявшая своей жизни без театральной сцены, участвующая в маленькой полудомашней труппе, держит экзамен в драматическую школу Малого театра, принята и — вдруг получает отказ: надо было высвободить место для человека по высокой протекции.
Третий удар, изменивший всю жизнь семьи, — смерть отца.
«...Из «барышни», — вспоминает она, — я превращалась в свободного, зарабатывающего свою жизнь человека, увидавшего эту жизнь во всей ее пестроте — красоте и неприглядности» (т. 1, с. 24).
Мать помогла ей поступить в драматическую школу Филармонического общества. Ее сотоварищами становятся Москвин, Мейерхольд, Савицкая, Роксанова, а учителем — Вл.И. Немирович-Данченко. Сначала она показалась ему типичной «барышней», проводящей время в ожидании замужества. Но потом он разглядел в ней актрису — подлинную и незаурядную. Они сближаются, и начиная с этого времени он твердо и неизменно отстаивает ее актерское место, первую и незаменимую роль (потом, в Художественном театре).
Если Немирович-Данченко, уже как руководитель этого театра, последовательно выдвигает ее при распределении главных ролей, то третий создатель театра, после него и Станиславского — С.Т. Морозов стоит на стороне своей «креатуры», М.Ф. Андреевой.
Марья Федоровна, соперница Ольги Леонардовны, первая красавица в труппе, уступавшая ей как первой актрисе, говорит в одном из писем 17 августа 1903 года:
«В театре я сразу заняла первое место, несмотря на то что Немирович-Данченко всюду выдвигал на первые роли своих учениц — Роксанову, Книппер, Савицкую и других»6. (Относительно первого места в Художественном театре, оставим это на совести автора письма.)
В свою очередь Ольга Леонардовна поддерживала Владимира Ивановича как режиссера, вела себя как его преданная сторонница. Особенно твердо выступила она в его защиту, когда обострились его отношения с С.Т. Морозовым. Эти разногласия были понятны и неизбежны. Оба занимались практическими вопросами жизни театра. Их симпатии, вкусы, позиции сталкивались при обсуждении репертуара, распределении ролей.
О.Л. Книппер пишет Чехову 3 марта 1903 года о заседании труппы, на котором «произошел инцидент, который сильно всех взволновал. Влад. Ив. начинает говорить очень дельно, очень существенно о нашем репертуаре <...> Вдруг Морозов останавливает его и говорит, что это к делу не относится, что он отклоняется. Влад. Ив. ответил, что сам знает, что относится к делу, встал и вышел. Молчание. Я не сдержалась, вспылила и сказала Морозову, что он не имел права обрывать Влад. Ив., раз он говорил о деле. Вспылил Вишневский, и конечно, все были на стороне Вл. Ив., исключая Марию Федоровну <Андрееву. — З.П.>. После моих слов Морозов стал, вышел, прося снять председательство на время. Все сидели, молчали. Я тут же заявила, что поеду к Влад. Ив. и, если нужно, и к Морозову, чтобы уладить дело, и извинюсь перед Саввой <...>
Сидели мы долго и обсуждали, что теперь делать. К.С. <Станиславский. — З.П.> очень умно и спокойно сказал многое о заслугах Влад. Ив. Решили всем составом ехать к Немировичу, а затем к Морозову и просить его объясниться с Вл. Ив. <...>
Влад. Ив. был тронут, что все приехали к нему. Тут уже немного улеглись нервы, и начали посмеиваться. Стаховича отправили к Морозову предупредить, что мы все едем. Приехали. Я, как вошла, извинилась перед Саввой как председателем за свою вспышку. К.С. <Станиславский> начал просто и ясно говорить с Саввой, просил сбросить всю деловую оболочку, весь тон заседаний и говорить просто. Мария Фед. собралась с духом и очень ясно все формулировала, и Савва согласился объясниться с Влад. Ив. Потом я отвела Савву в другую комнату и откровенно высказала ему, что наше дело может только существовать на полной вере, что все мы необходимы для дела...» (ч. 1, с. 232—233).
Союз Владимира Ивановича и Ольги Леонардовны был крепким, оба верили в талант и призвание друг друга.
Немирович-Данченко больше всего прославился как режиссер, один из основателей и руководителей Художественного театра (с 1898 года, до последних дней жизни, до 1943 года). Но он был и драматургом, и критиком, пишущим о литературе и театре. Назовем его рецензии на постановку чеховского водевиля «Медведь» (1888), повести «Дуэль» (1891), «Бабье царство» (1894) и др.7
Как автор пьес, он больше связан с русской дочеховской драматургией. Однако в то же время он остро, как ищущий, внутренне растущий новатор-постановщик чувствует рутинность, устарелость многих пьес, которые шли на казенной сцене — в Малом театре, в Александринском, и все внимательней приглядывается к драматургии Чехова.
Пройдет время, и в 1940 году, перед началом репетиций к новой постановке «Трех сестер», он выразит как итог своих многолетних глубочайших раздумий о чеховском театре:
«Каждая фигура носит в себе что-то невысказанное, какую-то скрытую драму, скрытую мечту, скрытые переживания, целую большую — невыраженную в слове — жизнь»8.
Беспримерный провал «Чайки» в 1896 году на Александринской сцене, пьесы, поставленной Е.П. Карповым, был воспринят Немировичем-Данченко как удар по его собственным взглядам. В «Чайке» он увидел счастливый и многообещающий пример пьесы, предвестницы нового театрального искусства.
Уговаривая Чехова дать «Чайку» рождающемуся Художественному театру, реабилитировать ее после позорного карповского крушения, он писал:
«...я готов отвечать, чем угодно, что эти скрытые драмы и трагедии в каждой фигуре при умелой, небанальной, чрезмерно добросовестной постановке захватят и театральную залу» (25 апреля 1898)9.
Здесь все важно и даже курсив в словах — «в каждой фигуре» — просто замечателен. Речь идет о пьесе, где главный герой не возвышается над всеми остальными «ничтожными» фигурками. Этому противопоставлена картина целостно развивающегося многоликого действия. Евтихий Карпов как режиссер, если можно так сказать, делал ставку на Комиссаржевскую — Заречную. Все остальные действующие лица были для него «людишки» — копошатся где-то там внизу.
Как видим, Немирович-Данченко не просто уговаривал Чехова поверить в новый театр — своими определениями он убеждал писателя, что сумел проникнуть в самую сердцевину драматургического замысла.
Ольга Леонардовна как актриса школы Филармонического общества была одной из первых, кого Немирович-Данченко заразил любовью к Чехову — драматургу-новатору. Если дозволительно так выразиться, режиссер еще до их знакомства «влюбил» талантливую актрису в гениального художника.
«...«Чайкой» все мы волновались, и все, увлекаемые Владимиром Ивановичем, были тревожно влюблены в «Чайку». Но, казалось, пьеса была так хрупка, нежна и благоуханна, что страшно было подойти к ней и воплотить все эти образы на сцене...», — пишет О.Л. Книппер, говоря о первых беседах с режиссером в Филармоническом училище о «Чайке» (ч. 1, с. 44).
А Чехов? Он уже был 10 лет знаком с Немировичем-Данченко. За это время дарил ему свои сборники и произведения. Интересно, что с каждым разом его надписи становились все более теплыми: Вл.И. Немировичу-Данченко — «от уважающего автора» (П., т. 12, с. 154), «от сердечно расположенного к нему автора» (т. 12, с. 158), «доброму товарищу» (т. 12, с. 163), «на память о сердечно преданном ему авторе» (т. 12, с. 165) и, наконец, — «ты дал моей «Чайке» жизнь. Спасибо!» (т. 12, с. 194).
О своем отношении к Немировичу-Данченко и его месту в Художественном театре Чехов сказал кратко и — исчерпывающе: «Если ты уйдешь, то и я уйду» (2 ноября 1903).
А теперь, после затянувшегося вступления, взглянем на отношения трех взаимосвязанных фигур: великого писателя, выдающегося режиссера и несравненной актрисы. Это можно было бы назвать «треугольником». Но геометрически однозначная фигура выглядит не трехсторонней, а односторонней, однозначной. С не меньшим успехом ее можно назвать триумвиратом, где все трое увлечены и покорены друг другом, искусством — драматургией, постановкой, игрой. Каждый из троих внес большой вклад в общее дело, связавшее и творчески породнившее их.
О вкладе писателя и сопостановщика (вместе со Станиславским) говорить не будем. Несколько слов — об Ольге Леонардовне. Она не просто превосходная актриса — пройдя школу Немировича-Данченко, Ольга Леонардовна впитала советы и пожелания Чехова.
Он, например, просит ее описать хоть одну репетицию «Трех сестер».
«Хорошо ли ты играешь, дуся моя? Ой, смотри! Не делай печального лица ни в одном акте. Сердитое, да, но не печальное. Люди, которые давно носят в себе горе и привыкли к нему, только посвистывают и задумываются часто. Так и ты частенько задумывайся на сцене, во время разговоров. Понимаешь?» (2/15 января 1901).
Одно это на первый взгляд частное замечание открывает большую перспективу, стоит целого руководства для актера — его лицо не должно «иллюстрировать» то, что он сейчас, в данный момент, чувствует. Внешний ряд и внутренний не совпадают. Не демонстрация переживаний, а попытка скрыть их так, что лишь какая-то вдруг, внезапно вырвавшаяся интонация, жест, подробность намекнут чуткому и тонкому зрителю на то, что творится в душе артиста.
1901 год мог бы стать переломным в жизни Чехова.
25 мая этого года он и Ольга Леонардовна обвенчались. Мария Павловна, чья жизнь была полностью посвящена брату, как мы знаем, восприняла эту женитьбу взволнованно и нервно. Но суть происшедшего кратко сформулировал Чехов в телеграмме, посланной матери в день свадьбы: «Милая мама, благословите, женюсь. Все останется по-старому...»
Мне кажется, что с этим событием, которое, как он и обещал, не изменило ничего в его образе жизни, связано письмо-завещание от 3 августа 1901 г., которое Чехов оставил для сестры — Ольге Леонардовне в запечатанном конверте. Обещав в телеграмме, что «все останется по-старому», он спустя два с лишним месяца закрепляет ситуацию и, в частности, отводит место жене и сестре на будущее так, как считает нужным.
«Милая Маша, завещаю тебе в твое пожизненное владение дачу мою в Ялте, деньги и доход с драматических произведений, а жене моей Ольге Леонардовне — дачу в Гурзуфе и пять тысяч рублей».
В этих словах выражена воля писателя, его отношение к сестре и жене, которым он передает свой последний дар, главное из того, чем он владеет. Перед нами — ясный, определенный, глубоко личный документ, и давать ему какую-либо оценку бессмысленно и неправомерно. Мы можем только сказать о том, с какими обстоятельствами соотносится завещание, выраженное в форме письма.
Понятно, что все, чем Чехов располагает, он отдает двум своим самым близким, родным людям — жене и сестре. В то же время свое наследство он делит между ними не поровну. Дача в Ялте — внушительный и в то же время очень красивый, элегантный, оригинальный особняк. Домик в Гурзуфе — не идет ни в какое сравнение с ялтинской «белой дачей». Первый дом весь, целиком отдается в пожизненное владение» сестре, при этом нет никакой оговорки, чтобы какую-нибудь комнату предоставить жене. О домике в Гурзуфе Чехов писал сестре раньше — 15 января 1900 года: «Дом паршивенький...».
Все «деньги и доход с драматических произведений» также безоговорочно завещаются сестре.
Повторю еще раз: и всему письму и, в частности, этому пункту мы не в праве давать какую-либо оценку. Всякие высказывания (они в свое время делались), что Чехов поступил «правильно», «несправедливо», он «должен был» и т. п., неуместны. Что Чехов должен был, то он и сделал. Судить не нам. Да и вообще никому — кроме Чехова.
Зададимся вопросом: кому, рассуждая логически, исходя из объективных обстоятельств, мог отдать Чехов «доход с драматических произведений», т. е. деньги, во многом связанные с Художественным театром? Первым, как предположение, возникает имя Ольги Леонардовны Книппер, которая, можно сказать, на своих плечах вынесла тяжкий и непростой груз постановок чеховских пьес. И тем не менее Антон Павлович отдает доход Марии Павловне, которая мало причастна к этим драматическим произведениям — особенно по сравнению с О.Л. Книппер. Актриса сыграла роль Аркадиной в «Чайке», Елены Андреевны в «Дяде Ване»; роль Маши в паре со Станиславским — Вершининым в «Трех сестрах» — об этом до сих пор вспоминают и пишут. Затмив едва ли не всех участников спектакля «Вишневый сад», она раскрыла образ Раневской так, что ее исполнение было признано классическим. И, наконец, уже после смерти Чехова Ольга Леонардовна выступила в спектакле «Иванов» (Сарра — Анна Петровна).
Могут возразить: но когда Чехов писал свое завещание, еще не было постановок «Вишневого сада» и «Иванова» в Художественном театре. Верно, тогда еще Чехов как зритель имел неполное представление об Ольге Леонардовне как актрисе. Но, отдав свое письмо-завещание для передачи сестре в будущем, он имел возможность позднее что-то изменить. Тот факт, что, распорядившись своим наследством в августе 1901 года, он больше не возвращался к этой теме, считая, очевидно, все окончательно решенным, — факт этот неоспорим. И что бы ни происходило в последующие два с лишним года до смерти Чехова, никакие актерские победы О.Л. Книппер не могли пересилить его решения — отдать основную часть наследства не ей, а сестре. Мы видим, что вывод, к которому он пришел, был глубоко продуман и предрешен — раз и навсегда.
Не будем брать на себя смелость и строить догадки, почему Чехов отвел первую «кандидатуру». Зададимся другим вопросом: почему он отдал все свое имущество и средства сестре Марии?
Ответ может быть один: потому что Мария Павловна была не только его сестрой, но и человеком, который буквально жил его жизнью, всем, что он делал, писал, строил, создавал, затевал. В лице Марии Павловны он награждал верность — непрерывную, нерушимую, одушевленную любовью. Верность, которая длилась все годы, которые прожила М.П. Чехова.
Получив большие деньги, она продолжает служить уже не Чехову, а его памяти. Выпускает в свет шеститомник его писем (1912—1916), просто неоценимое издание, обогатившее всеобщее представление о писателе, его творчестве, взглядах, связях, встречах, о его окружении.
Каждый, кто хорошо знаком с полными собраниями сочинений Чехова — в 12-ти, в 20-ти, в 30-ти томах, — внимательно читая комментарии, не раз находил примечание: «Сообщено М.П. Чеховой». И, как правило, все это были сведения, известные только ей одной.
Наконец, Мария Павловна создала Музей Чехова, даже два Дома-музея — в Ялте и в Москве. Эту работу она начала сразу же после смерти писателя. Ялтинский Дом пережил не только революции, войны, разруху, но и страшное землетрясение 1927 года, когда здание дома-музея, как орех, треснуло сверху донизу.
Занимаясь Чеховым всю жизнь, я много раз читал и перечитывал его письмо-завещание. Порой оно вызывало внутреннее читательское противодействие: ну, кому же, как не Ольге Леонардовне, надо было бы передать доход с драматических произведений Чехова? Но потом наступило время, когда я понял: это завещание — произведение Чехова, не писателя, а человека. Оно исполнено высокой справедливости. Дает всем сестрам по серьгам.
И такая, например, подробность — брату Иванову Павловичу Чехов завещает пять тысяч рублей, а Михаилу — три тысячи. Иван Павлович всем своим обликом — учителя, воспитателя, скромного деятеля культуры превосходит Михаила Павловича. Хотя, добавим, помощь М.П. Чехова в работе сестры неоспорима.
В своих воспоминаниях «Из далекого прошлого» Мария Павловна рассказывает:
«В середине июля <1904> после похорон Антона Павловича вся наша осиротевшая семья приехала в Ялту. Как тяжело было входить в дом.
Через несколько дней после приезда собрались мы всей семьей в столовой: мать, Ольга Леонардовна, братья — Александр, Иван, Михаил — и я. Стали говорить о том, как быть и что делать дальше: оставаться ли нам с матерью в Ялте, переезжать ли в Москву, как поступить с ялтинским домом и т. д.
Я обратилась к Ольге Леонардовне:
— Оля, а Антоша ничего тебе не оставлял, никаких распоряжений?
— Да, правда, Маша, есть какое-то письмо, которое он давно еще передал мне для тебя. Сейчас.
Она пошла, разыскала это письмо и отдала мне. Письмо оказалось завещательным распоряжением, которым брат назначал меня своей душеприказчицей. Письмо было написано еще 3 августа 1901 года, за три года до смерти» (с. 256).
И — добавим — два с лишним месяца спустя, после тех треволнений и объяснений, которые были у Чехова с матерью и сестрой в связи с женитьбой.
Написав тогда в Ялте завещание как письмо к Марии Павловне, Чехов заверил его у местного нотариуса у Н.Н. Вахтина. Теперь он считал, что его документ имеет законную силу. Однако нотариус, к которому обратилась с этим завещанием Мария Павловна, сказал ей: «Фактически — это завещание Чехова. Но с юридической точки зрения — всего лишь частное письмо, которое может быть оспорено другими претендентами на его наследство. Чтобы сделать письмо полноправным завещанием, нужно, чтобы все заинтересованные лица, родственники покойного, каждый из них, подписался, что согласен считать последнюю волю писателя выраженной официально.»
Представим себя на минуту на месте Марии Павловны. Чехов написал ей три года назад, но она только сейчас узнала, что он уже давно решил и распорядился — отдать ей почти все, что у него есть — дом, деньги, какие есть и какие будут. Чувство Марии Павловны к брату, который, повторяю, был для нее и как бы отцом, учителем, другом, короче — был для нее всем, — понятно. Его жизнь была ее жизнью. Жить для себя, а не для него Мария Павловна просто не умела. Потому-то она потом истратит полученные по наследству деньги на издание писем Чехова, что станет большим событием для каждого, кто любит, читает и почитает его. И как скромно, незаметно передал ей свое состояние и достояние Чехов. Он всегда был нелюбителем трогательных сцен. И вручил завещание не сам, не собственноручно, а посмертно. Можно только догадываться, притом — безошибочно, какая нежность и благодарность Антону с еще большей силой, чем всегда, разгорелась в душе сестры Марии.
Труднее вообразить, что испытала Ольга Леонардовна, узнав, что содержало в себе это письмо, официальный документ, который может поспорить с его художественными произведениями — так полно и явственно облик писателя в нем отразился. Слова о том, что доход с чеховских пьес Чехов отдает не ей, артистке, которая стала гордостью своего театра, а сестре Маше... Может быть, снова в первый миг после оглашения письма вспыхнула в душе Ольги Леонардовны давняя ревность. Но в то же время, наряду с обидой, она могла почувствовать некий упрек, который никогда Чехов при жизни ей не делал.
Чехов своим завещанием не просто делил свое имущество и деньги — он сказать что-то хотел, выразить, не называя ничего, передать своим последним решением, рассчитанным на посмертное будущее.
Но дело не только в том, что переживала в эти минуты, такие горькие, Ольга Леонардовна. Ей еще надо было сказать — согласна ли она с таким волеизъявлением. Если она и все остальные родственники согласны — будет все исполнено, как решил Чехов. Но если, например, одна только О.Л. Книппер заявит, что частного письма ее мужа к своей сестре не признает — сразу же положение круто меняется, получается, что Чехов официального, имеющего законную силу завещания не оставил. Тогда жена может претендовать и на ялтинскую дачу, и на деньги, и на тот же, само собой разумеется, доход с драматических произведений.
Но Ольга Леонардовна — что бы ни говорили о ней ее недоброжелатели — была человеком редкого воспитания и достоинства. Она сказала то, что только и могла сказать она — Книппер-Чехова: все должно быть сделано точно так, как указано в письме-завещании.
С этого момента О.Л. Книппер навсегда завоевала доверие и благодарность Марии Павловны. В сущности, не только Чехов, но и Книппер вручили ей то, что решил завещать брат — человек высокой справедливости, одновременно и доброй, и строгой, и обжалованию не подлежащей.
Ошибается тот, кто решит, что жалобы Ольги Леонардовны на недостаточную откровенность Чехова вызваны тем, что он не очень ее любил, мало доверял, намеренно отдалял себя от нее. Давайте мысленно перечитаем его письма. Из общего количества писем, составляющих вторую серию 30-томного издания (4195), мы вряд ли найдем больше нескольких, заслуживающих названия — «откровенных». Это буквально единицы. Приведу для наглядности начало известного письма Чехова Д.В. Григоровичу 28 марта 1886 года — ответ на призыв старого писателя серьезней отнестись к своему редкому, подлинному таланту:
«Ваше письмо, мой добрый, горячо любимый благовеститель, поразило меня, как молния...» Уже одно это начало говорит о том, что пишущий потрясен, выведен из состояния душевной уравновешенности, отбросил свою привычную сдержанность. Его поразило, как молнией. Второй раз мы встречаемся с этим сравнением, выражающим высшую степень потрясения. Вспомним описание встречи с армянской девушкой в рассказе «Красавицы».
Далее в письме читаем: «Я едва не заплакал, разволновался и теперь чувствую, что оно оставило глубокий след в моей душе. Как Вы приласкали мою молодость, так пусть Бог успокоит Вашу старость, я же не найду ни слов, ни дел, чтобы благодарить Вас» (28 марта 1886).
Много ли у Чехова писем такой исповедальной откровенности, если можно так сказать, отверзтости души? Я не могу припомнить ни одного, где бы он говорил о себе, что «едва не заплакал». Чехов и «слезы» — это так же далеко, как Чехов и «грезы».
Ольга Леонардовна сама — корректный, выдержанный человек, всегда владеющий собой. Но она думала, что теперь, когда она и Антон Павлович сказали друг другу слово «люблю», вслед за этим признанием последуют новые и новые другие откровенности, два любящих человека станут одним существом.
Но так думать — значит принимать Чехова за кого-то другого. Как проникнуть в его внутренний мир? В общем, это невозможно. Но у самой этой «невозможности» — разные степени. Когда Чехов разговаривает с кем-нибудь в письме, мы видели не раз — он на определенном «отстоянии» от адресата. А когда он обращается как бы сам к себе в записных книжках?.. Они помещены в 17 томе Полного собрания сочинений и писем. Это самый последний и самый авторитетный источник их текстов. Откроем первую, главную, записную книжку на том месте, когда он после женитьбы 25 мая 1901 года едет в Аксеново Уфимской губернии на лечение кумысом.
Вот запись, как-то ассоциативно, чисто юмористически связанная с поведением человека, женившегося на актрисе:
«Женатый на актрисе во время бенефиса жены сидел в ложе сияющий, вставал и кланялся» (17, 80). Смешно, но для интересующей нас темы — замкнутость, «отъединенность», одиночество Чехова после женитьбы — мало что дает.
Еще одна заметка — об одиночестве актрисы, ее неудавшейся судьбе, завершается словами: «Опыт показал, что артисту надо обходиться без вина, без брака...» (17, 82) — к этой теме лишь немного приближает нас.
Дальше: «Поле с далью, одна березка. Подпись под картиной: одиночество» (17, 84). Чуть ближе к интересующей нас теме.
И на следующей странице: «Если боитесь одиночества, то не женитесь» (17, 85).
Высказывание это — не в форме раздумья, а как совет человека — не общий, а сугубо личный. К кому он обращен? С кем делится Чехов? С самим собой?
Перед нами редкий случай, когда мы как будто получили возможность снять пишущего человека «скрытой камерой» — он заносит мысль, дает совет — неизвестно кому, воображаемому собеседнику, уверенный, что никого кругом нет, он один, женатый одиночка...
Следующая страничка: «Как я буду лежать в могиле один, так в сущности я и живу одиноким» (17, 86).
Там же: «Мне кажется, море и я — и больше никого».
Сам Чехов жил в Ялте, ходил по шумной набережной, привлекал всеобщее внимание, чего по возможности не замечал. А в его «одиноком» сознании это преломляется по-иному: он и море — больше никого.
И вот еще запись, которая связана какими-то «подводными» путями со многими вышеприведенными:
«У каждого человека что-нибудь спрятано» (17, 87).
Только у самого пустого все выставлено наружу, открыто, откровенно, без задержки, без внутренних «тормозов» выговаривается.
Ольга Леонардовна, как умный, интеллигентный, утонченно чувствующий человек, не могла не ощущать, почти физически «осязать» — у Чехова что-то скрыто, утаено. И всю свою короткую, совместную — вернее, полусовместную — жизнь она пыталась пробиться к тому, что «спрятано», обижалась, что Чехов ее не «впускал» в свою душу.
И одна из последних записей: «Когда я женился, я стал бабой» (17, 102).
Не совсем ясно — в каком смысле. В свете того, что приводилось, можно предположить: когда я женился, я ослабил свою строгую «неприкосновенность», стал излишне откровенным, говорить о том, что должно быть «спрятано». Впрочем, это — не больше, чем предположение.
Все эти записи последних, «женатых» лет хоть немножко, но приоткрывают одно существенное обстоятельство, которое всегда огорчало Ольгу Леонардовну. Не решаясь уйти из театра к Чехову, стать его «круглогодичной» спутницей (и здесь ее как наделенную редким талантом актрису можно понять) — она тем не менее хотела владеть им полностью, безраздельно и всегда, каждый день. Даже тогда, когда она была далеко от него.
Эти записи, как и вообще записные книжки Чехова, Ольга Леонардовна тогда не знала. Наверное, самое огорчительное для нее — было бы прочитать: «Если боитесь одиночества, то не женитесь». Это понятно, но дело не только в этом.
Я думаю, если бы она прочла: «Поле с далью, одна березка... одиночество», или, «Мне кажется: море и я — и больше никого», — она могла бы задуматься — где место для нее в этом величавом, поэтичном, безбрежном и пустынном мире, в этой «дали» с одинокой березкой?
Брак Чехова и Книппер был не совсем полным — не только в том смысле, что они не виделись месяцами, но и в том, что, когда они жили вместе, у Чехова было спрятано что-то, принадлежавшее только ему.
Однако, читая сегодня их переписку, мы думаем не только об этом. А еще и о том, как много радости приносили ему письма Ольги Леонардовны, как повышали «желание жить».
Примечания
1. Статьи и письма Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой цитируются по «Переписке А.П. Чехова и О.Л. Книппер». Т. 1. М., 1934; Т. 2. М., 1936 и книге «О.Л. Книппер-Чехова». Ч. 1. М., 1972; Ч. 2. М., 1972 (и тексте: «О.Л. Книппер», часть, страница). Письма Чехова — по его Полному собранию сочинений и писем в 30 томах, серия писем — указываются адресат и дата.
2. Соловьева И. Немирович-Данченко. М., 1979. С. 61.
3. На обороте титула значится: «Составитель, редактор, автор вступительной статьи — В.Я. Виленкин. Комментарии — В.Я. Виленкина (к разделу «Воспоминания и статьи») и Н.И. Гитович (к разделу «Переписка О.Л. Книппер-Чеховой и А.П. Чехова»). Прим. редактора.
4. Колосова Нат. Я встретил вас... М., 1983. С. 143.
5. Ковалевский М.М. Об А.П. Чехове // «Биржевые ведомости», 1915. № 15185, 2 ноября.
6. Мария Федоровна Андреева. М., 1968. С., 419.
7. Они помещены в книге: Вл.И. Немирович-Данченко. Рецензии. Очерки. Статьи. Заметки. 1877—1942. М., 1980.
8. «Ежегодник Московского Художественного театра». 1943. Изд. Музея МХАТ. М., 1945. С. 157.
9. «Ежегодник Московского Художественного театра». 1944. Т. 1. Изд. Музея МХАТ. М., 1946. С. 104.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |