Сестра Чехова Мария Павловна так вспоминает день, когда Лика впервые вошла в дом писателя на Садовой-Кудринской (где он проживал с 1886 по 1890 г. Ныне там Дом-музей А.П. Чехова). Было это в 1889 году.
«Войдя вместе с Ликой, я оставила ее в прихожей, а сама поднялась по лестнице к себе в комнату наверх. В это время младший брат Миша стал спускаться по лестнице в кабинет Антона Павловича, расположенный в первом этаже, и увидал Лику. Лидия Стахиевна всегда была очень застенчивой. Она прижалась к вешалке и полузакрыла лицо воротником своей шубы. Но Михаил Павлович успел ее разглядеть. Войдя в кабинет к брату, он сказал ему:
— Послушай, Антон, к Марье пришла такая хорошенькая! Стоит в прихожей.
— Гм... да? — ответил Антон Павлович, затем встал и пошел через прихожую наверх.
За ним снова поднялся Михаил Павлович. Побыв минутку наверху, Антон Павлович начал возвращаться назад, Миша вскоре тоже спустился, и так это хождение они повторяли несколько раз, стараясь рассмотреть Лику. Впоследствии Лика рассказывала мне, что в тот первый раз у нее создалось впечатление, что в нашей семье страшно много мужчин, которые все ходили вверх и вниз!»1
Вскоре моя подруга, рассказывает Мария Павловна, стала нашим общим другом и любимицей.
Лика — дружеское прозвище Лидии Стахиевны Мизиновой (1870—1987). С 1891 года начинается ее переписка с Чеховым, которая завершилась его последним письмом 29 января 1900 года.
Впрочем, еще раньше, перед поездкой на Сахалин, Чехов подарил Лике свою фотографию с такой надписью (незадолго до начала его путешествия, 21 апреля 1890):
«Добрейшему созданию, от которого я бегу на Сахалин и которое оцарапало мне нос. Прошу ухаживателей и поклонников носить на носу наперсток.
А. Чехов.
P.S. Эта надпись, равно как и обмен карточками, ни к чему меня не обязывает» (П., 12, 159).
Можно сказать, что это посвящение — своего рода микроувертюра к многолетней переписке, полной шуток, иносказаний, насмешек, автопародирования и — неожиданных признаний.
Свое первое письмо, открывшее переписку, Лика шлет Чехову, который всего месяц с лишним как вернулся из сахалинской поездки. В этом письме 9 января 1891 года ощущается особенность многих ее будущих писем — стремление говорить о серьезном — несерьезно, о печальном — с иронией, за которой чувствуется горечь.
«Как-то вы добрались?» — спрашивает Лика. Казалось бы, вполне естественный вопрос. Но за ним следует:
«Вероятно, уже успели 5 раз пообедать, поужинать и вообще отлично проводите время» (с 8 января — Чехов в Петербурге).
Дальше — опять-таки обычные, ненаигранные строки: описывается кашель с кровью — такой, что бабушка пророчит Лике чахотку. Но это дает повод для очередной шутки:
«По приезде своем в Москву не забудьте съездить на Ваганьково, поклониться моему праху».
Лика сообщает, что сперва написала длинное письмо, но «прочла его и ужаснулась — сплошной плач». Очевидно, поэтому первоначальное письмо было отложено и пишется новое, которое отправляется: «сплошной плач» и «кашель с кровью» здесь перемежаются с шутками.
«Отчего это такое, Антон Павлович, что утром я могла написать такое мрачное письмо, а теперь мне кажется, что все это вздор, что я написала».
Но и это не окончательно. В последней фразе перечеркивается не только «сплошной плач», но и все, что написано после первого мрачного варианта:
«А ведь совестно посылать такое письмо!» («Переписка А.П. Чехова», т. 2, 9 января 1891).
В своем первом письме Лика то и дело сама себя перебивает, вышучивает (не забывая слегка задеть при этом адресата). Его же ответное письмо, 11 января, и вовсе переполнено шутливыми выпадами.
«Насчет того, что я успел пообедать и поужинать 5 раз, Вы ошибаетесь: я пообедал и поужинал 14 раз».
Лика писала, что завидует Чехову, уехавшему из Москвы в Петербург — «...если бы я могла уехать хоть на Алеутские острова».
Что ж, отвечает он, поезжайте, «...я достану бесплатные билеты Вам и Вашему Барцалу, или Буцефалу — забыл его фамилию» (П., 11 января 1891).
Чехов пренебрежительно путает фамилию поклонника Лики, оперного певца, режиссера и — коня Александра Македонского.
Вокруг Барцала-Буцефала завязывается что-то вроде словесной перепалки.
Лика: «Буцефал велит Вам кланяться и сказать, что он Вас нисколько не боится, потому что уверен во мне» («Переписка А.П. Чехова», т. 2, 13 января 1891).
«Скажите Буцефалу, что я чихаю на его поклон», — небрежно парирует Чехов (П., 21 января 1891).
В своем первом ответном письме он было начинает давать Лике врачебные советы по поводу злостного кашля и... тут же съезжает на проторенную дорогу нарочито абсурдного комикования:
«Если Вы умрете, то Трофим (Trophim) застрелится, а Прыщиков заболеет родимчиком. Вашей смерти буду рад только один я. Я до такой степени Вас ненавижу, что при одном только воспоминании о Вас начинаю издавать звуки à la бабушка: «э»... «э»... «э»...»
Досталось ни в чем не повинной бабушке. Но и этого мало:
«Я с удовольствием ошпарил бы Вас кипятком».
У Чехова всегда соседствует страшное, огромное, предельное с мелко-бытовым. И вслед за кипятком — сугубо мирное пожелание: «Мне хотелось бы, чтобы у Вас украли новую шубу (8 р. 30 коп.), калоши, валенки, чтобы Вам убавили жалованье и чтобы Трофим (Trophim), женившись на Вас, заболел желтухой, нескончаемой икотой и судорогой в правой щеке».
Злополучный «кашель с кровью» забыт, его заслонили нескончаемые «икоты» и «судороги». Юмор преуменьшения (мизерная цена «новой шубы») и преувеличения («Если Вы умрете» — Трофим застрелится и т. д.).
В общем, как будто оппонент разгромлен. К концу письма Чехов впадает в победительный тон, говорит свысока: «Ну, так и быть уж, Бог с Вами. Будьте здоровы, щисливы, веселы» (П., 11 января 1891).
Но победу праздновать рано. В ответном письме Лика с первых же строк наносит Чехову неожиданный, чисто женский удар:
«Сейчас только вернулась от Ваших. Меня провожал домой Левитан!»
Художник Левитан, поклонник Лики, — эта опасность для ее почитателей пострашнее, чем барцал-буцефал. Он увлечен ею, и его чувства, кажется, нельзя назвать совсем безответными.
Лике мало того, что она бросила такой вызов — ей хочется еще и посыпать соль на рану: «Не обращайте внимания на почерк, я пишу в темноте и притом после того, как меня проводил Левитан!»
Продолжая тему — сколько раз Чехов поужинал в Петербурге — 5 или 14, Лика пишет:
«Желаю Вам еще 28 раз поужинать, авось Вы будете сыты на целый год. А знаете, если бы Левитан хоть немного походил на Вас, я бы позвала его ужинать!!» («Переписка А.П. Чехова», т. 2, 13 января 1891).
Это очень характерно для ее писем: увлеченная полемикой, она ехидничает, по-женски находчиво ищет слабые места у противника, но все это до известного предела. Казалось бы, примирения нет, но вдруг, совершенно неожиданно открывается окошечко и светит луч надежды.
После всех полемических ухищрений, старания вызвать у адресата ревность — примирительный конец письма:
«Прощайте, ешьте побольше, за себя и за меня, и приезжайте скорее в Москву» (13 января 1891).
Это «за себя и за меня» — шутливо, но не только. Лика не хочет заканчивать свое письмо на полемической ноте.
Они — в неравном положении. Лика не просто ведет шутливую борьбу с человеком — вернее сказать: нешуточную борьбу за человека, который ей все более дорог.
А он? Читая чеховские письма начала 90-х годов к ней, мы ощущаем его заинтересованность, порой даже увлеченность. И все? Чужая душа потемки.
Лика при всем своем шутливом хитроумстве, лукавстве, задиристости — гораздо более открыта, откровенна. Он же держится непринужденно и замкнуто (редкое, но истинно чеховское сочетание). Его шутки сближают их обоих и в то же время уводят в сторону от серьезных объяснений.
Письмо Чехова Лике из-под города Алексина, где его семья проводила лето 1891 года, начинается пародийно-восторженно: «Золотая, перламутровая и фильдекосовая Лика!»
«Золотая» — понятно, «перламутровая» — не совсем, «фильдекосовая» — это уже и вовсе «неотсюда». Слова нанизываются по принципу нарастающей бессмыслицы.
Затем следует приглашение: «Приезжайте нюхать цветы, ловить рыбку, гулять и реветь». Все довольно мирно, мило, если б только не последнее: «Приезжайте... реветь».
Следует бурное — и пародийное — признание:
«Ах, прекрасная Лика! Когда Вы с ревом орошали мое правое плечо слезами (пятна я вывел бензином) и когда ломоть за ломтем ели наш хлеб и говядину, мы жадно пожирали Ваши лицо и затылок.»
Преувеличенная возвышенность контрастно сочетается с прозаической сниженностью: Лика одновременно «орошает слезами» и — ломоть за ломтем поедает хлеб и говядину.
Увенчивает всю эту бесшабашную мешанину комплиментов и насмешек подпись: «Ваш известный друг Гунияди-Янос» (минеральная вода, слабительное средство). (П., 17 мая 1891).
Такой стиль ни к чему не обязывающих шуточек, призывов — «Веселей надо быть. // Трулала! Трулала!» (П., 11 января 1891), — естественно, не мог долго ей нравиться.
«Ваши письма, Антон Павлович, возмутительны, Вы напишете целый лист, а там скажется всего только три слова, да к тому же глупейших. С каким удовольствием я бы Вам дала подсатильник за такие письма».
Вслед за упреком в «глупейшем» стиле Лика заключает: «Если вы не совсем еще стали дубиной, то напишите» («Переписка А.П. Чехова», т. 2, 10 июня 1891).
Инициатива в отношениях Чехова и Лики Мизиновой — на ее стороне. Летом следующего — 1892 — года она отваживается на новый шаг, который должен по ее замыслу изменить характер их дружеского знакомства, поставить точку над i. Из письма к Чехову 18 июня 1892 года мы узнаем, что они (прежде всего — она) решили совершить вдвоем негласное путешествие.
«Билеты на Кавказ будут, — сообщает Лика, — т. е. Вам и мне разные, только и не думайте, что после того, что мы говорили, Вы непременно должны ехать со мною! Я поеду во всяком случае — одна или нет, — но поеду». Маршрут: «От Москвы до Севастополя, потом от Батума до Тифлиса и наконец от Владикавказа до Минеральных вод и до Москвы».
«Это глупое письмо ничего не объяснит, — говорит она, — мое несчастье, что ничего не умею делать вполовину!» («Переписка А.П. Чехова», т. 2, 18 июня 1892).
Однако Чехов, давший согласие на поездку, затем отказывается. Вот как он об этом сообщает в письме к Лике:
«Милая канталупочка, напишите, чтоб впредь до прекращения холеры на Кавказе не хлопотали насчет билетов. Не хочется сидеть в карантинах» (П., 23 июня 1892).
Тон такой, словно речь идет о незначительном деле. Можно себе представить, что означал его отказ от поездки для самой «канталупочки»: дело было не только в холере, в карантинах. В конце концов можно было, если решено отправиться в путешествие вдвоем, избрать другой маршрут. Но об этом в его письме ни слова.
Обещать и не сделать... Это не похоже на Чехова. В чем же тут дело? Поневоле возникает мысль, что разрыв между словом и делом, столь не свойственный писателю, был связан с внутренней борьбой в его душе.
Мы уже имели случай убедиться, читая их завязавшуюся переписку: Чехов испытывал к Лике двойственное чувство — притяжение и отталкивание, увлеченность и внутреннее противодействие.
«Вечно отговорки! — отвечает глубоко обиженная и уязвленная Лика 26 июня 1892 года, — кажется, не было случая, чтобы что-нибудь не мешало Вам написать мне приличное письмо!» (ОР РГБ).
Что-то действительно мешало отдаться непосредственному чувству, настораживало, вело к глубоким сомнениям. В своих письмах Чехов не только, если можно так сказать, стилистически озорничал, пародировал, — как, например, в письме из Богимова:
«Дорогая Лида!
К чему упреки?
Посылаю тебе свою рожу. Завтра увидимся. Не забывай своего Петьку» и т. д. (П., июнь—июль 1891).
Наступал момент, и он словно сбрасывал с себя дурашливо-веселую маску.
Лика обещала ему сделать подстрочный перевод пьесы немецкого драматурга (вероятно, Г. Зудермана). Чехов предполагал переделать пьесу. Время шло, но Лика не приступала к работе. См. примечание к письму А.С. Суворину 6—7 марта 1892 г. и письмо к Лике 27 и 30 июля 1892 г., где Чехов пишет:
«Вы отдали перевод пьесы немке? Представьте, я ожидал этого. У Вас совсем нет потребности к правильному труду. Потому-то Вы больны, киснете и ревете, и потому-то все вы, девицы, способны только на то, чтобы давать грошовые уроки...» И заканчивает письмо так:
«В другой раз не злите меня Вашею ленью и, пожалуйста, не вздумайте оправдываться. Где речь идет о срочной работе и о данном слове, там я не принимаю никаких оправданий. Не принимаю и не понимаю их».
Но Лика не видит за собой большой вины: «Вы пишете насчет перевода; не может быть и речи о том, чтобы я стала оправдываться — не в чем! Отдала перевод, потому что увидала, что порядком позабыла язык — вот и все».
Однако в споре о переводе проступали и более серьезные разногласия.
«В том, что у меня нет потребности к правильному труду — Вы отчасти правы, — продолжает спорить Лика. — Я не могу правильно трудиться над всем и раз занимаюсь чем-нибудь одним — то этому одному предаюсь с интересом и увлечением, а так как это одно у меня есть, то, конечно, все другое для меня отступает на задний план. Ко всему и всем относиться одинаково и ровно, как Вы, я не могу. Это большой недостаток, может быть, но я все-таки предпочитаю быть такой, для меня хоть что-нибудь бывает дорого, а для Вас никогда и ничто» («Переписка А.П. Чехова», т. 2, 3 августа 1892).
Перед нами не поверхностная словесная полемика, а противостояние двух разных натур.
Вместе с тем, читая их переписку, мы не раз ощущаем: он спорит не только с ней, но и с самим собой.
«В Вас, Лика, сидит большой крокодил, и в сущности я хорошо делаю, что слушаюсь здравого смысла, а не сердца, которое Вы укусили. Дальше, дальше от меня! Или нет, Лика, куда ни шло: позвольте моей голове закружиться от Ваших духов и помогите мне крепче затянуть аркан, который Вы уже забросили мне на шею» (П., 28 июня 1892).
На это полушутливое признанье Лика отвечает серьезно и откровенно:
«А как бы я хотела (если бы могла) затянуть аркан покрепче! Да не по Сеньке шапка! В первый раз в жизни мне так не везет!» («Переписка А.П. Чехова», т. 2, 13 июля 1892).
Ей тяжело, одиноко, холодно — «холодно, как на улице, так и в моей душе» (16 декабря 1892. ОР РГБ).
Она ищет утешенья в вине, в богемном загуле, тон ее писем к нему становится горестным и безысходным:
«Я прожигаю жизнь, приезжайте помогать поскорей прожечь ее, потому что чем скорее, тем лучше»; «Да вообще я гибну, гибну день ото дня»; «Ах, спасите меня и приезжайте». И после подписи — безнадежная приписка: «Ах, как все грязно и скверно!» (там же, 8 октября 1892).
Письмо Лики — горестный призыв, на который нельзя не ответить.
Прежний лукавый тон ее писем, непрерывные переходы от жалоб к насмешке, от намеков на свою сердечную боль к полемическим выпадам, — от всего этого мало что осталось. Жизнь не удалась — вот безрадостный итог, к которому она приходит.
Но Чехов и теперь не отказывается от шуточек.
«Трофим!
Если ты, сукин сын, не перестанешь ухаживать за Ликой, то я тебе, сволочь такая, воткну штопор в то место, которое рифмуется с Европой» (так начинается его письмо в ноябре 1892 года). Это не ответ на Ликино горестное письмо. Но все равно после ее отчаянных сетований чеховская пародийная стилизация выглядит довольно неожиданной.
А что касается попыток утопить счастье в шампанском, он отвечает: «Вы писали мне, что бросили курить и пить, но курите и пьете. Меня обманывает Лика. Это хорошо. Хорошо в том отношении, что я могу теперь, ужиная с приятелями, говорить: «Меня обманывает блондинка»...» (П., 28 декабря 1892).
Однако вряд ли подобные холодновато шутливые ответы могут что-нибудь значить для Лики. Они вызывали у нее лишь досаду, обиду и раздражение.
30 декабря 1892 года она пишет Чехову о своей отчаянной и безрадостной загульной жизни:
«Каждый раз, как мне наливают новый стакан, я вспоминаю Вас и жалею, что не с Вами пью!»
Какая-то искаженная, но неистребимая приверженность своему сердечному чувству...
В конце письма Лика добавляет: «Если же Вы, ужиная с приятелями, будете говорить, что вас обманывает блондинка, то, вероятно, их это не удивит, так как вряд ли кто-нибудь может предположить, что вам могут быть верны» (ОР РГБ, 30 декабря 1892).
Это уже не упрек, не полемический выпад. Лика Мизинова приближается к убеждению, что Чехов и любовь — несовместны. Здесь не может быть никаких надежд, ожиданий, иллюзий.
И вместе с тем она, не в силах освободиться от своей любви, пишет Чехову об этом почти не скрывая:
«Мне так хочется Вас видеть, так страшно хочется этого, и вот и только — я знаю, что это желанием и останется! Может быть, это глупо, даже неприлично писать, но так как Вы и без этого знаете, что это так, то не станете судить меня за это. Мне надо — понимаете, надо знать, приедете ли Вы и когда или нет» («Переписка А.П. Чехова», т. 2, 7 октября 1893). Она собирается ехать за границу через три-четыре месяца.
10 октября 1893 года он отвечает: «Что за мерлехлюндия, Лика? Мы будем видеться не 3 и не 4 месяца, как Вы пишете, а 44 года, так как я поеду за Вами или, проще, не пущу Вас. Будем видеться, пока не прогоните».
Снова и снова обращает на себя внимание: перед нами как будто расстроенный музыкальный дуэт — Чехов начинает подчеркнуто с «не той» ноты. Она признается в том, без чего для нее жизни нет. И он как бы удивленно вопрошает: «Что за мерлехлюндия?» — Словно речь идет о случайно набежавшем настроении.
Это для Лики — последняя капля.
В книге воспоминаний «Из далекого прошлого», в главе «Моя подруга Лика», М.П. Чехова рассказывает о постоянном госте Мелихова писателе И.Н. Потапенко. Летом 1893 года он побывал в имении Чехова, произвел на всех обитателей самое хорошее впечатление.
«У Игнатия Николаевича была интересная внешность, он был общительным и веселым человеком. В компании умел веселиться сам и веселил других. Он был очень музыкален — окончил консерваторию по классу пения и играл на скрипке. Его приезду в Мелихово всегда были рады»2.
К этому времени Потапенко был уже весьма известным литератором, чему способствовала его редкая творческая плодовитость. Младший брат Чехова Михаил Павлович рассказывает, как однажды в Мелихове рядом с Чеховым уселся работать за его столом Игнатий Николаевич. «Пока Чехов сидел за пятью-шестью строками, Потапенко отмахивал уже целые пол-листа, а то и больше. И я однажды слышал такой их разговор:
Чехов. Скажи, пожалуйста, Игнатий Николаевич, как это ты ухитряешься так скоро писать? Вот я написал всего только десять строк, а ты накачал уже целые пол-листа.
Потапенко (не отрывая глаз от бумаги). Есть бабы, которые не могут разрешиться от бремени в течение целых двух суток, а есть и такие, которые рожают в один час»3.
Как собеседник, участник дружеской компании Игнатий Николаевич был весьма общителен и весел. Лика не просто подружилась с ним, она хорошо сыгралась и спелась. «Лика пела и аккомпанировала на рояле, Потапенко играл партию скрипки» («Из далекого прошлого», с. 145).
Мы говорили о расстроенном «дуэте» — на него походили отношения Чехова и Лики, где многое было невпопад, непрерывно разлаживалось.
Поначалу у Лики и Потапенко нее складывалось не так, — просто и ладно.
«...Лика начала увлекаться Потапенко. Очень может быть, что ей хотелось забыться и освободиться от своего безответного чувства к Антону Павловичу...» (там же, с. 146).
Когда заходит речь о женщинах в жизни Чехова, то, пожалуй, две судьбы вызывают особенно страстную и пристрастную оценку: судьба Лидии Стахиевны Мизиновой и Ольги Леонардовны Книппер. Об их отношениях с Чеховым спорили и спорят сегодня так, словно речь идет о близких знакомых участников многолетней дискуссии. Что касается Лики, то у нее среди читателей немало защитников, сторонников, поклонников и, с другой стороны, — противников, «оппонентов», вплоть до самых откровенных недоброжелателей. И один из главных пунктов обвинения: Лика изменила Чехову с Игнатием Потапенко.
Ничего не скажешь — что было, то было. Однако, если мы хотим не просто ограничиться «данным фактом», недостаточно довольствоваться ответом типа «да — нет», «было — не было». Хочется задаться вопросом — почему «было», в силу каких обстоятельств сложилось именно так, а не иначе? В чем причина, толчок, побудивший нашу многострадальную героиню сделать такой шаг?
Лика изменила Чехову... Но сам он — не намеренно, конечно, а, так сказать, объективно, сделал все, чтобы толкнуть ее к этому. Она была уже до предела измучена своей неразделенной любовью, рассчитанно-небрежным отношением Чехова, его письмами — они были одновременно притягательными, полными единственно чеховского, уникального обаяния, свободы, непринужденности и вместе с тем «полушутя» отодвигали Лику всякий раз, как бы ставили на место. Мы видели это. На свои признания в роковом, неизлечимом сердечном чувстве она все время получала лишь разного рода «не ответы», уклонения, увертки, изощренные при всей своей добродушной усмешке. То, что для нее начиналось так весело, увлекало, уносило вперед, дальше — вернее, ближе к Чехову, постепенно все больше становилось сущей пыткой.
Она узнает о начавшемся романе Чехова с актрисой Яворской. Это было для «бедной Лики» не только мучительно, но уже совсем нестерпимо. Яворская, искавшая в Чехове не просто «любовника», а и автора пьесы для своего бенефиса, влюбленная в себя больше, чем в него, превосходно сочетавшая соблазнительность и сексуальность с корыстью, — просила не кого-нибудь, а именно Лику, как подругу, помочь ей «завладеть» Чеховым.
7 ноября 1893 года Лика пишет Чехову о Яворской письмо — одновременно сдержанное, шутливое и — отчаянно-горькое: «...она говорила, что Чехов прелесть и что она непременно хочет выйти за него замуж, просила меня содействия, и я обещала все возможное для Вашего общего счастья. Вы так милы и послушны, что, я думаю, мне не будет трудно Вас уговорить на это». (ОР РГБ)
Чехов откликнулся не сразу, 29 ноября. Пишет как бы о том, о сем:
«Пригласите меня и Виктора Александровича <Гольцева из «Русской мысли». — З.П.> к себе обедать в среду или четверг. И чтобы пирожки были.
Позовите также Машу.
Отвечайте в редакцию «Русской мысли».
До свидания, милая сваха».
Так как же он ответил на письмо Лики? Да никак. Называя Лику «свахой», он не отказывался от своей «жениховской» роли и не принимал ее на себя. Его уклончивость не давала Лике ни малейшего утешения. И вскоре, в декабре 1893 года, она пишет Чехову — прямо, шутливо и бесповоротно: «...я окончательно влюблена в Потапенко! Что же делать, папочка? А Вы все-таки всегда сумеете отделаться от меня и свалить на другого!» (ОР РГБ).
В драматический момент Ликиной жизни предстал Игнатий Николаевич Потапенко. Он не только увлекается Ликой, но и дает ей это понять. Не играет с ней в прятки. Умеет шутить, но не прикрывается шуткой. Я представляю себе: когда она в первый раз услышала его «люблю», у нее, наверное, могла голова закружиться.
Ждать этого слова от Чехова было бы смешно. С Потапенко она поначалу нашла общий язык. Скажем еще раз: они «спелись» в самых разных смыслах.
Многие писавшие о Мизиновой, упирая на ее измену Чехову, просто «заглатывали» чеховский роман с Яворской. Нельзя сказать, что, завязывая этот роман, Чехов оказывался «изменником» по отношению к Лике — он никогда ей ничего не обещал.
Бедная Лика... Чем удачливей, казалось бы, складывались ее отношения с Потапенко, тем страшнее предстояла развязка.
Чехов был свободен. Он колебался, боялся утратить свою независимость, которая защищала его писательское дело от внешних посягательств. Он так и не решился поехать с Ликой на Кавказ. Потапенко же уговорился ехать с Ликой в Париж, обещал ей, что уйдет от нелюбимой жены. И — малодушно обманул.
М.П. Чехова вспоминает: «В начале марта 1894 года Лика и Игнаша, как мы его звали, решили ехать в Париж. Сначала уехал он, а через несколько дней с большой грустью я проводила Лику» («Из далекого прошлого», с. 146).
Брат Марии Павловны Михаил пишет об отъезде в Париж Лики: «...на душе у нас осталось такое чувство, точно мы похоронили кого-то навеки и не увидим больше никогда» («Вокруг Чехова», с. 169).
Итак, 5 марта 1894 года в Париж отправился Игнатий Николаевич, 12 марта — Лика. Однако надежды на совместное путешествие и жизнь за границей сразу рухнули — в Париже уже находилась жена Потапенко (его семья — жена и две дочери).
В первом письме Марии Павловне из Парижа Лика пишет о том, как к ней забежал на полчаса Игнатий: «У него очень убитый вид — по-видимому, ему нельзя уходить одному из дома. Принес даже мне на сохранение все мои и твои письма и мой портрет — значит, бедному плохо» (там же, с. 146).
Несостоявшийся роман с Чеховым принес Лике горькие обиды.
Пытаясь избавиться от них, забыться, она оказалась обреченной на нечто еще более тяжкое и оскорбительное — на унижение.
«Вот уже почти год как я забыла, что значит покой, радость и тому подобные приятные вещи. С первого дня в Париже начались муки, ложь, скрыванье и т. д. Затем в самое трудное для меня время оказалось, что ни на что надеяться нельзя, и я была в таком состоянии, что не шутя думала покончить собой» — эти слова из Ликиного письма в начале 1895 года приводит М.П. Чехова (там же, с. 148).
Лика сначала скрывала от нее многое. Но таиться дальше уже не было сил.
8 ноября 1894 года у нее родилась дочь — ее и Потапенко, бросившего их обеих.
Одновременно с письмом Лики Мария Павловна получила и короткую весточку от Потапенко:
«Милый друг Маша, не придавай большого значения тому, что тебе напишет Лида об известном тебе вопросе. Верь только мне. Ей свойствен пессимизм, поэтому она не хочет верить в будущее, а я твердо знаю, что оно будет таким, как надо... Будь здорова и счастлива и, пожалуйста, продолжай любить Лиду» (там же, с. 150).
Жалко выглядит это торопливое письмецо. Вместо хоть какого-либо серьезного объяснения — общие слова, шаткие заверения, за которыми не чувствуется никакой реальной опоры. Все дело, оказывается, только в «пессимизме» Лики, за которую он, Потапенко, великодушно ходатайствует — «продолжай любить Лиду».
«Пессимистка» Лика в это время писала подруге Маше о Потапенко: «...у него не хватает смелости рискнуть. Вот почему я и говорю, что никогда ничего не выйдет. Поэтому можешь себе представить, что я чувствую и какова моя жизнь. Из твоей Лики сделался мертвец. Я надеюсь только, что недолго протяну...» (там же, с. 149).
А Чехов? Конечно, с ним делится сестра, вероятно, показывает ему письма Лики. Он и сам продолжает с ней переписку.
По дороге в Париж, из Берлина, Лика пишет ему, что «скоро умрет», просит — «Не забывайте отвергнутую Вами, но... Л. Мизинову» (15 марта 1894, ОР РГБ).
Чехов отвечает дружески приветливо и спокойно — выдержка ему никогда не изменяла.
«Милая Лика, спасибо Вам за письмо. Хотя Вы и пугаете в письме, что скоро умрете, хотя и дразните, что отвергнуты мной, но все-таки спасибо. Я отлично знаю, что Вы не умрете и что никто Вас не отвергал» (П., 27 марта 1894).
3 (15) апреля 1894 года в письме из Парижа она пишет о своем бедственном положении: «Потапенко почти не вижу <...> Он заходит иногда утром на 1/2 часа и, должно быть, потихоньку от жены» («Переписка А.П. Чехова», т. 2).
Утопающий хватается за соломинку. Лика не расстается с надеждой, что Чехов появится, зовет его к себе — сначала из Парижа. Затем из Швейцарии, куда перебирается.
14 сентября 1894 года Чехов едет за границу (вернулся в Москву 14 октября). Его письмо Лике из Вены кончается так:
«Я не совсем здоров. У меня почти непрерывный кашель. Очевидно, и здоровье я прозевал так же, как Вас» (П., 18 (30) сентября 1894).
В своих прежних письмах к Лике Чехов шутил, выражался нарочито туманно, пародировал восторженное состояние влюбленного. И вот теперь впервые у него вырывается прямое, горькое, непритворное признание.
Леонид Гроссман, автор одной из лучших — содержательных и проникновенных работ о Лике Мизиновой, — писал по поводу этих строк: «они звучат тем печальнее, что перед нами не только трагедия рока, но и трагедия вины»4.
Чеховские слова словно вырвались, как нечаянное, непроизвольное восклицание, почти междометие, — они оказались сильнее его постоянной сдержанности.
У Лики с Чеховым связаны не только воспоминания об одних обидах. «Кажется, отдала бы полжизни за то, чтобы очутиться в Мелихове, — пишет она ему, — посидеть на Вашем диване, поговорить с Вами 10 минут, поужинать и вообще представить себе, что всего этого года не существовало, что я никогда не уезжала из России и что вообще всё и все остались по-старому!» («Переписка А.П. Чехова», т. 2, 15 (27) декабря 1894).
Перебравшись из Парижа в Швейцарию, в Монтрё, Лика продолжает все так же напрасно звать Чехова к себе. «Предупреждаю, не удивляться ничему. Если не боитесь разочароваться в прежней Лике, то приезжайте! От нее не осталось и помину! Да, какие-нибудь шесть месяцев перевернули всю жизнь, не оставили, как говорится, камня на камне!» («Переписка А.П. Чехова», т. 2, 21 сентября (3 октября) 1894).
Трудно читать спокойно письма Лики Чехову из Франции и Швейцарии — когда она осталась одна, ждала ребенка и как никогда в жизни ощущала всю безнадежность своего одиночества. Если и был какой-то просвет, он связан с Чеховым. Переписываться с ним было трудно. 1 сентября 1894 года писатель поехал в Феодосию к А.С. Суворину на дачу. Затем отправился с Сувориным за границу, был в Италии и Франции, а в Мелихово вернулся 19 октября.
В сумятице чувств, горя, отчаяния, растерянности, которая переполняла письма Лики этого времени, можно уловить два главных мотива: во-первых, страстное, нетерпеливое стремление увидеть Чехова, поделиться с ним — самым близким и, несмотря ни на что, любимым человеком. Второе чувство, все более и более нарастающее, казалось бы, несовместимое с первым, — что Чехов вообще — натура безразличная.
В письме к нему из Парижа она горько жалуется и недоумевает, почему он и его сестра забыли про нее.
«Никто не хочет из вас ответить. Ведь я почти три месяца ничего об Вас не знаю! Я понимаю, что можно наплевать так на человека, но по крайней мере, имея какие бы то ни было основания! Вот мне и интересно знать, почему так поступили со мной. Единственные люди, которых считала самыми близкими, и вдруг так поступили» (4 июля 1894, ОР РГБ).
Она и раньше в переписке с Чеховым, наряду с признаниями, насмешливо отзывалась о его невозмутимом спокойствии. Теперь, в самые критические, кризисные моменты ее жизни, обида, разрастаясь, становится убеждением: это человек равнодушный.
И трагическая парадоксальность состояла в том, что оба этих противоречивых чувства — неистребимая увлеченность Чеховым и разочарование — не уступали друг другу, спорили, раздирая душу.
Возможно ли такое сочетание? Читая письма Лики, видишь: возможно.
Ведь слово «любить» — в отличие от «уважать» — не всегда предполагает вопрос: за что? Любовь не просто следствие таких-то причин. Она сама себе причина и основание. А о следствиях часто и вовсе не думает.
«Видно, уж мне суждено так, что все люди, которых я люблю, в конце концов мною пренебрегают». И потом дальше: «...не знаю, посочувствуете ли Вы мне! Так как Вы человек уравновешенный, спокойный и рассудительный. У Вас вся жизнь для других и как будто бы личной жизни Вы не хотите! Напишите мне, голубчик, поскорее! Напишите, потому что у меня нет никого, кто бы мог заставить меня прийти в спокойное и уравновешенное состояние! Мне кажется только, что еще несколько дней, и я не выдержу больше! Вам я верю, а потому хочу получить от вас несколько строчек...» (20 сентября 1894, ОР РГБ).
Лика вся горит и тем более ощущает холод близкого человека, но он все равно остается одним, единственным. Даже своей близкой подруге, сестре Антона Павловича, она просит не показывать это письмо и ничего ей не говорить.
Не просто настойчиво, а с какой-то одержимостью она повторяет: «Приезжайте! Напишите!»
И тут же рядом так же упрямо: «Вы всегда были равнодушны к людям и к их недостаткам и слабостям!» («Переписка А.П. Чехова», т. 2, 21 сентября / 3 октября 1894).
«Я хочу видеть только Вас — потому что Вы снисходительны и равнодушны к людям, а потому не осудите, как другие!» (27 сентября / 9 октября 1894, ОР РГБ).
2 (14) октября 1894 года Чехов отвечает из Ниццы, кратко и сдержанно: «О моем равнодушии к людям Вы могли бы не писать».
Хочется возразить: нет, не могла этого не писать, она выстрадала то, что все время повторяла.
В письме 15 (27) декабря 1894 года из Парижа Лика сообщает: «Скоро у меня будет чахотка, так говорят все, кто меня видит!» И тут же замечает с тонкой, вместе с тем убийственной иронией: «Перед концом, если хотите, завещаю Вам свой дневник, из которого Вы можете заимствовать многое для юмористического рассказа» («Переписка А.П. Чехова», т. 2).
Тут, конечно, вспоминается чеховская «Чайка»:
«Нина. Что это вы пишете?
Тригорин. Так, записываю... Сюжет мелькнул... (Пряча книжку.) Сюжет для небольшого рассказа: на берегу озера с детства живет молодая девушка, такая, как вы; любит озеро, как чайка, и счастлива и свободна, как чайка.» (13, 31).
В драме жизни коренился мотив для будущей пьесы, которая вскоре уже начала складываться. Многие обращали внимание на то, что в Тригорине, в его жалобах на фатальное многописание — нечто, восходящее к самому Чехову. Но дело не только в каторжном писательском труде. Автор «Чайки» в Тригорине глубоко уязвил самого себя, свою профессиональную привычку «извлекать» из жизни, из переживаний окружающих людей, их бед, переживаний — мотивы и сюжеты для своих писательских дел.
Когда Лика насмешливо рекомендовала Чехову заимствовать из ее дневника многое для юмористического рассказа, она не могла представить, что ее совет действительно откликнется в его творчестве.
2 января 1895 года Лика просит в письме: «Напишите, дядя, мне ласковое письмо. Право я его стою» (ОР РГБ).
В какой-то мере ее просьба оказывается услышанной. Тон писем Чехова к ней начинает меняться. Видимо, и он устал от игры в переписку вместо самой переписки. Он выражается проще, естественнее, дает понять, что их отношения не нарушены.
«Милая Лика, я жду Вас в январе и феврале; если буду в Петербурге, то известите меня о Вашем приезде и я приеду в Москву, в Мелихово — или куда прикажете. Мне хочется поговорить с Вами, писать же не о чем, так как все осталось по-старому...» (П., 20 или 21 января 1895).
И никаких иносказаний, полемических задеваний, насмешек.
«Милая Лика, если Вы приедете в Мелихово, то я буду и рад и благодарен Вам» (П., 3 апреля 1896).
«Когда же, наконец, Вы приедете? Мне нужно повидаться с Вами» (П., 10 июня 1896, Мелихово).
В их переписке — некоторое успокоение. Дружеское ли только? Однако каждому из них предстоит пережить новые удары судьбы.
17 октября 1896 года в Петербурге терпит сокрушительный провал премьера чеховской «Чайки».
14 ноября того же года умирает от воспаления легких Христина, двухлетняя дочь Лики, в которой она видела последнюю спасительную надежду в своей неудавшейся жизни.
Чехов заносит в III-ю записную книжку: «У человека бывают очи отверзты только во время неудач» (17, 143). Эту запись он переносит в I-ю, основную, книжку и там повторяет ее два раза (17, 93, записи № 7 и № 16).
Словно «очи отверзлись» у Чехова после краха его любимого детища — «Чайки».
Уезжая из Петербурга в Мелихово на следующий день после провала, 18 октября 1896 года, он пишет сестре письмо в несколько строк и кончает такими словами: «Когда приедешь в Мелихово, привези с собой Лику».
Он никого не хотел видеть в этот, может быть, самый тяжелый момент жизни — Лика была единственной, кого он к себе позвал.
Наступает пора как будто нового сближения. В конце октября 1896 года Чехов шлет Лике письмо, с которым посылает жетон каталога пьес — подобно тому, как Нина Заречная в «Чайке» вручала такой же подарок Тригорину. На жетоне указаны номер страницы и строки, где значится: «Игнаша — дурачок, или Нечаянное сумасшествие» (П., 6, 206 и 531).
Мы видим, как изменился юмор в письмах к Лике — нет больше желания поддразнить, задеть, высмеять. Вместо этого приглашение — дружески посмеяться над недавним «наваждением».
На мой взгляд, это осторожная, тактичная, даже по-своему ласковая шутка. И она вполне могла прийтись по душе Лике. В ответном письме она писала: «Жетон мне нравится <...> во всех отношениях...» («Переписка А.П. Чехова», т. 2, 1 ноября 1896).
Новый 1897 год Лика, как бывало прежде, встречала в Мелихове. В последующие месяцы в их переписке — главным образом — уточнения дат и места их встреч. Например, его письмо Лике 15 июня 1897 года — он заедет к ней, «чтобы вместе ехать в Мелихово, где Вас так любят».
8 августа 1897 года из Мелихова: «И зачем Вы спрашиваете, хочу ли я, чтобы Вы приехали, и какой Вам нужен ответ, если Вы сами обещали приехать во вторник и если мы каждый день ждем Вас с нетерпением? Все ждут Вас, а я не уезжаю, потому что все жду и жду...»
Говоря о том потеплении, каким отмечены и переписка и встречи Чехова и Лики, сошлемся еще на одно свидетельство. Немного раньше, 24 июня 1897 года, она, вернувшись из Мелихова в Москву, писала ему: «На этот раз мы были довольны милым хозяином, и мне жаль, что я не смогу приехать в Мелихово скоро» (ОР РГБ).
Не так-то часто вызывал Чехов у Лики такие благодарные признания.
Какой же характер носили их встречи в это время — чисто дружеский? Не станем гадать или делать вид, что все знаем, когда нет полной уверенности. Но вот что пишет Лика Чехову в недатированном письме, на котором он пометил: «97, VII», т. е. июль 1897 года:
«Если захотите меня видеть — напишите, приеду. Вы знаете, что не исполнить Ваших желаний я не могу, если бы и хотела даже»; «Прощайте и не забывайте меня, я же только о Вас и думаю» (ОР РГБ).
В душе Лики воскресает заново ее глубокое чувство к Чехову, пожизненная сердечная привязанность. И, конечно, не только дружеская симпатия слышится в ее письме 1 августа 1897 года:
«Как Вам понравился мой cousin Володя? Мне досадно было, что не могла отделаться от него! Надо было с Вами поговорить, а он тут торчал... Вы и представить не можете, какие хорошие нежные чувства я к Вам питаю!»
И еще: «Право, я заслуживаю с Вашей стороны немного большего, чем то шуточно-насмешливое отношение, какое получаю. Если бы Вы знали, как мне иногда не до шуток». («Переписка А.П. Чехова», т. 2).
Однако Чехов этой поры был уже не совсем таким, как прежде. Лика его любит и боится его потерять, она осторожна, как будто опасается «спугнуть».
Это было время, на мой взгляд, наибольшего сближения Чехова и Лики. 1 сентября он уехал во Францию, остановился в Ницце, в Русском пансионе. В Россию вернулся только 4 мая 1898 года.
А 9 сентября 1898 года Чехов пришел на репетицию «Чайки» в Московском Художественном театре. Он познакомился с артисткой театра Ольгой Леонардовной Книппер.
14 сентября побывал на репетиции спектакля «Царь Федор Иоаннович». Роль Ирины исполняла Ольга Леонардовна.
21 сентября 1898 года, в письме из Ялты, Чехов признался Лике: «У Немировича и Станиславского очень интересный театр. Прекрасные актрисочки. Если бы я остался еще немного, то потерял бы голову».
Так завершалась целая эпоха в жизни Чехова, его романа, не-романа, недо-романа с Лидией Стахиевной Мизиновой.
Уже незадолго до смерти Чехов заметил: «...в искусстве, как и в жизни, ничего случайного не бывает» (Б.А. Садовскому, 28 мая 1904).
И, конечно, нет ничего случайного в том, что Лика, чутко улавливавшая все, что связано с жизнью Чехова, послала ему свою фотографию с надписью, где подводила черту — итог тому, что было пережито:
«Дорогому Антону Павловичу на добрую память о восьмилетних хороших отношениях. Лика.
Будут ли дни мои ясны, унылы,
Скоро ли сгину я, жизнь погубя,
Знаю одно, что до самой могилы
Помыслы, чувства, и песни, и силы
Все для тебя!!!(Чайковский — Апухтин)
Пусть эта надпись Вас скомпрометирует, я буду рада.
Париж, 11 октября 1898 г.
Я могла написать это восемь лет тому назад, а пишу сейчас и напишу через 10 лет» («Переписка А.П. Чехова», т. 2, 11 (23) октября 1898, Париж).
Могла с полным правом так написать, так утвердить свое неумирающее чувство — оно никому не дало себя победить. За все эти годы Лика оступалась, сбивалась с пути, но снова обретала его.
И слова классического романса Апухтина — Чайковского так пришлись впору ее душе, ее судьбе, будто она сама их написала.
Сколько было обманутых ожиданий, неоправдавшихся надежд, но с какой нерастраченной силой зазвучала мелодия ее любви. Что бы там ни было, все равно, несмотря ни на что, «Скоро ли сгину я, жизнь погубя».
Насчет того, что надпись «скомпрометирует», это была, конечно, шутка, без нее Лика не могла, здесь она была достойной корреспонденткой великого писателя и шутника, но как нешуточна и значительна эта надпись; как заново заиграли апухтинские слова:
«Сердце воскреснуло, снова любя...»
Здесь каждая строка — не просто цитата, но живые, не гаснущие воспоминания о домашних мелиховских концертах, о том, что исполняла Лика и что пело в ее душе.
В последней строке романса «Все для тебя!» Лика от себя добавила еще два восклицательных знака, — как будто вложила частицу своей любви.
Бедная Лика... Но на ее долю выпало не только страдать. Она не раз упрекала того, кому посвятила фотографию с этим романсом. Однако жила в ее душе и благодарность за любовь:
Все, что в душе дорогого, святого, —
Все от тебя!
Роман Чехова и Лики упрямо не укладывается в привычные рамки и представления — настолько, что его и романом трудно назвать: многое здесь само себя опровергает. И переписка словно сопротивляется тому, чтобы просто отнести ее к разряду «любовной». Мы ощущаем здесь своеобразное неравноправие чувств.
Лика, непосредственная, искренняя, вся — такая, какая она есть. Она несет стихийную, неровную, переменчивую, но в глубине своей подлинную, никак не наигранную, с трудом скрываемую любовь к Чехову. Судьба столкнула ее с ним — натурой в чем-то родственной и вместе с тем противоположной. Ее страсть и — его сдержанность на первый взгляд такая шутливая. Ее готовность отдать себя и — недремлющее в Чехове чувство угрозы, опасности, его почти инстинктивное желание отстоять личную свободу, не дать нанести урон главному делу жизни — творчеству.
В «Чайке» учитель Медведенко перед началом треплевского представления говорит что Константин Гаврилыч и Нина «влюблены друг в друга, и сегодня их души сольются...» (13, 5). Но у Чехова стремления «слиться» не было — вернее, если даже и было, то упорно оспаривалось глубоко укоренившимся нежеланием дать завладеть собой. Спор двух натур осложнялся тем противоборством чувств, которое происходило в душе Чехова. Так рождалась непоследовательность, странность его поведения.
Трудно понять это, не учитывая борьбы двух начал в суровой и одинокой чеховской душе. То, что выглядело неожиданным, было глубоко обусловлено, предопределено.
Натура Чехова, если можно так сказать, фатально обречена на себя, на свой писательский труд. Так бывает не с каждым.
Переписка Чехова и Лики — смертельный поединок и шутливая перепалка в одно и то же время. Они спорят, препираются, смеются друг над другом, но говорят на одном языке. Понимают друг друга с полуслова; даже если это «полуслово» употреблено намеренно «не в том», нарочито перевернутом смысле.
Их письма — совершенно разные. У нее — обиды, упреки, страдальчески-трудные полупризнания, и все — вперемежку с шутками, полемическими выпадами, прямыми обвинениями. У него — постоянная, неискоренимая уклончивость, намеренный «не ответ». Он вроде как бы ее не понимает, хотя на самом деле видит насквозь.
И вообще — умнейший Чехов в своих письмах Лике умел «придуриваться», шутить, но не «для смеху» только, а — чтобы отшутиться, отбиться. Проницательно наблюдая, во все проникая, разыграть якобы непонимание.
И, может быть, самое важное и характерное: при всем этом глубоком различии, несовпадении, разнобое — торжествующий над препирательством дух свободы и раскованности; самой лихой непринужденности, веселой словесной игры.
Согласие и несогласованность. Любовь здесь как будто благословлена свыше и осмеяна дьяволом.
Не возьму на себя смелость говорить от имени читателя. Просто признаюсь: когда снова и снова обращаешься к этой уникальной, единственной в своем роде переписке, вдруг испытываешь такое чувство: хочется, чтобы два героя писем наконец сблизились. Радуешься всему, что их мирит, подталкивает друг к другу, сближает.
И каждый раз с горечью убеждаешься: «Все для тебя!!!» — это слова Лики, ее крик, вопль отчаяния и радости, ее заклинание, призыв.
А Чехов — здесь уж другое: нет, не все для тебя, не все для любви. Это не каприз мой — такой уж я есть. Ничто человеческое мне не чуждо — но то, что я создаю, должен создать, призван, как писатель, для меня превыше всего.
Неожиданно, парадоксально вдруг не Чехов — великий и всеми любимый — вызывает сочувствие, а она, бедная Лика, страдающая сторона, «потерпевшая» в любви. И не раз закрадывается ощущение: каким суровым и непреклонным бывал Антон Павлович — один из самых добрых, деликатных людей, каких знают читатели разных стран и континентов.
В чем же тут дело?
Вероятно, в том, что Чехов-человек и Чехов-мужчина — не одно и то же. В известном смысле это два не совсем схожих существа.
Первый в нашем представлении всегда обращен к ближнему с готовностью помочь, поддержать, чем только можно посодействовать. Его душа не полна, тем более не переполнена самим собой, тянется к другим, особенно к тем, кто сейчас нуждается в неотложной помощи.
А Чехов-мужчина? Мы видели, это не только увлеченная, очарованная «ею» личность. Он не только стремится к «ней», но и ведет опасную игру, похожую, скажем еще раз, на противоборство. Вам кажется, он жесток? А каким ему остается быть, если он — Чехов, самим Богом рожденный быть художником? И он тем более велик, что великим себя не считает; воспаленное самолюбие, самолюбование, увлеченность собой не отвлекают его от того, что составляет смысл, суть, существо и естество его жизни — то есть, творчество.
Лика, прекрасная, естественная, несчастливая, обреченная на беды, недаром ревновала Чехова к... его писательству, называла бесчувственным, неспособным любить. Она могла соперничать с подругой, но никому, ни ей, ни ее соперницам не было дано так привлечь, притянуть к себе Чехова, так его подчинить, чтобы заставить его устремиться навстречу, забыв о своем писательском призвании.
Последняя глава жизни Лики связана с режиссером и артистом Художественного театра Александром Акимовичем Саниным (Шенбергом). Она вышла за него замуж в 1902 году. Чехов писал по этому поводу О.Л. Книппер:
«Лику я давно знаю, она, как бы ни было, хорошая девушка, умная и порядочная. Ей с С<аниным> будет нехорошо, она не полюбит его...» (12 марта 1902).
О том, как сложилась семейная жизнь Саниных, рассказывает Леонид Гроссман в своей упоминавшейся статье «Роман Нины Заречной». Он говорит о нежной заботливости Санина к жене, о Лике — помощнице, участнице его творческих дел. И заключает: «После долгих лет всяческих испытаний в семью Мизиновых пришло счастье» (с. 282).
Думается, Лика, которую как будто сама судьба обрекла на пожизненную любовь к Чехову, вряд ли могла чувствовать себя в полном смысле счастливой.
10 июня 1902 года М.П. Чехова писала брату Антону Павловичу из Ялты: «Супруги бывают, т. е. Лика с мужем, через день. Санин мне надоел, Лике я рада. По-моему, она мужа не любит, часто его третирует» («Письма к брагу», с. 206).
Это не вполне согласуется с представлением о новой семье, основанной на взаимной любви.
Наверное, выход замуж за Санина принес Лике свои радости. Но быть счастливой без Чехова она, видимо, не могла.
Примечания
1. Чехова М.П. Письма к брату А.П. Чехову. М., 1954. С. 25.
2. Чехова М.П. Из далекого прошлого. М., 1960. С. 145. Далее — ссылки в тексте.
3. Чехов М.П. Вокруг Чехова. Е.М. Чехова. Воспоминания. М., 1981. С. 128. Далее — ссылки в тексте.
Покойный исследователь Чехова И.Ю. Твердохлебов приводит отзыв о Потапенко Льва Толстого. Его упоминает А.С. Суворин в письме к А.Н. Плещееву 20 июня 1891 г.; «Хвалил он очень Потапенко, но, насчитав 6 журналов, где он участвует, заметил, что так, пожалуй, из него и ничего не выйдет. Нельзя столько производить» (И.Ю. Твердохлебов. Материалы к «Летописи жизни и творчества А.П. Чехова»).
4. Леонид Гроссман. Роман Нины Заречной // «Прометей», 1967. Т. 2. М. С. 243.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |