Молодая писательница Елена Михайловна Шаврова (1874—1937) признается в первом письме Чехову в январе 1891 года:
«Мне кажется, если во мне есть то, что следует, — я везде пробьюсь, а если нет, то самая лучшая школа не поможет» (ОР РГБ).
Шаврова имела в виду свою артистическую карьеру — она занималась в Драматическом училище А.Ф. Федорова. Если же говорить о ее писательской судьбе, — тут она, что называется, как в воду глядела. Произошло все, как она предсказала. Ей выпало на долю стать ученицей, подопечной, литературной — и не только — воспитанницей писателя, который как никто олицетворял самую лучшую школу и в профессиональном, и в нравственном смысле. Он занимался ею так внимательно и добросовестно, как делал всё в своей жизни. Но, как она и предрекла в своем приговоре себе, если в ней самой, в том, что ей дано от Бога, не было чего-то важного и определяющего, — никто и ничто помочь ей не могли. Чехов недаром ей написал: она рискует навсегда остаться начинающей (см. письмо 19 апреля 1896).
Нельзя сказать, что судьба была к ней немилостивой: десять лет она встречалась, переписывалась, почти, поскольку это вообще возможно, дружила с Чеховым, писала и переделывала свои рассказы по его советам и наставлениям. Она любила его всю жизнь. И несовершеннолетней девочкой, и одинокой, забытой старухой. У нее были свои радости, но больше — огорчений, обид, разочарований. Никогда не имела она ни малейшего повода усомниться, разочароваться в нем, в своем учителе. Но имела основания, когда думала о его ответном чувстве.
Многие женщины, любившие Чехова, могли бы повторить слова из романса Чайковского — Апухтина, посланные писателю Ликой Мизиновой: «Всё для тебя!» И многие получали в ответ, если так можно сказать, «не всё».
Чехов был окружен любовью. Как мало кто из писателей. Но наделен любовью он, как натура, был совсем не так и не в таком смысле. В каком? Попытаться ответить на это должна вся наша книжка.
Нередко о нем говорят как бы по раздельности — вот он как художник, а вот — как человек. На самом же деле перед нами — одна целостная, неразделимая личность писателя-человека. И одна из первоопределяющих ее черт — чувство свободы, независимости, суверенности.
Чехов принадлежит всем. И вместе с тем у каждого — свой Чехов. Начинается он для меня с вечной «самообороны», отстаивания своей неподвластности никому, независимости, незавербованности.
Это — в отношениях с окружающими. И — в особенном смысле, с особенной остротой — с женщинами. Потому что она — женщина — существо, которое не только любит, не только дарит себя, но и хочет назвать своим, захватить, овладеть; отдаваясь — покорить, восторжествовать.
Женщина для Чехова желанна и в то же время она — угроза, опасность.
Оскар Уайльд сказал: «Женщины вдохновляют нас на великие дела, но не дают возможности их осуществить». У Чехова в споре любви и литературы любовь не сразу, но в итоге отступала на второй план.
Чехов помогал Елене Михайловне Шавровой всем, чем мог: как писатель, литературный наставник. Но ответить на ее жар любви своим «жаром» он не мог. И, знакомясь с их перепиской, ее воспоминаниями, его письмами — мы не раз в этом убеждаемся.
Глава о Мизиновой озаглавлена «Бедная Лика». Но с таким же основанием можно было бы назвать главы — «Бедная Елена», «Бедная Лидия». В каком-то смысле даже — пусть это покажется неожиданным — бедная Ольга Леонардовна. Правда, это совершенно особый случай.
«Сны бывают лучше действительности...» Но начиналось все не так. Жизнь вдруг показалась похожей на сон. 1889 год. Лето. Ялта. Елена Михайловна, впрочем, скорее, просто Лена, ей было 15 лет, познакомилась с Чеховым. Ему было тогда 29 лет, и слава его росла.
«Мы знали его по рассказам, читали с восхищением, каждое новое произведение встречали с восторгом и очень обрадовались, когда узнали, что Чехова ожидают в Ялте», — пишет она в своих воспоминаниях1.
Есть любовь с первого взгляда. Девочка Елена Шаврова влюбилась в него даже еще раньше, чем впервые увидела: любовь до первого взгляда... Встретились они на пикнике в Массандре (недалеко от Ялты), который устроила одна из ялтинских дачевладелиц.
«Как сейчас помню этот замечательный вечер. Я все время видела его одного, следила за тем, что он делает, где сидит и с кем разговаривает, и, помню, мучительно завидовала взрослым людям, которые были возле него. Какие счастливцы! О чем это он разговаривает с ними? Интересно бы послушать <...>
До встречи с Чеховым я старалась представить его себе, но у меня ничего не выходило. Зато теперь я жадно смотрела на него. У него были удивительно добрые, ясные, немного насмешливые глаза и прелестная улыбка. Ни у кого на свете, казалось мне тогда, не могло быть такой улыбки, таких милых глаз и такого прекрасного лица. А когда он улыбался, то лицо точно озарялось солнцем» (с. 268).
Разве это в самом деле не похоже на сои?
И она отваживается на свой первый смелый шаг — даже на два шага, определивших ее жизнь и писательскую судьбу.
На следующий день, утром, когда она с двумя своими сестрами и с англичанкой-гувернанткой пошли купаться, она сказала, что ей нужно в магазин, и отправилась искать Чехова. И нашла его возле дачи, в которой он тогда жил. Он шел, помахивая палочкой, к павильону Верне напиться кофе2.
«Конечно, в моей голове моментально созрело решение. «Теперь или никогда», — подумала я. Чехов был совершенно один. Когда представится другой удобный случай?» (с. 270).
Она вошла в павильон, сознавая, что «по тогдашним правилам хорошего тона» это было не совсем пристойно. И вот уже они оба сидят за столиком. Чехов разговаривает с ней приветливо и ласково.
Тут она делает второй шаг.
«Антон Павлович, — с отчаянной решимостью начала я, — там на хуторе <Харьковской губернии, откуда приехала в Ялту ее семья. — З.П.> я написала этим летом небольшой рассказ и хотела бы знать Ваше мнение... Можно мне его принести Вам?.. Только, наверное, очень плохо, — прибавила я» (там же).
Чехов в ответ не только «ласково улыбнулся», но и сказал, как ему передать ее рукопись; затем внимательно прочитал рассказ и пообещал помочь его напечатать. Когда они потом встретились, он похвалил ее: «Свежо, интересно и талантливо написано. Надо продолжать!.. Здесь мне много приносят рассказов для прочтения, но ваш самый лучший, хотя вы и барышня и жизни совсем не знаете... Но у вас есть большая наблюдательность, много искренности. Вы правдивы, а это не часто встречается. Потом вы хорошо и верно чувствуете природу и умеете передать это чувство так, что читатель ваш начинает видеть и даже чувствовать то же, что видите и чувствуете вы сами. Повторяю, рассказ хорош и вполне годен для печати, и если вы желаете, мы напечатаем его. Это можно устроить...» (с. 271).
При их разговоре никто больше не присутствовал. Единственный источник — свидетельство самой Елены Михайловны. Насколько это достоверно? Думаю, тот, кто читал всю переписку молодой писательницы со своим учителем, — не стал бы сомневаться. Чехов не случайно заметил: «Вы правдивы, а это не часто встречается».
Я бы отнес эту похвалу не только к Шавровой-писательнице, но и — к человеку, к натуре.
Когда Чехов обещал устроить публикацию рассказа Шавровой, озаглавленного «Софка» — по имени молодой героини, — он имел в виду суворинскую газету «Новое время». И действительно — 26 августа 1889 года, в № 4846 суворинской газеты рассказ был напечатан с подзаголовком, который поставил Чехов, — «Кисловодская идиллия». Елена Шаврова, прочитав его в газете, увидела: это и ее текст, и не совсем ее. Чехов не просто, как он выразился, кое-что «почиркал». Он прошелся пером от фразы к фразе — бережно и одновременно твердо, рукою мастера.
Так состоялась вторая встреча Шавровой и Чехова — начинающей писательницы и автора классических произведений; встреча не в павильоне-кафе, а на полях рукописи3.
«Софка» — рассказ о пикнике, в котором участвует сама Софка, ее мама, подруга мамы Адель Карловна, князь, генерал, актер и другие.
Первая фраза текста Шавровой — «Она сидела на снятом с лошади мужском седле...» — под чеховским пером принимает такой вид: не «сидела», но — «Она сидит на траве, на мужском седле...» (18, 97). И, начиная с этой фразы, Чехов последовательно меняет глаголы прошедшего времени на — настоящего.
Писатель повествует о том, что было. Но для Чехова это особенно характерно — говорить о минувшем как о сиюминутном, происходящем сейчас. Читатель ощущает себя непосредственным свидетелем того, что описывается.
Вот начальные фразы нескольких чеховских рассказов:
«Посреди магазина стоит Полинька <...> и ищет кого-то глазами...» («Полинька», 6, 52).
«Павел Васильич! — будит Пелагея Ивановна своего мужа...» («Накануне поста», 6, 82).
«Сторож не видит ничего, но сквозь шум ветра и деревьев ясно слышит...» («Недоброе дело», 6, 93).
«В селе Шальнове звонят к заутрене» («Рано!», 6, 112).
«Мать сует мне на расходы несколько медных монет...» («На страстной неделе», 6, 141).
«Шафер в цилиндре и в белых перчатках, запыхавшись, сбрасывает в передней пальто...» («Свадьба», 6, 340).
Я взял наугад первые фразы некоторых рассказов 1887 года. Но так же легко было бы подобрать сходные начала произведений других лет. Приверженность к описанию изображаемого не как происходившего, но как непосредственно, на глазах происходящего — коренная черта Чехова-повествователя.
У Елены Шавровой в рукописи:
«На водах так скоро знакомятся! [А бойкость всегда нравится и привлекательна. Это Софка хорошо знает]» (18, 97). То, что в квадратных скобках — Чеховым вычеркивается. Можно понять — это банально.
У Шавровой в первоначальном тексте:
«— Не барышня — а шампанское! — восклицает полковник Иванов <...>»
Чехов дописывает: Софка улыбается ему и чувствует, что «она и в самом деле похожа на шампанское» (18, 99).
То, что было пошловатым комплиментом полковника, стало теперь и характеристикой состояния героини.
Князь, богатый грузин, совсем еще мальчик — «приехал кутить и старается добросовестно выполнить все, что требуется для этого». Подчеркнутое слово, не совсем подходящее, заменяется более простым и естественным: «нужно» (18, 99).
Неловко сказано было у Шавровой: корнет «телячьими глазами взирает» на Адель Карловну. У Чехова — проще: «по-телячьи глядит на нее...» (18, 100).
Вместо — «все уверены, что петь следует, и потому чувствуют удовлетворение» — «и потому довольны».
Чехов сказал Шавровой при встрече, что он «немного изменил конец».
В первоначальном тексте князь на обратном пути «без умолку рассказывает ей <Софке. — З.П.> про свою любовь: чистую, высокую...».
Чехов этот монолог князя сократил и переделал — князь признается Софке в любви к ней самой, а не рассказывает, как он обожает другую.
Правка Чехова была сквозной, редкая фраза осталась без изменений. И в то же время чувствуется, что Чехов одобрительно отнесся к общему построению рассказа. Единственное кардинальное изменение — кого любит князь: петербургскую знатную даму — как у Шавровой или Софку — как у Чехова.
Лето 1889 года в Ялте — может быть, самая счастливая нора жизни Елены Шавровой.
«Мы почти ежедневно встречались с Антоном Павловичем в городском саду, где он обедал и бывал по вечерам на музыке, на набережной у моря, и у Яхненко <устроительница пикника в Массандре. — З.П.>. Часто устраивались посадки по окрестностям Ялты: в Гурзуф, Алупку, Ореанду, на Учан-Су, в Симеиз, Мисхор и лесничество, — вспоминает она» (с. 272).
«О развлечениях Антона Павловича заботились тогда все его знакомые и друзья, весь город. Его всегда окружала целая свита поклонников. К нему как сильному магниту неудержимо тянулись все со своими сомнениями, запросами, скорбями, нуждами, болезнями и дерзаниями и ждали от него нравственной поддержки, помощи и совета» (с. 273).
Елена Шаврова пишет, что знакомые писателя шли за ним, «точно ученики за учителем». Она так и говорила: «Антон Павлович, вы и ваши апостолы».
И получала истинно чеховский ответ. Писатель всегда улыбался и возражал:
«Но ведь у меня нет никакого учения. Какие же у меня могут быть апостолы?» (с. 274).
Шаврова пишет о покоряющем обаянии личности Антона Павловича («В то горячее, южное лето 1889 года мы все влюблены были в милого Чехова»). И ее любовь к нему сливалась с благоговейным отношением к живому классику, который учит ее литературному ремеслу.
Чехов-редактор Шавровой — большая тема, она заслуживает специального внимания. Их совместная работа, «сотворчество» молодой коллеги и шер-мэтра, дорогого учителя (как она его называла в письмах), — это продолжалось целое десятилетие. Скажу еще о втором рассказе Шавровой, отредактированном Чеховым, — «Птички певчие».
Он писал А.С. Суворину 20 ноября 1889 года:
«Возвращаю Вам рассказы. Из «Певички» можно было сделать «Птички певчие», а другой рассказ никуда не годится». И далее он рассказывает, как основательно переделал рассказ Шавровой: «В «Певичке» я середину сделал началом, начало серединою и конец приделал совсем новый».
Обратимся к тексту4.
Елена Шаврова описывает жизнь и быт гастролирующей опереточной группы. Главная героиня — Поленька.
«Она блондинка, считается самой хорошенькой в труппе. У нее небольшой, звонкий голосок, настоящий, опереточный, но выпускают ее не часто, да и то в маленьких ролях. Получает она всего пятьдесят рублей в месяц» (с. 222).
Поленьке нравится баритон Борисов, знаменитый гастролер. «Хорош он бесспорно; красота у него настоящая, гастролерская, нахально-животная, на которую так падки женщины всех возрастов и положений» (с. 223). Однако Поленька не решается признаться не только ему, но «даже самой себе» — он «сезонный муж» примадонны Тюлевой-Райской, «возраст которой невозможно определить» (там же).
«Пора идти в театр.
Сегодня участвует Тюлева, и ставят поэтому новую оперетку. Поленька поет в хоре в первом акте и спешит одеваться.
Уборная маленькая, низкая и отвратительная, грязная. Лампы чадят. Все одеваются вместе, гримируют друг друга. Не обходится без ссор. Ссорятся из-за всего: из-за зеркала, из-за воды, из-за костюмов.
Содом стоит страшный» (с. 224).
В письме А.С. Суворину 20 ноября 1889 года, начало которого процитировано выше, Чехов, упомянув о том, как он переделал рассказ «Птички певчие», продолжает:
«Девица <Шаврова. — З.П.> тщится изобразить опереточную труппу, певшую этим летом в Ялте. Тюлева — это Бельская, а Борисов — баритон Владимиров. С хористками я был знаком. Помнится мне одна 19-летняя, которая лечилась у меня и великолепно кокетничала ногами. Я впервые наблюдал такое уменье, не раздеваясь и не задирая ног, внушить вам такое ясное представление о красоте бедр. Впрочем, Вы этого не понимаете. Чтоб понимать, нужно иметь особый дар свыше. <...> Чувствовали они себя прескверно: голодали, из нужды б <...>, было жарко, душно, от людей пахло потом, как от лошадей... Если даже невинная девица заметила это и описала, то можете судить об их положении...»
То, что и как рассказывает Чехов в письме к Суворину, и — как изображено это в рассказе «Птички певчие», — и сходно, и разнится. Чеховские оценки — резче, прямее, если можно так сказать, убийственнее. Может быть, это связано еще и с тем, что он высказывается в письме, а Шаврова изображает в рассказе. О том, как он выглядел до чеховской правки-переделки, мы судить не можем. Перед нами только текст газетной публикации.
Написав Суворину, что «конец приделан совсем новый», Чехов добавляет: «Девица <Шаврова. — З.П.>, когда прочтет, ужаснется. А маменька задаст ей порку за безнравственный конец... Маменька аристократическая, жантильная...»
В рассказе знаменитый баритон все-таки обратил на Поленьку внимание. «Лениво рассматривая ее» и зевая, он спрашивает: «Вы того... не заняты больше сегодня?» — и, оглядев ее с головы до ног, говорит: «Жарко. Не хотите ли вы кататься... что ли?»
И вот как кончается рассказ в чеховском финале:
«Гастролер дремлет в коляске и что-то мурлычет себе под нос.
— Что же вы ничего не говорите? — робко спрашивает Поленька.
— А? Мда...
Он снимает шляпу, обнимает талию Поленьки и кладет ей на колени голову. Через минуту слышится легкий храп... Гастролер уснул.
Коляска давно уже выехала из города и катит уже по шоссе, через какие-то сады. В потемках покажется то овраг, то неуклюжая скала с сосной, то блеснет где-нибудь в стороне огонек.
Поленьке хорошо, тепло... жутко и весело... Она рада бы всю свою жизнь ехать так и держать на коленях голову, от которой пахнет сигарами и красным вином.
Но вот колесо стучит о камень, коляска вздрагивает, и гастролер просыпается.
— Где мы? — спрашивает он, зевая.
— На седьмой версте... — отвечает извозчик.
— Так... Мне бы теперь чего-нибудь кислого... Квасу, что ли... Извозчик, пошел назад!
Опять он обнимает Поленьку, кладет ей на колени голову и опять спит... А она держит его шляпу и боится двинуться, чтобы не разбудить его.
Приехали в город... Коляска останавливается у подъезда той гостиницы, где Борисов живет со своей Тюлевой.
— Барин, приехали, — говорит извозчик.
Баритон просыпается и не спеша вылезает из коляски.
— Спокойной ночи... — говорит он, подавая извозчику три рубля. — Теперь бы квасу выпить, да, должно, квасник уже заперся. Пойду спать.
«Только-то?» — думает Поленька.
— А разве ко мне вы не поедете? — робко спрашивает она.
— А?
Гастролер раздумывает... По-видимому, Поленька ему нравится, но он сыт, ужасно сыт! И, не победив своей дремоты и сытости, он говорит:
— Как-нибудь в другой раз... Спокойной ночи...
И Поленька пешком идет к себе домой!.. Уже светает, и на побледневшем море ясно обозначаются мол и корабли.
А на другой день жарко и душно, опять репетиции <...> Борисов сидит в саду, пьет вино и не обращает на Поленьку никакого внимания» (с. 225—226).
Заново переписанный финал рассказа — чеховский — вызывает в памяти большой ряд произведений писателя, построенных по принципу «Свидание хотя и состоялось, но...» (1, 174). Сюжет основан на том, что ожидаемое событие не происходит, ружье, повешенное в первом акте, вот-вот должно выстрелить, но — так и не стреляет.
Если говорить о «Птичках певчих» после чеховской правки, — здесь «ружье» как-то особенно очевидно не может выстрелить.
«Поленька ему нравится, но он сыт, ужасно сыт».
...Годы идут, Чехов читает, разбирает, правит рассказы Шавровой, но нравятся они ему все меньше. Это и понятно. Его порадовала рукопись 15-летней девочки, она растет, но стиль ее становится не намного «старше».
О рассказе Шавровой «Ошибка»:
«Сударыня, Ваша «Ошибка» воистину есть ошибка. Рассказ кое-где хорош, но в остальном это непроходимая чаща скуки. Соня, покойничек, папа, мама, опять Соня и покойничек, потом Ромул, Нума Помпилий, Соня, покойничек, папа, потом опять Соня и покойничек... в глазах рябит» (28 мая 1891).
О рассказе «Мертвые люди» (он остался неизвестен):
«Это не рассказ и не повесть, не художественное произведение, а длинный ряд тяжелых, угрюмых казарм. Где Ваша архитектоника, которою Вы вначале так очаровали Вашего покорного слугу? Где легкость, свежесть и грация? Прочтите Ваш рассказ: описание обеда, потом описание торжественно проходящих девиц и дам, потом описание компании, потом описание обеда... И так без конца. Описания, описания, а действия совсем нет» (16 сентября 1891).
О рассказе «Маркиза»:
«Если хотите недостатков, то извольте, могу указать Вам на один, который Вы повторяете во всех Ваших рассказах: на первом плане картины много подробностей. Вы наблюдательный человек, Вам жаль было бы расстаться с частностями, но что делать? Ими надо жертвовать ради ценного» (22 ноября 1894).
О рассказе Шавровой «Жена цезаря»:
«Вы правильно лепите фигуру, но не пластично, Вы не хотите или ленитесь удалить резцом все лишнее. Ведь сделать из мрамора лицо, — это значит удалить из этого куска то, что не есть лицо» (17 мая 1897).
Ответ Елены Михайловны вызывает сочувствие, смешанное с жалостью: «...я прекрасно поняла Ваше сравнение моей беллетристики с мраморным лицом. Это недостаток и крупный! Неужели я не сумею от него избавиться» (6, 653).
И, наконец, обобщающее сравнение, в котором Чехов говорит о главной уязвимости творений Е.М. Шавровой и — невольно — о том, что составляет силу самого Чехова-художника. Речь идет о том же рассказе «Жена цезаря».
«— Это хорошая, милая, умная вещь. Но, по своему обыкновению, действие Вы ведете несколько вяло, оттого рассказ местами кажется тоже вялым. Представьте себе большой пруд, из которого вода вытекает очень тонкой струйкой, так что движение воды незаметно для глаза; представьте на поверхности пруда разные подробности — щепки, доски, пустые бочки, листья — все это, благодаря слабому движению воды, кажется неподвижным и нагромоздилось у устья ручья. То же самое и в Вашем рассказе: мало движения и масса подробностей, которые громоздятся» (20 ноября 1896).
Все, что советовал Чехов, Шаврова понимала. Но он хотел от нее большего, чем она могла дать, — призывал к тому, чтобы дилетантка стала писательницей. Но — художниками рождаются, а не становятся.
Это особенно ясно видно на примере рассказа «Жена цезаря»5. Он написан в традициях чеховской школы. Главная героиня Вава выходит замуж за чиновника, скучного, во всем правильного, официозного, убежденного, что жить — значит служить и делать карьеру. У него лицо «молодого старика петербургских канцелярий» (с. 316). Больше всего любит «порядок и аккуратность» (с. 324), строго взыскивает с жены и прислуги за малейшее отступление. Вава чувствует себя в собственном доме как в тюрьме. «Все делалось и подавалось по часам, и домашняя машина шла как по маслу» (с. 355). В конце рассказа жена изменяет своему «цезарю» с человеком, который ей нравится. Она решила не менять заведенного, как часы, семейного распорядка, но и не порывать со своим любовником — «Жена цезаря нашла наконец свой исход» (с. 345).
Написан рассказ вполне литературно, но от него веет духом «вторичности». Читаешь и в то же время испытываешь ощущение, что это уже было, уже читано. В образе супруга Вавы многое напоминает Каренина из толстовского романа. Что же касается громоздящихся подробностей, о которых писал Чехов в письме к Е.М. Шавровой после чтения рукописи, то, надо сказать, Елена Михайловна прислушалась к отзыву писателя и многое в рассказе сократила. Рассказ стал более компактным, не таким растянутым, но почти неуловимый дух эпигонства все равно остался.
У милой, привлекательной, в общем тактичной (хотя вместе с тем настойчивой и предприимчивой) Елены Шавровой было много разных достоинств, но литературного дара не было или — было очень мало.
Казалось, их сотрудничество с Чеховым могло распасться. Однако недаром младший брат писателя Михаил Павлович, с которым он познакомил Шаврову, заметил в своих воспоминаниях: «было в ней что-то такое, что надолго упрочивало с ней дружбу. Ее фотография до сих пор хранится в его <чеховском. — З.П.> доме в Ялте»6.
Она, пишет Михаил Павлович, хорошо пела. Сама ома вспоминает, что Чехов любил ее слушать. О ней с симпатией говорили в письмах к нему сестра Мария Павловна7 и даже... Лика Мизинова, которая, казалось бы, должна была видеть в ней только соперницу. Впрочем, за отношениями Чехова и «писательницы», как иронически называла ее Лика, она следила, не спуская глаз. Ей было многое известно.
22 января 1900 года она сообщала в письмах Чехову, что познакомилась с Шавровой: «она мне очень понравилась! Она интересная женщина все-таки, и я Ваш бывший вкус одобряю» (ОР РГБ).
Как ни скромны были успехи «писательницы», ее сближение с Чеховым возрастало, и сближались уже не мастер, дорогой учитель, а «он» и «она».
В декабре 1895 года она ему пишет:
«Мне хочется напиться (shocking!), сделать что-нибудь безрассудное, разбить что-нибудь или влюбиться до чертиков! Но, вероятно, я ничего подобного не сделаю, ибо меня воспитывали в строгих правилах» (ОР РГБ).
Тут она себя несколько недооценивала. «Строгие правила», при всей их значительности, не были всесильными.
Примерно в то же время она писала ему по поводу его невесты «Мисюсь» («Дом с мезонином»): «Одно имя прелесть! Кроме того, меня радует уже одна возможность того факта, что cher-maitre любил когда-то и что значит это земное чувство ему было доступно и понятно. Не делайте удивленного лица, но, право, мне почему-то кажется, что Вы слишком тонко анализируете все и вся для того, чтобы полюбить, т. е. быть ослепленным. Хоть на время» (ОР РГБ).
Такой упрек часто повторялся в письмах к Чехову разных женщин на протяжении многих лет.
Однажды Чехов потерял пачку рукописей Шавровой. Прошло около полугода, и письма нашлись — на чердаке мелиховского дома, куда их, убираясь, засунула прислуга. 18 ноября 1895 года он пишет Шавровой из Мелихова: «В Москве я буду тоже около 28-го <т. е. тогда же, когда и она. — З.П.> и пробуду там дней 6—10. Мы повидаемся, я попрошу у Вас прощения, и, быть может, мне удастся убедить Вас, что я был очень, очень далек от того, чтобы сознательно причинить боль Вашему самолюбию. <...>
В Москве я останавливаюсь в Большой Московской гостинице против Иверской часовни, крайний подъезд. Телефон к Вашим услугам, посыльные тоже. Если так или иначе известите о своем прибытии в Москву, то буду благодарен».
В своих воспоминаниях Е.М. Шаврова пишет, что в декабре 1895 года «Антон Павлович приезжал в Москву, и мы виделись с ним опять» (с. 286). До этого была мимолетная встреча в сентябре 1894 года в Ялте.
Еще больше сдружились Чехов и Шаврова, устраивая театральную постановку в Серпухове — доход должен был пойти на строительство Новоселковской школы, которым занимался писатель.
«Душой всего, — вспоминает она, — был Антон Павлович. Он расставлял мебель, приколачивал портьеры и занавески на окна, вешал зеркала и картины, интересовался всем, входил во все мелочи» (с. 292).
Приближался роковой день 17 октября 1896 года — один из самых страшных дней в жизни Чехова. Елена Михайловна была на Александринском провале «Чайки».
Ее письмо Чехову после постановки убеждает: хоть она не стала профессиональной писательницей, она бесспорно — человек искусства. Шаврова ощутила необычайность пьесы, в постановке которой — позорной и топорной — соперничали бездарность режиссера Евтихия Карпова, пошлая разнузданность светского плебса, тяжелое самочувствие исполнительницы главной роли Комиссаржевской и многое, многое другое, совпавшее как будто по какому-то трагическому сговору.
Вот что писала Елена Михайловна Чехову:
«Многоуважаемый Антон Павлович!
Я не умею выразить всего того, что я пережила и перечувствовала в тот вечер. Мысли не покорны, не укладываются гладко, и я не нахожу слов.
Знаю только, что это было удивление, восторг, напряженный интерес и порою сладкое и жуткое страдание (монолог мировой души) и жалость и сострадание к ним, к действующим лицам пиэсы, — жалость, какую испытываешь только к настоящим, живым людям.
«Чайка» так хороша, так трогательна, так правдива и жизненна, так нова по форме, что я не могу не выразить Вам своего восторга и глубокой благодарности. Ах, Боже мой, отчего у меня нет настоящих слов, и все то, что я пишу Вам теперь, так бедно и не может передать всего того, что я думаю и чувствую.
Простите также, что пишу все это; непрошенная экспансивность бывает смешна...
В таком случае, вообразите, что все это пишет Вам, Антон Павлович,
Одна из публики.
P.S. Пойдет ли «Чайка» в Москве, — этим здесь интересуются очень многие» (ОР РГБ).
Чехов ответил 1 ноября 1896 года.
«Если Вы, почтенная, «одна из публики», пишете о первом представлении, то позвольте мне, — о, позвольте! усумниться в Вашей искренности. Вы спешите пролить целительный бальзам на авторские раны, полагая, что это по обстоятельствам времени, лучше и нужнее искренности; Вы добры, милая Маска, очень добры, и это делает честь Вашему сердцу. На первом представлении я не все видел, но то, что я видел, было тускло, серо, уныло, деревянно». И, описав кратко провал, он заключает:
«Во всяком случае я благодарен и тронут очень, очень».
Конечно, письмо Е.М. Шавровой было Чехову весьма приятно. Но оно никак не могло поколебать его сокрушительно-провального ощущения того, что произошло на премьере. Вместе с тем растрогало его, открыло ему какие-то новые стороны характера Елены Михайловны, ее человеческую и художественную чуткость.
1895—1896 годы — пора самого большого их сближения.
Его путь к ее сердцу был давно открыт. Но теперь немного приотворилась и его, чеховская, душа — она исполнилась большей ласковости, благодарности.
Они встретились в Москве 17 ноября 1896 года. Из-за неверных часов она пробыла у него в номере Большой Московской гостиницы весь вечер. Спустя несколько дней она ему писала: «Когда Вы опять будете в Москве? Если не инкогнито, то дайте знать. Я приеду с верными часами, а то мне, право, ужасно совестно: пробыть с 7 часов почти до 12-ти — это длинный визит, и Вы должны были соскучиться» (28 ноября 1897. ОР РГБ).
9 декабря она телеграфирует ему в Мелихово: «Когда Вы будете в Москве? Мне хотелось бы видеть Вас. Как видите, я откровенна» (ОР РГБ). Чехов не замедлил с ответом:
«Пожалуйте сегодня семь вечера Большую Московскую гостиницу. Еду» (телеграмма 11 декабря 1896).
И 14 января 1897 г. он снова пишет ей из Москвы: «...не найдете ли Вы возможным повидаться со мной сегодня? Если да, то не пожалуете ли Вы ко мне? <...> Большая Московская, № 9. Ваш cher-maître». Ее ответ был выдержан в том же откровенном духе: «Cher-maître, я хочу Вас видеть и, несмотря на княгиню Марью Алексеевну, буду у Вас» (ОР РГБ).
Однако это сближение Чехова и Елены Шавровой в 1896—1897 годы (оно началось, как мы помним, со своего рода увертюры: «Мне хочется напиться (shocking!), сделать что-нибудь безрассудное, разбить что-нибудь или влюбиться до чертиков!»), это сближение, которому не помешали никакие «строгие правила», никакая «Марья Алексеевна», — все это было не очень продолжительным.
В феврале 1897 года Елена Михайловна Шаврова настойчиво, в своей обычной изящной, деликатно-настоятельной манере пишет ему:
«А все-таки мы должны увидаться. Не правда ли?» (13 февраля); «Я должна ехать, но мне очень хотелось бы до отъезда увидеть одного интригана» (27 февраля). «Интриган» — новое имя, которое она теперь присваивает прежнему «шер-мэтру».
«Когда же мы увидимся?» (Это уже 3 марта 1897 года, приближается еще один роковой день, связанный с провалом «Чайки», — 22 марта, когда Чехов едва не погибнет от страшнейшего кровотечения.)
2 и 4 марта они сговариваются о встрече в «Большой Московской». Но из-за ряда недоразумений увидеться они не смогли.
Как будто что-то недоброе нависает над ними. Недоразумения продолжаются.
В письме от 8 марта 1897 года она пишет, что получила его письмо от 6 марта, описывает, как разыскивала его в гостинице «Славянский базар», в «Большой Московской», в редакции «Русской мысли», где он часто бывал — все безуспешно.
Дальше читаем: «Спектакль <в Серпухове. — З.П.> мы непременно устроим. Для репетиций я приеду в Москву, остановлюсь в Лоскутной, и Вы приедете ко мне пить чай. Непременно дайте мне знать, когда будете в Петербурге и где остановитесь. Если не захотите приехать ко мне, то и не надо. Я приеду к Вам. Видите, как это просто и как я мила и великодушна. Я хочу быть вашей настоящей коллегой, а потому не надо никаких счетов и визитов» (ОР РГБ).
Приехав в Петербург 17 марта 1897 года (всего около недели осталось до кровотечения), она пишет: «Когда интриган приедет в Петербург?» (там же).
24 марта она сама приезжает в Москву, не зная, что Чехова, едва живого, уже отвозят в клинику Остроумова: «Я в Москве до 31-го, и ожидаю Вашего письма с нетерпением» (там же).
26 марта 1897 года Чехов пишет ей одно из самых невеселых своих писем:
«Увы и ах! Я приехал в Москву, чтобы затем продолжать свой путь на север, как вдруг с моими легкими случился скандал, пошла горлом кровь — и вот я лежу в клиниках <...> Меня выпустят отсюда, но, говорят, это случится не раньше Пасхи... Пишите мне, а то я подохну с тоски».
28 марта она отвечает:
«Милый, дорогой cher-maître <у тактичной Елены Михайловны в такой момент перо не повернулось бы назвать его «интриганом». — З.П.>. Я предчувствовала, что что-то не ладно, потому что на два письма не получила ответа. Господи, как же это могло случиться? Вы не береглись, наверное, и слишком утомлялись? В течение этих двух недель я каждый день ожидала Вас сюда, и когда сегодня позвонили, я подумала, что это Вы, — но это было Ваше письмо. Мне хотелось бы прислать Вам много здоровья, и взять его у глупых, равнодушных и тупых людей, которых так много на свете.
В конце шестой или на Страстной приеду в Москву, и если меня пустят к вам, то мы увидимся».
Елена Михайловна, получив письмо Чехова в Петербурге, сразу же написала своей сестре Ольге Михайловне в Москву, прося ее немедленно навестить Антона Павловича в клинике. Побывав там, Ольга Михайловна ей сообщила: «...видела нашего милого Чехова. Успокойся, ему уже гораздо лучше. Я застала его на ногах, как всегда корректно одетого, в большой белой, очень светлой комнате, где стояла белая кровать, большой белый стол, шкап и несколько стульев. Он как будто немного похудел и осунулся, но был, как всегда, ужасно мил и весело шутил со мною, просил тебе низко кланяться и благодарил меня за то, что я приехала его проведать» (Е.М. Шаврова-Юст. Об Антоне Павловиче Чехове, с. 296).
Вскоре после выписки из клиники Чехов уехал в Мелихово, а оттуда 1 сентября 1897 года отправился в Биарриц, в Париж и в Ниццу. Он прожил во Франции до 2 мая 1898 года.
А 12 октября 1898 года после мучительной операции скончался отец Чехова Павел Егорович. «Дай Вам Бог перенести тяжелую утрату, постигшую Вас, — писала Чехову Елена Михайловна и — <...> верьте, что я горячо желаю и молюсь о том, чтобы Вы нашли утешение и покой» (17 октября 1898. ОР РГБ).
Чехов снова убеждался — Елена Михайловна для него не просто «коллега» и не просто привлекательная, молодая женщина, с которой он встречался — она была и близким человеком — пускай в том ограничительном, неполном смысле, который мы вкладываем, говоря о близких Чехову людях.
«Вы всегда были добры ко мне, многоуважаемая коллега, очень добры — и верьте, я умею ценить это. Ваше последнее письмо глубоко меня тронуло, и я шлю Вам тысячу благодарностей прямо из глубины души» (23 октября 1898).
Как она ждала его возвращения из Франции все эти несколько месяцев его отсутствия... «Если бы Вы знали, как я соскучилась по Вас» (ОР РГБ).
И вот он вернулся. Но, если можно так сказать, не к ней. «Тщетно ждала известий о Вас каждый день...» (ОР РГБ. 28 мая 1898).
В последние годы их... даже трудно подыскать подходящего слова — не любви, не дружбы, разве что — знакомства, их отношения — с его стороны — становятся все более холодными.
Было в этом что-то непоправимое и безнадежное: она его любила. А он — нет. В этом — суть. Но — не вся. Что-то чувствовалось в ней неуловимо симпатичное, привлекательное, жила в ее душе какая-то, очевидно, с детства воспитанная отзывчивость, доброта, обаяние.
Я не хочу ее идеализировать. Наряду со всем этим чувствовался какой-то неумеренный напор. В ее светскости было нечто слишком настойчивое.
Не так уж давно познакомилась с Чеховым, казалось бы, должна судьбу благодарить за такое везение. И... 10 марта 1891 года, только начав по его протекции, при его помощи, поддержке, правке и т. д. — печататься, она отваживается на такое письмо: «Мне ужасно нужны деньги», — признается она Чехову. «Мне дают теперь 7 коп. за строку. Нельзя ли устроить, чтобы было немного больше, — хоть 10?» (ОР РГБ).
Чехов поговорил о публикации Шавровой в «Новом времени». Но торговаться с редактором одной из влиятельнейших российских газет на тему трехкопеечного повышения платы за строчку — это уж слишком, и само слово «светскость» Елены Михайловны окружается неким вопросительным знаком.
Чехов ответил:
«Насчет гонорара, простите, я не говорил Суворину. Хотя Вы стоите и больше 10 коп. за строку, но мне не хотелось нарушать порядка, давно уже заведенного в «Новом времени». Тут начинают с пятачка, потом постепенно повышают, как чиновников на службе, будь ты хоть сам Шекспир. Вы будете получать 8, потом 10, потом 12, затем 15 и так до червонца включительно. Когда мне будет 80, а Вам 90, мы будем получать по червонцу за строку» (28 мая 1891).
Итак, перед нами обаятельная, любящая «она» — с присущими ей некоторыми погрешностями; и он — не любящий ее. Однако не только любить можно по-разному. И не любить тоже можно по-всякому.
Когда у него несчастье, умирает отец — она спешит его утешить, успокоить словом. Но вот несчастье у нее...
В мае 1899 года Шаврова пишет: «Я была очень больна, и мой маленький умер. Вообще я неудачница» (ОР РГБ).
Его ответ:
«Мне грустно, что Вам живется невесело, что Вы называете себя неудачницей.
Я дома, в Лопасне. В конце мая буду в Петербурге. Крепко жму руку и желаю всего хорошего» (9 мая 1899).
Конечно, не наше дело высказывать свое суждение по поводу частного письма, адресованного другому человеку. Это их, Чехова и Шавровой, личная переписка. Она никому, кроме них самих, неподсудна.
И все-таки трудно не обратить внимания — она говорит: у меня умер маленький сын — он пишет: ему грустно, что ей живется «невесело».
Невероятно трудно так отзываться о Чехове, но очень уж сдержанно звучит это «невесело» и «желаю всего хорошего».
Переписка Чехова и Шавровой тоже построена по принципу неравноправия чувств.
Пусть несколько их писем друг к другу пояснят, что это значит.
Она пишет 23 октября 1897 года. Он — в Ницце.
«Cher-maître, я так горячо люблю Вас и сознаюсь в этом, потому что это так же естественно, как если бы я сказала, что люблю солнце, а потому, поверьте, я очень страдаю оттого, что Вы совсем забыли меня, или недовольны мною, или я не знаю что... Что я сделала, чем провинилась? Меня это так мучит, если б Вы знали! И вот я решилась еще раз написать Вам» (ОР РГБ).
Ответ:
«Многоуважаемая коллега...»
Уже одно это обращение после признания в любви к нему как к «солнцу» — намеренно или нет, но как бы неотсюда. Как будто он отвечает на какое-то другое письмо. И вообще это не ответ, а постоянная уклончивость в сердечных делах Чехова — одного из самых правдивых людей. Он не говорил неправды. Но был неистощим в умении не сказать правды, обойти ее, обшутить, перевести разговор на другую тему, на другой тон.
«Многоуважаемая коллега, письмо Ваше пришло вчера. Благодарю за память и за ласковое слово».
И дальше: «Что пописываете, коллега?» (29 октября / 10 ноября 1897, Ницца).
А коллега «пописывает», что любит его, страдает, мучится, надеется хоть на какую-то сердечность. Но — чего нет, того нет.
Снова летит ее нежное письмо в Ниццу 18 ноября 1897 года. Кончается оно так:
«Желаю много здоровья и побольше любви к бедным женщинам. Вы к ним несправедливы».
Любовь и справедливость — высокие, прекрасные слова. Но прямой взаимосвязи между ними нет. И никогда не будет. Елена Михайловна, общаясь с Чеховым, каждый раз в этом убеждается.
Ее письмо, помеченное им, — декабрь 1897 года.
«Вы единственный мой читатель, мой критик. Вы моя совесть, и Вы, только Вы, олицетворяете для меня все доброе, хорошее и нравственное на нашей земле. Только увы, я прошу хлеба, а мне дают не камень даже, нет, гораздо хуже, мне ничего не дают!»
«13 декабря. Понедельник. Тяжелый день 1899». Она пишет:
«Cher-maître, подумайте, что на свете есть человек, душа которого имеет разные точки соприкосновения с Вашей душой, он думает о Вас постоянно, радуется Вашей радостью, страдает, когда Вы больны или Вас настигает горе. Этот человек любит Вас безнадежно, издалека, ничего не хочет, — и просит об одном только, чтобы Вы хоть изредка давали весть о себе, о своем здоровье. Неужели Вы ему откажете?» (ОР РГБ).
Он в ответ:
«Я бесконечно извиняюсь за свое долгое молчание, прошу не сердиться на меня и, если можно, забыть мои великие прегрешения перед Вами, — и написать мне еще» (27 декабря 1899).
Она, отдававшая все на его суд, считавшая его своей судьбой, совестью, своим солнцем, готовая отдать ему всю себя, заслуживала не ответной любви — это было не в его власти, — но хотя бы большей участливости, внимания.
Но подобные вопросы-восклицания носят риторический характер. Если «он» не любит «ее», бессмысленно ждать, Что он ее «приласкает» — пусть не в любовном, а в каком-то другом смысле.
Мы и так совершаем невольный и неизбежный грех — выносим на суд читателя, на всеобщее обозрение то, что было и должно было оставаться сокрытым. Почему?
Чехов-писатель, человек, личность, натура, мужчина, любящий, не любящий — он, каким он был и навсегда останется, не боится правды. Ему не страшны никакие факты, «реалии». Он выдерживает любое испытание — жизнью, биографией, письмами к нему, воспоминаниями. Короткая жизнь была ему отпущена, но большая посмертная биография дана ему — человеку, которому нечего страшиться.
Поступить плохо Чехов не мог — он только ничего не был в состоянии сделать, когда требовалось такое «хорошее», которое было для него невозможным.
И вообще говоря, хороший человек — не тот, кто делает только одно «хорошее», а тот, кто не может сделать плохого — в этом для него что-то самонасильственное. Иначе говоря, хороший человек — это прежде всего естественный человек.
Как жила Елена Михайловна после смерти Чехова?
Муж ее М.Н. Юст не играл большой роли в ее душевной жизни. Об этом можно судить по одному ее письму к Чехову в январе 1895 года: «Уезжаю опять в Петербург, где опять будет все то же и вечный винт и разговоры о повышении и назначении и т. д.» (ОР РГБ).
После ухода из жизни Чехова Елена Михайловна, в сущности, уже не жила, а доживала. Она лишилась своего «солнца» и чувствовала себя как в потемках.
Обратилась к директору Государственного литературного музея Владимиру Дмитриевичу Бонч-Бруевичу. О себе писала — по условиям советского времени, — что она не жена тайного советника, а всего лишь — дочь учителя. В 1929 году она безуспешно пыталась напечатать в издательстве «Academia» свою книгу воспоминаний о Чехове. В Отделе рукописей РГБ сохранился отзыв о рукописи видного чеховеда С.Д. Балухатого, назвавшего мемуары «свидетельством современника о жизни Чехова и фактическим комментарием к одной из интересных переписок, знакомящих нас с отношением Чехова к молодым писателям — младшим его современникам».
10 мая 1932 года пожилая, около 60 лет, Елена Михайловна писала Бонч-Бруевичу: «Начинается лето, время безработицы для частных учителей. Я преподаю английский и немецкий языки. Переводов у меня тоже нет, т. к. нет иностранных книг и бумаги. «ГИХЛ» рушил много договоров. Пенсии у меня тоже нет, так что жить мне очень трудно» (ОР РГБ).
Она просит какой-нибудь литературной работы.
«Знаю три языка. На службу поступить не могу, вследствие болезни сердца и астмы. Быть в тягость близким не хочу. Лучше уйти совсем из жизни, чем слушать попреки и видеть недовольство. Еще, — мне хотелось бы видеть мои воспоминания напечатанными. Но надо дожить до этого...»
И заключая письмо: «Если б Вы только знали, как я одинока. Одинока, как месяц на небе — по словам Чехова» (так говорит главная героиня повести «Бабье царство» Анна Акимовна: «Я одинока, одинока, как месяц на небе, да еще с ущербом...» (8, 281).
Семьдесят пять писем Чехова и Е.М. Шавровой (а также рукопись ее рассказа «Софка» с чеховской правкой) приобрел у нее в 1925 году Литературный музей.
Жить было совершенно не на что, и не на что было ни рассчитывать, ни надеяться.
Так прошла судьба Елены Михайловны Шавровой; сначала она писала ему, что любит его как солнце. А спустя годы, уже без него, она признавалась словами чеховской героини: «Я одинока, одинока, как месяц на небе, да еще с ущербом».
Это же могла бы повторить, прощаясь с жизнью, Лика Мизинова, Лидия Авилова — едва ли не все, кроме, естественно, одной — народной артистки Советского Союза.
Мы говорили о том привлекательном, симпатичном в характере Елены Михайловны, что нравилось Чехову и его друзьям. В ее характере неожиданно сочеталось нечто излишне настойчивое, настоятельное с легким, приятным, доброжелательным. Особенно это чувствовалось в молодости. Встретившись с Корнеем Ивановичем Чуковским в 20-е годы, она произвела на него неприятное впечатление8.
И последнее — чтобы не заключать главы на грустной ноте.
Удивительно благородно рассказывает Е.М. Шаврова об «уходе» Чехова к Ольге Леонардовне. В последний раз, читаем в ее воспоминаниях, она неожиданно столкнулась с ним в вестибюле Художественного театра в ноябре 1899 года.
«Он положительно был неузнаваем. Болезни как не бывало! Передо мной стоял молодой жизнерадостный человек, с гибкими движениями и блестящими глазами, чем-то увлеченный и очарованный. Он был счастлив. В этом не могло быть никакого сомнения. Таким радостно возбужденным и счастливым я его еще никогда не видала... Все его мысли были там, на сцене Художественного театра, где теперь шла репетиция и где играла Машу в «Грех сестрах» Ольга Леонардовна Книппер... Это была любовь, самое сильное увлечение в жизни Антона Павловича, которое так преобразило его» (Е.М. Шаврова-Юст. Об Антоне Павловиче Чехове, с. 308).
В данном случае не так уж важно, насколько точно это свидетельство, в какой мере мемуаристка приукрасила помолодевший облик писателя. Но не каждая женщина, пережившая любовь к человеку, способна так написать о победе, торжестве другой.
Оглядывая жизнь, прожитую Еленой Шавровой, вспоминаешь одно ее письмо Чехову в Ниццу (март 1898, ОР РГБ) — когда их встречи были уже позади.
«Я часто думаю о Вас, а вчера видела во сне, что приехала в Ниццу и сижу в Вашей комнате, в большом кресле у окна <...> Из окна видно было море, Вы были совсем здоровы, а я счастлива, что вижу Вас таким. Потом Вы сказали: «Спойте что-нибудь». А я отвечала: «Все мои романсы остались в Москве. Но я спою Вам без нот». Вот и все. Мораль: сны бывают лучше действительности» (ОР РГБ).
Примечания
1. Шаврова-Юст Е.М. Об Антоне Павловиче Чехове. Публикация П.С. Попова // <А.П. Чехов>. Сборник статей и материалов. Вып. 3. Ростовское книжное изд-во. 1963. С. 268. Далее — ссылки в тексте.
2. Читателям Чехова знакомо это кафе. В начале рассказа «Дама с собачкой» о Гурове говорится: «Сидя в павильоне у Верне, он видел, как по набережной прошла молодая дама, невысокого роста блондинка, в берете; за нею бежал белый шпиц» (10, 128).
3. Авторская рукопись с правкой Чехова впервые была опубликована П.С. Поповым в «Литературном наследстве», т. 68. Чехов. М., 1960. Затем — напечатана в 18 томе 30-томного Полного собрания сочинений. М., 1982.
О работе Чехова над этим рассказом писал Юрий Нагибин в статье «Чехов редактирует» («Литературная учеба», 1979. № 3). Сжатый комментарий с точными наблюдениями А.П. Чудакова — в примечаниях к публикации этого рассказа в вышеуказанном 18-м томе Полного собрания сочинений (с. 304—307).
4. Рассказ Е.М. Шавровой, а точнее — Шавровой — Чехова «Птички певчие» опубликован в газ. «Новое время», 25 ноября 1889. № 4937. В наше время — в книге «Спутники Чехова». Собрание текстов, статьи и комментарии В.Б. Катаева. Изд-во Московского университета. 1982. С. 222—226, 469—470. Ссылки в тексте — но этому изданию.
5. Рассказ «Жена цезаря» был напечатан в журнале «Русская мысль» (1897, № 12). Вошел в книгу «Писатели чеховской поры. Избранные произведения писателей 80—90-х годов в двух томах». Составление и комментарии С.В. Букчина. Т. 2. М., 1982. Ссылки на это издание — в тексте.
6. Чехов М.П. Вокруг Чехова. Е.М. Чехова. Воспоминания. М., 1981. С. 168.
7. 5 января 1899 г. Мария Павловна сообщала в письме к Антону Павловичу: «На днях была у меня писательница Юст <...> Она премилая, очень мне понравилась. Лицо у нее стало гораздо красивее, и даже показалось мне прекрасным. Она готовится быть матерью и чувствует себя поэтому счастливой, может быть от этого и похорошела. Поговорили мы с ней с удовольствием» (М.П. Чехова. Письма к брату. М., 1954. С. 95).
8. Чуковский К. Дневник. 1901—1929. М., 1991. «...льстивая дама, — очень жалкая» (с. 99); «...правлю Шаврову-Юст, писательницу, которой покровительствовал Чехов. Бедный!» (с. 288).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |