Во многих произведениях той поры уже намечены темы и образы, которые будут разрабатываться в более позднее время. В 1882 году опубликована «Барыня», рассказ мрачный, суровый, заканчивающийся убийством и развалом молодой крестьянской семьи из-за прихотей развратной барыньки. В картинах деревенской жизни с ее нищетой и жестокостью узнаются будущие «Мужики» (1897), «Новая дача» (1899), «В овраге» (1900). В «Цветах запоздалых» (1882) в образе доктора Топоркова, пересчитывающего засаленные пятирублевки и скупающего доходные дома, угадывается судьба Дмитрия Ионыча Старцева («Ионыч», 1898). Рассказ «Устрицы» (1884) — своеобразный черновой набросок трагической ситуации, заставляющей вспомнить Варьку («Спать хочется», 1888), маленькую, измученную няньку, которая душит ребенка в припадке сумасшествия; только в раннем рассказе галлюцинации вызваны голодом, а здесь — изнурительным трудом и бессонницей. По ассоциации с этой грустной историей вспоминается и девятилетний Ванька Жуков, сочиняющий свое горестное письмо «на деревню дедушке» («Ванька», 1886). «Верба» и «Осенью» (1883) — прообразы будущих его лирико-драматических новелл.
Тема рассказа «Который из трех. Старая, но вечно новая история» (1882) оживет в «Супруге» (1895), подтвердив верность своего подзаголовка: «молодая, хорошенькая, развратная гадина», героиня раннего произведения повторится в даме, падкой на любовные похождения, но уже прикрытые выгодной женитьбой. Ложь, разврат и низость, сделавшие из жизни доктора Николая Евграфовича сущий ад, перерастут в иную тему — розни сословий; банальная история супружеской измены становится отражением более сложной драмы, которая только эскизно намечена в финале раннего рассказа Чехонте. Персонаж знаменитого «Письма к ученому соседу» (1880) — Чехов считал эту юмореску первым своим произведением, — Василий Семи-Булатов, Войска Донского отставной урядник из дворян, отзовется в «Печенеге» (1897), в отставном казачьем офицере с его тягой к тупому философствованию, дополняемому крайней невежественностью и таким же грубым деспотизмом.
Не только типы и сюжетные коллизии тщательно хранятся и шлифуются памятью, но даже отдельные детали. В «Таланте» (1886) пейзажист Уклейкин, глядя на картину приятеля, глубокомысленно изрекает: «...этот куст кричит... Страшно кричит!» А шесть лет спустя пейзажист-жанрист Рябовский в «Попрыгунье»; как эхо, повторяет: «Это облако у вас кричит...»
В творчестве Чехонте бросается в глаза характерная черта. Он никогда не забывал найденных им типов, часто возвращался к ним, углубляя свои мысли, идеи. Достаточно порой ухватиться за какое-то одно звено в его зрелом творчестве, чтобы вытянуть целую цепь аналогичных образов, ситуаций, конфликтов, уходящих в глубину, в его ранние произведения. К громадному своду его, и в самом деле, пестрых рассказов вполне подошли бы слова Бальзака: «Если бы возможно было полностью исправить людей, заставив их стыдиться своих смешных черт, недостатков и пороков, какое совершенное общество основал бы этот великий законодатель. Он изгнал бы из обычаев своей нации вероломство, жаргон, двусмысленность, ревность — порой безрассудную, а чаще жестокую; постыдную любовь стариков, человеконенавистничество, кокетство, злословие, фатовство, неравные браки, низменную скупость, дух крючкотворства, продажность, распутство судей, тщеславие, побуждающее людей притворяться более значительными, чем они есть, невежественный эмпиризм врачей и смехотворные уловки мнимых святош»1.
Все это остается совершенно справедливым и в отношении чеховских рассказов, лишь с одной существеннейшей поправкой, которая только оттеняет смысл раздумий Бальзака о работе комедийного автора (речь у него идет о Мольере): серьезность побуждений у молодого русского остроумного писателя решительно отрицалась. Комедийные ситуации Чехонте принимались за отсутствие скрытого в них глубокого смысла. То, что автор не выходил на авансцену и не растолковывал собственный замысел читателю, а предпочитал, чтобы говорила за себя созданная им картина, что он не взбирался на постамент, отчаянно жестикулируя и привлекая к себе внимание эффектностью благородных поз, становилось поводом для того, чтобы утверждать, что ему просто нечем поделиться с читателями, кроме рассказов о курьезных происшествиях, что он равнодушен к тому, что называют «общественными вопросами». Впоследствии скажут, что он не говорит ни «да», ни «нет» по поводу добра и зла, что он «равнораспределяет» конфликт между участниками событий, жертвами и мучителями, сам оставаясь в стороне, не принимая ничью сторону. Перефразируя его собственные слова, т. е. отправляясь от цитаты и ее односторонней интерпретации, говорили, что он только ставит вопросы, решают же их читатели, не зависящие от его мнения («присяжные заседатели»), что он не обвинитель, а лишь свидетель совершающихся событий и т. п.
Между тем забывалась простая мысль о том, что поставить вопрос — значило для него уже решить его. Последнее слово для него всегда лежало в сфере нравственной: в его отношении к изображаемому, как сказал бы Толстой, — в «непритворном чувстве любви или ненависти» к тому, о чем пишешь.
Примечания
1. Бальзак Оноре. Собр. соч. В 24-х т. Т. 24. М., 1960. С. 3.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |