«Гладких, жуирующих художников не бывает».
Лев Толстой
«Гении — это волы».
Жюль Ренар
Чехову суждено было остаться загадкой для своих современников. У них на глазах происходило нечто в высшей степени странное. Бесшабашный весельчак Антоша Чехонте, сотрудник юмористических газеток и журналов, одни названия которых настраивали на иронически снисходительный лад («Будильник», «Стрекоза», «Осколки», «Мирской толк», «Развлечение», «Волна»), становился грустно сосредоточенным Чеховым, властителем дум целого поколения.
С ним в литературу входила какая-то таинственная сила — тончайших душевных движений, не подвластных объяснениям, не передаваемых в точном слове, но действующих на нас неотразимо.
Как не задохнулся его талант в тисках бульварной прессы, где он начинал свой путь, — в мире «тупости, бестолочи и пустозвонства», как он сам говорил?
Каким чудом короткий рассказ под его рукой, словно по волшебству, стал вдруг соперничать по глубине высказанного в нем содержания с крупными литературными жанрами — романом и драмой?
Почему, наконец, творчество его до сих пор обладает такой завораживающей силой, что к нему тянутся все: и реалисты, и сторонники авангардистских течений? И где кончаются обоснованные притязания считать себя последователем русского гения и начинаются крикливые манифестации, идущие в сторону от него, присваивающие себе в Чехове то, что не принадлежит им по праву?.. Разноголосица не случайна. Справедливо сказано: гений — парадоксов друг. Чехов весь соткан из парадоксов.
«Певец сумерек», как его порой называли, преклонялся перед людьми высокой нравственной цели. Он сам был из числа тех немногих русских писателей-подвижников, каждый из которых мог бы сказать о себе словами Льва Толстого: «Спокойствие — это душевная подлость». Впрочем, ведь так и говорит один из его героев, медик, как и он сам, по образованию, много передумавший старый человек, ученый с мировым именем: «Спокойствие — это паралич души, преждевременная смерть!»1
Он прошел литературную закалку в обстановке, хуже которой трудно себе что-нибудь представить. Н. Михайловский ошибался, полагая, что его «школой» было суворинское «Новое время» — газета, ставившая свои паруса по воле господствующих ветров, обласканная в официальных кругах и популярная у широкой публики.
Чехов пришел в нее уже сложившимся мастером. Опасность сбиться с пути и отправиться «не знамо куда, не знамо зачем» подстерегала его значительно раньше.
Это была вполне реальная и действительно страшная сила, искалечившая немало ярких дарований. Имя ее — бульварная пресса, мелкие газетки, юмористические журналы с их жалким уровнем художественных требований, с циничным отношением к литературному труду и к читателям, с работой наспех, на потребу вкусам обывателя. Здесь начинал свой путь Антоша Чехонте.
Как сумел он, единственный из писателей 80-х годов, пробиться в большую литературу с ее задворков? Горький, значительно позднее познакомившийся с ним, невольно ответил на этот вопрос, сказав, что никогда ему не пришлось встречать человека, который бы так глубоко чувствовал значение труда как основания культуры.
Но ведь таким человеком был уже Чехонте. Подстегиваемый нуждой, не гнушаясь литературной поденщины, он упорно шел своим путем, веруя, что только труд, только постоянное усилие и напряжение могут стать верными спутниками успеха.
До сих пор, однако, живет легенда о необычайной легкости, с какой давались ему, в особенности в молодые годы, его рассказы. Он не делал ни малейших усилий, чтобы опроверг путь слухи, рожденные порой не столько восхищением, сколько частой в литературной среде завистью, тяжелым недоумением посредственностей, почему это судьба по какому-то странному капризу дарит успех «ленивцу праздному» вместо того, чтобы достойно увенчать им беззаветного труженика, почему веселому Чехонте без видимых усилий, шутя даются его немудреные рассказы, привлекая к себе необычайное внимание читателей? Несправедливо!
У многих, действительно хорошо знавших его людей порой создавалось впечатление о крайней легкомысленности и беспечности Чехонте: главное — ловить минуту, когда раззудится плечо и размахнется рука, остальное приложится, все идет само собой, без особенных забот.
Нет ничего более нелепого, чем эти домыслы, но они-то как раз и принимались окружением Чехова за чистую монету. А.С. Лазарев-Грузинский, писатель, которому покровительствовал Чехов (он часто бывал в доме Чеховых), уверенно говорит, что Чехов набело, без помарок пишет свои рассказы. А сам Чехов в это же время с выстраданной убежденностью думает о необходимости постоянного и изнурительного труда, и о том, что приходится безжалостно «гонять на корде» свое воображение: «Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля... Тут дорог каждый час»2.
Скорее всего Лазарев-Грузинский делится своими наблюдениями над «творческим процессом» Чехонте с его же слов. В одном из писем Чехова к Лейкину встречается аналогичное признание в октябре 1885 года: «Рукописей я не перебеляю. Чаще всего я отсылаю черновики, перебеляю же только для «Осколков» и то иногда, когда кажется мне, что начало рассказа длинно, когда во время письма вдруг явится желание изменить что-нибудь in corpore3 и проч. Всегда перебеляю московскую жизнь, ибо пишу ее с потугами. Такие же вещи, как посылаемая, я пишу обыкновенно наотмашь».
То же самое он повторит в письме к Григоровичу: «Как репортеры пишут свои заметки о пожарах, так я писал свои рассказы: машинально, полубессознательно, нимало не заботясь ни о читателе, ни о себе самом». Но, обратите внимание, тут же добавляет: «Писал я и всячески старался не потратить на рассказ образов и картин, которые мне дороги и которые я, бог знает почему, берег и тщательно прятал»4. Спешная «репортерская» работа сочеталась с другой, требующей размышлений, предварительного обдумывания, частых возвращений вспять к знакомой теме.
Словом, Антоша Чехонте слишком много и весело говорит о легкости своей работы, но нередко и проговаривается, чего стоят ему в действительности его рассказы.
Он пишет гораздо больше, чем печатает. Многое отправляется «в отвалы», много выбраковывается им самим прежде, чем попадет на редакторский стол. «Сознаюсь, рамки «от сих и до сих» приносят мне немало печалей, — пишет он Н.А. Лейкину 12 января 1883 года. — Мириться с этими ограничениями бывает иногда очень не легко. Например... Вы не признаете статей выше 100 строк, что имеет свой резон... У меня есть тема. Я сажусь писать. Мысль о «100» и «не больше» толкает меня под руку с первой же строки. Я сжимаю, елико возможно, процеживаю, херю — и иногда (как подсказывает мне авторское чутье) в ущерб и теме и (главное) форме. Сжав и процедив, я начинаю считать... Насчитав 100—120—140 строк (больше я не писал в «Осколки»), я пугаюсь и... не посылаю. Чуть только я начинаю переваливаться на 4-ю страницу почтового листа малого формата, меня начинают есть сомнения, и я... не посылаю... Есть вещи поменьше — и за них боюсь. Иной раз послал бы, и не решаешься...»
Даже Короленко невольно попал впросак, поверив своему собеседнику на слово, увидев в нем в первых встречах в 1887 году в Москве молодого человека «с веселым взглядом на жизнь»: «По его словам, он начинал литературную работу почти шутя, смотрел на нее частью как на наслаждение и забаву, частью же как на средство для окончания университетского курса и содержания семьи.
— Знаете, как я пишу свои маленькие рассказы?.. Вот.
Он оглянул стол, взяв в руки первую попавшуюся на глаза вещь, — это оказалась пепельница, — поставил ее передо мною и сказал:
— Хотите, — завтра будет рассказ... Заглавие «Пепельница».
И глаза его засветились весельем. Казалось, перед пепельницей начинают уже роиться какие-то неопределенные образы, положения, приключения, еще не нашедшие своих форм, но уже с готовым юмористическим настроением...»5
Короленко к этому времени не был новичком в литературе и знал, что такое профессиональный труд. Но гипноз чеховской личности так велик, что он верит в эту способность писать легко, шутя, между прочим. Он чувствует, что этого не должно было бы быть, но это говорит Чехов, значит, так все и было.
В воспоминаниях Короленко — лучших страницах мемуаристики о раннем Чехове — есть одна в высшей степени характерная неточность. «Сестра Антона Павловича рассказывала мне, — пишет он, — что брат, комната которого отделялась от ее спальни тонкой перегородкой, часто стучал ей ночью в стенку, чтобы поделиться темой, а иной раз готовым уже рассказом, внезапно возникшим в голове. И оба удивлялись и радовались неожиданным комбинациям»6.
Но это рассказ не о сестре, а о младшем брате, Михаиле Павловиче. С сестрой таких ночных разговоров не могло быть по той простой причине, что комната Марии Павловны находилась в верхнем этаже дома на Садовой-Кудринской. Замечательно, однако, что память Короленко, память именно художника, писателя, фиксировавшего то, что действительно было важно для понимания творчества и личности Чехова, обладала, несмотря на эти мелкие неточности и ошибки, бесспорными преимуществами даже перед памятью близких Чехову людей, живших с ним бок о бок.
Михаил Павлович, например, вспоминал: «Нас отделяла друг от друга тонкая перегородка, и мы подолгу разговаривали через нее на разные темы, когда просыпались среди ночи и не спали»7. Воспоминания Короленко поясняют, что это были за ночные разговоры («стучал... ночью в стенку, чтобы поделиться темой, а иной раз готовым уже рассказом, внезапно возникшим в голове. И оба удивлялись и радовались неожиданным комбинациям»). Он дает в руки нам драгоценный материал, подтверждающий, что уже в ранние годы творчества Чехов работал неутомимо и был настоящим тружеником литературы.
Короленко в этом фрагменте воспоминаний невольно указал на одну из причин, объясняющую быстроту, с какой создавались некоторые его произведения: они тщательно прорабатывались в сознании автора задолго до того, как оказаться перенесенными на чистый лист бумаги.
Такое часто встречается в работе писателей. Руссо признавался в «Исповеди», что «думает ногами», что самые удачные мысли рождаются не экспромтом, а в сосредоточенном раздумье во время одинокой прогулки, когда есть время поработать над фразой, перебрать множество ее вариантов, отойти в сторону от внезапно вспыхнувшей импровизации и критическим взглядом проверить ее. В другом случае он замечает: у меня нет времени писать короткое письмо, поэтому пишу длинное.
Сам Чехов в свойственной ему манере говорил о подобных приемах работы: нужно, чтобы каждая фраза «пролежала в мозгу и обмаслилась». Писать «с натуры» не в его правилах. «Архиерей», один из поздних рассказов, великий его маленький шедевр, по собственному признанию автора, «сидел у него в голове лет пятнадцать»8.
Примечания
1. Повесть «Скучная история».
2. Н.П. Чехову: март 1886 г.
3. В целом (лат.).
4. Письмо от 28 марта 1886 г.
5. Короленко В.Г. Антон Павлович Чехов // Короленко В.Г. Собр. соч. В 10-ти т. Т. 8. М., 1955. С. 85.
6. Там же. С. 86.
7. Чехов М.П. Вокруг Чехова Встречи и впечатления. М., 1960. С. 195—196.
8. Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти т. Сочинения. Т. 10. М., 1986. С. 454.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |