Как динамический процесс языковой деятельности, реализованный и зафиксированный в тексте, чеховская переписка представляет особый интерес для дискурсивного анализа.
Богатейший эпистолярий А.П. Чехова до сих пор не привлекал пристального внимания исследователей. Тем не менее личная переписка — это «та область словотворчества, где писатель не скован никакими стилевыми и языковыми нормами или какими-либо иными условными ограничениями, неминуемо возникающими перед писателем, когда свой текст тот адресует широкой читательской аудитории», а это обусловливает «речевую раскованность слога и широту речевой стихии чеховского идеостиля» [Липатов 2003б: 163].
Текст представляет собой смысловое иерархическое единство. Составляющие его логическую основу группы взаимосвязанных суждений отражают поступательное развитие мысли [Москальская 1981: 14]. Вопросы текстовых связей рассматриваются на материале разных языков и в речи разных функциональных стилей. При этом, какие бы средства связи ни рассматривались, несомненным остается тот факт, что основа функционирования разнообразных показателей этих связей семантическая. Исследователи часто подчеркивают, что «текст создается в результате взаимодействия двух величин: во-первых, системы языка с ограничивающими ее нормой и узусом и, во-вторых, независимой от языка ситуации (совокупности объектов внешнего мира), которая должна быть описана текстом» [Виноградов 1977: 99].
Эпистолярный текст подобно художественному обладает определенной организацией. Под организацией текста нами понимается внутренняя и внешняя упорядоченность его языковых и связанных с ними неязыковых элементов, которая приводит к неразрывности языковой ткани, к фактурной плотности текста [Штайн 1994].
Процесс организации текста неразрывно связан с организацией слоев текста — формированием семантических изотопий, распылением их по тексту.
Текстообразующие факторы, с помощью которых текст «обрастает» смыслами, функционируют не разрозненно, а взаимопроникают и дополняют друг друга.
Формируясь, любая языковая личность неизбежно оказывается под воздействием интертекстуальных отношений, при этом сама активно использует интертекстемы, участвуя в организации, упорядочивании интертекстов. Инертекстемы, в свою очередь, могут быть представлены в тексте в виде ПФ. Следует также отметить, что интертекстема практически всегда выходит на уровень языковой игры, т. е. выполняет игровую функцию, и может рассматриваться в качестве игремы. Таким образом, исследуя представленные текстообразующие факторы и категории в рамках ЯЛ, мы можем охарактеризовать ЯЛ писателя с разных точек зрения, в разных плоскостях, то есть, как отмечалось выше, особенностью представленных текстообразующих факторов в чеховском эпистолярии является то, что они учитывают синтагматические и парадигматические связи между единицами текста, помогают читателю преодолеть линейный план восприятия произведения (в частности, письма).
Поэтому при оценке и текста как семантического целого важно уделять внимание анализу перифрастики, интертекстуальности и языковой игры, так как, являясь структурирующими текст элементами, перифразы, игремы и интертекстемы выступают как средство создания единого текстового пространства.
1.3.1. Перифрастика как текстообразующий фактор
Одна из ведущих ролей в создании текста по праву отводится перифрастическим конструкциям различного типа, т. к. во многом благодаря средствам повторной номинации первичные наименования явлений и предметов действительности получают свое описание и конкретизацию, точность и глубину характеристик.
Мысль о первичном наименовании понятия и его образном раскрытии представлена в философских размышлениях Аристотеля «О душе»: «Душа не мыслит без образов... Образы представляют собою как бы чувственные впечатления, только без материи. Воображение есть нечто иное, нежели утверждение и отрицание. Ведь истина и ложь есть соединение понятий. Благодаря какому отличительному признаку первичные понятия не совпадут с образами? Или пусть эти понятия не образы, но во всяком случае, они не могут проявляться без образов» [Аристотель 1937: 103].
В.С. Соловьева утверждает, что «терминологическое обозначение повторных наименований определяемого (референта) связано с логико-грамматическим свойством — идентифицирующей функцией, взаимозаменяемостью определяемого и его распространителя — и носит либо дифференцированное, либо обобщающее значение» [Соловьева 1995: 26].
Нередко в лингвистических исследованиях «переименования», «носители новой информации об известном объекте», определяются как «контекстные синонимы» [Федосюк 1988: 49] или «перифрастические выражения», которые вовлекаются в систему синонимических средств [Ефимов 1969: 97].
Наиболее приемлемым обозначением этого феномена является «перифраз» (далее ПФ), т. к. в основе этого понятия «содержится значение переименования, обладающее соотнесенностью с понятием реальной действительности (денотатом), аппозитивностью, а следовательно, признаковостью, предикативностью и оценочной модальностью» [Соловьева 1995: 27].
Термин «перифраз» (или «перифраза» как результат транслитерации французского слова «periphrase», зафиксированного Словарем Французской Академии 1740 г. (третье издание), с сохранением формы грамматического рода языка-источника) и само понятие об этом явлении укрепились изначально во французской филологии.
Использованный М.В. Ломоносовым латинский термин «парафразис» (periphrasis) не закрепился в отечественном языкознании: «Парафразис есть представление многими речениями того, что одним или немногими изображено быть может, например, Храбрый разоритель Карфагена, т. е. Сципион» [Ломоносов 1748: 185]. Впервые термин «перифраз» был употреблен А.Г. Могилевским в «Российской риторике, основанной на правилах древних и новейших авторов» (1817).
Толкование терминов у каждого из авторов «Риторик» имело свою специфику (М.В. Ломоносов, А.Г. Могилевский, В.С. Подшивалов включали в понятие ПФ и именные и глагольные сочетания; Н.Ф. Кошанский, А.С. Никольский, И.С. Рижский, А. Серебренников — только именные), но объединяющим началом было понимание и толкование ПФ как фигуры украшательства речи [Бытева 2002: 14].
В Лингвистическом энциклопедическом словаре [2002] дается следующее определение ПФ: «Перифраза (перифраз) (от греч. periphrasis — описательное выражение, иносказание) — стилистический прием, заключающийся в непрямом, описательном, обозначении предметов и явлений действительности (преимущественно эмоционально-экспрессивного, оценочного характера), например «зеленый друг» (лес), «второй хлеб» (картошка)».
Явление референции позволяет говорить о расширенном понимании перифрастичности: это не только «возможность выбора носителями языка различных языковых средств для передачи одной и той же мысли, идеи», но и соотнесенность ПФ с одним словом [Синельникова 1975: 3], что связано с фактом логического познания мира, «закономерностями мышления вообще и художественного мышления в частности» [Там же: 21].
Перифраз как лингвистическая проблема в ракурсе вопроса об отношении «слово — образ — денотат» представлена в работах В.П. Григорьева и характеризуется как один из «самых наглядных, интересных и многообещающих для исследования способов организации поэтической речи [Григорьев 1971; 1974: 158]. В книге «Поэтика слова» [1979] В.П. Григорьевым обобщены взгляды на перифраз и проблемы анализа способов преобразования слова.
Анализ перифрастических сочетаний с точки зрения их лексического состава и способов наименования признаков обозначаемого объекта содержится в работах Н.И. Базарской, З.Д. Поповой [1988], Т.И. Бытевой [2002], А.Т. Липатова [1982; 1994; 1997; 1999; 2001; 2003], В.И. Орловой [1982], Г.З. Розановой [1986], С.Я. Макаровой [1988], О.С. Юрченко [1983]. В некоторых исследованиях намечены возможности выделения тематических групп перифразов.
Зарубежная лингвистика также обращалась к проблеме изучения перифраза. В частности, интерес представляют работы Кэтрин Фукс. Она обратились при изучении явления перифраза к контексту и ситуации, т. е. коммуникативной стратегии говорящего (цели и побуждению), и это, по мнению Т.И. Бытевой, в определенной мере превосходило идеи функционального направления в русле антропоцентрической лингвистики [Бытева 2002: 12]. Применительно к языку К. Фукс определяет перифраз как вид сознательной деятельности субъекта речи по «перекодированию» исходного сообщения в сообщение формально иное, но идентичное, с точки зрения субъекта, в данной речевой ситуации. Исследовательница разработала методику изучения перифраза как деятельности говорящего (с использованием сообщений разных газет об одном и том же событии, черновых вариантов произведений известных писателей и др.). При этом речь не идет об иносказательности, речь идет об эквивалентности, идентичности перифразов «исходному сообщению» говорящего, который в акте речи абстрагируется от различий между «исходным» и «перифразом» как несущественного по сравнению с эквивалентным. Идентичными, по мнению К. Фукс, перифразы могут быть на разных уровнях: а) «локутивном» (сигнификативном) — к таким перифразам отнесены дефиниции слов в словарных статьях; б) прагматическом (т. е. по цели и воздействию на слушателей в данной ситуации); в) символическом (на уровне трактовки художественных текстов) [Fuches 1980].
М. Банько определяет перифраз как «многословное определение лица, вещи, места или понятия, применяемое обычно из орнаментационных или эвфемистических соображений, т. е. для украшения или смягчения высказывания» [Bańko 2002а: 5]. М. Банько полагает при этом, что именно предикацию можно считать «отправной точкой процесса, начинающегося с придания определенной вещи определенных признаков и заканчивающегося актом вторичной номинации, в котором эти признаки становятся основой вторичного, перифрастического названия» [Bańko 2002б: 14].
Специфическим свойством перифрастического сочетания, по мнению Т.И. Бытевой, является его способность заменяться словом, причем совершенно определенным. Таким образом, способность перифрастического сочетания быть замененным определенным словом, не входящим в состав этого сочетания, прямую соотнесенность их можно рассматривать как диагностирующий параметр при выделении перифразов в тексте. Под перифрастическими сочетаниями Т.И. Бытева подразумевает обороты, которые используются не вместо обычного названия предмета, а вместе с обычным названием предмета [Бытева 2002: 26—28]. При этом исследователь рассматривает только именные перифразы, глагольные же остаются вне поля зрения.
Однако нам представляется уместным различение понятий «перифраз» и «собственно перифрастическое сочетание» (далее ПФС) представленное Т.И. Бытевой: «Перифраза (перифраз) — это особая двухчастная конструкция, состоящая из трех членов: слова-номината (первая часть, один член) и собственно перифрастического сочетания (вторая часть, два члена: опорный и предицирующий). Константной частью структуры перифраза является собственно перифрастическое сочетание; номинат выступает как виртуальная часть перифразы, которая может реализоваться словом, реже — словосочетанием (коммунистический субботник — великий почин, нагнетание политической напряженности — холодная война), быть эллиптированной» [Там же]. Для определения слова-номината в настоящем диссертационном исследовании мы будем употреблять термин «денотат».
Обеспечивая структурно-смысловую целостность произведения на уровне макроконтекста и микроконтекстов, ПФ в художественном тексте выступает как один из способов эстетического освоения мира в виде «эстетического знака» (экспрессемы) и как один из важных собственно семантических способов словопреобразования [Григорьев 1974: 162; Григорьев 1979: 186].
Немаловажным в определении перифраза является квалификация его как модального средства, способного выражать отношение говорящего к определяемому (референту): «Под ПФ понимаются такие отношения между двумя единицами, когда сохраняется тождество денотата — обозначаемого предмета или ситуации, но меняется смысл или сигнификат. Говорящие... как бы описывают один и тот же предмет с разных точек зрения» [Степанов 1981: 201].
Функциональное назначение перифраза, по мнению Т.И. Бытевой, проявляется в стремлении «декодировать» синтагматически план языковой парадигматики [Бытева 2002: 31]. Если рассматривать принадлежность перифраза к определенному уровню языка, можно предположить, что единство лексической, грамматической и интонационной семантики перифраза с актуально-номинативной функцией выводит эту единицу за пределы как лексического, так и синтаксического уровней и «позволяет видеть в ней единицу коммуникативного уровня» [Там же: 32]. «Коммуникативный уровень — это периферийный уровень языка, где происходит взаимодействие экстралингвистических и эндолингвистических факторов, это металингвистический уровень языка» [Игнатов 1977: 25].
Как единица коммуникативного уровня ПФ может быть отнесен к стилемам, под которыми подразумевается «обобщенное название... единиц, обладающих прагматическим эффектом (экспрессивности, эмоциональности, оценочности, стилистической маркированности)» [Болотнова 1992: 42].
ПФ играют значительную роль и при текстообразовании, активно организуя дискурс языковой личности писателя.
Таким образом, ПФ является бинарной лексической конструкцией, включающей в себя денотат и ПФС, т. е. повторное именование названного в тексте предмета реальности, которое распространяет его первичное именование со стороны смысловых значений и коннотаций. Преобразовывая смысловую ткань текста, ПФ в составе высказывания выполняет функцию текстообразующего фактора.
1.3.2. Языковая игра как текстообразующий фактор
В современной науке феномен игры — одно из активно изучаемых явлений, однако природа его остается до конца не понятой. Понятийные аспекты игры активно входят в теорию языка и лингвистическую философию (ср. игровой конвенционализм, игровое понимание языка и т. п.), при этом заметно усиливается интерес к проявлениям творческой функции языка, одним из которых выступает языковая игра (ЯИ).
Философы и психологи считают игру одним из фундаментальных свойств человеческой натуры. Это вид деятельности, «который не преследует каких-то конкретных практических целей. Цель игры — доставить удовольствие людям, которые принимают в ней участие...» [Горелов, Седов, 1997: 138].
Опубликованные в последние десятилетия работы по теории игры, разрабатываемой западноевропейскими исследователями Х.-Г. Гадамером, Э. Финком, Й. Хейзингой, М. Фуко, намечают новые подходы в интерпретации феномена игры.
В частности, Йохан Хейзинга в труде «Homo Ludens» рассматривает сущность и значение игры как источника культуры. Он говорит о трех отличительных признаках игры: во-первых, игра в нашем сознании противостоит серьезному; во-вторых, всякая игра есть прежде всего свободная деятельность, и в-третьих, игра обособляется от «обыденной» жизни местом действия и продолжительностью, т. е. она «разыгрывается» в определенных рамках пространства и времени [Хейзинга 1992: 15—20].
Игра является элементарной функцией человеческой жизни, она универсальна и имеет свою историю. «Игра — архетип культуры, при доминировании регулятивного элемента. В свою очередь, любая культура рассматривается как текст, информационное целое, созданное при помощи знаковых систем» [Белозерова, 2001].
Языковая игра — это одно из проявлений общего стремления человека к игре, приводящего в движение творческие способности homo ludens, «человека играющего».
Сложность феномена ЯИ определяет неоднозначность и многоаспектность подходов к интерпретации ее сути, механизмов, философской, психологической, социальной, эстетической и собственно лингвистической природы.
В современной литературе представление о ЯИ относится к области речевого общения, а сама ЯИ рассматривается как «украшательство» речи, которое «обычно носит характер остроты, балагурства, каламбура, шутки и т. д.» [Там же: 138; Санников 1999].
Крупный вклад в выделении и исследовании языковых игр принадлежит Людвигу Витгенштейну, который показывает, что языковая игра опирается на неявные допущения, определяющие внутри ее как вопросы, так и возможные ответы, истинность и ложность которых недоказуема в рамках прежнего мышления. Поставив перед собой задачу детального исследования сущности языка, философ рассматривает в логико-семантическом отношении связь самого языка, мыслительной деятельности и реальность мира. Ученый утверждает, что элементы языка могут существовать и иметь смысл только как часть определенной игры со сводом правил и конвенций, т. е. смысл существует только в конкретных случаях употребления языка, а не как абстрактная сущность: «Весь процесс употребления слов в языке можно представить и в качестве одной из тех игр, с помощью которых дети овладевают родным языком. Я буду называть эти игры языковыми играми...» [Витгенштейн 1994: 83]. Вне данного социолингвистического контекста (или ситуации игры с конкретными правилами и участниками) языка с его смыслами не существует. Такое понимание языка сближает лингвистику с эстетикой.
Столь широкое определение языковой игры породило сложности в самом исследовании данного явления, поэтому вполне логично сформировался и совершенно иной подход — понимание языковой игры в узком смысле, что отразилось в концепции американского логика Дж. Серля, который сводит большое разнообразие употреблений языка к основным пяти. Он в работе «Классификация иллокутивных актов» заключает: «Наиболее важный вывод: множество языковых игр, или способов использования языка (вопреки тому, как считал Витгенштейн, в некоторых трактовках его концепции, а также многие другие) не бесконечно и не неопределенно. <...> Если принять, что иллокутивная цель — это базисное понятие, вокруг которого группируются различные способы употребления языка, то окажется, что число различных действий, которые мы производим с помощью языка, довольно ограниченно: мы сообщаем другим, каково положение вещей; мы пытаемся заставить других совершить нечто; мы берем на себя обязательство совершить нечто; мы выражаем свои чувства и отношения; наконец, мы с помощью высказываний вносим изменения в существующий мир. Зачастую в одном и том же высказывании мы совершаем сразу несколько действий из этого списка» [Серль 1986: 194].
Современные лингвистические работы, посвященные ЯИ, отличает многообразие подходов к осмыслению этого феномена:
Е.А. Земская рассматривает ЯИ в разговорной речи; Б.Ю. Норман исследует ЯИ как отражение асимметрии языкового знака, Е.В. Красильникова — в качестве игры в микроколлективах; Т.А. Гридина — ЯИ как форму лингвокреативной деятельности говорящих; Л.В. Лисоченко и О.В. Лисоченко представляют ЯИ как особый вид речетворческой семиотической деятельности.
На современном этапе интерес к речевым «аномалиям», исследование полей нормы и антинормы в языке (Н.Д. Арутюнова) предполагает обращение к процессам преднамеренного отступления от языкового канона, в частности, к языковой игре. Обращение исследователей к проблеме словотворчества объясняется стремлением писателей к «максимальному использованию выразительных возможностей слова, к новизне выражения, что нашло свое воплощение в создании различного рода индивидуально-авторских новообразований» [Полухина 2002: 3].
ЯИ порождает иные, чем в узусе и норме, средства выражения определенного содержания или объективирует новое содержание при сохранении или изменении старой формы [Гридина 1996: 7]. В ЯИ актуализируется как установка на норму (систему), так и на осознанное воспроизведение речевых аномалий: «Что же касается реализации запрограммированного эффекта языковой игры, их аномального, асистемного характера, то можно рассматривать эту особенность языковой игры и через призму потенциальности языковых явлений, ибо во многих случаях инновация есть осознанная или еще не осознанная закономерность. Не претендуя, как правило, на статус нормативных, факты языковой игры, тем не менее, коррелируют со многими тенденциями развития языка» [Там же: 9].
ЯИ, таким образом, размывает границу между «языком» и «речью», точнее между кодифицированным литературным языком и разговорной речью.
ЯИ активно участвует в создании нового текста, «аранжирует» его в составе высказывания, придавая тексту авторское своеобразие. ЯИ позволяет расширить возможности функционирования языкового знака и расширяет тем самым границы всего текста в целом. В данной работе ЯИ понимается как один из основных текстообразующих факторов, основанных на творческом использовании языка и ориентации на эстетические возможности языкового знака.
1.3.3. Интертекстуальность как текстообразующий фактор
В современной лингвистике текст предстает как сложное формально-структурное образование, помимо внутритекстовых связей обладающее и внетекстовыми связями, которые «разрывают рамки текста и устремляются в сферу предыдущего опыта, фоновых знаний, привлекая семантические сигналы из внешней текстовой среды» [Лушникова 1995: 4]. В связи с этим актуальной становится проблема интертекстуальности. Концепции интертекстуальности были разработаны, в частности, М.М. Бахтиным, Ю. Кристевой, У. Эко. Исследования И.В. Арнольд, И.П. Смирнова, Н.А. Фатеевой и других ученых помогли понять суть рассматриваемого понятия.
Считается, что термин «интертекстуальность» был предложен одним из теоретиков постструктурализма Юлией Кристевой, которая сформулировала свою концепцию интертекстуальности на основе идей М.М. Бахтина. «Всякий текст вбирает в себя другой текст и является репликой в его сторону», — пишет Ю. Кристева [Кристева 1995: 102]. Это продолжает мысль М.М. Бахтина о диалоге языков, возникающих на основе либо цитирования слова в новом культурном контексте, либо скрещивания пародирующего и пародируемого («чужого») слова.
Для Умберто Эко интертекстуальность — это, с одной стороны, качество произведений, создаваемых на основе уже имеющихся текстов [см. Eco 1979]. С другой стороны, в своей книге «Роль читателя: исследования по семиотике текста» У. Эко разграничил «обыкновенные» и «интертекстуальные» «фреймы» (или рамки). Под «обыкновенным фреймом» он подразумевал те фактические обстоятельства, из которых складываются обыкновенные ситуации и цепь человеческих поступков, более или менее запрограммированных нашим обыденным опытом. Под «интертекстуальными фреймами» исследователь имел в виду «стереотипные ситуации» из предшествующей текстовой традиции, ставшие нашей «энциклопедией». У. Эко выделяет «фреймы», которые не только узнаются аудиторией как принадлежащие к интертекстуальному ряду, но и способны нести очарование, «магию» для читателя или зрителя. Ученый вводит понятие «интертекстуальных архетипов», понимая под ними «повторяемые повествовательные ситуации, цитируемые и воспроизводимые... другими текстами и провоцирующие адресата на сильные эмоции, сопровождаемые впечатлением уже виденного, что хотелось бы увидеть еще» [Eco 1979: 23].
Автор, создавая текст, вступает в диалогические отношения со своими предшественниками; при этом слова, проходя через множество литературных и других контекстов, «получают в них дополнительные смыслы, расширяя или сужая свое семантическое значение» [Квашнина 2003: 28].
Понятие интертекстуальности в современной науке неоднозначно, хотя многие определения пересекаются друг с другом.
И.П. Смирнов рассматривает интертекстуальность как «слагаемое широкого родового понятия, имеющего в виду, что смысл художественного произведения полностью или частично формируется посредством ссылки на иной текст, который отыскивается в творчестве того же автора, в смежном искусстве, в смежном дискурсе или в предшествующей литературе» [Смирнов 1995: 11].
В работах И.В. Арнольд «под интертекстуальностью понимается включение в текст либо целых других текстов с иным субъектом речи, либо их фрагментов в виде маркированных или немаркированных, преобразованных или неизмененных цитат, аллюзий, реминисценций» [Арнольд 1999: 346].
Для А.В. Савченко интертекстуальность — это «такие текстообразующие элементы, которые, имплицитно или эксплицитно присутствуя в тексте, вызывают в сознании читателя дополнительные смысловые ассоциации, аллюзии, реминисценции и способствуют расширению смысловых границ текста» [Савченко 2001: 155].
С учетом приведенных дефиниций мы определяем интертекстуальность как включение в текст либо целых других текстов, либо их фрагментов в виде маркированных или немаркированных, преобразованных или неизмененных цитат, аллюзий, реминисценций, выполняющих текстообразующую функцию и вызывающих в сознании читателя дополнительные смысловые ассоциации.
Чтобы более полно представить явление интертекстуальности, необходимо оговорить такие понятия, как интертекст, интертекстема, реминисценция, цитата и аллюзия.
Понятие интертекста в современной науке трактуется далеко не однозначно. Многие исследователи отождествляют понятия интертекст и интертекстуальность. В частности, Н.С. Валгина считает, что «интертекст, или «текст в тексте», — это введение в оригинальный авторский текст чужого текста» [Валгина 2003: 141]. Как можно заметить, это определение напоминает дефиницию интертекстуальности, данную И.В. Арнольд.
Разграничение понятий интертекст и интертекстуальность приводится в статье М.А. Алексеенко: «Использование фрагмента или компонента одного текста в процессе создания нового текста называется интертекстуальностью, а сам этот фрагмент или компонент как составляющая нового текста может квалифицироваться как интертекст» [Алексеенко 2003: 100].
А.М. Мелерович и М.А. Фокина дают следующее определение интертекста: «Интертексты — это тексты, которые сохраняют связь с текстом-источником (претекстом), это речевые единицы, воспринимаемые как производные, созданные на базе определенного произведения или представляющие собой его фрагменты, цитаты из него, словесное содержание которых обогащается за счет семантических связей с произведением-источником» [Мелерович, Фокина 2003: 55]. Из этих определений вытекает, что интертекст — это текст или фрагмент текста, который вставлен в новый текст.
По определению Ролана Барта, «каждый текст является интертекстом, другие тексты присутствуют в нем на различных уровнях в более или менее узнаваемых формах: тексты предшествующей культуры и тексты окружающей культуры. Каждый текст представляет собой новую ткань, сотканную из старых цитат» [Barthes 1973: 78]. На наш взгляд, это определение является более логичным.
Таким образом, под интертекстом мы будем подразумевать новый текст с вкраплениями из других текстов, т. е. интертекст будет восприниматься как результат интертекстуальности.
С рассматриваемыми понятиями связан термин прецедентные тексты, введенный Ю.Н. Карауловым. «Назовем прецедентными — тексты, (1) значимые для той или иной личности в познавательном и эмоциональном отношениях, (2) имеющие сверхличностный характер, т. е. хорошо известные и окружению данной личности, включая и предшественников и современников, и, наконец, такие, (3) обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языковой личности» [Караулов 2003: 216]. К прецедентным текстам относят произведения художественной литературы, Библию, мифы, предания, устно-поэтические произведения, публицистические произведения историко-философского и политического звучания. Существенное свойство всех прецедентных текстов в том, что они «выступают как целостная единица обозначения» [Караулов 2003: 217], то есть как целостный знак, отсылающий к тексту-источнику и представляющий его по принципу «часть вместо целого».
Термин «текстовые реминисценции» предложил А.Е. Супрун, определяя его как «осознанные vs. неосознанные, точные vs. преобразованные цитаты или иного рода отсылки к более или менее известным ранее произведенным текстам в составе более позднего текста» [Супрун 2001: 84].
Для определения понятия «текст в тексте» П. Тороп широко пользуется термином «интекст», под которым понимается «семантически насыщенная часть текста, смысл и функция которой определяется по крайней мере двойным описанием (в этом смысле он двутекст)» [Тороп 1995: 132].
В.М. Мокиенко и К.П. Сидоренко вводят эмическое понятие «интертекстема». Под этой единицей они понимают «межуровневый реляционный (соотносительный) сегмент содержательной структуры текста — грамматической (морфемно-словообразовательной, морфологической, синтаксической), лексической, просодической (ритмико-интонационной), строфической, композиционной, — вовлеченный в межтекстовые связи» [Мокиенко, Сидоренко 1999: 22]. Определяя интертекстему как языковую единицу, В.М. Мокиенко подчеркивает необходимость выделения трех категориальных признаков:
1) паспортизация конкретным текстуальным источником, т. е. в разной степени осознаваемое носителями языка авторство таких единиц;
2) стереотипизированность и воспроизводимость в готовом виде (не исключающая активной вариативности);
3) интертекстуальность, т. е. способность служить строевыми элементами текста (или его фрагментов), маркируя его семиотически (на уровне концептов и символов) или стилистически [Мокиенко 2003: 15].
Вышеизложенное дает основание сделать вывод, что текстовые реминисценции, интексты и интертекстемы являются понятиями синонимичными.
Как видовые понятия по отношению к интертекстеме можно рассматривать цитату и аллюзию.
Часто в научной литературе, освещающей проблемы интертекста, употребляется термин «цитата». Это не случайно, т. к. именно развитие исследований по функции цитат в тексте и привело к появлению теории интертекстуальности. В.А. Лукин в своей работе «Художественный текст: Основы лингвистической теории и элементы анализа» отмечал, что цитата — одно из основных понятий теории интертекстуальности, и при отсутствии единства в понимании интертекстуальности приходится констатировать неопределенность и многозначность понятия цитаты [Лукин 2003].
Н.А. Фатеева дает цитате лингвистически обоснованное определение: «Назовем цитатой воспроизведение двух или более компонентов текста-донора с собственной предикацией»; цитата «может быть как эксплицитной, так и имплицитной» [Фатеева 2000: 122]. Далее цитаты подразделяются на те, что с атрибуцией, — следовательно, маркированы самим автором — и без нее. По мнению И.Р. Гальперина, в новом окружении цитата приобретает важность, которую она не могла бы иметь в контексте, из которого была взята [Гальперин 1971: 184], при этом «являясь своеобразным знаком — заместителем целого текста, цитата имеет метонимический характер, <...> аккумулируя в себе смыслы всего цитируемого произведения» [Лушникова 1995: 32].
На развитие исследований в области интертекстуальности повлияла и наука о крылатых единицах — крылатология. Исследуя крылатые слова и выражения, обращались к понятию «литературная цитата» такие ученые, как С.Г. Займовский, Н.С. Ашукин, М.Г. Ашукина, В.М. Мокиенко, К.П. Сидоренко, С.Г. Шулежкова и др. Рассуждая о взаимоотношениях между крылатым выражением и литературной цитатой, С.Г. Шулежкова отмечает, что «далеко не всякая литературная цитата превращается в крылатое выражение, однако, перейдя в разряд крылатых, она не перестает быть литературной цитатой, ибо связь с источником — важнейший элемент значения крылатого выражения» [Шулежкова 2002: 25]. При этом цитату и крылатое выражение роднит «сверхсловная структура, но компонентный состав крылатого выражения имеет свои узуально закрепленные пределы, в то время как объем цитаты полностью зависит от воли цитирующего» [Там же].
Аллюзия — это, по определению А.П. Квятковского, стилистический прием, состоящий в употреблении в речи или художественном произведении ходового выражения в качестве намека на хорошо известный факт, исторический или бытовой [Квятковский 1966]. Аллюзия определяется и как неполное (частичное) цитирование, при котором воспроизведенная часть сочетания выполняет функции «выразителя всего полного сочетания, а не только приходящегося на ее долю значения» [Лушникова 1995: 39].
Учитывая специфику цитаты и аллюзии как единиц интертекста, можно полагать, что их основной функцией является текстообразующая функция, следовательно, их необходимо рассматривать как текстообразующие единицы.
Таким образом, под аллюзией мы будем понимать, прежде всего, текстообразующую единицу, используемую автором в качестве намека на хорошо известный факт.
Отличие цитаты от аллюзии заключается в том, что цитата повторяет более или менее точную формулировку оригинала, хотя значение может быть изменено новым контекстом, аллюзия — это только упоминание о слове или фразе, которое может рассматриваться как ключевое слово высказывания, и основана она на накопленном опыте и знаниях писателя, которые подразумевают подобный опыт и знания у читателя [Гальперин 1971: 185—187].
При использовании автором интертекстем смысловое содержание текста складывается из исходного значения элемента в первоисточнике и дополнительного значения, сформированного в результате лексико-семантического взаимодействия с контекстом. Таким образом, интертекстема, выходя за рамки одного текста, вступает в парадигматические отношения с предшествующими культурными текстами.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |