Весть о том, что Толстой с интересом следит за творчеством автора книги «В сумерках», вскоре достигла и Чехова. Можно ли сомневаться, как радостно отозвалось это известие в душе писателя, вообще не избалованного легкой славой и признанием. Теплое письмо Григоровича о его творчестве он воспринял некогда как высокую награду от одного из «избранников» в русской литературе. Понятно, какое впечатление могло произвести на него одобрение «великого Льва»: для Чехова не было большего авторитета в литературном мире. Ведь еще в бытность фельетонистом «Осколков» Антоша Чехонте присудил Толстому чин «тайного советника» в шуточной «Литературной табели о рангах». А несколько лет спустя он повторит в одном домашнем письме эту шутку, учинив свой счет «знаменитостей»: «Номером первым считается Лев Толстой, а я № 877».
Приятель Чехова актер П. Свободин, посетивший летом 1889 года Ясную Поляну, первый сообщает в письме к Чехову добрую новость: Толстой читал его книгу и отзывается о нем как о «вдумчивом» писателе1. А вскоре известия о том, что Толстой всерьез заинтересован творчеством Чехова, начинают приходить с разных сторон. Руководители «Посредника», друзья и сподвижники Толстого, приглашают Чехова участвовать в их издании. В серии «для интеллигентного читателя» они замышляют печатать рассказы «Жена» и «Именины», одобренные Толстым. Между Чеховым и В.Г. Чертковым завязывается переписка, в которой не раз мелькает имя Толстого. Так, 20 января 1893 года Чертков пишет Чехову о повести «Палата № 6»: «Нам со всех сторон указывают на эту вещь. Еще недавно мы получили самый сочувственный о ней отзыв от Л.Н. Толстого»2.
Толстой, как вскоре узнает Чехов, выражает желание свидеться с ним и даже сам не прочь, вопреки обыкновению, пойти к нему знакомиться первым. Все это волнует, искренне радует Чехова, но — странное дело — не заставляет его, обычно такого общительного, «артельного» человека, стремиться к личной встрече с Толстым, искать его знакомства. Напротив, Чехов как бы ненароком отстраняет эту возможность, уходит от близящегося свидания.
Между тем Толстой сам предпринимает попытку увидеться с Чеховым. 4 января 1893 года в Москве у Толстых гостил художник Репин. Надо думать, началось все с разговора о литературе, о нашумевшей в те дни новинке — повести Чехова «Палата № 6». Репин был в восторге от повести, и это подогревало его желание обязательно навестить в Москве Чехова. Толстой захотел присоединиться к нему.
Решили не откладывать и отправиться тут же, но обнаружилось одно неожиданное препятствие. Репин был знаком с Чеховым по Петербургу, а в Москве у него не был и не знал адреса. Тогда Толстой припомнил, что один из беседовавших с ним недавно молодых литераторов, Сергеенко, упоминал о своем близком знакомстве с Чеховым. Толстой и Репин, долго не раздумывая, отправились за адресом Чехова в гостиницу «Америка», где жил Сергеенко, отчаянно переполошив там всех своим визитом. К несчастью, оказалось, что Чехов в ту пору гостил в Петербурге, и Репин с Толстым, обойдя квартиры Чехова в «Кудрине» и на Малой Дмитровке, вернулись ни с чем.
П.А. Сергеенко, которому крайне польстило участие в этом деле, торопился сообщить об этом Чехову, шутливо именуя Толстого в письме своим «другом» (претенциозность этой шутки, как потом оказалось, покоробила Чехова): «Недели две тому назад мне пришлось беседовать о тебе с моим другом Львом Толстым, который очень интересовался тобой и рад с тобою свидеться. А сегодня мой друг приходил в «Америку» за твоим адресом»3. Чехов никак не реагировал на это письмо.
Сергеенко же между тем, вновь встретившись с Толстым, обещал ему при первой же возможности привести Чехова в Хамовники. Ему нравилась мысль познакомить двух известных писателей и присутствовать при их встрече. К тому же он страстно желал исполнить просьбу Толстого. Этим объясняется та настойчивость и даже бесцеремонность, с какою он начал осаждать Чехова.
В конце марта 1893 года Чехов получает от Сергеенко следующее письмо: «Вообрази, в то самое время, когда ты был в Москве... в то время в Москве находился некто Лев Толстой, который очень сожалел, что опять не пришлось свидеться с тобой. Он очень тепло относится к тебе, и с твоей стороны в высшей степени подло менять соление и посадку огурцов (имеются в виду хозяйственные заботы Чехова в Мелихове. — В.Л.) на беседу с Толстым»4. Сергеенко неутомим в стремлении свести Чехова и Толстого, он делает все новые и новые попытки в этом направлении, но неизменно терпит неудачу. «Сейчас был у меня Сергеенко, — пишет Чехову сестра Мария Павловна 6 апреля 1893 года, — и чуть не заплакал, узнав, что ты не приехал. Он пообещался гр. Толстому прийти с тобой к нему в пятницу, и теперь, по-видимому, Сергеенко неловко»5.
Знакомство Чехова с Толстым весной 1893 года так и не состоялось. Не удалось им увидеться и в следующем, 1894 году, несмотря на неоднократные попытки посредничества в этом деле Сергеенко, Эртеля и других литераторов. Что-то неизменно препятствовало встрече Чехова и Толстого, заставляя подозревать, что дело тут не в одном неблагоприятном стечении обстоятельств. Те, кто выражал желание «представить» Чехова Толстому, сначала недоумевали, потом обижались, встречая с его стороны молчаливое, но упорное сопротивление, которое казалось тем более странным, что знакомство с «яснополянским мудрецом» считалось большой честью в литературном мире.
Во многих воспоминаниях о Чехове эта странность расценена как следствие его крайней застенчивости, поразительной робости перед Толстым. Под пером некоторых мемуаристов и биографов эта черточка приобрела прямо-таки водевильный, анекдотический оттенок. Вот один из наиболее характерных рассказов в этом жанре:
«...Заезжаю я вечерком к Чехову, — вспоминал В. Тихонов, — а он, встречая меня, говорит:
— Как это хорошо, что вы сегодня приехали.
— А что такое?
— Да видите ли, за мной сейчас должен заехать К., чтобы везти меня знакомить к Льву Николаевичу Толстому. Ну, а я — боюсь.
— Чего же вы боитесь? — удивился я.
— Да вот, подите вы! Сам не знаю, а боюсь. Как это так, вдруг самого Толстого вблизи увидать! Говорить с ним! Нет, как хотите, а это жутко. Ну так вот, вы приехали, мы и того... и поедем все вместе, втроем.
Я вытаращил глаза.
— Позвольте, я-то с какой стати поеду? С Толстым я не знаком, знакомиться же со мной он, кажется, не выражал ни малейшего желания. Как же я полезу туда незваный-непрошеный? Другое дело — вы! Лев Николаевич сам пожелал с вами познакомиться. Значит, вас там ждут.
— Да, но я боюсь один! — настаивал Чехов.
— Так ведь вы же не один поедете. С вами К. будет.
— Что ж, что К.! К. там давно уже свой человек. Он уйдет в другую комнату, а я — один останусь. Страшно.
Я стал убеждать Чехова, что ничего тут страшного нет, что примут его, вероятно, как родного. Но Антон Павлович все стоял на своем: страшно, да и только.
— Как это я вдруг с ним, с самим, разговаривать стану!
Помолчали мы немного, и Чехов опять спрашивает:
— Так ни за что не поедете?
— Ни за что. Подумайте только сами: ведь это с моей стороны наглостью бы было!
— Тогда знаете что? — заговорил он, вставая с дивана. — Удерем куда-нибудь?
— То есть как «удерем»? — удивился я.
— Да очень просто: удерем из дому. К. заедет и не застанет меня, и «страшное свидание» все-таки отложится хоть на некоторое время.
И мы удрали»6.
Сам описываемый В. Тихоновым эпизод, должно быть, не вымышлен, но есть в этом рассказе какая-то смущающая и вселяющая недоверие нота. Тонкая чеховская шутка, где-то граничащая с серьезностью, и серьезность, всегда готовая обернуться иронией, веселым розыгрышем, здесь огрубляются, передаются прямолинейно и однозначно, и образ Чехова приобретает несвойственные ему черты чудачества, «недотёпства», почти болезненной трусливости.
Застенчивость и робость Чехова перед великаном Толстым, сильно преувеличенная в сценке, набросанной В. Тихоновым, была не единственной и не главной причиной беспрестанных отсрочек встречи. Чехову хотелось увидеться, поговорить с Толстым, но именно потому, что эта встреча была для него желанна и полна значения, он боялся, как бы она не вылилась в нарочитое, искусственное и полуофициальное знакомство. Одна мысль о том, как его будут «представлять» Толстому, отпугивала его, казалась невыносимой. Никакой оттенок фальши, натянутости, обычной при первом знакомстве, не должен был отравлять их свидание. А Чехов имел основание опасаться, что это будет иначе, — именно потому, что за посредничество в их отношениях с непрошеным энтузиазмом брались посторонние люди.
Из писем Чехова мы узнаем о том, что было не досказано, не понято или утаено иными мемуаристами, расписывавшими его комическую робость перед визитом к Толстому. «Мне очень нужно в Москву, — пишет Чехов сестре, — но противно ехать по такой погоде... Боюсь также, что Сергеенко потащит меня к Толстому, а к Толстому я пойду без провожатых и без маклеров. Не понимаю, что за охота у людей посредничать!» (XVI, 56). Как видим, это совсем не похоже на версию В. Тихонова.
Однажды, в августе 1893 года, как мы узнаем из письма к А.С. Суворину, Чехов совсем было собрался к Толстому, но стремление Сергеенко ему сопутствовать отбило у него охоту идти. «Я хотел быть у Толстого, и меня ждали, — писал с досадой Чехов, — но Сергеенко подстерегал меня, чтобы пойти вместе, а итти к Толстому под конвоем или с нянькой — слуга покорный. Семье Толстого Сергеенко говорил: «я приведу к вам Чехова», и его просили привести. А я не хочу быть обязанным Сергеенку своим знакомством с Толстым» (XVI, 78).
Сам по себе П.А. Сергеенко был неплохой человек и вполне доброжелательно относился к Чехову, но, невысоко одаренный литератор, он имел слабость находиться в приближении к людям известным, значительным и светить отраженным светом. «Другом Льва Толстого» Сергеенко назвал себя сначала в шутку, потом поверил в этот титул всерьез, что создало уже не предусмотренный им комический эффект. «С Сергеенко я учился вместе в гимназии, — вспоминал позднее Чехов, — это был комик, весельчак, остряк, но как только он вообразил себя великим писателем и другом Толстого (которого, кстати сказать, он страшно утомляет), то стал нуднейшим в мире человеком. Я боюсь его, это погребальные дроги, поставленные вертикально» (XVII, 298) (Сергеенко был худ и высок ростом).
Не надо думать, однако, что Чехов лишь Сергеенко отказывал в чести познакомить его с Толстым. Его нежелание идти к Толстому «под конвоем или с нянькой» было принципиальным и равно распространялось на других. «Вчера на обеде, — сообщал Чехов в одном из писем, — я познакомился с литератором Эртелем, учредителем воронежских столовых. Впечатление очень хорошее. Умный и добрый человек. Он просил сходить вместе к Толстому, который стал ко мне благоволить особенно, но я отклонил сие предложение, ибо мне некогда, а главное — хочется сходить к Толстому solo» (XVI, 37).
С обостренной нетерпимостью относился Чехов ко всему, что хоть в малой мере отдавало литературной модой, искусственностью, сенсацией. Еще в молодости он советовал брату Николаю не обольщаться такими «фальшивыми бриллиантами», как знакомства с знаменитостями. Он не хотел, чтобы его первая встреча с Толстым хоть отдаленно напоминала что-нибудь подобное и вылилась в то всегда тягостное для Чехова положение, когда надо «ничего не делать и изображать гостя». Не мог явиться Чехов к Толстому и как идейный приверженец, нашедший в Ясной Поляне свою Мекку и желавший получить от вероучителя разрешение сомнений. Чехов был готов нести к Толстому все свое уважение, восхищение его писательским даром и необыкновенной личностью, но без примесей пустой светской любезности или идолопоклонства. Ему хотелось, чтобы знакомство состоялось как бы невзначай, без специальных представлений и рекомендаций, с истинным достоинством и простотой.
Боясь какой-либо профанации своих чувств к Толстому, Чехов иногда даже думал вместо свидания написать ему «большое-большое, хорошее-хорошее письмо»7. Все это и заставляло Чехова ждать случая, когда к Толстому можно будет отправиться запросто и одному, непрестанно переносить сроки своего посещения Хамовников и Ясной Поляны с лета на осень, с осени на зиму, а там снова на лето.
Между тем от своих корреспондентов Чехов по-прежнему получал известия о том, что в доме Толстых им интересуются и желают залучить его в гости. «В Москве был у Л.Н. Толстого, — сообщает Чехову в феврале 1894 года М.О. Меньшиков. — Жена его Софья Андреевна и дочери очень вами интересовались. «Если бы Чехов посетил нас, мы были бы очень рады», — заметила она между прочим, — очевидно и сам Толстой очень Вас любит (а он необыкновенно интересен, прост и добр)»8. Приглашения Чехову передаются через издателя «Посредника» И.И. Горбунова-Посадова и через других близких Толстому людей. Чехов намечает сроки, собирается и все откладывает поездку. Наконец в июле 1895 года, видимо окончательно решившись, Чехов посылает записку Горбунову-Посадову с вопросом: «Где в настоящее время находится Лев Николаевич?» (XVI, 253). А две недели спустя пишет М.О. Меньшикову из Мелихова: «У меня гостит И.И. Горбунов, посредниковец, едущий сегодня в Ясную Поляну. 8-го августа поеду и я туда же, если не будет дождя» (XVI, 255). В Ясной Поляне были предупреждены о приезде Чехова и с нетерпением ждали этого давно желанного гостя.
Воспоминания современников дают нам возможность зримо представить первую встречу Чехова с Толстым9.
Чехов приехал в Ясную Поляну свежим августовским утром. Миновав въездные белые столбы, он не спеша стал подниматься по светлой березовой аллее, так называемому «Прешпекту», к едва видневшемуся за деревьями большому барскому дому и неожиданно заметил впереди себя старика в белой полотняной блузе, с полотенцем через плечо. Всмотревшись, Чехов узнал Льва Николаевича. Пересилив охватившее его волнение, Чехов подошел к нему и назвал себя. Лев Николаевич так искренне обрадовался гостю, с такой простотой и непосредственностью предложил ему не мешкая пойти на речку купаться, что волнение и смущение Чехова мгновенно развеялись. Дружески беседуя, они пошли яснополянским парком по любимой «купальной дороге» Толстого, через старый дубовый лес «Чепыж», к долине реки Воронки. Там, в излучине вьющейся по лугу речушки, была устроена купальня. Чехов любил вспоминать, что первый серьезный разговор с Толстым происходил у них «по горло в воде». Сама обстановка встречи исключала всякую натянутость и неловкость.
Непринужденная и гостеприимная без навязчивости манера приема гостей, бывшая обыкновением в Ясной Поляне, сделала то, что Чехов почувствовал себя вскоре у Толстых «как дома». Он прожил в яснополянской усадьбе два дня и сохранил самые лучшие воспоминания об этой встрече...
Живой Толстой не разочаровал его. Таким и рисовался Чехову по рассказам знакомых и впечатлениям от его книг автор «Войны и мира». Это был тот самый «человечище, Юпитер», которым, еще не зная его лично, восхищался Чехов. Убеждая впоследствии Горького поехать к Толстому, Чехов говорил ему, что он увидит «нечто неожиданно-огромное...»10. Наверное, он вспоминал при этом свое первое впечатление от встречи в Ясной Поляне. Чехов наслаждался беседами с Толстым, изумляясь «способности Л. Н-ча так тонко подмечать в людях, в обстановке и в природе, проникать в самую суть вещей...»11. И Толстой находил в Чехове необыкновенно чуткого, деликатного и умного собеседника.
Семья Толстого радушно принимала Чехова, особенно дочери, из которых старшая — Татьяна Львовна — была страстной поклонницей чеховского таланта. В близких Толстого Чехов наблюдательно выискивал то, что делало ему понятней самого Льва Николаевича. «Дочери Толстого очень симпатичны, — писал Чехов Суворину, вспоминая три месяца спустя свое впечатление от посещения Ясной Поляны. — Они обожают своего отца и веруют в него фанатически. А это значит, что Толстой в самом деле великая нравственная сила, ибо, если бы он был неискренен и не безупречен, то первые стали бы относиться к нему скептически дочери...» (XVI, 273).
Своей скромностью, остроумием и деликатностью Чехов очень скоро очаровал хозяев Ясной Поляны. Все встречавшиеся с Чеховым отмечали одно его свойство, о котором хорошо пишет И.Л. Леонтьев-Щеглов: «...это секрет Чехова, который он унес с собой в могилу, — чудесный секрет... брать человека в душевный плен прямо с места! Не я один, разумеется, испытал на себе эту непосредственность чеховского захвата»12. Надо думать, такому «захвату» человеческого обаяния Чехова подверглись и обитатели Ясной Поляны.
Кстати сказать, когда мы стараемся вообразить себе Чехова, каким он был при первом знакомстве с Толстым, нас не должен путать тот образ усталого, постаревшего, измученного болезнью и старающегося не выдать это человека, который смотрит на нас с портрета Браза и поздних фотографий. Тридцатипятилетний Чехов, гуляющий с Толстым по дорожкам яснополянского парка, видится совсем другим. «...В девяносто пятом году, — вспоминает И. Бунин, — я видел человека средних лет, в пенсне, одетого просто и приятно, довольно высокого, очень стройного и очень легкого в движениях»13.
Это впечатление разделяет С. Семенов, крестьянский писатель и близкий знакомый Толстого, встретившийся с Чеховым в день его приезда в Ясную Поляну. «Хотя А.П. уже и был подвержен своему недугу, — пишет он, — но выглядывал таким молодцом, что на него приятно было смотреть. Спокойный, красивый, он имел такой благородный вид и столько в нем было достоинства»14.
Но помимо несравненного личного обаяния и чувства собственного достоинства, которое, по словам Бунина, исходило от Чехова «как некий радий», одна черта в его облике должна была быть особенно родственной душе Толстого — это его демократические, народные, русские свойства.
«В редкой деревне не встретишь крестьянина, похожего на Чехова, с чеховским выражением лица, с чеховской улыбкой, — удачно подмечал П. Сергеенко. — Чехов настолько типичен как сын народа, что, исключивши его народность, нельзя совершенно понять его ни как писателя, ни как человека. У Чехова и наклонности были чисто русские, деревенские. Он любил простых людей, простоту в отношениях, простоту в искусстве. Простота была личностью Чехова»15. Об этом пишет и Куприн: «...было в нем также что-то простоватое и скромное, что-то чрезвычайно русское, народное — в лице, в говоре и в оборотах речи...»16. С этим согласен и Короленко: «...в лице Чехова, несмотря на его несомненную интеллигентность, была какая-то складка, напоминавшая простодушного деревенского парня. И это было особенно привлекательно»17. Из воспоминаний Горького мы знаем, что именно эти черты, обаяние простоты и скромности были особенно милы Толстому в Чехове.
На второй день пребывания Чехова в Ясной Поляне произошел эпизод, подтвердивший Толстому правильность его первого впечатления и сделавший Чехова как-то ближе ему. Утром этого дня к Толстому явился человек с котомкой за спиной. Слепой на оба глаза, передвигавшийся ощупью, он просил милостыни. Чехов принял участие в этом человеке и, по просьбе Толстого, обещал написать брату, Александру Павловичу, заведовавшему в ту пору журналом «Слепой», с тем чтобы «сего странника законопатить в какой-нибудь приют» (XVI, 256). (Возвратившись в Москву, Чехов тотчас выполнил свое обещание.) Для Толстого, следовавшего всегда правилу идти за добрым делом, «как охотник идет за дичью», готовность Чехова помочь несчастному была лучшей рекомендацией его душевных качеств.
Сохранились самые скупые сведения о тех беседах на литературные темы, которые вели тогда Чехов и Толстой в Ясной Поляне. Легко, однако, предположить, что Толстой откровенно высказал Чехову свое отношение к его сочинениям, с обычной прямотой и искренностью не скрыв того, что ему не нравилось.
Накануне приезда Чехова в Ясную Поляну Толстой говорил о нем с С.И. Танеевым и, одобряя его как писателя, выразился так: «Если бы можно было соединить Чехова с Гаршиным, то вышел бы очень крупный писатель... У Чехова мало того, что было у Гаршина, который всегда знал, чего он хочет, а Чехов не всегда знает, чего он хочет»18. Нечто подобное услышал на другой день из уст Толстого сам Чехов. Сравнение с Гаршиным, которого Чехов ставил исключительно высоко, не могло показаться ему обидным. Да и вообще Чехов готов был выслушать от Толстого, кажется, любой упрек, даже внутренне не соглашаясь с ним и оставаясь твердым в своем мнении.
За обеденным столом зашел разговор о чеховском путешествии на Сахалин. Толстой не вполне остался доволен путевыми очерками Чехова: «Как это художнику такому, да не сказать ничего о природе, о громадных лесах, о впечатлении мощи, силы, получаемой там созерцателем». Толстой признался, что хотя он и не был в Сибири, но всегда считал ее «чудесной страной». Чехов это подтвердил, и тогда Толстой спросил его с удивлением и даже упреком: «Что же этого вы не показали?»19
Толстой расспрашивал Чехова о его жизни, литературных занятиях, пытался уяснить себе его взгляды. Чехов чаще отмалчивался, когда речь заходила об общефилософских и религиозных вопросах. Он старался перевести разговор на чисто литературную почву, интересовался тем, что пишет Толстой, собирается ли он переделывать свою драму «Власть тьмы» согласно цензурным требованиям, чтобы она могла идти на сцене.
Еще в Москве Чехову пришлось слышать, что Толстой работает над новым большим романом, и понятно было его нетерпение по приезде в Ясную Поляну скорее познакомиться с новой толстовской вещью. За два дня до посещения Чехова Толстой сам читал главы «Воскресения» съехавшимся гостям. Но на этот раз он чувствовал себя не совсем здоровым и после обеда ушел отдыхать, а Чехов вместе с В.Г. Чертковым, И.И. Горбуновым-Посадовым, С.Л. Толстым, С.Т. Семеновым отправился в дальний конец парка, где в уединенной беседке состоялось чтение рукописи Толстого. Это были первые главы «Воскресения» в одной из черновых редакций: встреча Нехлюдова с Катюшей, суд, предыстория героев.
«Сначала читал В.Г. Чертков, — вспоминает один из присутствовавших, — потом его сменил И.И. Горбунов... А.П. слушал чтение спокойно, внимательно, молча. Читали, кажется, часа два. По окончании чтения пошли в дом, вниз, в кабинет Толстого. Л.Н. встал после отдыха, но не выходил, по случаю недомогания, из кабинета. Он с любопытством ожидал, что ему скажут по поводу его новой работы.
Антон Павлович тихо и спокойно стал говорить, что все это очень хорошо. Особенно правдиво схвачена картина суда. Он только недавно сам отбывал обязанности присяжного заседателя и видел своими глазами отношение судей к делу: все заняты были побочными интересами, а не тем, что им приходилось разрешать. В одном деле, которое шло в очередную сессию, адвокат или прокурор, вместо разбирательства дела, обратился с дифирамбами к сидевшему на скамье присяжных заседателей Антону Павловичу. Очень верно и то, что купца отравили, а не иным способом прикончили с ним. Антон Павлович был на Сахалине и утверждал, что большинство женщин-каторжанок сосланы именно за отравление. Неверным же ему показалось одно, что Маслову приговорили к двум годам каторги. На такой малый срок к каторге не приговаривают» Толстой внимательно выслушал мнение Чехова и, продолжая работу над романом, исправил указанную ему ошибку в приговоре Масловой.
Однако Толстой уловил, должно быть, что, хваля сцену суда, Чехов обошел деликатным молчанием все, что касалось сюжетного и идейного центра вещи — отношений Нехлюдова с Катюшей; он как бы не заметил того, что было более всего важно для самого автора. Была ли это простая случайность? Скорее всего нет. В истории кающегося молодого аристократа Чехов ощутил привкус нравоучительной схемы.
Если при чтении глав «Воскресения» в Ясной Поляне Чехов предпочел об этом промолчать, то позднее, познакомившись с романом в целом, он исключительно точно и метко выразил свое противоречивое впечатление. «Все, кроме отношений Нехлюдова к Катюше, довольно неясных и сочиненных, — писал Чехов Горькому в 1900 году, — все поразило меня в этом романе силой и богатством, и широтой, и неискренностью человека, который боится смерти, не хочет сознаться в этом и цепляется за тексты из священного писания» (XVIII, 332). В романе Толстого больше всего нравилось Чехову то, что иногда неудачно называют социальным «фоном», — это широкая и емкая картина русской жизни конца века, нарисованная рукой точной и беспощадно смелой, равно способной на изображение дворцов и деревенских изб, светских раутов и пересыльных тюрем.
«Это замечательное художественное произведение, — писал Чехов о «Воскресении» М.О. Меньшикову. — Самое неинтересное — это все, что говорится об отношениях Нехлюдова к Катюше, и самое интересное — князья, генералы, тетушки, мужики, арестанты, смотрители. Сцену у генерала, коменданта Петропавловской крепости, спирита, я читал с замиранием духа — так хорошо! А m-me Корчагина в кресле, а мужик, муж Федосьи! Этот мужик называет свою бабу «ухватистой». Вот именно у Толстого перо ухватистое» (XVIII, 312).
Чехову по душе как раз те сцены, в которых, с невозмутимой серьезностью рисуя внешне респектабельный образ жизни влиятельных сановников или великосветских дам, Толстой, по существу, зло смеется над ними, обнажает истинные мотивы их слов и поступков, преследует, настигает и отдает на суд читателя малейшие оттенки фальши, искусно скрываемые в лоске выверенных фраз.
Каждому, кто хоть раз прочитал роман, должна запасть в память отмеченная Чеховым сцена разговора Нехлюдова с Софьей Васильевной Корчагиной, «лежачей дамой». «Она восьмой год при гостях лежала, — пишет Толстой, — в кружевах и лентах, среди бархата, позолоты, слоновой кости, бронзы, лака и цветов и никуда не ездила и принимала, как она говорила, только «своих друзей», то есть все то, что, по ее мнению, чем-нибудь выделялось из толпы».
С уничтожающей психологической иронией Толстой следит за каждым словом и жестом этой дамы, не давая ей ни на минуту спрятаться, укрыться за обычно выручающими внешними формами поведения и общения. Чего стоит один тот эпизод, когда княгиня Корчагина, ведя «приятный и умный разговор» о мистицизме, вызывает лакея, чтобы тот опустил на окнах гардины. Красавец, силач и здоровяк Филипп, одним своим видом невыгодно оттеняющий хилость и выморочность барыни, тщетно пытается угодить Софье Васильевне. Он старается так расправлять гардину, чтобы ни один луч не смел падать на нее. «Но и тут он сделал не то, и опять измученная Софья Васильевна должна была прервать свою речь о мистицизме и поправить непонятливого и безжалостно тревожащего ее Филиппа».
Каждая деталь, каждый штрих в этой картине безошибочен и делает все правдивым до иллюзии. Но за внешней спокойной объективностью — убийственная ирония. Толстой пытается на мгновение взглянуть на жизнь глазами m-me Корчагиной, лежащей в кружевах и лентах, с пахитоской в руках и «измученной» своим лакеем. Какая едкая насмешка в самом способе развенчания этой светской мумии взглядом на мир с ее ложа, от нее самой, со всей ее капризной мелочностью и жалким тщеславием!
То же можно сказать и о сцене у коменданта Петропавловской крепости, которую Чехов читал «с замиранием духа». Старый генерал с досадой встречает Нехлюдова, прервавшего спиритический сеанс в тот самый момент, когда комендант при помощи вертящегося блюдца общался с душой Иоанны д'Арк. Нехлюдов, пришедший просить смягчения участи заключенных, встречает решительный отказ. Генерал вознаграждает себя за прерванное удовольствие возможностью поучить молодого человека. Особенно отвратительно и житейски правдиво сочетание старческой немощи, самоуверенного благодушия с той ролью, которую этот «ужасный старик», как впрямую называет его Толстой, играет в чудовищной тюрьме, где большая часть людей гибнет, сходит с ума, кончает самоубийством. Пером Толстого водит здесь ненависть.
Но Чехову близка не одна лишь обличительная сила, негодующий голос автора «Воскресения». Когда сочувствие писателя к мужику не перерождалось в слепое и наивное поклонение, он создавал правдивейшие характеры людей из народа, такие, как голубоглазая Федосья или ее муж Тарас, — образ, врезавшийся в память Чехову.
Воздавая должное искусству Толстого, глубине его мысли, Чехов отметил и слабые стороны «Воскресения», дидактику романа. «Конца у повести нет, — замечал он в том же письме М.О. Меньшикову, — а то, что есть, нельзя назвать концом. Писать, писать, а потом взять и свалить все на текст из евангелия — это уж очень по-богословски. Решать все текстом из евангелия — это так же произвольно, как делить арестантов на пять разрядов. Почему на пять, а не на десять? Почему текст из евангелия, а не из корана? Надо сначала заставить уверовать в евангелие, в то, что именно оно истина, а потом уж решать все текстом» (XVIII, 313).
Чехову, с его равнодушием к религии, чужда сама идея христианского просветления Нехлюдова. Но такой конец, на его взгляд, фальшив и в «техническом отношении» (XVIII, 336), то есть с точки зрения художественной цельности, сюжетной законченности вещи.
Чехов критикует Толстого за то, что тот «цепляется за тексты из священного писания». Толстой никогда бы не принял этого возражения. Его собственное мнение о романе в корне расходится с суждением Чехова. «Я весь роман «Воскресение», — говорит Толстой, как бы отвечая на критику Чехова, — только для того писал, чтобы прочли его последнюю главу. Если в моих художественных произведениях есть какое достоинство, то только то, что они служат рекламой для тех мыслей, которые там попадаются»20. Это утверждение настолько парадоксально, что, надо думать, Толстой высказал его в полемической запальчивости. Но как бы то ни было, писатель, бесспорно, рассчитывал на серьезное поучающее воздействие конца романа.
Оценка Чеховым романа «Воскресение» увела нас в сторону от хронологической последовательности рассказа. Летом 1895 года в Ясной Поляне Чехов познакомился лишь с самыми первыми главами романа, да еще не в окончательной редакции, и, высказывая Толстому свое мнение, говорил, как помним, лишь о понравившихся ему сценах, прежде всего об изображении суда. Да и вряд ли, даже если бы Чехов уже тогда имел что сказать Толстому о недостатках его романа, он стал бы делать это при первом знакомстве.
Никакие неприятные откровения или дисгармонические впечатления не испортили эту встречу, хозяин и гость расстались весьма довольные друг другом. «Впечатление чудесное, — писал Чехов Суворину. — Я чувствовал себя легко, как дома, и разговоры наши с Львом Николаевичем были легки» (XVI, 271). В свою очередь Толстой сообщал сыну: «Чехов был у нас, и он понравился мне. Он очень даровит, и сердце у него, должно быть, доброе, но до сих пор нет у него своей определенной точки зрения» (т. 68, 158).
Что разумел Толстой под этой «точкой зрения», лишний раз уясняется нам из воспоминаний П.А. Сергеенко: «В Ясной Поляне, если не ошибаюсь, Чехов был только один раз, и в первый свой приезд оставил после себя элегическое впечатление. Льву Николаевичу после беседы с Чеховым стало ясно, что Чехов стоит вне религиозного искания, которое одно, по глубокому убеждению нашего великого писателя, только и может привести человека к внутреннему озарению и к источнику истинной жизни. Но его неотразимо привлекал Чехов и как художник, и как человек с прекрасным, мягким характером. Отсюда и получилось элегическое впечатление»21.
Яснополянская встреча положила начало неизменно теплым и дружеским отношениям писателей, оборванным лишь безвременной смертью Чехова.
* * *
Прошло немногим более полугода, и писатели встретились вновь, на этот раз в Москве.
«В 90-х годах, — вспоминал Сергей Львович Толстой, — в хамовническом доме у моего отца, Л.Н. Толстого, стал бывать худой, высокий, благообразный, молчаливый гость. Это был Антон Павлович Чехов. Помню его внимательное, умное, неулыбающееся лицо, его узкую фигуру и его учтивое, благожелательное отношение к людям»22.
Скупое известие о первом свидании в Хамовниках мы найдем в дневнике Чехова: «В феврале проездом через Москву был у Л.Н. Толстого. Он был раздражен, резко отзывался о декадентах и часа полтора спорил с Б. Чичериным, который все время, как мне казалось, говорил глупости... Графиня весь вечер отрицала художника Ге. Она тоже была раздражена» (XII, 332).
Можно попытаться восстановить подробнее обстоятельства встречи. После посещения Ясной Поляны летом 1895 года Чехов почти всю осень и зиму провел в Мелихове, бывая в Москве лишь наездами и не имея возможности увидеться с Толстым в городе, как его приглашали. В январе 1896 года Чехов ненадолго отправился по своим литературным делам в Петербург, где остановился у Суворина, в семье которого был настоящий культ Толстого. Чехов, несомненно, как и обещал в письмах, подробно рассказал Суворину о своей поездке в Ясную Поляну и договорился с ним на обратном пути в Мелихово через Москву совместно посетить Толстого.
14 февраля 1896 года Чехов с Сувориным приехали в Москву и уже под вечер следующего дня отправились в Хамовники. Время для визита, как оказалось, было выбрано не очень удачно. Толстой в эти дни находился в подавленном, удрученном настроении. «Уже больше недели чувствую упадок духа. Нет жизни. Ничего не могу работать», — записывал Толстой в дневнике 22 февраля (т. 53, 80).
Толстой был бы не прочь увидеться с Чеховым с глазу на глаз. Но Софья Андреевна не поняла этого и позвала к обеду «на Чехова» нескольких гостей, в том числе Б.Н. Чичерина. Чехов был смущен, почти все время молчал. Известный юрист и общественный деятель Чичерин был давним знакомым Толстого, но никогда не был ему близок и даже внушал антипатию своей профессорской самоуверенностью и консерватизмом. Не понравился он и Чехову.
С приходом Чичерина возник спор о нашумевшей картине Н.Н. Ге «Распятие». Суть этого спора трудно понять, не вспомнив, что вообще привлекало Толстого в творчестве Ге-художника. Как известно, Ге, особенно в последние годы, писал картины преимущественно на религиозные сюжеты, но трактовал их не традиционно, даже еретически. Ге рисовал Христа во всей конкретности человеческого облика, давая тип человека, страдающего за высокие идеи. «Рядовая публика, — писал Толстой, — требует Христа-иконы, на которую бы ей молиться, а он дает ей Христа живого человека, и происходит разочарование и неудовлетворение, в роде того, как если бы человек готовился бы выпить вина, а ему влили в рот воды» (т. 67, 154). «Земное» толкование христианских легенд в картинах Ге отвечало толстовским нравственно-религиозным убеждениям. Толстому-художнику была близка к тому же сама реалистическая манера Те. Понятно поэтому, что Толстой отвергал претензии защитников канонического, идеализированного воплощения евангельских сюжетов, сторону которых держал Чичерин.
Чехов стал свидетелем бурного спора. «Как ни горячо доказывал Толстой, — вспоминает Суворин, — что у современного искусства свои задачи, что Христа можно изображать иначе, чем Рафаэль, с тем, чтобы показать, что мы своими действиями постоянно «распинаем Христа», — Чичерин говорил свое, а его подзуживала графиня Софья Андреевна, и это волновало очень Льва Николаевича»23.
Чехов не принял участия в полемике, разгоревшейся в его присутствии, но наблюдал за ней с вниманием и любопытством. Точка зрения Чичерина, защищавшего каноны церковной традиции и отрицавшего за картиной Ге художественное воздействие, показалась Чехову «глупостью». Но и с Толстым он вряд ли мог вполне согласиться.
Взгляд Толстого на творчество Ге, в котором он находил близкое себе «нравственное понимание жизни», был предопределен его общим толкованием роли искусства. Как раз в это время Толстой обдумывал основные положения будущей книги «Что такое искусство?», где «содержательное», «христианское» искусство было противопоставлено творчеству новейших художников, прежде всего произведениям декадентов.
Нечто похожее услышал, вероятно, от Толстого Чехов в эту свою встречу с ним. «Содержательное» творчество Ге было для Толстого резким контрастом декадентству. «О поэте Верлене, — отметил в этот вечер в дневнике Суворин, — Толстой не понимает, почему о нем пишут. Он читал его. По поводу декадентов сказал об интеллигентном обществе: «Это — паразитарная вошь на народном теле, а ее еще утешают литературой»24.
Разговор о декадентах был тем интереснее для Чехова, что незадолго перед этим им была завершена пьеса «Чайка», в которой декадент Треплев с его символической драмой играл не последнюю роль. Чехов не относился к декадентству с такой резкой нетерпимостью, как Толстой, но и он видел его претензии, смешные стороны, так что, вероятно, слушал Толстого с сочувствием.
Не только о Ге и декадентах успели поговорить в этот вечер. Чехов, как всегда, интересовался, что «художественное» пишет Толстой, как идет работа над «Воскресением».
«— Я жалею, что давал вам читать «Воскресение», — сказал Толстой.
— Почему?
— Да потому, что теперь там не осталось камня на камне, все переделано.
— Дадите мне прочесть теперь?
— Когда кончу — дам»25.
Хотя свидание это было кратким, а более свободной беседе писателей помешали гости, Чехов возвратился из Хамовников в приподнятом настроении. Уже одно присутствие Толстого, возможность наблюдать за ним, следить за ходом его могучей, страстной и часто парадоксальной мысли доставляли Чехову искреннюю радость.
Словно спеша поделиться этой радостью, Чехов говорил одному из случайных своих собеседников: «Какой же это интересный человек: если попробовать его изучать, то можно в нем провалиться, как в бездонном колодце... А какая силища духовная! Когда говоришь с ним, чувствуешь себя в полной его власти... Я не встречал людей более обаятельных и более, так сказать, гармонически созданных... Это человек почти совершенный»26. Через несколько дней в письме к Короленко Чехов как бы между прочим, но с плохо скрываемой гордостью сообщал: «Проездом через Москву был у Льва Толстого и с удовольствием провел у него часа два» (XVI, 307).
Летом 1896 года Толстой, как всегда, обосновался в Ясной Поляне, и Чехов рассчитывал повторить свою прошлогоднюю поездку. Смущало его только обилие посетителей толстовской усадьбы в летние месяцы, своим появлением он боялся причинить лишнее беспокойство хозяевам. «Завидую Вам, что Вы едете в Ясную Поляну, — писал он 11 августа 1896 года М.О. Меньшикову. — Я стремлюсь туда всем существом своим, и, должно быть, в сентябре мне удастся побывать там. Я собирался в июне—июле, но не было уверенности, что я не стесню. Судя по газетным известиям, Ясная Поляна запружена гостями — французами и американцами» (XVI, 346). За эти месяцы и в самом деле в Ясной Поляне перебывало много докучной и утомительной для Толстого публики, не затруднявшей себя соображениями деликатности, в то время как Чехов, всегда желанный там гость, не решался ехать, боясь сколько-нибудь оказаться в тягость.
Так Чехову не удалось на этот раз вновь увидеться с Толстым, а следующей их встрече суждено было состояться при необычных и невеселых обстоятельствах.
Примечания
1. См. А.П. Чехов. Полное собрание сочинений под ред. А.В. Луначарского, т. VI. М., 1931, стр. 467.
2. Гос. библиотека СССР им. В.И. Ленина. Отдел рукописей. Письма В.Г. Черткова Чехову. Фонд 331, п. 62, ед. хр. 18.
3. Гос. библиотека СССР им. В.И. Ленина. Записки отдела рукописей, вып. VIII. М., 1941, стр. 60.
4. Гос. библиотека СССР им. В.И. Ленина. Отдел рукописей. Письма П.А. Сергеенко Чехову. Фонд 331, п. 58, ед. хр. 48.
5. М.П. Чехова. Письма к брату А.П. Чехову. М., Гослитиздат, 1954, стр. 22.
6. В. Тихонов Антон Павлович Чехов. Сб. «О Чехове». М., 1910, стр. 230—231.
7. П.А. Сергеенко. О Чехове. «Литературные и популярно-научные приложения «Нивы», 1904, июль, стр. 255.
8. Гос. библиотека СССР им. В.И. Ленина. Отдел рукописей. Письмо М.О. Меньшикова Чехову 1 февраля 1894 года. Фонд 331, картон 51, ед. хр. 55-а.
9. См. П. Сергеенко. Толстой и его современники. М., издание В.М. Саблина, 1911, стр. 234; А., «У А.П. Чехова в Мелихове (из письма студента)». «Русские ведомости», 2 июля 1909 г., № 150.
10. См. «М. Горький и А. Чехов. Переписка, статьи, высказывания». М., Гослитиздат, 1951, стр. 147.
11. С.Т. Семенов. Воспоминания о Льве Николаевиче Толстом. СПБ, 1912, стр. 72.
12. «Чехов в воспоминаниях современников», изд. 2-е. М., Гослитиздат, 1954, стр. 138.
13. Там же, стр. 476.
14. С.Т. Семенов. О встречах с А.П. Чеховым. «Путь», 1913, № 2, стр. 36.
15. «Литературные и популярно-научные приложения «Нивы», 1904, июль, стр. 263.
16. А.И. Куприн. Собрание сочинении в шести томах, т. 6. М., Гослитиздат, 1958, стр. 550.
17. В.Г. Короленко, Собрание сочинений, т. 5. М., изд. «Правда», 1953, стр. 73.
18. Запись в дневнике С.И. Танеева за 1895 год. Сб. «Сергей Иванович Танеев. Личность, творчество и документы его жизни». М., 1925, стр. 62.
19. В.А. Маклаков. Из воспоминаний. Нью-Йорк, издательство им. Чехова, 1954, стр. 176—177. См. также: В.Е. Ермилов. Маклаков о Чехове. «Раннее утро», 2 сентября 1909 г., № 201.
20. Д.П. Маковицкий. Яснополянские записки, вып. второй. М., изд. «Задруга», 1923, стр. 8.
21. «Литературные и популярно-научные приложения «Нивы», 1904, июль, стр. 255.
22. С.Л. Толстой. Воспоминания об А.П. Чехове. «Октябрь», 1944, № 7—8.
23. «Дневник А.С. Суворина». М.—Пг., изд. Л.Д. Френкель, 1923, стр. 60.
24. «Дневник А.С. Суворина», стр. 80.
25. Там же.
26. Б.А. Щетинин. В литературном муравейнике. «Исторический вестник», 1911, март, стр. 881.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |