Вопрос «Кто я? Что я?», кажется, могли бы себе задать многие герои чеховских пьес. Они или не могут найти своё призвание или недовольны своим настоящим. Исключений из этого правила немного, и они весьма примечательны.
Род деятельности главного героя пьесы «Иванов» означен как «непременный член по крестьянским делам присутствия». Для сегодняшнего читателя это звучит загадочно, и, пожалуй, мало что объясняет. Равно как и то, что Андрей Прозоров числится членом городской управы. Кроме ремарки автора, практически ничто не указывает на земскую деятельность Иванова. Сам он говорит о себе, что учился в университете, потом хозяйствовал, строил школы, а теперь «земля моя глядит на меня как сирота».
«Чайка» дает, пожалуй, самый удивительный пример несовпадения реальной и желаемой деятельности. В ней все будто больны искусством и желают приобщиться к нему. Двадцатипятилетний недоучившийся студент Треплев мечтает совершить переворот в драматургии и создать новые формы. Юная Нина Заречная грезит о шумной славе большой артистки. Дядюшка Треплева, действительный статский советник в отставке Сорин, жалеет, что не стал пусть даже маленьким писателем. Дочь управляющего ходит в чёрном, потому что это траур по её несчастной жизни и влюблена в Треплева, потому что у него бледное лицо и манеры как у поэта. Уездный доктор Дорн приходит в раздражение, когда старик Сорин жалуется на болезнь и слабость, однако с увлечением толкует об искусстве и театре. Даже управляющий Шамраев донимает актрису Аркадину расспросами о «допотопных» актерах.
В «Дяде Ване» лишь один герой доволен собой и тем, чем он занимался всю жизнь. Это — профессор Серебряков. Именно это не дает покоя главному герою пьесы, свято поверившему в особенную миссию своего избранника. Служению Серебрякову посвятила себя целая семья, все Войницкие — мать Мария Васильевна, сестра Войницкого, любившая его беззаветно, сам дядя Ваня и его племянница Соня, красавица Елена Андреевна. Кроме обожающей зятя «старой галки» Марии Васильевны, в «Дяде Ване» все глубоко несчастливы. Причем каждый из них совершил свободный выбор, не будучи скованным неодолимыми обстоятельствами.
Мираж обольщения искусством, который манил героев «Чайки», обернулся в «Дяде Ване» еще одним миражом — служением другому. Даже услужливый и добрый Илья Ильич Телегин нашел своё призвание в самопожертвовании — жене, бросившей его после свадьбы и «деточкам», рожденным женой от любимого человека. Покинутый и одинокий Вафля гордится, что «долга своего не нарушил», однако жестоко обижен, когда лавочник обозвал его приживалом. Приживалами на обочине чужой судьбы можно назвать всех обитателей имения. Серебряков, в гений которого поверило столько людей, оказался мыльным пузырем и дельцом от науки. Однако можно спросить — а знает ли хоть один герой «Дяди Вани» (кроме красноречивого профессора, разумеется), своё настоящее призвание? Или они убоялись жизни, предпочтя её призрачному «долгу»?
Деятельный доктор Астров устал от медицины, от трудной, многолетней работы уездного врача. Его профессия не радует его, более того, даже раздражает. Астров всё чаще ищет забвения в выпивке, даже позволяет себе делать операции, будучи не вполне трезвым. Он как будто искушает случай, хотя операции порой удаются ему блестяще. Отдохновение этот странный доктор находит лишь в заботе о лесах. Лишь в такие мгновения он предстает зрителям и читателям поэтом, а не работником.
Несостоявшаяся музыкантша Елена Андреевна с недоумением замечает: «Конечно, можно принести большую пользу, но разве это не мешает вашему настоящему призванию?». На что доктор отвечает фразой, которая могла бы стать рефреном размышлений почти всех героев «Трёх сестёр» о своем месте в жизни: «Одному богу известно, в чём наше настоящее призвание». То, чем занимаются герои пьесы (даже их безделье), внушает им едва ли не отвращение.
В самом начале пьесы «Три сестры» первое, что зритель узнает об Ольге — это то, что она не любит свою работу. Она жалуется, что у неё болит голова, оттого что каждый день в гимназии и потом дает уроки до вечера. «<...> и такие мысли, точно я уже состарилась», — сетует двадцативосьмилетняя барышня. Ольга плохо чувствует себя, ей кажется, что она постарела и похудела именно из-за того, что сердится на своих учениц. Хотя, наверно, причина и следствие могут здесь поменяться местами — Ольгу раздражает её работа, ученицы, уроки и потому она не чувствует себя молодой и полной сил.
Выбор Ольги стать учительницей гимназии, кажется, ничем не подкреплен. У неё нет желания или дарования преподавать — иначе работа не казалась бы ей такой изнуряющей. Её не толкали к этому крайние обстоятельства — сёстры получают пенсию за своего отца. Горячо толковавшая о тоске по труду младшая сестра Ольги, Ирина, делает не менее странный выбор — идет работать на телеграф. И если Ольгу её работа раздражает, то Ирину служба на телеграфе утомляет и огрубляет.
В первом действии Ирина признавалась, что завидует каменотесу или простому рабочему. В «зависти» к тяжелому, черному труду есть не только наивность молодости и книжность. Не только веяние времени. Но и необыкновенность мечтания в выборе своего поприща.
В окружении автора «Трёх сестёр» была странная и нелепая личность, Александр Игнатьевич Иваненко. Несостоявшийся музыкант, неудачливый учитель, нерачительный хозяин, он, тем не менее, часто воодушевлялся воображаемыми занятиями, считал себя лучше и выше своей среды. В 1897 году он написал Чехову о своих впечатлениях и ощущениях после возвращения из родных мест: «Был я в стране тигров и львов и видел там таких чудовищ, каких нет более на земном шаре. И всё-то они норовят кусать за известное место и кусают больно. Мне хочется покопаться в земле, посадить и вырастить что-либо хорошее, я уверен, что начни я возить тачками землю по 5 пудов каждая и по 100 тачек до обеда, то был бы здоровее, чем теперь. А теперь я искалечен, нервен...».
«Когда нет настоящей жизни, то живут миражами», — говорит Войницкий в «Дяде Ване». Прозоровы не знают, чем жить (то есть не знают, кто они). Но миражи их, как и подобает миражам, необыкновенны и фантастичны. То, что они выбирают, не менее странно, чем их иллюзии и воображаемые занятия.
Работа на телеграфе монотонна, требует сосредоточенности и внимания, от которых, казалось бы, должна бежать Ирина. И если судьба обделила её любовью и семейным счастьем, то она могла искать радости в профессии. Однако Ирина пошла работать на телеграф — тем самым расширив пространство, где царствуют скука и бессобытийность. Точно также поступила и её старшая сестра, Ольга. И возникает странный парадокс: не только среда угнетает и подавляет их. Они сами привносят нервозность и утомленность в эту среду.
Во втором действии уже не Ольга, а Ирина приходит со службы и жалуется сестре Маше: «Как я устала!». Слово «устала» в кратком диалоге Ирина произносит четыре раз, как некий рефрен. Попутно она рассказывает Маше случай, произошедший с ней только что: «Сейчас приходит одна дама, телеграфирует своему брату в Саратов, что у ней сегодня сын умер, и никак не может вспомнить адреса. Так и послала без адреса, просто в Саратов. Плачет. И я ей нагрубила ни с того ни с сего. <...> Так глупо вышло». Здесь значим тон повествования. Ирина будто прислушивается к себе, своему состоянию и констатирует — она может быть грубой с тем, кто несчастен.
Даму, у которой умер сын, Ирине, кажется, не жаль. «Так глупо вышло», — подводит она итог. Сострадание или стыд за свою грубость как будто не могут пробиться сквозь оболочку вялости и мертвящей усталости, которой она окружает себя. Происшедшее представляется ей лишь глупым. При этом Ирину нельзя назвать равнодушной или жестокосердной.
«Надо поискать другую должность, а эта не по мне, — жалуется Ирина. — Чего я так хотела, о чём мечтала, того-то в ней именно и нет. Труд без поэзии, без мыслей...». Слова, которые она произносит, так же красивы и поэтичны, как её монолог в первом действии о прелести жизни простого каменотеса. Вопрос лишь в том: какую поэзию и какие мысли искала Ирина в труде приемщицы телеграмм и писем? Неужели девушка, знающая четыре иностранных языка, не могла найти иного заработка и мечтала именно о поприще служащей телеграфа? Или здесь всё та же наивность? Или душевная близорукость? Нежелание и неумение увидеть себя, свои дарования и способности в истинном свете. Отсюда неизбежные поиски необыкновенной «должности», где должны расцвести «поэзия и мысли».
«Другая должность», как рассказывает Ирина в третьем действии, нашлась. И она не менее прозаична и непоэтична, чем телеграф. Теперь Ирина работает в земской управе, там же, где и брат Андрей. Зачем и почему она выбирает земскую управу? Ирина, пожалуй, даже не задумывается над мотивами своего выбора. И опять звучат те же жалобы, что и во время службы на телеграфе. Вернее, если раньше Ирина жаловалась и чувствовала, что устала и огрубела, то теперь она признаётся, что ненавидит и презирает (курсив мой) всё, что ей дают делать.
Каждый новый прожект Ирины всё менее жизнеспособен и всё более удаляется от её «полного поэзии и мыслей» идеала. В конце пьесы Ирина, никогда не чувствовавшая призвания учить, собирается ехать на кирпичный завод. Однако она снова пытается воодушевить себя: «Мы с бароном завтра венчаемся, завтра же уезжаем на кирпичный завод, и послезавтра я уже в школе, начинается новая жизнь. Как-то мне поможет бог! Когда я держала экзамен на учительницу, то даже плакала от радости, от благости...». Ирине предстоит даже не служба в земской управе, когда она жила в городе, среди родных и где ей давали поручения сослуживцы её брата.
На кирпичном заводе ей придется учить детей рабочих и быть в подчинении владельца фабрики. Потому что именно на его деньги и существовали такие школы. От него будут зависеть не поэзия, а самая низкая проза — будут ли у Ирины дрова, чтобы топить комнаты и дадут ли ей лошадей, чтобы приехать в город и навестить сестёр.
Она будет вынуждена унижаться перед хозяевами, прося деньги на нужды школы. Именно такова нелегкая участь учительницы в рассказе Чехова «На подводе». Удел земских и фабричных учителей был знаком Чехову по судьбе брата Ивана и по собственным наблюдениям и участию в жизни земских школ Серпуховского уезда.
* * *
Из письма Чехова известно, что в «Трёх сёстрах» описан город «вроде Перми». Чехов оказался там по пути на Сахалин, 27 апреля 1890 года. Быть может, отношение его будущих героинь к городу, где они живут, было определено первым впечатлением писателя. Пароход «Михаил», на котором он ехал, опоздал на несколько часов: «Пришлось долго ждать. Шел дождь. Вообще дождь, грязь, холод...» Раздражение и усталость от долгой дороги, от тяжелых, порой безрадостных картин российской жизни прорывается в этой мгновенной зарисовке. Чехов сам признавался, что ему казалось, будто плыл он до Перми два с половиной года. В Перми надо было ждать вечернего поезда на Екатеринбург. Чехов не остался в городе, но отчего-то захотел увидеть Мотовилиху, промышленно-торговым поселок в четырех верстах от города. Там располагался крупный казенный пушечный завод.
Завод или фабрика, как особый мир, живущий по своим законам, неоднократно возникает в произведениях Чехова до «Трёх сестёр». В рассказе «Случай из практики» описан фабричный поселок, где несчастливы все — и рабочие, и хозяева. Доктору, приехавшему на фабрику, кажется, будто сквозь корпуса и бараки на него смотрит дьявол, который поработил всех и что никакие доктора, волшебные фонари и спектакли для рабочих не могут сделать жизнь людей лучше. Хотя он и толкует дочери владелицы фабрики, Лизе, о том, что через пятьдесят лет для людей уже будут решены эти мучительные вопросы и что тогда настанет очень хорошая жизнь.
Такие упования очень сходны с речами Вершинина и Тузенбаха, с надеждами Ирины. Разница между ними в том, что на следующий день доктор Королев покидает фабрику и по дороге домой уже думает лишь о том, как прекрасно ехать в коляске и греться на солнышке. Ирине же предстоит быть на кирпичном заводе не гостьей, но частью этого мертвящего, не ею заведенного порядка.
Даже добродушный Кулыгин, посвятивший себя преподаванию, замечает в ответ на речи Ирины: «Так-то оно так, только как-то это всё не серьёзно. Одна только идея, а серьёзного мало». Однако Ирине нужна именно идея. Герои пьес Чехова часто зачаровывают себя прекрасными мечтами, как бы загораживаясь не только от прозы жизни, но и от обыкновенности своего дарования.
В последнем действии «Чайки» несчастная Нина Заречная, только начинающая свой путь на сцене, горячо уверяет Треплева: «Я уже настоящая актриса, я играю с наслаждением, с восторгом, пьянею на сцене и чувствую себя прекрасной». И просит приехать посмотреть на неё, когда она станет большой актрисой. В этом болезненном монологе Нины много пышных эпитетов, неловкой литературности и театральности — настоящая актриса, большая актриса, наслаждение, восторг, чувствую себя прекрасной. Хотя она уже не та наивная семнадцатилетняя барышня, которая грезила о шумной славе и о колеснице, возносящей художника над толпой. Правда, тут же Нина признаётся, что она еле на ногах стоит и истощена.
Сорокасемилетний Иван Петрович Войницкий, превративший себя в собственном доме в добросовестного приказчика, в слугу, кричит в запальчивости: «Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел... Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский...» Далее Войницкий, подобно героине «Чайки», как будто спохватывается, «просыпается» от горячечной фантазии и говорит: «Я зарапортовался! Я с ума схожу...».
Мираж, мания собственной значимости и значительности по-видимому, чрезвычайно занимали Чехова. У трёх сестёр этот мираж не принимает столь причудливые формы, как в «Чайке» и «Дяде Ване». Нина бросается в актерскую жизнь, как в омут, обратной дороги для неё нет. Дядя Ваня, Войницкий, добровольно отказывается от своей доли в большом наследстве в пользу сестры и отдает четверть века служению профессору Серебрякову. Прозоровы не столь безрассудны и жертвенны. Они пытаются жить обыкновенной жизнью — учительницы гимназии, служащей телеграфа, жены учителя — ожидая при этом необыкновенного существования в заданных ими самими обстоятельствах.
* * *
Идея труда, необходимости службы внушена им с детства. Из текста пьесы очевидно, что ученье угнетало их, было безрадостным. Но почему, став взрослыми, они сами выбрали безрадостный труд? Барон Тузенбах тоже тоскует о каком-то особенном труде, хотя и признаётся, что не работал ни разу в жизни. На протяжении всей пьесы он никогда не говорит о военной службе и том, что с ней связано. Зато мечтает о труде, который должен возродить его. Тузенбах родился в Петербурге, холодном и праздном (курсив мой), в семье, которая никогда не знала никаких забот. Учился Тузенбах в кадетском корпусе. «Меня оберегали от труда», — рассказывает он.
Детство Прозоровых и детство Тузенбаха могло быть схожим. Их жизнь, обретя внешнюю форму, некую рамку, так и не получила содержания. Быть может, поэтому в своих мечтаниях они уповают на спасительный труд, очень смутно представляя, что он собой должен являть. Они говорят о нем, как о некоей панацее, спасении от скуки бытия.
«Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку. И я буду работать, а через какие-нибудь 25—30 лет работать будет уже каждый человек. Каждый!» — философствует барон.
Предчувствие грядущих революций и социальных взрывов слышится в этих словах. Однако «громада» и «сильная буря» для барона такая же красивая фантазия, как и спасительный труд. За подобными возвышенными, красивыми речами одного героя всегда следует в пьесах Чехова ироническая реплика другого героя. «Я не буду работать», — отзывается доктор Чебутыкин. В этих словах сильна самоирония. Доктор давно потерял интерес к своей профессии и не стесняется на вопрос Андрея, как ему лечиться от одышки, сказать: «Что спрашивать! Не помню, голубчик. Не знаю».
В этой пьесе доктор давно перестал быть доктором, а в рассуждениях и спорах офицеров, кажется, ничто не выдает военных. Подполковник Вершинин столь же мало похож на армейского офицера, как и барон Тузенбах. Он, правда, не тоскует о труде и сильной буре («бурь» ему хватает в несчастливом браке), однако, постоянно сетует, что живет не своей жизнью. Признаётся, что если бы пришлось жить заново, начисто, то он устроил бы себе совсем иную «обстановку».
Но самый удивительный пример самообмана являет в этой пьесе брат Андрей. Уже в первом действии упомянуто, что Андрей учился в университете в Москве и будет профессором. Очевидно, что мысль эту внушали Андрею с детства. Отец лелеял мечту видеть своего сына известным ученым. Сёстры, как о само собой разумеющемся, говорят новому гостю: «Он у нас ученый. Должно быть, будет профессором». В начале пьесы Андрей очень молод, еще ничем не успел проявить себя на научном поприще. Однако для семьи он уже «ученый».
Мечта об учености, о карьере профессора для Чехова во многом биографична. По окончании медицинского факультета Чехов намеревался написать научное исследования и даже набросал план этого исследования в письме к брату Александру. Желание это не осуществилось, однако, вернувшись из поездки на Сахалин, писатель Чехов предполагал защитить книгу «Остров Сахалин» как диссертацию. Профессорами мечтали стать оба старших брата писателя, Александр и Николай. Поэтому грёза о профессорстве, о кафедре, об учениках — одна из самых неслучайных и заманчивых для чеховских героев.
В 28 лет Чехов пишет историю старого, знаменитого ученого, подводящего неутешительные итоги своей жизни. Параллельно со «Скучной историей» создается пьеса «Леший», где тоже предстает профессор, правда совсем иного толка. Не безвестное кропотливое служение делу науки (как труд доктора Дымова в рассказе «Попрыгунья»), но непременная известность и успех — такой путь предначертан магистру Коврину в повести «Чёрный монах».
Воспитавший его помещик Песоцкий и его дочь Таня отчего-то вообразили, что Коврин — выдающийся ученый и необыкновенный, особенный человек. В конце повести Таня с той же верой, с какой она обожествляла таланты Коврина, корит его: «Я приняла тебя за необыкновенного человека, за гения, я полюбила тебя, но ты оказался сумасшедшим...». Таня обвиняет Коврина в обмане, но Песоцкие обманулись именно потому, что хотели обманываться. Собственно тщеславие Песоцкого, пусть и невинного свойства, заставило его внушать своему воспитаннику мысли о великом призвании. В конце повести Коврин, обольщенный идеей величия, в запальчивости упрекает родственников, которые теперь считают его больным и лечат от экстаза и вдохновения. Упоминая Будду, Магомета и Шекспира, он выдает масштаб своих притязаний и своей болезни.
Пьесе «Три сестры» предшествовала пьеса «Дядя Ваня», «сцены из деревенской жизни». Главный герой пьесы, Войницкий, вообразил гением и особенным человеком своего шурина, профессора Серебрякова и самозабвенно служил ему. Столь же самозабвенно служили Серебрякову и мать Войницкого, «старая галка» Мария Васильевна, сестра Войницкого, ставшая женой профессора, и их дочь Соня. «Семейный божок», означенный гением от науки, особенным человеком — коллизия многих произведений Чехова. Очевидно, что его занимали случаи тотального фамильного заблуждения.
Войницкий во время домашней ссоры, знаменующей собой кульминацию пьесы и всей обманувшей его жизни, вспомнит Шопенгауэра и Достоевского. Масштаб дарования задается прежде всего тем, кто пророчит и прозревает в заурядном человеке гения или пророка. И тем больнее и непростительнее оказывается разочарование в своем кумире. Хотя, по сути, это не обман жизни, но самообман. Ровно насколько воспаленный ум одного обыкновенного человека творил себе божество, настолько сильны его ожидания от этого божества. Ожидания, которые призван воплотить другой, но не он сам.
* * *
Отчего отец, а потом и сёстры вообразили, что у Андрея есть даже не талант, но способность к научному труду? Андрею внушалась мысль о необыкновенной, особенной участи, которая ему уготована. О его желаниях, как можно догадываться, генерал Прозоров даже не справлялся. Усилия, которые надо было приложить к достижению цели, направлялись отцом. «По желанию папы» Андрей изучал языки, учился в университете. Своих надежд и ожиданий у него, скорее всего, не было. Как натура слабая и податливая, Андрей принимал ту форму существования, какую подсказывали ему обстоятельства.
В тексте пьесы нет упоминания о том, что Андрей окончил университет и получил диплом об его окончании. Эта деталь немаловажна. Недоучившимися студентами были братья писателя, Николай и Александр. В «Безотцовщине» Софья Егоровна спрашивает Платонова: «Университет вы по крайней мере кончили?» Платонов отвечал, что университет он бросил. Из университета, не закончив его, вышел и Треплев, по «причинам, от редакции не зависящим». Андрей учился в университете «по желанию папы». В начале пьесы он говорит, что хочет за лето перевести книгу. То есть Андрей планирует вернуться в Москву. Быть может, он приехал в город, где живут сёстры, на похороны отца. И по вечной привычке откладывать жизнь на потом, задержался там на месяц, на год, на лето, а потом и навсегда.
После смерти отца дети Прозорова вообще существуют по инерции прежней жизни, предопределенности. Причем это касается не только идеи постоянного труда, запрета на праздность. Быть может, женитьба Андрея — это не только увлеченность барышней, порыв, влюбленность. Но и повод, пусть и не осознанный, сделать что-то для себя, по своему разумению.
Во втором действии он — семьянин, секретарь земской управы. Если у Прозорова действительно нет университетского диплома, то эта должность, о которой он говорит с таким презрением, вполне соответствует его социальному статусу. Можно догадаться, что получению этой должности способствовал любовник Наташи, Протопопов. Очевидно, что сам Андрей — не добытчик (более того, он растратчик), поэтому Наташа нашла для него «место».
Андрей нерасторопный и ленивый деятель, бумаги ему приносит подписывать на дом сторож Ферапонт. Подобно сёстрам, Андрей едва ли не с отвращением говорит о своей службе, утомлен и сетует на судьбу. Он жалуется глухому Ферапонту на то, как обманывает жизнь. «Сегодня от скуки, от нечего делать, я взял в руки вот эту книгу — старые университетские лекции, и мне стало смешно... Боже мой, я секретарь земской управы, той управы, где председательствует Протопопов, я секретарь, и самое большое, на что я могу надеяться, это быть членом земской управы!».
* * *
Что такое земская управа, где служит секретарем Андрей Прозоров? Земство возникло по указу императора Александра II как орган местного самоуправления. Оно было призвано печься о хозяйственных и общественных нуждах — строительстве школ, больниц, устройстве дорог, выдаче стипендий нуждающимся, мировых судах. Деятельность земства была чрезвычайно разнообразной, среди земцев встречались настоящие радетели своего дела. Существовало земство на так называемый земский сбор, то есть налог.
Земцами были по преимуществу дворяне, хотя и представители иных сословий могли успешно служить на этом поприще. В целом можно сказать, что именно земство, пусть и подконтрольное правительству (земские управы были подчинены с 1890 года губернатору), формировало зачатки гражданского общества в России. Многие общественные и политические деятели страны рубежа XIX—XX веков вышли именно из среды земства.
Наемные служащие — земские врачи, учителя, статистики, библиотекари, фармацевты — составили костяк сословия, которое неофициально называли «третьим элементом». Сам автор «Трёх сестёр» строил школы, принимал больных, участвовал в переписи населения, работал врачом во время эпидемии холеры. Среди знакомых Чехова были земские деятели. С одним из них, Павлом Федоровичем Иордановым, он состоял в длительной переписке.
Сын таганрогского купца, соученик Чехова по гимназии, П.Ф. Иорданов также избрал своей профессией медицину. Он закончил Харьковский университет, работал в родном городе в качестве санитарного врача. Подобно Андрею Прозорову, служил в управе. Кроме того, Иорданов в разные годы был членом различных комиссий и советов. С 1895 года заведовал городской общественной библиотекой. Чехов пополнял библиотеку города книгами через Иорданова. В значительной степени именно Иорданову город обязан установке в Таганроге памятника Петру I.
В начале XX века Павел Федорович уже городской голова (1905—1909), впоследствии дослужился до звания тайного советника (которое соответствовало генеральскую званию), стал сенатором и членом Государственного совета. После революции 1917 года Иорданов работал врачом в Кисловодске, а затем с транспортом раненых покинул Россию. Медицинской деятельностью Иорданов занимался и на чужбине. Он был врачом в тифозных бараках на одном из Принцевых островов. Скончался Иорданов от тифа в 1920 году. Краткий список жизненных трудов Иорданова сполна иллюстрирует его общественную деятельность и острое осознание необходимости этой деятельности. Очевидно, что реальность, которая окружала его, была той же, что созерцали герои «Трёх сестёр».
В 1901 году он писал Чехову: «...вообще в последнее время жизнь в Таганроге совсем замерла, кризис чувствуется у нас более, чем где-нибудь, и даже я, неизменный поклонник Таганрога, начинаю чувствовать, что если не произойдет в Таганроге что-нибудь особенное в торгово-промышленном отношении, то он окончательно пропадет. Вся наша надежда лежит теперь в разрешение нашего ходатайства о разрешении нам 7-ми миллионного займа для постройки глубокого порта. Пока нашему ходатайству как будто сочувствуют, но если нам откажут — Таганрог погиб, потому что нынешняя таганрогская жизнь, по моему, медленное, но неуклонное умирание. Как печально такое сознание — можете себе представить. <...>. В Москву очень бы хотелось попасть, но едва ли удастся».
Замирание жизни и кризис для Иорданова означало прежде всего умирание города. Всеми силами он и люди, подобные ему, пытались преодолеть этот застой, дать городу развитие, новые возможности и, насколько могли, преуспевали в этом.
Герой «Трёх сестёр», напротив, словно, воплощает собой застой и равнодушие. В бумагах, которые приносят Андрею Прозорову на дом, тоже могла идти речь об обустройстве больниц, попечении над школами, учреждении новых медицинских пунктов, заботе об экологии. Именно земские комиссии и советы противостояли владельцам местных фабрик и заводов, нарушавших санитарные нормы, спускавших отходы производства в реки, отравлявших и уничтожавших природу. Такая деятельность, при желании и упорстве, могла приносить пользу и, если не радость, то ощущение своей нужности.
Та самая «тоска о труде», пользе и неравнодушии, о которой так горячо толковала Ирина, Андрею вовсе чужда. Для него служба — лишь досадная необходимость. «Завтра пятница, у нас нет присутствия, но я всё равно приду... займусь. Дома скучно...». Скучно Андрею и дома и на службе — скука и усталость пронизывают всех детей генерала Прозорова.
В театре роль Андрея чаще всего поручают актерам в возрасте. Быть может, оттого, что герой не по летам грузен, малоподвижен и апатичен. Тогда как Андрей — молодой человек. Между первым и вторым действием проходит не так много времени, поэтому секретарю земской управы едва ли больше 25—27 лет.
Андрея нельзя даже назвать земским деятелем. Он, скорее, ленивый служащий, нехотя исполняющий свои обязанности. Однако, подобно сёстрам, Андрей по-прежнему уверен в том, что его поприще и деятельность должны быть необыкновенными. Эти мечты еще более удивительны, чем притязания Нины Заречной на то, что она станет большой актрисой или отчаянные крики Войницкого, что из него мог бы выйти «Шопенгауэр, Достоевский». Андрею снится не то, как он читает лекции или пишет книги, но то, что он знаменитый ученый.
Между тем, умный и добросовестный член земской управы, избираемый уездным земским собранием, мог сделать много полезного. Тому свидетельство переписка Чехова, например, с князем С.И. Шаховским. Шаховской участвовал в строительстве школ, в противостоянии местным предпринимателям, их корыстным интересам. В том числе и за это был забаллотирован в 1897 году, о чём с горечью Чехову поведал земский доктор И.Г. Витте, рассказывая в письме в Ниццу о выборах в управу: «Ваш голос мог дать поворот в некоторых вопросах». Сожаление Витте понятно. Шаховской был деятельным земцем, трезво оценивавшим ситуацию. В те годы он писал автору «Трёх сестёр»: «Мне иногда бывает страшно жаль моих детей. Я боюсь, что они станут свидетелями еще худших времен. Ведь имели мы право думать, что после весны, объявленной во всех календарях России 60-х годах наступит мир, но свершилось что-то невозможное в природе, невозможное в России: после весны пришла зима, без лета и осени! <...> Хотелось бы видеть другие времена, слышать другие песни певцов, видеть одушевление в работе на пользу своего отечества, а не на преследование личных целей в общественных делах. Простите, в чём виноват, вы как художник и психолог — поймете мои мучения».
* * *
Внушённая с детства идея избранности, особости, необыкновенности — морок всех детей Прозоровых. Андрея раздражает то, что предел его надежд — быть членом земской управы. И ни разу он не спросил себя — была ли у него даже не способность, но склонность к занятию наукой? Очевидно лишь, что когда Андрей тоскует по Москве, то скучает он вовсе не по своему студенчеству или ученым занятиям. Вся его ностальгия — о приятном времяпрепровождении в столичном городе: «Я не пью, трактиров не люблю, но с каким удовольствием я посидел бы теперь в Москве у Тестова или в Большом Московском, голубчик мой».
Тестов и Большой Московский — известные московские рестораны. Там любил бывать и автор «Трёх сестёр». Недаром он упоминает их во многих своих произведениях.
В.А. Гиляровский, добрый приятель Чехова, автор книги «Москва и москвичи», писал: «В 1868 году приказчик Гурина, И.Я. Тестов, уговорил Патрикеева, мечтавшего только о славе, отобрать у Егорова трактир и сдать ему. И вот, к великой купеческой гордости, на стене вновь отделанного, роскошного по тому времени, дома появилась огромная вывеска с аршинными буквами: «Большой Патрикеевский трактир». А внизу скромно: «И.Я. Тестов». Заторговал Тестов, щеголяя русским столом. И купечество и барство валом валило в новый трактир. Особенно бойко торговля шла с августа, когда помещики со всей России везли детей учиться в Москву в учебные заведения и когда установилась традиция — пообедать с детьми у Тестова или в «Саратове» у Дубровина, откуда «жить пошла» со своим хором знаменитая «Анна Захаровна», потом блиставшая у «Яра».
После спектакля стояла очередью театральная публика. Слава Тестова забила Гурина и «Саратов». В 1876 году купец Карзинкин купил трактир Гурина, сломал его, выстроил огромнейший дом и составил «Товарищество Большой Московской гостиницы», отделал в нём роскошные залы и гостиницу с сотней великолепных номеров. В 1878 году открылась первая половина гостиницы. Но она не помешала Тестову, прибавившему к своей вывеске герб и надпись: «Поставщик высочайшего двора». Петербургская знать во главе с великими князьями специально приезжала из Петербурга съесть тестовского поросенка, раковый суп с расстегаями и знаменитую гурьевскую кашу, которая, кстати сказать, ничего общего с Гурьинским трактиром не имела, а была придумана каким-то мифическим Гурьевым. Кроме ряда кабинетов, в трактире были две огромные залы, где на часы обеда или завтрака именитые купцы имели свои столы, которые до известного часа никем не могли быть заняты».
В мечтах об иной жизни Андрей видит себя именно в этих огромных залах. Он сам объясняет, что дело тут не в том, что он любит вкусно поесть или «себя показать и на людей посмотреть». «Сидишь в Москве, в громадной зале ресторана, никого не знаешь и тебя никто не знает, и в то же время не чувствуешь себя чужим. А здесь ты всех знаешь и тебя все знают, но чужой, чужой... Чужой и одинокий», — жалуется Андрей. Это мечтание о Тестове и Большом Московском приоткрывает характер и натуру Андрея гораздо вернее, чем внушенные иллюзии о том, что он мог бы быть знаменитым ученым.
Бригаду генерала перевели из Москвы в город одиннадцать лет назад. Тогда Андрей был ребенком и неизвестно, стала ли для него перемена московской жизни на провинциальную столь ощутимой. Тем более, что домашний уклад, со всей его строгостью и денщиками вместо слуг, оставался неизменным. Скорее всего, Андрей закончил городскую гимназию, однако учиться уехал в Московский университет. Тогда ему должно было быть 18—20 лет. В Москве, освободившись от гнета отцовского воспитания и привычного домашнего окружения, он жил один.
По-видимому, это были для него лучшие годы. Вот почему он говорит как о счастливом ощущении, когда не чувствуешь себя чужим среди незнакомых людей. Наверняка, Андрея раздражают свои, а не чужие. Однако потом Андрей снова вернулся в город, где живут его родные. Очевидно, он не проявил выдающихся дарований и не был оставлен в университете при какой-то кафедре. В Москве он не укоренился и не нашел своего места. Приехав в губернский город, Андрей зажил по заведенному не им, привычному распорядку. В Москве, о которой он тоскует, как и сёстры, его не держали ни интересное дело, ни иные привязанности.
Удовольствие Андрей находит вовсе не в размышлениях о науке, а в выпиливании лобзиком затейливых рамочек и игре на скрипке. По натуре он склонен к уединению и земным радостям, свойственным человеку вполне обыкновенному. Ничто не выдает в нём ни малейшей незаурядности. Его знание английского языка, так удивившее Вершинина, пожалуй, единственная особенность, тот самый ненужный «шестой палец», о котором говорит Ирина. Не только сестёр, но и Андрея ничто не ждет в Москве. В провинциальном городе он может быть
хотя бы секретарем или членом земской управы, где председателем — пресловутый Протопопов.
* * *
Несбыточное и несбывшееся мешает Андрею. Он будто отравлен этим мечтанием. В третьем действии он устраивает выволочку Ферапонту, назвавшему его «Андрей Сергеич». «Во-первых, я тебе не Андрей Сергеич, а ваше высокоблагородие!», — выговаривает он сердито. Чуть позже так же сердито он начнет доказывать своим сёстрам: «<...> вы как будто сердитесь за то, что я не профессор, не занимаюсь наукой. Но я служу в земстве, я член земской управы и это своё служение считаю таким же святым и высоким, как служение науке. Я член земской управы и горжусь этим, если желаете знать...».
Тон Андрея — полуистеричный, полуоправдательный. Дело не только в сёстрах и их немом осуждении. Оправдывается Андрей прежде всего перед самим собой. Казалось бы — отчего эта должность (весьма недурная в масштабах города и уезда) вызывает у него такие бурные эмоции? Очевидно, что, как и сёстрам, ему необходимо не просто служить или работать. Но непременно заниматься «высоким и святым служением». Так было внушено всем Прозоровым еще в детстве — что они живут для необыкновенного будущего. И теперь в любой должности — будь это управа, гимназия, телеграф или кирпичный завод, — они непременно ищут «труд с поэзией и с мыслями».
Героиня рассказа Чехова «Душечка» обожествляла и наделяла прекрасными качествами тех, кого любила. Прозоровы же, напротив, ожидают необыкновенности и вдохновения, не будучи способны творить или просто любить.
Андрей Прозоров пытается уверить сестёр и самого себя в том, что он не изменил своему высокому предназначению. Ему внушили, что он «не как все» и он цепляется за призрачные приметы своей значимости, словно страшась признаться в своей обыкновенности.
* * *
Эта коллизия раскрыта в произведениях Чехова тончайшим образом. В том числе, в соотношении в человеке духовного и телесного, нормального и ненормального, силы и бессилия, ощущения себя молодым или старым. Ольга с первого до последнего действия будет жаловаться, как у неё болит голова от службы. Проработав в гимназии лишь 4 года, она чувствует, как из неё выходят по каплям и силы и молодость. Точно она уже состарилась. Хотя Ольге в это время только 28 лет.
Ирина, разочаровавшись в очередной должности, сетует: «Мне уже двадцать четвертый год, работаю уже давно, и мозг высох, похудела, подурнела, постарела, и ничего, ничего, никакого удовлетворения, а время идет, и всё кажется, что уходишь от настоящей прекрасной жизни, уходишь всё дальше и дальше, в какую-то пропасть». Удивительно и неудивительно совпадение — две молодые женщины говорят о бессилии и старости. Хотя, если посчитать, «уставшая и постаревшая» Ирина работает на телеграфе всего три года. Однако сама она думает, что «работает давно».
Многие герои пьесы словно изнурены. Но не скучной службой, а самими собой, своей внутренней дисгармонией, несоразмерностью себе. Однако осознают, обнаруживают или скрывают её по разному.
В начале пьесы доктор Чебутыкин в ответ на велеречивые рассуждения Тузенбаха о том, что их жизнь назовут в будущем высокой, произносит знаменательную фразу: «Вы только что сказали, барон, нашу жизнь назовут высокой; но люди всё же низенькие... (Встает). Глядите, какой я низенький. Это для моего утешения надо говорить, что жизнь моя высокая, понятная вещь». Чебутыкин — вечный резонёр и странный доктор. Уже не умея и не желая лечить людей, именно он в «Трёх сёстрах» ставит «диагноз» болезни, которой подвержены не только сёстры и брат Прозоровы, но и мечтатели о высокой жизни Вершинин и Тузенбах — «люди всё же низенькие».
Давно махнувший рукой на себя и на условности, нетрезвый доктор судит о себе весьма трезво. Он даже наглядно демонстрирует, как он невысок. Но ни сёстры, ни Андрей, ни Тузенбах с Вершининым не готовы эту «невысокость» признать. Одни из них уповают на святое служение, другие на то, что в будущем их жизнь назовут прекрасной.
В последней пьесе Чехова, «Вишнёвый сад», герои тоже рассуждают о человечестве, которое идет вперед. Студент Петя Трофимов горячо толкует о том, что надо работать. Купец Лопахин добавляет, что мало честных, порядочных людей. И говорит: «<...> господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами...». На что Раневская сердито обрывает его: «Вам понадобились великаны... Они только в сказках хороши, а так они пугают». В этот момент на сцене появляется конторщик Епиходов, как бы иллюстрируя несоизмеримость упования и реальности.
Справедливы ли слова Маши, сказанные в конце пьесы о брате Андрее: «Все надежды пропали. Тысячи народа поднимали колокол, потрачено было много труда и денег, а он вдруг упал и разбился. Вдруг, ни с того ни с сего. Так и Андрей...»? И да, и нет. На Андрея, очевидно, отец возлагал особенные надежды и внушил это ожидание своим дочерям. На его воспитание и образование, бесспорно, было затрачено много усилий. А «колокол» действительно, упал и разбился. Но думать, что это случилось «ни с того ни с сего», «вдруг»? Между началом и финалом пьесы проходит несколько лет. Казалось бы, уже очевиднее очевидного, что замысел необыкновенного будущего Андрея был не только ошибочным, но попросту безосновательным и утопическим.
Доктор Астров говорит своему приятелю Войницкому в пьесе «Дядя Ваня»: «Во всем уезде было только два порядочных, интеллигентных человека: я да ты. Но в какие-нибудь десять лет жизнь обывательская, жизнь презренная затянула нас; она своими гнилыми испарениями отравила нашу кровь, и мы стали такими же пошляками, как все».
Однако Астров продолжает сажать леса, лечить людей. Тогда как бездеятельность Андрея Прозорова лишь усиливается. В последнем действии он почти в открытую манкирует всем.
Всё тот же Ферапонт просит: «Андрей Сергеич, бумаги-то ведь не мои, а казенные. Не я их выдумал». В ответ «его высокоблагородие», отец двух детей и муж Наташи, разражается очередным монологом, адресованным прошлому и несбывшимся надеждам: «О, где оно, куда ушло мое прошлое, когда я был молод, весел, умен, когда я мечтал и мыслил изящно, когда настоящее и будущее мое озарялось надеждой?». Далее следуют не менее риторические и патетические вопросы: «Отчего мы, едва начавши жить, становимся скучны, серы, неинтересны, ленивы, равнодушны, бесполезны, несчастны...».
Характерно здесь местоимение «мы». Астров, сетуя на жизнь, говорит, что он стал пошляком. У Андрея же неинтересны, ленивы, равнодушны все «мы». Астров живет в глуши уезда, редко видит интеллигентных и думающих людей, его труды и дни — это поездки по деревням и оказание медицинской помощи крестьянам. Андрей — житель большого города. Но его «мы» распространяется уже на всех горожан. Он сетует, что город существует уже 200 лет, в нём сто тысяч жителей, и нет «ни одного, который не был бы похож на других, ни одного подвижника ни в прошлом, ни в настоящем, ни одного ученого, ни одного художника <...>».
Откуда Андрею знать всё про сто тысяч жителей, когда его передвижения ограничиваются домом, походами на службу и игрой в карты в клубе? Андрей говорит о всех жителях города, что они только едят, пьют, спят, их жены обманывают мужей, а мужья делают вид, что ничего не видят, что в них гаснет искра божья и они становятся похожи на мертвецов.
Всё это — довольно точное и беспощадное описание жизни самого Андрея. В третьем действии Ирина ужасается равнодушию брата во время бедствия: «И вот все побежали на пожар, а он сидит у себя в комнате и никакого внимания. Только на скрипке играет». Местоимение «я» ни разу не звучит в обвинительном приговоре, вынесенном Андреем городу. Про себя он говорит, что был молод, весел и умен.
А виноваты «все» — город и его сто тысяч жителей, чье «неотразимо пошлое влияние» гнетет детей. То, что он сам и есть часть того самого «неотразимо пошлого влияния», которое гнетет других, даже не приходит Андрею в голову. Астров готов признать, что стал пошляком. Андрей в своих глазах всегда и неизменно жертва.
Однако для Маши полное фиаско брата приключилось «вдруг, ни с того ни сего». Причины «падения» колокола, который «лили, лили» Маше невнятны, как и то, что не было никакого колокола и никакого падения.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |